Текст книги "Отверженный дух"
Автор книги: Маргрит Стин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)
Вайолет предложила устроить литературные чтения, достала «Жену короля Лира» и принялась декламировать – красиво, но очень уж театрально. Арнольд был в ударе; он читал великолепно, как профессиональный актер, внутренне переживая каждый звук. Родители взирали на сына с тихим благоговением. После того, как пискливо отчитались девушки и я пробубнил с грехом пополам свой отрывок, все захотели слушать пластинки. В основном Льюисы собирали классику, хотя Арнольд любил и старый джаз, особенно «Сказочный ритм» и «Дарданеллу»; впрочем, нашлись здесь и современные фокстроты. Мэри сдвинула мебель в стороны, и образовалась маленькая танцплощадка; Арнольд пригласил Вайолет, я – Хелен.
– Все, хватит, не могу больше! – воскликнула, наконец, его партнерша и рухнула в кресло без сил. Хелен напряглась всем телом и сбилась с ритма.
– Давайте перед сном послушаем что-нибудь успокаивающее, – Мэри поспешно вскочила с низенькой табуреточки, что стояла у самых ног миссис Льюис, сняла танцевальную пластинку – она к тому времени вертелась вхолостую – и поставила «Неоконченную симфонию», одну из любимых вещей Арнольда. Постояв в раздумье, тот внезапно оттолкнул сестру, отложил Шуберта в сторону и с треском швырнул на вертушку – как оказалось, «Котенка на клавишах». Первые же звуки клацающего синкопа привели его в необычайное возбуждение.
– Ой, Арнольд, не надо! – воскликнула Мэри, но было поздно.
Последовал головокружительный трюк, и я вдруг увидел перед собой первобытный, истинный «джайв», тот джайв, к которому придуманный позже музыкальный термин вряд ли даже имеет какое-то отношение. Оскалившись в усмешке и стиснув пальцы, Арнольд пустился отплясывать самым необъяснимым образом: спотыкаясь о пустоту и чудом не падая, взвиваясь в воздух и мягкой кошачьей дугой опускаясь к самому полу. Что ни поза, то невероятное, противоестественное равновесие; что ни движение, то вызов всем известным законам физики. Я визгливо хохотнул и осекся: смех мой в эту минуту прозвучал как крик.
Чувства мои в тот момент я не смог бы, наверное, выразить словами. Позже я попытался убедить себя в том, что стал случайным свидетелем спонтанного юношеского бунта. Что это был своеобразный выброс застарелого эмоционального шлака, накопившегося в душе у мальчика за долгие годы. Но в ту минуту я был не в силах проанализировать свои ощущения.
Миссис Льюис слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.
– Что такое? – Арнольд замер на месте и оглядел присутствующих так, будто только что проснулся.
Наутро он не вышел к завтраку. «Сегодня мальчик должен отдохнуть», – ласково сообщил папаша, уминая яичницу с беконом.
Трудно мне объяснить, даже сейчас, спустя много лет, почему уже в тот момент, когда нас представили друг другу, я почувствовал к этому человеку резкое, почти физическое отвращение. Кажется, в ту минуту я вообразил, будто не отец Арнольда стоит передо мной, а какой-то мерзкий его двойник. Впечатление это усилилось, когда из-за линз в стальной оправе на меня уставились все те же яркие птичьи глаза, и человек заворковал – размеренно и закругленно. К гостю сына мистер Льюис отнесся с преувеличенной учтивостью. Но почему-то все в нем – и любезные шуточки, и приторная улыбочка, как бы стекающая из-под старомодных усов, – вызывало во мне, отнюдь не впечатлительном шестнадцатилетнем подростке, ощущение безотчетной тревоги.
С первых же минут мне стало ясно, что Арнольд горячо предан отцу и тот пользуется полным его доверием. В свою очередь и мистер Льюис спешил, даже слишком спешил, при каждом удобном случае продемонстрировать свое полное единодушие с сыном во всех вопросах.
Отец моего приятеля, помимо всего прочего, имел одну пренеприятнейшую привычку: он любил прокрадываться этаким мышонком в комнату, усаживаться где-нибудь потихоньку – «Я не помешаю вам, мой мальчик» – и таращиться на нас своими сияющими глазками. Арнольд тут же принимался пересказывать ему содержание нашей беседы, а я умолкал и впадал в оцепенение. Что это было: природная вежливость, искреннее желание поделиться с отцом, узнать его мнение, или же внутренняя потребность доказать ему, что ни у кого здесь нет от него секретов? Признаться, это вот последнее подозрение особенно меня и донимало.
О чем бы мы с Арнольдом ни говорили – а за рамки приличия нас заносило довольно-таки часто, – мистер Льюис на своем наблюдательном пункте хранил полную безмятежность, не пытаясь чему-то противиться или возражать. Нетрудно вообразить себе реакцию этого фанатика методистской догмы, если бы кто-нибудь – в совершенно иной компании – поинтересовался, что он думает о падении фаллического авторитета в христианском мире: не это ли основная причина расцвета гомосексуализма на Западе? С нами же мистер Льюис смиренно склонял головку:
– Тебе лучше знать, мой мальчик. Я в таких вещах ничего не смыслю.
От такой кротости Арнольд распоясывался окончательно, а я уже не мог выговорить ни слова.
Примерно в то же время Арнольд признался мне в литературном пристрастии, о котором прежде я не подозревал. Томас Ловелл Беддоуз, малоизвестный автор из Бристоля, – вот кто, выходит, оказал на моего друга самое сильное – и роковое – влияние. Похоже, Беддоуз был близок ему даже не столько как поэт, сколько как пророк – «жизни истинной, во смерти обретенной», он-то и стал естественным звеном, замкнувшим в цепочку две других его страсти – к оккультизму и местному фольклору.
Безумный жонглер «осколками музыки разума», певец собственной болезненно-неисчерпаемой фантазии, он не-, способен был, казалось, остановиться в своей нескончаемой и тщетной погоне за призрачным совершенством.
Какая-то болезненная незавершенность ощущалась в каждой строке этого загадочного поэта; будто неведомая сила вечно подгоняла его, не давая задержаться на одной мысли. И Арнольд, надо сказать, с кумиром своим имел много общего; лучше всего удавались ему точные, блестящие метафоры, но каждый раз, наткнувшись случайно в своем поиске на какую-нибудь жемчужину, он тут же и бросал ее, будто зная уже заранее, что нет ей в природе достойного обрамления, и отправлялся в погоню за следующей.
Как ни странно, кроме отца, никто больше не поощрял его в этих попытках самовыражения: женщины, при всей своей пресловутой «культурности» более всего были озабочены, казалось, тем, как бы загасить в юноше творческий пыл. Арнольд отбивался от вкрадчивых доброжелательниц с совершенно недопустимым, на мой взгляд, благодушием, а в разговорах со мной то и дело пытался как-то их опасения оправдать.
– Понимаешь, они очень боятся, что я займусь литературой всерьез.
– Но неужели этого нужно бояться?
– Конечно. Литературой на хлеб не заработаешь, если нет связей в издательском мире. Правда, есть тут у меня кое-что стоящее, – с этими словами он выдвинул ящик письменного стола, доверху набитый мелко исписанными листками:
– Сплошные черновики. В серьезном издательстве и смотреть на них не станут, но у нас, на местном уровне, кто-нибудь вполне мог бы этим заинтересоваться.
– И что здесь?
– Обывательская мифология, сборник всех здешних легенд: истории о ведьмах, привидениях, «посещаемых» особняках и фермах – некоторые из них я слышал еще в детстве. Главное – найти документальные свидетельства, которые подтверждали бы даты и имена. Но это как раз труднее всего: местная приходская церковь – основной мой источник, на который постоянно приходится ссылаться, – сгорела лет двадцать назад. Можешь себе представить – погибла вся хроника тех времен…
С этого времени и начались наши совместные ночные экспедиции. Обуреваемый сомнениями и дрожа от страха, я все-таки шел в темноту за своим невозмутимым вождем, а потом стоял, обливаясь холодным потом, под развалившейся стеной какой-нибудь давно заброшенной комнаты, слушал бешеный стук собственного сердца и воображал, будто вижу во мраке чьи-то крадущиеся тени. Мы побывали в пещере, где время от времени появлялся голый младенец, несущий горе каждому, кто его увидит; на могиле крестоносца, чье каменное надгробье в ночь Убиенных Душ восстает из земли и исполняет танец смерти под церковными вязами. Посетили мы тут и луг, на котором вот уже три столетия лежит проклятие и не растет трава, оттого что когда-то два брата в ссоре лишили тут друг друга жизни; побывали у пересечения двух тропинок, под которым зарыта ведьма с осиновым колом в сердце.
– Сам-то ты, надеюсь, не веришь во все эти сказки?
Мы стояли с ним среди болот в сероватом от лунного света тумане, слушая зловещий шепот трясин, прерываемый шелестом сухой травы. У меня зуб на зуб не попадал, хотя было совсем не холодно.
– Почему ты так решил? – Арнольд холодно блеснул на меня пустыми стекляшками; лицо его показалось мне мертвенно-бледным.
– А ты видел хоть раз привидение своими глазами?
– Ну, знаешь, если бы границы веры человеческой определялись только непосредственным опытом, не существовало бы и христианства.
– Там хотя бы чьи-то записи остались. А тут – одни бабушкины сказки.
– Ну зачем уж так, – он явно обиделся. – Хорошо известно, что в этой местности жила когда-то ведьма, потом ее повесили, вбили кол в грудь и зарыли вот тут, прямо под нами. Такой ритуал – как сожжение: гарантирует, что злой дух не вселится в кого-нибудь из детей убитой.
– Ну хорошо, а как ты это докажешь? – чем-то необходимо было сокрушить эту его холодную убежденность: она все больше начинала меня пугать.
– Смотря что считать доказательством. У моей бабушки работала очень старая женщина по имени Эллеан. Мэри и Хелен еще застали ее в живых. Так вот, ее бабка, в свою очередь, помнила этот суд, последний, кстати, в нашей округе. Акт 1736 года навсегда отменил смертную казнь за колдовство.
– И что же она натворила, эта твоя ведьма?
– Навлекла на кого-то смерть, как водится, «средствами тайными и богопротивными». Разумеется, открытого суда над ней проведено не было, и сборище не имело ровно никакой юридической силы. Вскоре и судья, вроде бы, отдал Богу душу при весьма загадочных обстоятельствах. Поговаривали, будто это дело рук сына казненной особы, но теперь до истины не докопаешься; все тут за два столетия породнились, родовые ветви переплелись, и каждое поколение хоть что-нибудь, да подтирало в фамильной истории, – естественно, кому нужны такие скандалы в генеалогии. В том-то и слабость моей книги: она требует документов, а не просто рассказов: их-то навыдумывать нетрудно. Вот, например, этот случай, – он указал себе под ноги, – один из самых интересных, а что мы имеем? Несколько жалких строк. Известно только, что ведьму нашу звали Сьюилл и что после ее смерти такой фамилии больше в наших местах не встречалось. Есть, правда, Сьюиллы в Блонфилде, но они, как выяснилось, приехали к нам откуда-то с юга и, кстати, не пришли в восторг, узнав о причине моего к ним визита.
– Итак, – закончил я за него, – доказательств у нас по-прежнему нет. Все, что мы имеем, это воспоминания древней старухи, которой вот уже двадцать лет, как нет в живых.
– А зачем она стала бы такое выдумывать? – возразил мой приятель. – И почему в народе место это называют «Ведьмин перекресток»? Что ты на это скажешь?.
– Скажу, что все это на самом деле легко проверить.
– Как же?
– Тут ведь повсюду сплошной торфяник. Ну а торф – превосходный естественный бальзамент.
Дело в том, что я вспомнил очень вовремя своего престарелого дядюшку Улика, который, бесконечно перекапывая земли своего уэстморлендского поместья, располагавшегося как раз на путях наступления отрядов Чарльза Эдварда, благополучно извлек-таки в один прекрасный день парочку свеженьких воинов Стюарта; тела и одежда под рыцарскими доспехами сохранились в самом лучшем виде.
Конечно же, у меня и в мыслях не было ничего дурного: хотелось просто хоть чем-то поддеть эту его непробиваемую убежденность. В следующее мгновение я уже проклинал себя за глупость.
– Отлично! Завтра же возвращаемся сюда с лопатами!
Мы пошли обратно, прыгая по кочкам, продираясь сквозь вереск, и по мере того, как восторженное возбуждение его нарастало, я все более впадал в уныние. Осквернение могилы, если уж на то пошло, пусть даже и могилы, не осененной крестом, разве не кощунственно? Разумеется, никакой могилы там нет, в этом я ни на секунду не сомневался, но… вдруг?
Весь следующий день, начиная с самого утра, я был занят отчаянным поиском хоть какой-нибудь отговорки.
В конце концов, густому туману, опустившемуся на городок вместе с сумерками, я обрадовался как манне небесной: уж теперь-то на болотах нам делать нечего, пусть даже Арнольд и знает там каждую тропку. Назавтра я уезжал, а там – пусть делает без меня, что хочет. Должно быть, я, сам того не сознавая, начинал уже верить в его рассказ.
После ужина мы вышли прогуляться, дошли до самого конца улочки и в молочно-серой мгле не смогли разглядеть даже деревянного мостика. Арнольд пробурчал что-то про себя и повернул к дому. В тот вечер, как выяснилось, они с отцом должны были еще идти на какую-то встречу. Так что очень скоро мне пришлось присоединиться к женщинам в гостиной: они достали шитье из корзинок и предложили мне колоду пасьянса – я, по привычке, предпочел книгу.
Время тянулось медленно. Несколько раз я замечал, что хозяйки мои чем-то встревожены: постоянно поглядывают – то на часы, то друг на друга – ерзают и вздыхают. Пробило десять: мужчин все еще не было, и мы разошлись по своим комнатам.
Что-то разбудило меня среди ночи. Несколько минут я пролежал в полудреме; вдруг снова: клак! – что-то звякнуло о стекло. Я встал и распахнул окно. Туман рассеялся, и над спящими окрестностями ярко сияла скособоченная луна («Морда с флюсом», – так поэтически выразился о ней накануне мой приятель).
– Впусти меня, – донесся шепот снизу. Арнольд стоял под окном, опершись на лопату. Как был, босиком и в пижаме, я бросился из спальни, к двери черного хода. Пошатываясь, он тяжело прошел мимо меня и молча стал подниматься по лестнице. Я обомлел: брюки у него были по колено в грязи – вот, оказывается, откуда он так поздно!.. Арнольд остановился среди комнаты.
– Ты был прав. Там ничего нет… Ничего нет! – внезапно ноги у него подкосились, и он рухнул на пол. Не оставалось ничего другого, как поднять на ноги весь дом. Мэри тут же вызвала врача. На следующий день мне не позволили попрощаться со своим другом: у него якобы поднялась температура и «врач сказал, что нужен полный покой». Еще больше удивило меня то, что в тот день все Льюисы, не изменяя обычной своей тошнотворной приторности, дали понять, что молчаливо осуждают меня за что-то. Вообще-то ясно было, за что, но мог ли сам Арнольд проболтаться о моей гнусной роли в этом его мероприятии? Такое просто не укладывалось у меня в голове. Ясно было, по крайней мере, одно: теперь уже Льюисы не пригласят меня к себе никогда. Не могу сказать, чтобы мысль эта очень уж меня огорчила.
2
Подходя к дому, я издалека еще увидел, что завтрак на веранде накрыт; тут же, в кресле, сидела заметно посвежевшая, по-прежнему с иголочки одетая Вайолет Эндрюс и просматривала утренние газеты. На лужайке перед домом вовсю резвился мальчуган. Он играл – несколько секунд мне потребовалось, чтобы вспомнить название – в «диаболо». В годы моего детства многие, кажется, увлекались этим фокусом, но поветрие, помнится, быстро прошло. Доминик-Джон, похоже, был большим мастером полузабытой игры.
Обменявшись с Вайолет всевозможными приветствиями, я расположился в кресле, повернувшись спиной к маленькому виртуозу, чтобы он не слишком задавался перед гостем. Осведомившись обо всем понемногу, Вайолет поднялась к боковому столику, на котором располагался целый электрический арсенал: тостер, нагреватель, сковорода и невесть что еще. Интересно, подумал я, кому из женщин здесь принадлежит инициатива.
– Доми, подойди сюда, – крикнула Вайолет, – познакомься с лордом Уиттенхэмом; он друг твоего отца.
Мальчик издалека бросил на нас быстрый взгляд и двинулся к веранде, не переставая ловко манипулировать своей катушкой. Идеальная фигурка; разве что голова кажется крупноватой – но это, наверное, из-за копны шелковистых волос. Светло-прозрачные, будто стеклянные глаза в нежном обрамлении пепельно-серых ресниц. Так и есть: к любовно воспроизведенному в миниатюре портрету отца природа щедро добавила штрихи редкой, неземной красоты. Он смерил меня проницательным взглядом и высвободил правую руку для приветствия.
– Доброе утро, лорд Уиттенхэм. Вас «Уитти», случайно, никто не называл? Жаль, иначе вы разделили бы мою нелюбовь к сокращениям. Я – Доминик-Джон.
Я пообещал, что буду помнить об этом до конца своих дней. Нимало не уязвленный иронией, мальчик, не сводя с меня равнодушных глаз, принялся вдруг с ужасающей ловкостью прогонять катушку по шнуру.
– Умеете?
Нет, пришлось в этом признаться. Изящный жест этот, при всей своей театральности, не был, похоже, рассчитан на публику в данном ее составе. Я, во всяком случае, был для него сейчас не зрителем, но гостем, которого должно развлекать светской беседой.
– Отец рассказывал, что лет сорок назад игра вошла в моду, но потом, должно быть, многим показалась трудной. А ведь дело тут всего лишь в практике. Ничем не сложнее и бильбоке…
Чувствуя необходимость восстановить как можно быстрее свою пошатнувшуюся спортивную репутацию, я поспешил заметить, что как-то не успел пока овладеть высоким искусством бильбукета, но зато у отца в имении есть коллекция антикварных бит и мячей – считается лучшей в Англии. На мальчика это не произвело ни малейшего впечатления.
– Как-нибудь я покажу вам свою.
– Ну все, лорду Уиттенхэму пора завтракать, – заявила Вайолет. – Ты уже решил, что возьмешь с собой к бабушке? Чем ты там займешься, когда она захочет наконец от тебя отдохнуть?
– Возьму книги, – Доминик-Джон смерил ее неприязненным взглядом, – у бабушки в доме выбор небогат. Вы знаете, когда у нас гости, – вновь переключился он на меня, – я почему-то всегда оказываюсь лишним. Кто-то здесь явно полагает, что я до некоторых вещей еще не дорос… А, привет, Пу-Чоу! – обратился он к появившемуся в дверях отцу, – доброе утро. Пусть и виделись мы с тобой не так давно… а утро все же доброе, не так ли?
Арнольд рассмеялся, ничуть не смутившись бесстыдным намеком. Вид у него был бодрый и счастливый.
– Ну здравствуй, здравствуй. А я боялся, что тебя здесь уже не застану, – он попытался притянуть к себе сына, чтобы поцеловать; тот вытерпел экзекуцию с большим неудовольствием.
– Что же, собственно, тебя испугало?
– Ну, начинается, – усмехнулся Арнольд.
– Нет, позвольте, – расходился Доминик-Джон, – кому-то это, может быть, и безразлично, а мне вот странно, когда говорят «я боялся», а имеют в виду всего лишь…
– Давай отложим пока наш лингвистический диспут, – оборвал его Арнольд, по-моему, не слишком резко: мальчик был просто невыносим. – Где наша мама?
Доминик-Джон пожал плечами.
– Разве это не зависит отличных религиозных убеждений каждого?
– Прекрати дерзить! – рассердился наконец отец. – Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю.
– Я-то, может быть, и знаю, да могут не знать другие. Что если я спрошу тебя: «Где наша жена?»
Арнольд, вместо того, чтобы отвесить сынишке хорошую оплеуху, на секунду задумался и… расхохотался. Но тут решительно вмешалась Вайолет.
– Ну знаешь ли, это уже слишком. Сейчас же иди и собирай свои книжки, или что там у тебя. Жду тебя через десять минут.
– Какие еще книжки? – Арнольд явно не знал, к чему придраться. С одной стороны, Вайолет своим тоном страшно его разозлила, с другой – любимый сын собирает книжки, а он узнает об этом последним!
– Я еще не решил, – высокомерно бросил Доминик-Джон.
– Ну так, может быть, пойдем и решим вместе? – обняв мальчика за плечи, он обернулся к Вайолет. – А где наш Мино? Что не выходит к завтраку?
– Лежит у себя в корзинке и выглядит очень плохо. Кстати, я как раз и хотела об этом спросить: может быть, вызвать ветеринара?
Арнольд помрачнел. Я вспомнил, с какой нежностью он всегда относился к животным.
– Лучше бы Фабиенн им занялась. Мино ветеринара почему-то терпеть не может.
Отец с сыном направились в дом.
– Ему ведь уже пятнадцать? – высокий, чистый голос донесся уже из-за двери, – давно пора бы и умирать.
Из-за угла вышла Фабиенн. Она несла кучу овощей в охапке. Я подскочил к ней, но помочь не успел; все рассыпалось у самых моих ног. В старом пуловере и потертых джинсах она вдруг сразу как-то помолодела; усталое лицо ее будто светилось изнутри слабым, но теплым светом.
– А где Доминик-Джон? – Фабиенн осторожно откинула спутавшиеся волосы со лба; руки и колени ее были перепачканы свежей землей.
– Там, с Арнольдом, – Вайолет кивнула в сторону дома. – Надеюсь, доставка ценного груза завершится без жертв. Наш герой сегодня просто в ударе.
– Не стоит тебе, наверное, утруждать себя, – быстро ответила Фабиенн; она налила себе кофе и отпила из чашечки не присаживаясь, – мне же в любом случае выезжать: овощи и масло нужно развезти по соседям.
– Слушай, ты бы взглянула на кота. Боюсь, без ветеринара тут не обойтись.
– Что ты, Макардл – он только на псах собаху и съел. В котах – полный профан.
Фабиенн вошла в дом, через минуту вернулась с корзинкой, в которой на подушечке возлежал дряхлый, облезлый кот, поставила ее и опустилась на колено, чтобы погладить несчастное, умирающее животное. Но тут снова появился Доминик-Джон и весь заряд материнской нежности принял на себя.
– Здравствуй, мой любимый! – она встала и попыталась поцеловать мальчика, но тот резко отпрыгнул, не выразив на лице своем никаких чувств. – Да не бойся ты, не запачкаю! – Фабиенн со смехом убрала руки за спину. – Ну что же ты! Где наш утренний поцелуй?
Он опасливо подставил щеку.
– Ты какая-то слишком горячая, – щека отдернулась до того, как губы успели к ней прикоснуться.
– Эй ты, старый ворчун! Готов, что ли? А то мне еще предстоит хорошо покопаться: день обещает быть жарким. Осторожно, тут у нас Мино.
Мальчик взглянул на кота с брезгливым любопытством.
– Дохлый, что ли?
– Нет, но лучше попрощайся с ним сейчас. Вечером, когда ты вернешься, его, может быть, уже не будет с нами.
– Ну а когда он умрет, что ты с ним сделаешь?
– Вырою маленькую могилку, – голос Фабиенн прозвучал глухо; Арнольд поспешил взять ее ладонь в свою, – сверху положу камень…
Доминик-Джон поднял на них огромные, холодные глаза; не удивление и даже не насмешка, а какая-то противоестественная отчужденность была в этом нечеловеческом взгляде.
Фабиенн высвободила руку и принялась нагружать тележку; я поспешил ей на помощь.
– А ты не хочешь переодеться, дорогая? – Арнольд в своем хиллмане чувствовал себя рядом с ней не слишком уютно. Фабиенн на него даже и не взглянула.
– Некогда. Да я и ненадолго.
Все мы – и я с тележкой – двинулись к гаражу; рядом с ним на солнышке уже поблескивал автомобиль.
– Ну, садись, мой мальчик, да поскорее, – бросила Фабиенн через плечо, включая зажигание.
Доминик-Джон ступил на подножку, но тут же убрал ногу.
– Лучше я все-таки пройдусь.
– Не выдумывай, иди сюда.
– Спасибо, я пойду пешком. А Вайолет меня проводит, как договаривались. Ты ведь ехать не собиралась. Впрочем, хочешь – подвези мои книжки.
– Ох, черт, масло забыла! – Фабиенн выскочила из машины и бросилась в дом; Арнольд поплелся следом. Я спросил мальчика – просто так, из вежливости, – что же он отобрал из литературы; оказалось – иллюстрированное пособие по соколиной охоте, второй томик «Легенд Ингольдсби» и собрание сочинений Томаса Ловелла Беддоуза.
– Мой любимый поэт, и папин тоже.
– Ты ведь там, наверное, и половины слов не понимаешь.
– Для того и словари. Кроме того, в поэзии ритм и мелодия звука иногда важнее, чем смысл, – ответил он с большим достоинством. И вдруг продекламировал, в точности повторяя отцовские интонации:
«На берегу песчаном Нила среди лилий
Речной дракон расправил перепонки крыльев.
На лапах – бурых пятнышек эмаль,
Кровавых альмандин гирлянды
И нежный жемчуг капель дождевых…»
Несколько секунд я стоял как зачарованный: божественная красота, будто ожившая в фантастических сочетаниях звука и образа, ледяных глаз и ангельского лица, лишила меня дара речи.
– Долго ли мне ждать? – Фабиенн уже сидела за рулем. Арнольд передал ей книги в окошко.
– Ну а мы с тобой, сыночек, рванем вдоль канала, и поглядим, кто кого обгонит! Ты, Баффер, пройтись не хочешь?
Я ответил, что уже прошелся разок, а главное, хотел бы, наконец, закончить свой завтрак. Арнольд тактично умолчал о том, что сам-то он за стол еще не садился, и через минуту мы с Вайолет остались вдвоем.
– Итак, «солнечный свет души его» и вас одарил щедрым своим лучом. Что скажете?
– В школе из него эту дурь быстро выбьют. Когда, наконец, он начнет учиться?
Она пожала плечами.
– Стоит только заговорить об этом, сразу же появляется масса отговорок. Так будет продолжаться бесконечно, если Фабиенн, конечно, не проявит наконец твердость. Вот уж тогда он взбеленится. Что ж, в конце концов, история всего лишь повторяет себя.
На лице моем отразилось, должно быть, недоумение.
– Мистер Льюис с сыночком нянчился точно так же.
– Ну, не совсем уж так. Арнольд закончил Хартон, а затем пошел в Оксфорд.
– Пошел – в ошейнике и на цепочке! Без него они не могли просуществовать ни минуты, особенно мистер Льюис. Как же яростно цеплялись они за него, как пытались привязать к себе любыми способами, замкнуть навсегда в этом своем ужасном семейном кругу! Если бы не природная доброта Арнольда, просто не знаю, что бы с ним сталось.
Старый кот слабо шевельнулся в корзине. Вайолет нагнулась, чтобы его погладить.
– Бедненький ты мой, недолго уж тебе осталось. Вы заметили, как равнодушен к нему мальчишка? Сразу и не подумаешь, что этот несчастный кот – единственный друг его детства. До чего все-таки бессердечное существо.
Я заметил, что они в таком возрасте не слишком сентиментальны: сторонятся поцелуев и уж совсем не любят, когда с ними цацкаются при посторонних.
– Это внешне, а когда больно, одиноко, просто тоскливо – любой мальчик тянется к ласке, требует ее инстинктивно. Этот – всегда один и тот же. Вы обратили внимание на его глаза? Необыкновенные глаза – совершенно пустые!
– В семье у них вообще не в порядке с глазами. Зрачки какие-то странные. Сводить бы к окулисту – непременно что-нибудь бы такое обнаружил.
– Только боже вас упаси сказать такое при Арнольде: затаскает его по врачам. Кстати, вначале я тоже заподозрила нечто в этом роде и провела с ним серию тестов. Что бы вы думали? Он разбирает мельчайший шрифт, каждым глазом, практически на любом расстоянии. Нет, не понятно мне, как может такое случиться: у двоих милых, добрых людей – вдруг такой холодный, бездушный ребенок.
Вайолет вздохнула и поднялась.
– Если позволите, займусь по хозяйству. Когда Фабиенн окапывается в садике, в доме все сразу становится… как-то неопределенно.
Как-то – это как вчера вечером? В таком случае, по-видимому, особенно рассчитывать на обед не стоило. Что-то такое отразилось, наверное, на моей физиономии, потому что Вайолет расхохоталась.
– Я не должна, конечно, извиняться за других, тем более в чужом доме. Да что уж там, и дом-то стал почти уже свой. Видите ли, Арнольд, как ни странно, вчера не соврал: Фабиенн действительно прекрасно готовит – в пределах возможного, разумеется. А если кто и виноват во вчерашнем, так только он сам, совсем сбрендил, к концу особенно. Бедняжка просто едва все это вынесла: день у нее был ужасный.
Инстинкт самосохранения в таких случаях безошибочно мне подсказывает: пора менять тему. Тем более, в этот момент я вспомнил вдруг о прежней своей антипатии к Вайолет Эндрюс. Между тем она закурила, изящно стрельнула вниз витиеватыми струйками из тонко очерченных ноздрей (до чего не люблю я в женщинах этой привычки!) и пристально взглянула на меня сквозь дымовую завесу.
– Если вы действительно намерены возобновить старую дружбу, то кое о чем должны знать заранее. Тем более, Арнольд вас просто-таки обожает, за что, правда, неясно – если уж позволите быть до конца откровенной. За все эти годы вы о нем ни разу не вспомнили!
Я от злости не нашелся, что ответить. Выдержав вежливую паузу, она продолжала:
– Что поделаешь, увлекающаяся натура. А может быть, натура тут ни при чем, и все это лишь реакция на нудную, напряженную и, я бы сказала, вредную для него работу. Так или иначе, вы были в доме Льюисов, – у нее и эти слова прозвучали, как упрек, – а значит, можете себе представить, сколько потребовалось ему сил, чтобы вырваться наконец из родительских объятий.
О бог ты мой, опять двадцать пять, из-за каких-то пустяков – целая драма. Я заметил, что Арнольд, при всей своей привязанности к родным, всегда поступал, как ему вздумается, и стал спешно подыскивать новую тему для разговора.
– Но вы не видели этих истерик, этих безумных сцен! Нет-нет, без непристойностей – все как у добропорядочных христиан. Знали бы вы только, что с ними со всеми приключилось в тот день, когда Арнольд объявил о своей помолвке! Даже странно, что он сумел все-таки настоять на своем, особенно после того, как отца хватил этот его пресловутый «удар».
– Они что-то имели против Фабиенн?
– Помилуйте, а что они могли против нее иметь? Очаровательная девушка, «из хорошей семьи» – куда более «хорошей» во всех отношениях, чем бедные наши Льюисы, – к тому же и не без средств к существованию. Нет, дело тут было не в ней самой. Просто они испугались, что потеряют его навсегда.
Я заметил что-то о прочности «серебряной нити», но и тут не угадал.
– Что вы, к матери все это почти и не относится. Вспомните ее: безвольное, плаксивое существо – типичная героиня викторианской эпохи: из тех, кто ежедневно приносит себя в жертву, чему – неважно. Она и дочерей своих воспитала в том же духе.
Мысленно я не мог с ней не согласиться.
– Она-то как раз была вполне безобидна, – Вайолет презрительно сморщила нос. – Мистер Льюис – вот от кого исходила угроза. Боже, как омерзителен мне был этот самодовольный гномик с моржовыми усами! И вечно бочком, бочком – будто какой-то гнусный моллюск…
Собственные впечатления от Льюиса-старшего я, несомненно, не смог бы выразить более точно.
– Вы, наверное, не знаете, что случилось в день свадьбы? Представьте себе: Арнольда срочно вызывают в Колдфилд, чтобы проститься с отцом…
– Но мистер Льюис не умер.
– Что вы, куда там. Звонит Мэри: не сможет ли милая Фабиенн отпустить мужа: отец при смерти. Та соглашается, конечно, но предлагает: почему бы им не приехать вдвоем? После чего узнает, что, оказывается, присутствие невестки в доме сильно расстроит умирающего… Зная, в общем-то, Льюисов, она скандалить по такому поводу не стала, конечно, но Арнольду сказала: «Поехали вместе, я остановлюсь где-нибудь в отеле неподалеку – будем поддерживать хоть какую-то связь». Что бы вы думали? Он отказал ей: просто так, без объяснений. В тот момент он мысленно был с отцом и ни о ком другом уже просто думать не мог. Одним словом, проходит две недели, она получает мужа обратно и три месяца потом отхаживает его от какого-то «нервного потрясения» – таким, во всяком случае, был диагноз врачей. Очаровательное начало супружеской жизни, не правда ли?
