Текст книги "Без аккомпанемента"

Автор книги: Марико Коикэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Я подошла к открытому окну и выглянула на улицу. В нескольких метрах от меня стояла калитка, сплетенная из бамбуковых стеблей. За ней вдалеке виднелось массивное здание главной усадьбы, выполненное в стиле « сукия-дзукури» [29]29
  Сукия-дзукури – тип японской жилой архитектуры, за основу которого взята простота и изящество чайных павильонов.


[Закрыть]. Рядом с бамбуковой калиткой, которая за время сезона дождей впитала в себя столько влаги, что стала темно-коричневой, стоял каменный фонарь. Весь обросший мхом, этот фонарь выглядел неестественно большим и каким-то зловещим. На верхушку фонаря сел воробей. Затем он громко чирикнул и, мелко трепеща крыльями, улетел в сторону сада главной усадьбы.

– Жуткий фонарь, правда? – сказала Эма, глядя на улицу из-за моего плеча. – А все потому, что под ним зарыт труп.

– Труп?

– Да, труп, – сказала Эма и посмотрела на меня таким взглядом, каким взрослые пугают маленьких детей. – Не помню, то ли в эпоху Мэйдзи, то ли Эдо [30]30
  Мэйдзи, Эдо – традиционные наименования периодов японской истории. Эпоха Эдо продолжалась с 1603 по 1868 год, а эпоха Мэйдзи – с 1868 по 1912 год.


[Закрыть], но, в общем, очень давно, кто-то убил человека и закопал его под этим фонарем. Истинная правда!

– У Эмы это любимая тема, – безразличным тоном сказал Юноскэ. – «Труп! Труп закопан!» – нагонит на себя страху, а на самом-то деле ей этот фонарь очень нравится. Когда делать нечего, только на него и глазеет.

Я засмеялась.

– Тебе не жарко? – спросил Ватару.

– Нормально, – ответила я. – По-моему, замечательный дом – летом прохладно, зимой тепло…

– Зимой очень холодно, – сказал Юноскэ, наклоняясь к проигрывателю, чтобы снять с него пластинку «Роллинг Стоунз». – Промерзаем до костей. У нас для обогрева только котацу [31]31
  Котацу – вделанная в пол комнатная жаровня, на которую помещается низкий стол, накрытый ватным одеялом.


[Закрыть]и электроодеяло. Зимой только и остается, что забраться под котацуи впасть в спячку.

– Следующей зимой я хочу впасть в спячку вместе с тобой, – с очень серьезным видом сказала Эма. Юноскэ усмехнулся и ничего не ответил.

– Что, нельзя? Ну, разумеется… – пробормотала Эма, будто размышляя вслух. Она просунула руку под футболку и поскребла ногтями бок. – Если я приду сюда и залягу в спячку, то где же будет жить Ватару-сан?

– Не беспокойся, Эма. Если ты устроишься здесь на спячку, я пойду жить к Кёко-тян.

Умоляя про себя, чтобы никто не заметил, как покраснело мое лицо, я сказала:

– Пожалуйста. Я постелю тебе матрас в стенном шкафу, чтобы тетка ничего не узнала.

– А в шкафу холодно?

– Чуть-чуть…

– В таком случае я предпочту спать в обнимку с тобой. Можно?

– Ага, – я отвела взгляд и улыбнулась. Эма радостно завопила слегка грубоватым голосом. Я почувствовала, как на кончике носа выступает пот.

Вынув из сумки сигареты, я торопливо закурила и, пуская дым в потолок, украдкой взглянула на Ватару. Он сидел, уставившись в одну точку на ковре, поигрывая со стаканом из-под пива. Но затем, словно почувствовав мой взгляд, внезапно посмотрел в мою сторону. В его глазах не было холода, но и теплыми их было не назвать. Этот взгляд был скорее безучастным – как будто он рассеянно наблюдал, как ветер колышет листья на деревьях.

Я почувствовала, что он думает о чем-то другом. Вроде бы сидит рядом, а на самом деле витает где-то далеко. Так я почувствовала. Набрав полные легкие табачного дыма, я резко выдохнула.

Юноскэ, все так же молча, опустил иголку на следующую пластинку. Зазвучала песня Джеймса Брауна «Менз Менз Уорлд». Я смотрела, как Ватару, немного нервничая, одним глотком допивает пиво из своего стакана. Он вытер губы тыльной стороной ладони, по театральному манерно выпрямился и зажег короткую сигарету «Хоуп». Юноскэ, прислонившись к стереопроигрывателю, закрыл глаза.

Я уже не помню, о чем мы вчетвером болтали в тот день. Более-менее запомнился только разговор с Эмой. Она сыпала шутками – резкими, откровенными, а порой даже и неприличными, – заливисто хохотала и хлопала меня по руке. И любой, кто взглянул бы в тот момент на эту симпатичную девчонку с торчащими из-под плиссированной мини-юбки белыми и ровными босыми ногами, которая громко болтала, покачивая грудью, мгновенно понял бы, что все ее мысли только о Юноскэ, и только его вниманием она так стремится завладеть.

Незаметно прошло время. Комнату окутали слабые сумерки, но зажечь свет никто не предлагал. Утомленная долгой болтовней Эма внезапно умолкла. Не говоря ни слова, мы сидели в полутемном доме и слушали пластинки.

– Сэцуко-сан собирается приехать этим летом? – неожиданно спросил Юноскэ у Ватару.

Ватару поднял голову и посмотрел на Юноскэ.

– Собирается.

– Опять с тем парнем?

– Понятия не имею. Она давно не писала.

– Как его звали… Араки?

– Кто такой Араки? – спросила Эма, которая до сих пор сидела, небрежно прислонившись к столбу в нише токонома.

– Тебя не касается, – коротко пробормотал Юноскэ и сунул в рот сигарету.

– Что уже и спросить нельзя? Ну кто это? Возлюбленный сестры Ватару-сан?

– Да, – ответил вместо своего друга Ватару. – Аспирант Токийского университета. Хочет стать адвокатом.

– Ого! Здорово! Симпатичный?

– Ну, прическа на косой пробор, худощавый… В общем, не в твоем вкусе, Эма, это уж точно.

– А твоей сестре такой тип мужчин нравится?

– Да у нее особенных предпочтений нет. Она в кого влюбится, тот и ее тип.

– Повезло этому Араки – такая бесподобная красотка в него влюбилась.

Я впервые услышала о том, что у Ватару есть старшая сестра. До этого он ни разу не рассказывал мне о своей семье. Да я никогда его об этом и не просила. Мне было известно, что мать Ватару – из семьи владельцев магазина «Сэнгэндо» – была ему неродной. И я могла только догадываться, что и в остальном ситуация там была весьма непростая.

– Кёко, ты когда-нибудь видела Сэцуко-сан? – обратилась ко мне Эма.

– Нет, – улыбнулась я. – А что, она и правда очень красивая?

– Не то слово! Ты когда ее увидишь, обалдеешь! Выглядит, как актриса. Кожа белая, гладкая. С какой стороны не посмотри – совершенство! Стиль отменный, безупречный вкус. Впечатление такое, как будто сошла с экрана французского фильма. Так она к тому же еще и умная! Университет Дзёти, кафедра иностранных языков. И мало того, что поступила туда сразу после старшей школы – это с таким-то конкурсом! – так она сейчас в аспирантуре самая лучшая. Я думаю, всех тамошних мужиков за пояс затыкает.

– Она похожа на Ватару-сан?

Эма мельком взглянула на Ватару.

– М-м, – с нарочитым сомнением протянула она. – Хотелось бы сказать нет, но на самом деле очень похожа. Правда, если бы Ватару-сан был женщиной, она все равно была бы в десятки раз красивее. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Понимаю, – кивнула я.

Ватару усмехнулся, но в его усмешке не было ни капли веселости.

– Они ведь, с одной стороны, лицо торговой марки «Сэнгэндо», – продолжала Эма, – Ватару-сан и Сэцуко-сан. А с другой – трагическая судьба. Просто, как в книжках. Натуральная драма. Ты, наверное, наслышана уже об их родителях из «Сэнгэндо»?

Поглядывая на Ватару, я отрицательно покачала головой.

– Как? Ты ничего не знаешь? – Эма удивленно распахнула глаза. – И то, что его нынешние родители не настоящие?

– Эма, прекрати, – тихо сказал Юноскэ. – Это пустая болтовня. Ни к чему это все.

Эма пожала плечами:

– Пустая? С чего ты взял? Если в жизни все происходит, как в книжках, разве это неинтересно? И потом я была уверена, что Ватару-сан уже обо всем рассказал Кёко.

– Потому и не рассказывал, что неинтересно, – иронично фыркнул Ватару, сидя на полу со скрещенными ногами. – Но я не возражаю, если ты расскажешь, Эма. Это не настолько большая тайна, чтобы хранить ее за семью замками.

Эма подняла голову и, увидев, что Юноскэ молча смотрит в окно, глубоко вздохнула.

– Юноскэ-сан сразу начинает дуться. Надоел уже. Ну что тут такого особенного? Да таких историй полно!

– Кто тебе дал право так говорить? – низким голосом произнес Юноскэ. – Кто тебе дал право говорить, что таких историй полно?

– Ой, да ладно тебе. Чего так злиться-то? Что я такого сказала?

Сердитым движением руки Юноскэ уменьшил громкость проигрывателя. Звучавший в это время фортепианный концерт Рахманинова отдалился на задний план, а на смену ему пришел неприятный, назойливый звук, похожий на жужжание пчелы, который тут же начал заполнять собою окружающие сумерки.

– Знаешь что, Эма, чужая жизнь – это не то, о чем все непременно должны знать. И это не то, над чем можно иронизировать, как делают некоторые тертые журналисты, да еще и с таким видом, будто знаешь то, чего знать не должна.

– Да я вовсе не хотела…

– Нельзя лезть человеку в душу грязными лапами. Это грань неприличия. Кроме этого, что хочешь делай. Что хочешь говори. Полная свобода. Сравнивай нас, заигрывай с обоими сразу, мне все равно. Только душу топтать я тебе не позволю.

– Но, Юноскэ-сан…

– Может, хватит уже? – Ватару улыбнулся и, наклонившись вперед, успокаивающе похлопал Юноскэ по руке. – Не ссорьтесь. Это того не стоит.

Я подумала, что мне следовало бы что-то сказать, но не сообразила, что именно. Как глупая утка, я в полной растерянности смотрела то на Ватару, то на Юноскэ.

Ватару повернулся ко мне и игриво вздохнул:

– Стоит завести речь о моей семье, он реагирует так, будто это касается его лично. У нас у обоих сильная аллергия на родственников, что у меня, что у него. Одного не могу понять – откуда взялась эта аллергия у сынка процветающего доктора, который, казалось бы, вырос на всем готовом?

Эма сделала недовольное лицо и попросила у меня сигарету. Я протянула ей «Эм-Эф» и дала прикурить от спички.

Юноскэ вернул проигрыватель на прежнюю громкость. Я пыталась рассмотреть выражение его лица, но было слишком темно.

– Мой дед был родом из Киото, – неожиданно стал рассказывать Ватару. Его голос звучал спокойно и тихо. Пожалуй, даже слишком спокойно. Как будто говорил человек, собравшийся в скором времени умереть. – Дед со стороны отца. Там он держал маленькую лавку японских сладостей, которую потом унаследовал мой отец. Так что мы с сестрой тоже родились в Киото. Но когда сестре было пять лет, а мне два, отец заболел и умер. Мать стала заправлять лавкой в одиночку, а поскольку она была женщиной весьма любвеобильной, то в скором времени познакомилась с хозяином магазина «Сэнгэндо» из Сэндая и влюбилась в него. Насколько я знаю, все вокруг ее отговаривали. Но она совершенно потеряла голову. Вплоть до того, что была готова вовсе разорвать отношения с киотоской родней. Она закрыла лавку, вторично вышла замуж и переехала в Сэндай. Нас, разумеется, взяла с собой. Только, как оказалось, атмосфера «Сэнгэндо» ей совершенно не подходила. «Сэнгэндо» – это такое место, где каждый кусочек рисового теста замешан на каких-то заплесневелых моральных принципах и абсолютно феодальных обычаях. Конечно, после маленькой лавки в Киото, где мать была сама себе хозяйкой, здешние нравы подорвали ее психику. А ее новый муж… ну, мой нынешний отец… он опять начал волочиться за бабами и заводить себе любовниц. А матери тем временем приходилось сносить издевки от свекра, свекрови и каких-то других непонятных родственников… В общем, когда мне было девять лет, ее внезапно не стало.

– Самоубийство, – коротко выпалил Юноскэ. На фоне тихих и мрачных звуков фортепиано, льющихся из стереопроигрывателя, это слово прозвучало резким диссонансом. Ватару кивнул: – Да. За домом стоял большой амбар, в котором хранили продукты для сладостей. Вот там она и повесилась, на перекладине. Тридцать первого декабря. Мы с сестрой запускали воздушного змея. Нам его подарила мама. Огромный такой змей. Но по какой-то случайности ветер вдруг стих, и змей зацепился за крышу амбара. Сколько мы не дергали за нитку, он не отцеплялся. Тогда я взял лестницу, чтобы взобраться на крышу, и в этот момент через маленькое окно заглянул внутрь. Вы, наверное, уже все поняли? Сначала я подумал, что мать решила пошутить. Что она зацепилась руками за перекладину под потолком и повисла на ней. Но я ошибался. Сестра продолжала издавать какие-то дурацкие вопли, а я повел себя на удивление хладнокровно. По крайней мере в тот момент. Я ни слова не говоря пошел в главную усадьбу, нашел отца – он сидел за котацуи подсчитывал выручку – и просто потянул его за рукав кимоно. Также молча, чтобы не привлекать внимания бабки, я привел его к амбару. Что было дальше, не помню. Помню только, как сестра плакала, спрятавшись за шкафом в гардеробной. Она тогда все время плакала. Я даже и не знал, что человек может так долго плакать.

Мои руки, лежавшие на коленях, сжались в кулаки. Я вспомнила о девушке, которая, по рассказам тетки, повесилась в сарайчике во дворе ее дома. История этой девушки смешалась у меня в голове с рассказом о матери Ватару, и в какой-то момент я перестала ощущать между ними разницу.

Ватару почесал рукой затылок.

– Отец не хотел, чтобы люди узнали, что это было самоубийство, поэтому всем работникам «Сэнгэндо» строго-настрого приказал держать язык за зубами. Наверное, поэтому никаких слухов и не было. Он всегда был мастером обтяпывать такого рода делишки. Работникам, которые могли все разболтать, сунул денег, перед другими умело изображал мужа, потерявшего горячо любимую супругу. А потом, не прошло и полугода после похорон матери, он уже привел в дом новую жену. Теперь она моя мачеха. Если ты ходила в «Сэнгэндо» за сладостями, то, наверное, видела такую густо намазанную тетку, которая встречает покупателей у входа. Так это она и есть.

Я молчала. Слов для ответа не находилось. В комнате воцарилась тишина. Окружающие сумерки стали казаться иссиня-черными, словно очень густые чернила.

Прошло пять минут, потом десять. Никто не проронил ни слова. Эма внезапно вскочила и пошла в туалет. В тот же момент, как будто ее уход послужил сигналом, закончилась пластинка с музыкой Рахманинова. Юноскэ снял ее с проигрывателя и степенно вложил в конверт.

Когда Эма вернулась, Юноскэ поманил ее к себе. Эма молча подошла к нему и бесшумно села рядом, растянув свою плиссированную мини-юбку.

– Прости меня, – шепнул ей на ухо Юноскэ. – Чего-то я вдруг…

– Все в порядке. Ты всегда выходишь из себя, если дело касается Ватару-сан. Я уже привыкла.

– Да нет, дело не в этом, – Юноскэ взял Эму за плечо. – Просто сорвался. Извини.

Он попытался обнять ее двумя руками. Низко склонившись к нему, Эма бросила на меня смущенный взгляд. Я сделала вид, что ничего не замечаю.

В окутанной сумерками комнате послышалось до неприличия громкое шуршание одежды.

– Перестань, Юноскэ-сан… Ты что, пьяный? – проворчала Эма, но особенного протеста в ее голосе не ощущалось. Юноскэ не отвечал. Губы вцеплялись в губы, мешаясь слюной; шумные выдохи перемежались со сдавленными стонами. Юноскэ задрал на Эме футболку. Слабо вскрикивая, Эма передернулась в сладостной судороге. Ее грудь, большая и белая, вздымалась в сером полумраке комнаты, похожем на картины неоимпрессионистов.

Я была взволнована, но, стараясь не выдавать своих чувств, сосредоточилась на разглядывании собственных рук, отщипывая заусеницы вокруг ногтей и намереваясь сохранять спокойствие, даже если бы этой парочке вздумалось заняться сексом у всех на глазах. Мне хотелось, чтобы Ватару-сан понял, что я не принадлежу к той породе старшеклассниц, которые принимаются краснеть и визгливыми голосами выражать свое недовольство, едва завидев, как кто-то на людях обнимается, целуется или же позволяет себе еще более интимные действия.

Ватару сидел, прислонившись к стене, уставившись взглядом в одну точку. Ни один мускул у него даже не дрогнул. Я подумала, что он, наверное, сердится. Казалось, будто он хочет сказать Юноскэ, что начинать демонстративные ласки сразу после рассказа о самоубийстве его матери – это уж как-то слишком…

– Мы, похоже, мешаем, – шепнула я ему. Ватару скосил глаза и пристально посмотрел на меня. От его взгляда веяло таким холодом, что невольно захотелось отступить назад. Я закрыла рот.

– Ах… ну, не надо… – несвязно повторяла Эма. – Ведь видят… Все же видят…

Я бы с удовольствием не смотрела, да и не слушала бы, но акт любви, который должен был вот-вот свершиться в углу маленькой, размером в четыре с половиной татами, чайной комнатки, помимо воли возбуждал меня, и одновременно подавлял. В то время моя грудь еще не знала мужских ласк, ни одна рука еще не залезала мне под юбку, и никто еще не заставлял меня стонать, подобно тому, как это сейчас делала Эма. Для меня это было не более чем экранным действом, каких я множество пересмотрела, сидя на затертом стуле моего любимого дешевого кинотеатра, в котором крутили старые фильмы.

– Нет… не надо, – шептала Эма, – все видят.

Шорох одежды стал громче. К этому звуку примешивалось тяжелое дыхание Юноскэ. Я отодвинулась поближе к стенке, чтобы в любой момент иметь возможность встать и уйти, и сунула свои сигареты в карман.

– Пожалуй, – сказала я, приподнимаясь с места, – мне уже пора.

Прежде чем Ватару успел что-либо ответить, Юноскэ, целуя Эму в затылок, сдавленным голосом произнес:

– Может ты, Ватару, тоже свалишь на время?

Для мужчины, увлеченного любовными ласками, его голос прозвучал настолько холодно, что я содрогнулась. После секундного молчания Юноскэ поднял голову и посмотрел на Ватару. В его взгляде читалась легкая усмешка.

– Понимаешь? Эма уже совсем намокла.

Эма намокла… Поняв смысл этих слов, я густо покраснела. Мне стало так стыдно, как будто это не она, а я сношу унижения от своего партнера, но при этом продолжаю задыхаться от жажды любовной связи. Это был стыд пополам с гневом.

Я вскочила с места и, отодвинув дверь маленького лаза, поспешно попыталась попасть пятками в свои туфли. По случайности одна туфля отлетела в сторону. Не обращая на это внимания, я выскочила наружу с необутой ногой и через тонкий чулок тут же ощутила, как ступня коснулась влажной земли.

Сзади послышался шум – это вслед за мной из домика вылез Ватару. На улице было еще не совсем темно, но густые деревья, окружавшие сад на задворках усадьбы, не пропускали ни лучика вечерней зари, поэтому фигура Ватару казалась смутно белеющей глыбой.

Ветер стих, и в воздухе повисла тяжелая духота. Не желая слушать доносившиеся из чайного домика вздохи и шепот, нарочито громкое шуршание одежды и почти животные возгласы, я что было силы побежала по выложенной камнями дорожке. Листья бамбука утопали в полутьме, как на черно-белых картинах тушью. Вокруг стояла пугающая тишина.

Ватару крупными скачками нагнал меня и с силой потянул за руку. Его хватка была такой грубой, что от отдачи я чуть не полетела назад.

Его руки тут же удержали меня от падения. Сама того не желая, я оказалась с ним лицом к лицу.

– Ты обиделась? – тихо, почти шепотом спросил Ватару. Его лицо было совсем близко. Я помотала головой.

– С чего бы? – ответила я вопросом на вопрос. – Ничего я не обиделась.

Мой голос слегка дрожал, и чтобы скрыть это я громко и неестественно рассмеялась. Но, даже услыхав этот визгливый, как у маленькой девочки, смех, Ватару продолжал сжимать мои плечи. С каменным лицом я застыла на месте.

Я не знала, как вести себя дальше. Наверное, думала я, надо обезоружить его какой-нибудь дурацкой шуткой, потом помахать ручкой, сесть в автобус, вернуться к тетке и там запереться безвыходно в своей комнате. Я уже представляла, как на следующей неделе, в понедельник, буду рассказывать Джули и Рэйко, что сначала мой приятель поведал мне историю самоубийства своей матери, а потом бывшие вместе с нами юноша и девушка вдруг занялись сексом, и как я буду сопровождать свой рассказ соответствующими телодвижениями и жестами.

Но я стояла, не в силах пошевелиться. Ватару снял руку с моего плеча и, взяв меня за подбородок, подтянул к себе. Его движения не были грубыми, но и ласковыми я бы их тоже не назвала. В следующее мгновение наши лица стали еще ближе. Нетрудно было догадаться, что сейчас произойдет. Я почувствовала, как на мне разом высыхает пот. Нарочно не закрывая широко распахнутых глаз, я посмотрела на Ватару.

Он слегка наклонил голову вбок. Затем неуклюже подался вперед. Расчетливый и обдуманный поцелуй… таким он мне показался.

Тщательно выверенным движением он припечатал свои теплые мягкие губы поверх моих. Я продолжала стоять с сомкнутым ртом. Несколько раз он пытался заставить меня приоткрыть рот, легко прижимаясь своими губами, но я крепко стиснула зубы и никак на это не реагировала. В конце концов, потыкавшись мне в губы мелкими поцелуями, словно птица, склевывающая корм, Ватару понял тщетность своих попыток и отстранился.

Он провел рукой по моей щеке, обвел контур губ и ласково погладил покрытый испариной затылок. На мою ногу сел комар и начал сосать кровь прямо через чулок.

Из чайного домика слышались еле различимые стоны. Это были стоны наслаждения, которые издавала Эма, и оттого, что я понимала это, мной завладело невыразимое чувство отвращения. Сделав вид, что отгоняю комара, я резко вырвалась из объятий Ватару. Не знаю почему, но мне вдруг все опротивело. Я почувствовала себя жалкой, нелепой, да к тому же еще и полной идиоткой.

– Зря ты с ним состязаешься, – сказала я, нервно поигрывая желваками. Ватару сделал шаг в мою сторону.

– В каком смысле?

– Да потому что это выглядит убого! Ты же добиваешься меня только для того… только чтобы не отставать от своего друга. Но для этого полно других девчонок, которые тебе с удовольствием дадут.

На самом деле я лукавила. Мне совершенно не казалось, что Ватару обнимал и целовал меня всего лишь из-за ребяческого чувства соперничества по отношению к Юноскэ. Да и вообще он не относился к тому типу людей, которые во всем пытаются соревноваться со своими друзьями.

Ватару вздохнул. Этот вздох можно было истолковать по-разному: например, «какая же ты еще в сущности девочка», или «для Розы Гевальт ты как-то слишком несовременна». Никакой другой реакции я от него не ожидала, и потому была немало обескуражена, когда Ватару просто обнял меня за плечи и повел вперед.

Воздух в поросшем мхом саду был до того влажен, что затруднял дыхание. Ватару, не говоря ни слова, шел вперед и, достигнув живой изгороди в углу сада, сказал:

– Я тебя провожу. До дома.

– Я еще не домой, – возразила я. – Мне надо кое с кем встретиться.

Это было неправдой. Ни с кем я встречаться не собиралась. Я уже с раскаянием вспоминала, как в этот субботний день, придя из школы в приподнятом настроении, переоделась в обычную одежду и пулей вылетела из теткиного дома, и стыдилась своих глупых мечтаний о том, что если меня когда-нибудь пригласят в дом к Юноскэ, мы с Ватару останемся наедине и будем нашептывать друг другу романтические признания в любви, как это обычно бывает в фильмах и книгах.

– Кёко! – окликнул меня Ватару, когда я уже собиралась нырнуть в дыру, проделанную в живой изгороди. Я оглянулась. Его белые передние зубы поблескивали в темноте. – На это нельзя обижаться.

– Что?

– Ну то, что Юноскэ с Эмой постоянно этим занимаются. Это, понимаешь… – Ватару сглотнул слюну, – не знаю, как сказать… Это неприкосновенно и абсолютно естественно.

Я прыснула со смеху:

– Конечно, понимаю. С чего ты вдруг стал говорить такие банальные вещи?

Ватару промолчал. В воздухе разливался сладкий летний запах древесных соков.

– Я люблю тебя, Кёко, – отрывисто произнес Ватару. Я почувствовала, как мое горло сжимается от волнения, надежды и тревоги. – Очень люблю.

– Да… Почему?

– Разве ты из тех, кто не позволяет мужчинам признаваться в любви без объяснения причин?

Я отрицательно помотала головой. Глоток воздуха с сухим звуком прошел через сдавленное горло.

– Я не поэтому спросила. Просто…

Повисла тягостная пауза. К глазам подступили слезы. Не понимая, чего это я так разволновалась, и чуть не плача, я тяжело вздохнула и выпалила:

– Просто столько всего было. Столько всего за такое короткое время… И вдобавок еще твой рассказ, и эти двое вдруг начали любить друг друга прямо при всех… Я сама не знаю, что на меня нашло.

– А что было-то? Ну, например?

Прежде чем он успел договорить, слова уже хлынули из меня потоком:

– Сначала меня посадили под домашний арест за организацию комитета борьбы, потом ранили на демонстрации… Ты знаешь, как теперь боюсь этих демонстраций? Просто до ужаса боюсь! Мне даже сны снятся. Будто меня щитами штурмовых отрядов разрывает на две половинки. Но при этом я сознание не теряю. И вижу, как мои внутренности начинают кусок за куском шмякаться о бетонные плиты. А я кричу: «Не хочу! Не хочу! Все равно не пойду домой!»

– Я тебя понимаю.

Я подняла голову, шмыгнула носом и закусила губу.

– Прости, – тихо сказала я. – По сравнению с тем, что ты нам рассказал… это все, наверное, детский лепет.

– Не надо сравнивать со мной. То, что ты сама чувствуешь, – это важнее.

– Я терпеть не могла, когда мне говорили, что я воспитывалась как принцесса. Не хотела, чтобы меня называли миленькой Кёко, воспитанной и послушной, которая росла в нормальной семье, с папой и мамой, и никогда не знала нужды в деньгах. Я хотела быть не хорошей и порядочной, а, наоборот, испорченной и плохой. Только и всего. Но я устала так жить. Смертельно устала. Не могу больше притворяться. В конце концов я так запутаюсь, что перестану понимать, кто я на самом деле.

– Вот такую я тебя люблю, – пробормотал Ватару. Даже в темноте было видно, что он улыбается. Я совершенно обессилела.

Ватару легонько обхватил меня обеими руками и медленно покачал из стороны в сторону, как будто нянчил маленького ребенка. От его футболки исходил запах сигарет и сладковатый запах кожи. Своим потом он вымазал мне лицо и грудь, а мой пот намочил его плечо.

– Можно тебя спросить? – сказала я, уткнувшись лицом ему в плечо, и почувствовала, как он кивнул. – Когда твоя мать покончила с собой… кого ты больше всего осуждал?

Повисло долгое молчание. Наконец он сказал:

– А ты сама как думаешь?

– Твоего отчима?

– Нет.

– Кого же?

Налетел легкий порыв ветра. Ватару дышал тихо и глубоко. Его руки, обхватившие меня за спину, еле заметно напряглись.

– Мою мать.

– Почему?

– Она совершенно не разбиралась в мужиках.

Мы бесконечно долго стояли около лаза в живой изгороди, в едином ритме покачивая телами. Сквозь просвет в мягких волосах Ватару проглянула взошедшая на фиолетовом небе луна.

Я вдруг заметила, что плачу.

5

Я училась в классе для продвинутых учеников. Большинство моих одноклассников стремились поступить в какой-нибудь из местных или токийских университетов, поэтому с наступлением последнего лета старшей школы все как оголтелые бросились посещать летние подготовительные курсы. Я с болью смотрела на то, как девочки, которые обычно во время уроков раскрывали под партой журнал «Друг школьницы» и самозабвенно погружались в чтение какого-нибудь очередного любовного романа, вместо этого начали раскрывать справочники для абитуриентов.

Как обычно, ничего не делали только я, Джули и Рэйко. Наше повседневное времяпрепровождение особенно не изменилось. Самой большой новостью, пожалуй, было лишь то, что Комитет борьбы за отмену школьной формы фактически приостановил свою работу. По сути говоря, главная причина состояла в том, что я – пусть и неважный, но все-таки председатель комитета – совершенно не хотела проводить ни очередных собраний, ни дискуссий. Но были и другие причины. Среди учениц второго класса, которые часто показывались на заседаниях комитета, простодушно принося с собой разные угощения, была одна девочка из «Фракции революционных марксистов», которая стала враждовать с такой же второклассницей из «Фракции центра».

В тот момент, когда в нашем комитете, который изначально задумывался как внефракционный, сгустилась атмосфера борьбы между группировками, члены комитета стали выпадать из него, как зубья из расчески. Девочки одна за одной просили меня выслушать их наедине. Некоторые из моих младших соучениц зазывали меня на задний двор школы и говорили: «Я хочу уйти», – после чего внезапно разражались рыданиями.

Были и те, кто ссылался на явно выдуманные болезни, а потом, нарочито тяжело вздыхая, исподлобья бросал на меня вопрошающие взгляды. Одна девочка, которая и обычной простудой болела крайне редко, заходясь сухим кашлем, поведала мне об участившихся в последнее время приступах астмы. Я еле сдерживала смех, но выслушала ее с весьма серьезным видом.

Всем, кто ко мне обращался, я тут же не задумываясь говорила: «Если хочешь, можешь выйти из комитета». А как иначе? Разве у меня были причины удерживать их силой? «Если хочешь, можешь выйти…» – каждый раз, произнося эти слова, я чувствовала, как неестественно и комично выглядит уже то, что я вообще поставлена в такое положение, что могу говорить подобные вещи. Ведь у меня изначально не было даже задатков лидерства. А все эти рассказы про Розу Гевальт из старшей женской школы S – полная чушь.

Я принимала от девочек заявления о выходе из комитета и давала им слово, что в будущем уже никогда не стану привлекать их к политической борьбе. Они убегали с радостью. Прямо как дикие зайцы, выпущенные в чистое поле.

Двадцать лет прошло с тех пор. Интересно, кто из них еще помнит обо всем этом? Сколько человек сохранили в потаенных уголках своей души воспоминания о том, как на темном, обращенном к северу школьном дворе, куда редко попадало солнце, они, обливаясь слезами, чистосердечно признавались мне, что больше не могут быть «плохими девочками»? Может статься, что об этом помню только я одна. Вся эта «политическая борьба» на поверку оказалась сплошной тщетой. И лучшее доказательство тому – что и сейчас, по прошествии двадцати лет, в старшей женской школе S по-прежнему носят школьную форму.

Рэйко говорила нам, что ей до чертиков неохота ни поступать в университет, ни идти работать. «Хочу стать примерной женой и с утра до вечера сидеть дома, – любила повторять она. – Представляете, на улице валит снег, я провожаю мужа на работу, а сама, ежась от холода, забираюсь под котацуи до самого вечера читаю книжки. Мое дело готовить еду да ласкать мужа по ночам, а об остальном пусть сам заботится. И так я буду стареть, ничегошеньки не делая. По-моему, на удивление неплохая идея».

Слушая ее рассуждения, мы с Джули презрительно щелкали языками и называли ее «безвольной тряпкой». Но сколько бы мы над ней не насмехались, Рэйко упорно стояла на своем.

Наверное, она была права. Вопреки ожиданиям, огромное количество таких «неплохих идей» буквально валяется у нас под ногами. Однако найти эту идею и целиком отдаться ее исполнению могут лишь те, кто повзрослел раньше своих сверстников. По-видимому, Рэйко, которая даже в то время, когда мы еще не различали грань между правильным и ошибочным, сумела не утонуть в водовороте окружающей суеты и найти свою собственную «неплохую идею», стала взрослой намного быстрее, чем я и Джули.

Она говорила, что готова выйти замуж за кого угодно, лишь бы у нее была возможность целыми днями читать книжки. Но при этом никогда не пыталась оправдывать свои намерения построением пустых теорий о том, что такое брак и каким он должен быть. Рэйко стремилась жить, как кошка: делать то, что хочется, а что не хочется – не делать. Вспоминая сейчас эту девочку, которая после неудачной попытки самоубийства вынуждена была носить в себе готовый в любую секунду взорваться комок нервов, я склоняю голову перед ее мудростью. Рэйко была самой бестолковой из нас, самой безвольной и самой неприспособленной к жизни, но она была честнее всех по отношению к себе.