Текст книги "Отверженный дух"
Автор книги: Маргрит Стин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
– Неудивительно.
– Такое было и раньше, но в этот раз все было серьезнее.
– Вот и отлично, расскажи-ка обо всем по порядку.
– Не смогу, наверное. Но попробую. – Арнольд собрался с мыслями и медленно заговорил. – Все началось как обычно, с появления страха, ощущения надвигающейся катастрофы. Потом меня будто начало лихорадить: я убедил себя в том, что это простуда. Работа в этот день не клеилась, я наделал кучу ошибок и пришлось задержаться допоздна. Домой я пришел в совершенно дьявольском расположении духа.
Он взглянул на меня и умолк.
– Пока что все как обычно, да? Сценарий тут всегда один. – Я кивнул. – Но в ту ночь со мной произошло что-то непонятное, такого не было никогда. В меня будто вселился дух ненависти! Появилась неодолимая жажда крушить, рушить, уничтожать. И еще – масса грязных, мерзких желаний: в них даже сейчас я не смогу тебе признаться. Сначала я пробовал было сопротивляться, но продержался недолго… Я до сих пор так и не знаю, что же тогда произошло.
Он сидел, сотрясаясь от мелких мучительных судорог.
– Ну хорошо, неприятность эту пропустим. Ты перенес приступ, переехал в Лондон и женился. После этого было еще что-то подобное?
– Ну, молодец, Баффер, чудненько все сократил, – он усмехнулся. – Как тебе сказать, бывали… ухудшения. Слишком уж работа ответственная, да и отец все это время меня беспокоил.
Мне показалось, он ушел от ответа не слишком тонко.
– Кстати, об отце: что же, все-таки, с ним такое?
– В точности этого, наверное, не знает никто. Сначала появилась эта опухоль, а потом… Впрочем, сейчас он обрел душевное равновесие, и участь свою примет достойно, – вывернулся он вновь довольно-таки неожиданно. – К тому же Мэри – идеальная сиделка, с ней он нередко забывает о болезни. Он уйдет из жизни быстро и тихо, – губы у Арнольда задрожали, – и тогда в жизни моей образуется страшная, невосполнимая пустота. Мы были близки так, как почти никогда не бывают близки отец с сыном. Он отдал мне все, что имел, а вот я… Я так и не успел отплатить ему тем же.
– Ерунда. Вернемся к тому, с чего начали. Работаешь ты, как мы выяснили, без отпусков. Может быть, у тебя есть интересные увлечения? Как вообще ты проводишь свободное время?
– Увлечения? – слово это почему-то его рассмешило. – Ну… да, как же без них. Я, правда, не играю в гольф и не собираю марки, если ты это имеешь в виду. Но зато у нас с мальчиком много общих интересов…
– В том числе, интерес – к ней? – я кивнул на стену. Арнольд замер.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – произнес он, наконец, ледяным тоном. Я понял, что нарушил очередное табу, и поспешил перевести разговор на другую тему.
– Кстати, когда он все-таки пойдет в школу?
– Это уже вопрос серьезный, – Арнольд нахмурился. – Он во многом опередил сверстников. Но как втиснуть такой характер в привычные рамки образовательного процесса?…
– Чем дольше задержка, тем труднее потом входить в ритм.
– Полагаю, в этом ты прав, – согласился он сухо, всем своим видом давая понять, что без такого напоминания мог бы и обойтись.
– Послушай, Арнольд, мы много лет знаем друг друга, и долгая дружба дает право на взаимную откровенность. Скажу тебе прямо: будь Доминик-Джон моим сыном…
В глазах его сверкнул злобно-насмешливый и при этом какой-то тревожный огонек. Но начав, я уже не мог остановиться.
– Я не стал бы развлекать его планшеткой и рассказами про ведьм. Поверь мне, уравновешеннее от этого он не станет.
– Понимаю. Вайолет, значит, успела уже и тебя обработать.
– Да мы с ней о мальчике почти и не говорили!
– Послушайся моего совета: прекрати с ней подобные разговоры. Иначе смотри, как бы тебе не пришлось пожалеть об этом!
– Уже пришлось. Вовсе не хотел тебя этим обидеть. Что ж, тогда – все, об этом больше ни слова.
Несколько секунд он отчаянно боролся с собой. Потом заговорил с тяжелым, натужным спокойствием.
– Такие люди, как ты или Вайолет, неспособны понять моего мальчика. Не обижайся: вы живете с ним в разных мирах. Но я каждый вздох его чувствую, как свой, потому что он – моя душа! Да-да, та самая часть души, которая жила во мне с самого детства; которую давили, гнали – и все-таки выгнали прочь! Вот почему я не позволю мешать ему; никому не позволю, слышишь – никому!
Я оторопел. Что еще за бред такой? Каждому свойственно обманываться на свой счет, но чтобы так?.. Да есть ли она в мальчике, хотя бы частичка отцовской души? С детства родители истязали, калечили психику моего друга; давили и гнали! – но разве им это удалось? Выгнать-то толком ничего не сумели; довели, разве что, до нервных припадков. Ни разу за все годы нашего знакомства, ни в Хартоне, ни в Оксфорде не замечал я в нем ни намека на тот жестокий, холодный эгоизм, что так разъел душу его ребенка.
– Мой нежный, чувствительный мальчик: в нем вновь ожило и расцвело все самое чистое и возвышенное, что пыталась искоренить во мне мама и что по мере сил пытался привить мне отец. Два мира, две культуры столкнулись в моей семье – но мог ли ты в те годы это почувствовать? Шуберт, Бетховен, Моцарт – это была мамина стихия, она восхищала меня, но и ужасала одновременно – узостью, замкнутостью. Я рвался вверх, на волю, но любая попытка воспринималась чуть ли не как святотатство. Ты понимаешь, о чем я говорю?
– Кажется, да. Продолжай.
– Вот почему мы с отцом и стали жить собственной, тайной жизнью. Какой-никакой, а это был выход. Открывался передо мной и еще один путь к спасению, – он остановился, чтобы перевести дух, – но он оказался перекрытым. Помнишь, ты спрашивал, почему все мои работы, все поэмы так и остались незавершенными? Сейчас я могу тебе в этом признаться: из-за страха. Да-да, я действительно в глубине души своей очень боялся, что мысли мои и чувства – все, что так яростно рвалось из заточения наружу, – причинят матери боль. Я мог бы стать настоящим поэтом, я чувствовал: мне идут сигналы свыше, но она стала на их пути неодолимой помехой. С отцом я никогда на эту тему не говорил, но он все понимал без слов и пытался хоть чем-то мне помочь, предложить хоть что-то взамен.
Он облизал пересохшие губы.
– Вот почему и хочу я обеспечить сыну свободу; свободу от прошлого и настоящего, от родственников и посторонних, от непонимания и назойливости. Долой все, что мешается на пути – пусть развивается без помех, пусть станет он, кем захочет стать, и, может быть, сделает то, чего не удалось сделать мне.
– Ты хочешь, чтобы он стал поэтом?
– Поэтом? – растерянно переспросил Арнольд. – А что есть поэт? Заблудший странник, слепец в плену неясных, темных чувств, раб призрачных, неясных желаний.
Нет, я хочу дать ему всю свободу этого мира, а если нужно – путь к новым свободам, новым мирам! Пусть мальчик мой станет первым, кто во весь голос заявит о давно забытом праве человека на бессмертие! А что поэт? Паяц, жонглирующий пригоршнями праха. Каждый из нас – носитель, оболочка некой высшей сути; а что вбираем мы в себя – грязь, мусор! Потому что все барахтаемся в этой навозной куче, все не знаем, как выбраться из вонючей заброшенной помойки, что именуем почему-то жизнью. А Доминик-Джон – знает! – заключил он неожиданно. – Он знает то, чего не знаем мы.
Арнольд встал и возбужденно зашагал по комнате.
– Пока что он слишком мал, чтобы самому осознать это. Но я могу сравнить его с собой; так вот, я вижу: он чувствует намного больше, чем я в его возрасте: он видит все насквозь! О, сколько страхов и сомнений пришлось испытать мне в те годы… Но Доминик-Джон не знает страха, он уверен в себе, и эту-то уверенность и должны мы изо всех сил в нем укреплять. Мой сын владеет необычайным даром, и задушить его в нем я никому не позволю!
– Арнольд, погоди; что значит – задушить?
– Задушить – значит обложить обязательствами, замучить правилами и требованиями. Ни я, ни жена не вправе ждать от мальчика каких-то особых чувств: с какой стати? Поверь мне, я на своей шкуре испытал, что это такое – чрезмерность родительских притязаний!
– Но человек не может жить, не выражая чувств! Дарить любовь – жизненная потребность, создающая духовный стержень личности.
От собственной высокопарности мне стало даже как-то не по себе. Но и я вспомнил детство, вспомнил, как не хватало мне родительской любви, как искал я в юности элементарного душевного тепла. Кроме того, в рассуждениях моего друга была явная непоследовательность: освобождая сына от всех моральных обязательств, свои «родительские притязания» он, похоже, усмирять не собирался.
– Моя задача, – ответил Арнольд, не раздумывая, – дать ему полную свободу. К счастью, у меня пока что есть такая возможность. Отчасти из этих соображений я и не стал отдавать его на воспитание к отцу. Кстати – пока не забыл: не согласился бы ты стать моим душеприказчиком?
Я не сразу опомнился от неожиданного поворота к новой теме.
– Ну вот и отлично… Хорошо, что вспомнил: сразу как-то легче жить становится, когда такие формальности улажены. Пойду, пожалуй, умоюсь.
Бодрым, уверенным шагом он направился в ванную, а я остался в кресле: жуткое лицо с леденящей душу злобой взирало на меня со спинки стула. Вернувшись, Арнольд водрузил портрет на место и с задумчиво-рассеянным видом остановился напротив.
– Я мог бы много тебе о ней рассказать. Необычайно интересные вещи, – хитрая усмешечка заиграла вдруг у него на лице и так же внезапно исчезла. – Но об этом – потом, может быть, на днях. Ты ведь меня не выдашь, а? – он подошел ко мне и положил руку на мою ладонь. – Ну, я об этой своей дурацкой выходке. Очень не хочется, чтобы Фабиенн…
Я заверил его в своей полной лояльности.
– Только вот с этим делом – ты бы поосторожнее, – я заметил, как рука его потянулась к недопитому стакану. – Ты ведь что-то принял сейчас, а бренди с этим лекарством, может быть, не сочетается.
– Ты абсолютно прав! – согласился он слишком поспешно. – «Это дело» – око такое; надо бы вылить его совсем!
Арнольд пошел в ванную, повернулся ко мне спиной, но совсем забыл о зеркале. Он быстро допил вино, включил оба крана и через минуту вышел, демонстративно протирая стакан чистым полотенцем.
– Не думай ты обо мне так плохо. Депрессантами всякими пичкают – надо же хоть чем-то простимулироваться.
Раздался стук; Арнольд подскочил, как застигнутый врасплох воришка. Дверь приоткрылась.
– Фабиенн вернулась, – донесся из-за двери голос Вайолет. – Чай готов и пирожки остывают.
Мы расхохотались: похоже, бурной нашей беседе был уготован на удивление мирный финал.
– Отлично, сейчас идем, – Арнольд подмигнул мне и расставил все в баре по своим местам.
– Смотри-ка, – он повернулся к окну, сверкнув на меня парой солнечных зайчиков, – кажется, проясняется.
2
Доминик-Джон мирно сидел на солнышке и уплетал пирожки, как самый заурядный мальчишка. Фабиенн и Арнольд, подсевший к ней сбоку, ворковали о чем-то своем, мы с Вайолет обсуждали читательскую колонку в «Санди таймс». Неожиданно Доминик-Джон громко замычал, пытаясь изобразить какую-то мелодию. Сначала как-то рассеянно одернула его Фабиенн, затем Вайолет сделала замечание уже построже; мальчик прожевал свой пирожок и запел во весь голос:
Quand el’ fut dans l’eglise entre’
La cierge on lui a présente’ —
– Дорогой, нельзя ли потише, – снова мягко оборвала его Фабиенн, – ты же видишь, мы разговариваем.
– Вижу. Но вы говорите о таких скучных вещах.
– Для тебя – может быть, – рассмеялась она. – Ну хорошо, расскажи нам что-нибудь нескучное: например, чем ты занимался вчера вечером.
Доминик-Джон не ответил; он взглянул на мать как-то по-кошачьи свирепо – и запел еще громче:
Dites moi, та теге m’ami,
Ruorquoi la terre est rafraichi’?
Mafill’, ne l’vous puis plus celcr,
Renaud est tort et enterre.
[5]
– Ну и песня у тебя; поскучнее еще, чем наши разговоры, – Фабиенн поднялась с кресла, – у кого-нибудь письма есть? Могу опустить.
– Позволь мне это сделать, дорогая, – поспешил предложить Арнольд. Но к нему тут же подскочил Доминик-Джон.
– Пошли лучше на лебедей смотреть! Дождь кончился, они уже выплыли!
– Да, нужно еще нарезать салату, – вспомнила Фабиенн.
– Отлично, я с тобой, – встрепенулась Вайолет. – Пора глотнуть свежего воздуха. Не хотите с нами? – она повернулась ко мне – без особого, впрочем, энтузиазма.
– Мне, пожалуй, пора собираться.
Фабиенн почему-то смутилась.
– Скоро прибудут наши помощнички; слугами их назвать как-то даже язык не поворачивается. Хотя не уверена, что кто-нибудь из них знает, как складывается пиджак. Хотите – дождитесь меня: я – настоящий лакей, с хорошим стажем, – сказала она.
– Хорошо же вы обо мне думаете, – усмехнулся я. – Холостяк в наши дни – сам себе не только хозяин, но и слуга тоже. Может быть, наоборот, вам нужна моя помощь?
– Там грязи по колено, – Фабиенн взглянула на мои туфли, – обувь требуется специальная. Да мы и не надолго.
Поскольку никакой специальной обуви я с собой не взял, то не стал и спорить. Женщины вышли на веранду, натянули высокие деревянные колодки и через минуту бодро зацокали по аллейке. Солнце снова выглянуло из-за туч, и в саду будто вспыхнула гирлянда из миллиона разноцветных искорок. Я почти уже поднялся по лестнице, когда внизу зазвонил телефон.
– Арнольд? – донеслось откуда-то издалека.
– Очень жаль, но его нет сейчас. Что-нибудь передать?
– О боже, – задрожал голосок на другом конце провода; я сообразил, что говорю, должно быть, с кем-то из сестер Льюис. – А кто это?
– Брайан Уиттенхэм. А вы – мисс Льюис, если не ошибаюсь? Вы меня, может быть, помните – Баффер.
– О, простите, Баффер, ну конечно же, помню. Вы теперь лорд Уиттенхэм, не так ли? Я бы хотела поговорить с братом, это очень срочно.
Вежливый голосок звучал как-то надтреснуто: мне показалось, она вот-вот расплачется.
– Он вышел минут десять назад; скоро вернется. Сказать, чтобы позвонил вам?
Моя собеседница всхлипнула и умолкла; значит, Хелен, решил я, – именно она унаследовала от матери какую-то патологическую нерешительность; Мэри – та ни в чем никогда сомнений не знала.
– Что-нибудь с мистером Льюисом? – решился я, наконец, помочь ей. – Ему стало хуже?
– Он хочет видеть Арнольда. Сегодня с ним случился удар – все так внезапно. Может быть, давайте я вам расскажу обо всем, а вы уж как-нибудь передадите брату?..
– Конечно, мисс Льюис; прошу вас, продолжайте.
– С утра было все спокойно. Он вел себя как обычно, просматривал старые газеты, а потом с ним вдруг что-то произошло. Он ужасно разволновался, стал звать Арнольда… Сестра вызвала доктора… – дальше ничего уже разобрать было невозможно. Я пообещал сообщить обо всем Арнольду, как только он придет. Хелен всхлипнула еще раз и повесила трубку.
Первым делом я вновь заглянул в железнодорожное расписание. Итак, северное направление: вот один – в 10:15 от Кингс Кросса. Следующий через час, и тот проходной. Выписав все необходимое, я поднялся к себе и через десять минут был уже готов к отъезду. Внизу в холле послышался женский смех; я выглянул – Фабиенн и Вайолет весело помахали мне зелеными пучками. Пришлось спуститься и тут же испортить им настроение.
– Пойду-ка я ему навстречу. – Мы с Вайолет остались вдвоем.
– А я, наверное, соберу ей вещи: Фабиенн в любом случае придется с ним ехать.
Следующие четверть часа я провел на веранде, в кресле с воскресной газетой. Наконец в дальнем конце аллеи появились Арнольд и Фабиенн; они шли рука об руку, чуть позади, засунув руки в карманы, беззаботно вышагивал Доминик-Джон. Я вышел навстречу; сохраняя полнейшее самообладание, мой друг прошел в дом и направился к телефону. В комнате появилась Вайолет.
– Я собрала твою сумку. – Фабиенн поблагодарила ее, но очень прохладно. Женщины вышли, и мы с Доминик-Джоном остались одни.
– Орел или решка? – он вынул монетку.
– Орел, – ответил я автоматически. Выпала решка. Мальчик рассмеялся и протянул мне пенни.
– Почему же? Я проиграл.
– Как знаете. – Он равнодушно сунул монету в карман. – Впрочем, об этом станет известно несколько позже.
– О чем? – спросил я осторожно, из какого-то боязливого любопытства.
– Кто проиграл – кто выиграл; кто умер – а кто нет! – Мальчик прислушался. – Кажется, Пу-Чоу зовет вас.
Арнольд стоял на верхней площадке. Он жестом пригласил меня в спальню и закрыл дверь за моей спиной.
– Знаешь, Баффер, я хотел бы просить тебя об одной услуге.
– Отлично, давай.
– Не мог бы ты остаться здесь, с женой и сыном, до моего возвращения?
Это был, как говорили у нас в Хартоне, «прямой в корпус». Разумеется, с ходу можно было придумать массу отговорок… но слишком многим был я обязан моему несчастному другу.
– Да, но почему с женой, разве Фабиенн не поедет в Колдфилд?
– С чего ты взял? Конечно, нет, – бросил он раздраженно, – на похороны – может быть, но уж никак не сейчас.
– О, если ты считаешь, что все так серьезно…
Он нетерпеливо отмахнулся.
– Ты остаешься?
– Да, конечно… если это необходимо…
Я ждал какого-то продолжения; нет, похоже, он услышал от меня все, чего ждал, и теперь уже находился где-то далеко, за сотни миль отсюда. Подходя к холлу, я услышал за дверью возбужденный голос Вайолет.
– Но как ты не поймешь, он не хочет, чтобы я ехала с ним, – очень спокойно отвечала ей Фабиенн. – В конце концов, я действительно буду там лишней. С сестрами у меня с самого начала, как ты знаешь, отношения не сложились.
– Но как он поедет один, в таком состоянии?! – ответа не последовало. Зато раздался капризный голосок Доминик-Джона.
– Я хочу поиграть во что-нибудь! Лорд Уиттенхэм, – я в этот момент как раз переступал порог, – вы ведь играете в шахматы?
За доской мы скоротали время до ужина. Я всегда считал себя неплохим шахматистом, но мальчик был великолепен. Склонившись над фигурками, играя своей загадочной полуулыбкой, он не угадывал – скорее подсказывал мне ходы. В конце концов я взбунтовался против такой бесцеремонности, дважды пошел вопреки его мысленной команде и, разумеется, оба раза ошибся. Доминик-Джон приветствовал мой безрассудный жест серебристым смехом: теперь уже в его победе не оставалось сомнений.
– А вы хорошо играете, – заявил он снисходительно, – куда лучше, чем наш Пу-Чоу.
Он поднял сияющие глаза-льдинки на вошедшего отца. Затем ловко увернулся, когда тот попробовал было притянуть его к себе.
– Ну не надо, а? Ты же знаешь, я этого не люблю.
– Пойдем-ка со мной, мой друг, – сказала Вайолет, – пора тебе укладываться в постель.
– Он будет ужинать с нами! – зло прикрикнул на нее Арнольд.
Доминик-Джон подумал немного и пошел к двери.
– Увы, в таком случае придется предпочесть постель.
Арнольд попытался рассмеяться.
– Ну и отлично. Значит, зайду к тебе перед отъездом – пожелаю спокойной ночи.
За столом говорили, в основном, мы с Фабиенн: Вайолет ела молча, уткнувшись в тарелку, Арнольд беспрерывно курил, не обращая внимания на еду.
– Пора звонить в гараж, – Фабиенн взглянула на часы. – В воскресный вечер они вечно чем-то заняты. До половины десятого успеешь собраться?
– Ты не хочешь даже подвезти его?! – изумленно воскликнула Вайолет.
– Ради бога, не суйся ты, куда не просят! – Арнольд вскочил, отшвырнув назад стул. – Да, пусть подают в полдесятого. Баффер, поднимемся на минуту.
В моей временной спальне царил неописуемый хаос.
– Извини за беспорядок: здесь должны сейчас же начать уборку. Вот, – он протянул мне длинный конверт, – тут мое завещание.
– Черт побери, Арнольд, что все это значит?!
– А вот ключ от конторки: обещай, что, кроме тебя, к нему никто не прикоснется.
– Хорошо.
– Что бы ни случилось, ты будешь ждать меня здесь?
– Ну конечно. Ты, главное, не волнуйся.
– Ради всего святого… Если бы я только мог рассказать тебе обо всем… Если бы я только мог.
Веки его опустились; он сомкнул пальцы и прикрыл ладонями лицо.
– Теперь оставь меня.
Я стал лихорадочно соображать, как бы подипломатичнее выразить точку зрения Вайолет: в самом деле, нельзя же отпускать его одного! – да так ничего и не придумал. Фабиенн сказала свое слово; мне ли было с ней спорить?
Машина подъехала в половине десятого, Арнольд вышел в легком плаще, с небольшим саквояжем в руке. Внешне они с Фабиенн были совершенно спокойны.
– Позвони мне, как приедешь, – попросила она. Он кивнул. Мы пожали руки.
Загудел мотор; огни задних фар стали медленно удаляться. Мы с Фабиенн еще немного постояли на веранде; только шорох листвы и случайных капель нарушал теперь вечернюю тишину. Она резко развернулась, быстро прошла через холл к лестнице и стала подниматься – должно быть, к спальне сына.
Глава 7
1
Под одним из торшеров, изящной статуэткой застыв среди складок элегантного вечернего платья, расположилась с вязанием Вайолет Эндрюс. Она была неподвижна: стремительно двигались лишь длинные пальцы. Светская дама, яркая и элегантная, безупречная во всех отношениях – вот только, может быть, излишне педантичная и все еще чуточку провинциальная, – она идеально вписывалась в интерьер роскошного арнольдовского особняка… Многое ли изменилось бы в этом доме, распорядись судьба чуть иначе, поменяй она ролями этих двух женщин?.. Ровно ничего: много лет уже, судя по всему, истинной хозяйкой была здесь Вайолет Эндрюс. И вчерашние «друзья» Арнольда были, скорее, ее друзьями, ее естественным окружением и идеальным фоном; теннис с бриджем и всей прочей развлекательной программой – вряд ли придуман был Арнольдом или, тем более, Фабиенн.
С момента отъезда моего друга никто из нас не проронил ни слова. Фабиенн свернулась клубочком в углу дивана и строчила письмо, пристроив блокнот на коленях. Я сидел в кресле с книгой, читать совершенно не мог, и лишь перепрыгивал взглядом от строчки к строчке, каждый раз убеждаясь в том, что перечитываю несколько раз одно и то же, не вдумываясь в смысл. Следовало бы давно отправиться спать, но первым уйти было бы невежливо, да и не хотелось оставлять Фабиенн в такой напряженной, грозовой атмосфере. Залп грянул очень скоро, но с несколько неожиданной для меня стороны.
Фабиенн отложила авторучку, развернулась слегка, опершись локтем о валик, и как-то угрожающе прикрыла глаза козырьком ладони. Вайолет некоторое время успешно делала вид, что не замечает обращенного на нее взгляда, но не выдержала в конце концов:
– Тебе, может быть, что-нибудь принести?
– Скажи-ка мне лучше, почему ты не вышла тогда за Арнольда?
Вайолет невозмутимо опустила спицы и медленно подняла глаза. Похоже, внезапный выпад не застал ее врасплох.
– Какой странный вопрос… очень, очень странный.
– Ты была в него влюблена, имела все основания рассчитывать на взаимность… Что же тебе помешало?
Вайолет взглянула на часы; затем размеренно и артистично принялась сматывать клубок – демонстрировать красоту своих рук она научилась, пожалуй, слишком даже хорошо за долгие годы.
– Пора спать, наверное. Горячего молока не хочешь?
– Я хочу одного: услышать ответ на свой вопрос.
– Вопрос твой я считаю крайне нетактичным. Тебе надо бы выспаться, Фабиенн. Ты так устала, что не соображаешь уже, что говоришь.
В ее заботливом тоне явственно слышались нотки холодного презрения.
– Комплимент возрасту? – Фабиенн усмехнулась. – Давненько меня не укладывала спать воспитательница. Итак, Арнольд делал тебе предложение… или нет?
– Да! – Вайолет вспыхнула, может быть, оттого, что поспешила с ответом. В отличие от Фабиенн, она тяготилась моим присутствием, и я готов был бы ей посочувствовать, если бы сам не сидел, как на иголках. Выскользнуть незамеченным из своего угла я не мог, потому решил идти напролом.
– Спокойной ночи.
– Я очень просила бы вас остаться, – я замер на середине комнаты. – Пожалуйста, будьте свидетелем нашего разговора, – добавила Фабиенн, не поворачивая головы.
– Какое все это имеет отношение к лорду Уиттенхэму?! – зло вскрикнула Вайолет. – Впрочем, можешь беседовать с ним о чем угодно. Я иду спать.
– Я бы на твоем месте осталась, – ее ровный голос остановил Вайолет на полпути. – Разговор этот давно назрел и перезрел, пожалуй: если сейчас, наконец, мы сумеем все расставить по своим местам, обеим станет намного легче.
С этими словами Фабиенн поднялась за сигаретой, остановилась прикурить у камина, пыхнула дымом безобидно – а потом вдруг развернулась и легко присела на ручку кресла, отрезав сопернице путь к отступлению.
– Итак, мы продолжаем. Арнольд делает тебе предложение. Ты безумно в него влюблена. И вдруг – отказываешь. Как странно.
– Я ему не отказывала!
– Значит, это, по крайней мере, была ложь?
– Ложь, на которую я имела право! Как еще могла я выйти из того идиотского положения? Мне нужно было как-то сохранить лицо.
– Ты хочешь сказать, что Арнольд – как бы это выразиться – тебя «обманул», что ли?
Вайолет провела языком по пересохшим губам. Мне ее становилось жалко. Но какова Фабиенн! – ничего общего с тем идиллическим образом, что вылепил я в своих мыслях…
– В тот момент, когда Арнольд делал мне предложение, – Вайолет шевельнулась как-то странно – удивительно неловко для дамы с такой культурой жеста, – Он был… слегка не в себе. И потом ничего не смог вспомнить. Я объясняюсь достаточно ясно?
Мне показалось, чего-чего, а обвинение в лживости Вайолет не заслуживала: сейчас, по крайней мере, она была совершенно искренна.
– То есть как «не в себе» – пьян, ты хочешь сказать?
– Господи, какая ерунда. Льюисы не употребляли спиртного, и пьяным он не бывал никогда. Ну вы-то должны помнить, – она резко повернулась ко мне, – все эти его заскоки. То он возбуждался вдруг, с чего непонятно, то начинал отплясывать, как бесноватый… Ой! – она прикрыла рот ладонью, – этого я сказать не хотела. Но правда ведь, вспомните: однажды он устроил перед всеми дичайшую пляску, перепугал мамочку до полусмерти, да еще и сам вдобавок потерял сознание. И наутро ничего не помнил!
Я подтвердил, что все было именно так.
– Да и чего еще можно было от него ожидать – в таком-то доме! Там и чурбан бесчувственный спятил бы, а уж для человека с тонкой, ранимой душой…
– Да брось ты, – проронила Фабиенн как-то устало, – не будем играть словами. Чем больше слов, тем меньше за ними смысла. Ну хорошо, допустим, Арнольд «забыл»: но ты-то могла ему напомнить?
– Для этого нужно было потерять всякую гордость.
– Гордость, говоришь? – Фабиенн подняла на нее глаза. – Какая может быть гордость у влюбленной девушки, больше всего на свете мечтающей выскочить замуж? Давай признаем это хотя бы сейчас – все мы тогда были одинаковы: вырвались из своих гимназий, и врассыпную: хватай мужчину! Боже мой, гордость – какая непозволительная роскошь для тех лет! А если не замужество, то что – работа? Да тебя одна только мысль о школе повергала в ужас. И опять-таки, Арнольд – такая легкая добыча: хвать – и он твой навеки. Уж он-то не пошел бы на попятную, хотя бы из чувства ответственности.
– Ну, может быть, я не настолько уж хотела замуж, чтобы взывать к мужскому чувству ответственности, – проговорила Вайолет, и впервые за весь вечер мне пришлось усомниться в ее полной искренности.
– Конечно, нет. Тем более, что очень скоро ты захотела вдруг совсем другого: взвалить его на мои плечи – со всей ответственностью в придачу! С твоей стороны это было – ну так великодушно. Кстати, – Фабиенн вскинула голову, – ты хранила ему верность все эти годы, не так ли? Уж в этом я не сомневаюсь.
– Не понимаю, о чем ты говоришь, – и снова меня поразила беспомощность ее слабого жеста. – Я никого на тебя не взваливала. Арнольд был влюблен в тебя по уши: он сам сделал выбор, причем, на мой взгляд – так, пожалуй, даже слишком решительно.
– Нет, погоди. Тебе он сделал предложение на первом курсе, а со мной встретился на последнем, выпускном. Все это время вы были неразлучны, ты проводила у Льюисов каждую свободную минуту. Ни за что не поверю, чтобы ты не сумела овладеть им за такой срок: у тебя было для этого все – опыт, обаяние, его взаимность!
Относительно «обаяния» я мог бы поспорить: сегодняшняя Вайолет Эндрюс дала бы сто очков вперед той неряшливой, претенциозной и донельзя кичливой юной особе, что наезжала к Льюисам по уик-эндам. Отдавая должное ее остроумию, пожалуй что, и уму, тем не менее, я как-то неосознанно все время тянулся к сестрам. Те, разумеется, перед «блистательной Вайолет» благоговели, и это я мог еще как-то понять, но вот восторженность Арнольда с моей точки зрения была совершенно необъяснима.
– По части опыта, наверное… следовало у тебя поучиться. – Вайолет запнулась – контратака провалилась.
– Я думаю, дело тут даже не в опыте, – заметила Фабиенн, не спуская с соперницы пристального взгляда. – В таких случаях срабатывает, видимо, инстинкт: понравился – хватай, схватила – жми крепче. И все-таки, такая любовь – не возвышающая, а низводящая чувство на уровень инстинкта, любовь, заставляющая позабыть о чести, совести, дружеских чувствах, – это ужасно.
Фабиенн нервно стряхнула пепел на ковер; затем вдруг рассмеялась.
– Когда мы только познакомились, я ведь знала, что ты к нему неравнодушна. И вдруг такая новость: он влюблен – в кого бы вы думали? – в меня; но главное – я от тебя об этом слышу! Какое невероятное благородство! Не знаю, кого из вас я в тот момент боготворила больше… наверное все же подругу! Я в тот же миг растаяла и излила тебе всю душу.
– И я, конечно же, доверия не оправдала.
– Напротив, ты была надежным другом. Помню, как мучилась я своими глупыми сомнениями: ах, сумею ли я сделать его счастливым? Ты сказала тогда: счастье – что палка о двух концах; его счастье, милочка, будет зависеть лишь от того, насколько счастлива ты. Тонко подмечено, ничего не скажешь. Что же должна прежде всего уметь будущая жена Арнольда? Первое: в полной мере оценить и понять достоинства его души. Второе: создать такой домашний очаг, который заменил бы ему родительский. Беда в том, что привязанность его к старому дому переходит все границы разумного, – о, этот скромный его недостаток ты скрывать не стала. Но зато сколько в нем достоинств, и каких! Он и мягок, и доверчив, и чувствителен, и беспредельно щедр…
– Я в чем-то тебя обманула?
– Хорошая реклама не обманывает: она лишь скрывает половину правды. Ты не сказала мне ничего, что могло бы возбудить хоть какие-то подозрения. Я так и не догадалась спросить себя: а что это вдруг наша красавица так усиленно сватает возлюбленного своей же подруге? Нет, я совсем потеряла голову: еще бы, судьбою мне уготована роль весталки у священного огня его души! При этом о деньгах – то есть о моих деньгах, конечно, чьих же еще? – речи как бы и не было. Ты заметила только, что девушка всегда чувствует себя увереннее, когда знает, что не будет находиться у мужа на содержании. Вновь мысль, исполненная благородства! И вновь все тот же сладостный припев: о том, как Арнольд меня любит, как он меня любит…
