Текст книги "Отверженный дух"
Автор книги: Маргрит Стин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
– Да, тяжелый удар для обоих.
– Но это не все: худшее только еще начиналось. Мистер Льюис все так же, изо дня в день, продолжал «умирать», а сын все более проникался странным каким-то убеждением в том, что именно он, и никто другой, будто бы, виноват в отцовской болезни. Вскоре Арнольд впал в какое-то хроническое раскаяние: поведение его временами становилось невыносимым. А тут еще эти сестры: только-только начнет он чуть успокаиваться, бац! – очередная депеша: папочке очень плохо, совсем опустела его несчастная жизнь, хотя, конечно же, те, кто находится рядом с ним, делают все от них зависящее… ну и так далее. А потом – как по сценарию: Арнольд сломя голову мчится на север, а Фабиенн остается ждать, пока ей не вернут мужа – в том же плачевном состоянии, разумеется. И так продолжалось бы бесконечно, если бы не появление ребенка.
– Арнольд обрел, наконец, душевное равновесие?
– Равновесие, – Вайолет едва заметно улыбнулась, – не очень-то подходит это слово к нашему Арнольду. Ребенок, по-моему, стал для отца чем-то вроде соломинки: ухватившись за нее, тот и выбрался, наконец, из домашней трясины. Понимаете, Арнольд ведь очень любит жену, – в голосе ее послышались неуверенные нотки, – с самого начала он знал, что поступает с ней по-свински, и сам ужасно страдал от этого. Все это сказывается на здоровье, да и на работе тоже. Конечно, сегодня его достижения выглядят впечатляюще, – она повела рукой вокруг, – но так было не всегда. Еще недавно они жили практически на ее средства; его заработки уходили на оплату медицинских счетов и еще – лично мне тогда так казалось, – в заботливый родительский карман. Но появился Доминик-Джон – и все изменилось.
– Для мистера Льюиса?
– Об этом можно было не спрашивать. Рождение внука подействовало на старика как воистину чудо господне. Ребенка повезли к дедушке в шестимесячном возрасте; это был последний визит Фабиенн к родственникам мужа. Теперь Арнольд туда ее не зовет: догадался, кажется, из какой западни сам едва спасся. И вот теперь вся нежность, что прежде предназначалась отцу, изливается на сына. Что ж, быть может, оно и к лучшему, но только мальчика такое воспитание портит буквально на глазах.
– И что же, Арнольд прекратил с семьей всякие отношения?
– Что вы, да разве такое возможно? Он звонит отцу каждый вечер; правда – до меня доносились кое-какие обрывки, – теперь их беседы стали как-то сдержаннее.
– Мистера Льюиса сдержанность сына не раздражает?
– Нет, очевидно. Да и стар он уже стал: не встает с постели, все время под присмотром своей верной Мэри.
Что ж, мистер Льюис впал-таки в благодушие. Но оттого ли, что стал счастливым дедушкой? Или, может быть, наконец-то он в полной мере ощутил свою власть над сыном? Я не стал делиться сомнениями с Вайолет Эндрюс. Во-первых, с какой стати стану я судачить с кем-то о друге, который пригласил меня к себе в гости? А во-вторых, я начинал всерьез уже злиться на Вайолет Эндрюс, разговорами своими все более омрачавшую уикэнд, на который я возлагал такие безоблачные надежды.
Глава 4
1
Лишь только успел я расположиться на складном стульчике в дальнем конце лужайки, как автомобиль Льюисов подкатил к дому. Фабиенн быстро исчезла в дверях; Арнольд последовал за ней, но через минуту вышел и направился ко мне со стаканом фруктового сока.
– Это весь твой завтрак?
– По выходным стараюсь не завтракать: сам понимаешь – фигура…
Я взглянул на него: фигура как фигура, здоровый мужчина в расцвете сил, не самого, может быть, спортивного вида, но уж во всяком случае не тот хилый неврастеник, каким пыталась изобразить его Вайолет Эндрюс.
Мы заговорили об Оксфорде, вспомнили некоторых своих общих знакомых, и постепенно, как-то сама собой беседа наша превратилась в устный некролог. Я начал рассказывать Арнольду о подвиге саперной бригады, как-то и не сообразив сразу, что в числе погибших был главарь банды, совершившей в свое время нашумевший налет на его студенческую квартиру. Арнольд ничуть не смутился; более того, рассказ мой, похоже, глубоко его тронул.
– Бедняга Эмсон, он всегда был отчаянным храбрецом. Скольким из нас, оказывается, суждено было умереть насильственной смертью, да еще и так вот, внезапно, не имея ни минуты, чтобы подготовить к отбытию душу. Всем хочется верить, что смерть придет тихо и мирно, застанет нас в постели, да еще и даст время поразмыслить хорошенько над прожитой жизнью. Но этим ребятам, что были сбиты в воздухе или подорвались на мине, судьба не отвела ни секунды на размышления…
Я вспомнил о том болезненном интересе, с каким всегда относился Арнольд к любым разговорам о смерти, и пожалел, что первым завел об этом речь. В Оксфорде я посещал, правда, вместе с ним занятия Общества психических исследований, но так и не смог до конца избавиться от предубеждений. Согласно семейной традиции, я считал себя последователем англиканской церкви – следовательно, верил в «небеса» и отвергал идею «ада». Не пытаясь даже представить себе «мир иной» в привычных категориях времени и пространства, я понимал, что христианин, принявший учение о внешнем духовном источнике, питающем жизнь человечества, должен, очевидно, поверить и в «жизнь после смерти», продолжающуюся, по-видимому, в каком-то ином, неведомом нам измерении. И все же идея прямого контакта с потусторонним миром всегда представлялась мне чем-то очень сомнительным. Теоретически я готов был обсуждать такую возможность, но практически ничто в то время не давало мне ни намека на реальность «мира сущностей». Впрочем, война и здесь все изменила.
Сбивчиво, смущенно принялся я рассказывать Арнольду о группе специалистов, объединившихся для того, чтобы помогать душам погибших освобождаться от земных связей и отправлять их в последний путь – туда, где давно уже ждет их блаженный приют. Нисколько не удивившись тому, что помощь такого рода вообще возможна, самим фактом Арнольд заинтересовался необычайно и стал с жаром выпытывать у меня подробности.
– Идея, в сущности, не новая, – проговорил он после некоторого раздумья. – Представляет собой, по-видимому, вариант экзорсизма. Но вот осуществление ее, наверное, требует большого умения, а главное – ума. Ты знаешь, бывало в Лондоне выходишь после бомбардировки – и просто физически ощущаешь скопление этих несчастных… Как мечутся они, застигнутые врасплох, попавшие в ловушку! Рай и ад – это ведь как два берега: каждый гарантирует по меньшей мере определенность. Но не дай бог застрять где-то посередине, закружиться в бессмысленном водовороте – вот действительно страшная участь. Эта твоя «группа освобождения» делала важное дело, и если бы я только знал… Впрочем, нет, наверное, я бы такой работы не выдержал. Да и Фабиенн потребовала, чтобы после свадьбы со спиритизмом было покончено раз и навсегда.
– Неужели ты действительно увлекался этим всерьез?
– Но ты ведь знаешь: сам ходил со мной на собрания в Оксфорде.
– Ходил, конечно, – любопытно было. Честно говоря, я думал, ты и сам не придаешь всему этому большого значения.
Он от души расхохотался.
– Ты, Баффер, в своем амплуа. По-твоему, я и книгу пытался писать просто так, от нечего делать?
– Нет, почему же; допустим, ты решил стать писателем: нашел необычную тему, ну и…
Я умолк, устыдившись собственных слов. Нет, на Арнольда все это было совсем непохоже.
– На какие-нибудь пустяки я просто не стал бы зря тратить время, – сказал он спокойно. – Да, я занимался спиритизмом всерьез: и что тут такого? Отец мой был спиритом, правда, уж очень расстраивал этим наших женщин. Потом и я пришел к нему в блонфилдский кружок: мы любили повсюду бывать вдвоем. Знаешь, мы с ним тогда переговорили о многом. Например, о так называемых «посещениях»: что это такое, в самом деле? По-видимому, сигнал бедствия. Отчаянная попытка сущности, лишенной тела, но не попавшей по назначению, найти что-то знакомое в утраченном мире, зацепиться за какую-нибудь опору – как-то снять с себя и сбросить на нее то, что мешает отправиться в последний путь. Как страшно это должно быть: лишиться жизни – и не умереть. Остаться меж двух далеких берегов, не имея в себе сил ни вернуться обратно в тело, ни порвать навсегда с физической плотью.
– Вернуться обратно в тело? Но… неужели ты веришь в возможность «вселения духа»?
Он повернул ко мне голову и медленно проговорил:
– Старая Смерть возомнит, будто я мертв.
Но я подкрадусь к ней тихо сзади:
Скину костлявую с трона и растопчу во прах…
– А может быть, из той же компании и Беддоуз? Не в этом ли ключ к разгадкам его странных, темных пророчеств? Не потому ли бьется так мучительно и бесплодно его поэтическая жизнь, так тягостно связан его истерзанный творческий дух? Ты только вспомни хотя бы эту балладу – поистине жемчужину англоязычной поэзии…
– «Призрак в сиянье Луны?»
Я вспомнил. И тут же память моя воскресила ту ночь на болотах, тихий голос моего друга и ледяной ужас, сковавший мне сердце, – ужас перед мертвенной красотой этой музыки слова…
– «Полночь пришла; жена моя, встань…» – глухо и торжественно прозвучали эти слова; в ту же секунду мне показалось, что под каштанами, перед залитой солнечным светом лужайкой сразу стало как-то темнее и прохладнее, – «… Время пришло возлечь нам с тобой на черное ложе дождя, под покрывало молний…»
К нам направлялась Фабиенн; в милом ситцевом платьице она сама, казалось, приободрилась и повеселела.
– Обед готов. И вот твоя таблетка.
– Убирайся ко всем чертям!
Мне показалось, что я ослышался. Арнольд просто не мог сказать такое, тем более, собственной жене. Фабиенн стояла с застывшей улыбкой, протянув ладонь, в которой поблескивала на солнце перламутровая таблетка.
– Вайолет приготовила суфле, – продолжала она очень спокойно. – Так что минут через десять можно будет садиться. А пока что у вас как раз есть время пропустить по стаканчику.
– И ради этой Вайолет мы, конечно, должны пожертвовать интересной беседой?
– Вовсе нет – ради нашего проголодавшегося гостя, – она улыбнулась в мою сторону. – Можешь, кстати, отказаться от суфле и приступить сразу к отбивной с салатом.
Арнольд пробубнил что-то, взял таблетку и сунул ее в рот. Фабиенн нагнулась, чтобы помочь ему подняться.
– Еще чего! Слава Богу, не совсем еще калека…
Он неуклюже встал и пошатываясь побрел к дому. Сгорая от стыда, я стал помогать Фабиенн вытряхивать подушки; затем мы задвинули стульчики подальше в тень. Глаза наши встретились – она глядела на меня спокойно и ласково.
– Вы не расстраивайтесь. Через пару минут он будет в полном порядке.
– Может быть, он тут… на солнце перегрелся, – брякнул я первое, что пришло в голову.
– Ничего страшного не произошло.
Мы пошли по траве, направляясь к дому. Арнольд ждал на веранде; белое, как мел, лицо его искрилось бусинками пота.
– Слушай, что я сказал тебе только что? – он ухватил жену за руку.
– А? Да так, вроде ничего особенного, – она обезоруживающе улыбнулась.
– Точно? Ты уверена?
– Ну конечно. Я подозреваю, Баффер – давайте-ка я перестану называть вас лордом Уиттенхэмом – не отказался бы сейчас от хереса.
За обедом Арнольд клевал носом, а когда все поднялись, он так и остался сидеть, уронив голову на грудь.
– Ничего. После обеда его всегда клонит в сон, – объяснила Фабиенн служанке, которая принесла кофе. – Будьте добры, не беспокойте пока мистера Льюиса. Ничего тут не убирайте, пока он сам не вызовет вас, ладно?
Женщина застыла на месте с оскорбленным лицом.
– Нет-нет, вы идите, мы сами все уберем, – поспешила на помощь Вайолет. – Вечно ты забываешь про их выходные! – добавила она, когда дверь закрылась. – Уберем, почему бы нет… но потом. А пока что – за сэндвичи! – с этим призывом она вышла из комнаты. Мы остались одни.
– Фабиенн, – я впервые обратился к ней по имени, – с Арнольдом… что-то не так?
– Все так, – она бросила на меня иронический взгляд, и я впервые поразился красоте ее глаз. – Все именно так, как и было всегда. Сколько все это тянется – лет тридцать? Что с ним в действительности происходит – наверное, вам лучше об этом знать. Да нет же, не подумайте Бога ради, будто я пытаюсь выведать у вас о чем-то, – быстро пресекла она мое смущенное бормотание, но ведь «срывы» у него случались еще в Хартоне?
Я не стал спорить.
– И потом в Оксфорде?..
Об этом уже я, к стыду своему, почти ничего не знал: мы разошлись по разным колледжам и почти не общались.
Действительно, был там какой-то скандал, причем даже полицию вызывали; дальше я помнил только, как Льюисы всей семейкой нагрянули в санаторий, куда Арнольда перевели из больницы. Наконец, уже на последнем курсе, он съехал почему-то с Каули Роуд, снял для родных коттеджик неподалеку от Вудстока, а вскоре перебрался туда и сам. Мне недвусмысленно намекнули на нежелательность каких бы то ни было встреч…
– …Кстати, сегодня у нас будут гости – и теннис. Вам, наверное, это совсем неинтересно?
К теннису Арнольд морально меня уже подготовил. Оставалось теперь только последовать его примеру: бессонная ночь уже давала о себе знать.
Я заснул как убитый и проспал довольно долго, потому что разбудили меня веселые незнакомые голоса за окном. На дорожке от самых ворот выстроилась вереница автомобилей, а у дальней границы лужайки собралась живописная группа мужчин и женщин в легких одеждах пастельных тонов. В центре возвышалась импозантная фигура хозяина; его приятный бархатистый смех часто перекрывал всеобщий шум. Арнольд в своем белом фланелевом костюме и университетском блайзере меньше всего был похож сейчас на маклера; скорее его можно было принять со стороны за солидного, но вполне добродушного школьного директора, собравшего вокруг себя таких же респектабельных родителей, пришедших узнать о делах своих чад. Я вспомнил, как всегда мечтал он втайне о таком счастье – принимать гостей, а главное, развлекать их в собственном доме, – и порадовался искренне за своего друга.
Два земляных корта были в превосходном состоянии; мы разбились на пары, и соревнования начались. Тут, правда, Арнольд несколько стушевался и как-то сразу исчез из виду. Между тем, женщины вынесли на веранду чай и завязали беседу: о театре и бирже, о местных сплетнях – одним словом, о всякой чепухе.
Постепенно стало смеркаться, и кое-кто засобирался домой.
Мы с Вайолет отдыхали после очередного выигранного сета, когда к нам подошла Фабиенн.
– Представьте, не могу найти мужа. Вы его не видели случайно?
Я тут же вызвался на поиск.
– Да нет, не нужно, пожалуй. Я, кажется, догадываюсь, где он может быть. Вы тут лучше помогите Вайолет с напитками, ладно?
Вереница гостей, звучно шлепая себя по оголенным местам, потянулась к дому: на воздухе от комаров уже не было никакого спасения. Фабиенн увлекла группу дам наверх, я же стал осваиваться с ролью бармена.
Поднялся веселый шум, зазвенели бокалы. Не все заметили, как на веранде появились двое. Странная шаловливая искорка поразила меня в глазах у отца: словно он очень ловко обвел кого-то вокруг пальца и теперь едва сдерживал буйную радость.
– Я так и знала, – прошептала Вайолет откуда-то сбоку.
Доминик-Джон вошел в комнату и, двигаясь по кругу, принялся с необычайно серьезным видом пожимать руки всем присутствующим. Женщины принимали его ласково, мужчины – достаточно натянуто: иные всем своим видом показывали, что если и терпят самозванца, то исключительно из уважения к хозяину. Но прошло лишь несколько минут, и как-то незаметно Доминик-Джон оказался в центре всеобщего внимания. Держался он со всеми очень просто, как бы предлагая окружающим быть с собой на равных – ни дать ни взять, благодушный юный принц перед толпой робеющих простолюдинов. Мальчик и в более ярком обществе сумел бы на себя обратить внимание; здесь же превосходство его надо всеми просто-таки неприлично бросалось в глаза.
Всеми овладело чувство неловкости; в комнате будто повеяло холодком. Вряд ли кто-нибудь из гостей смог бы сейчас толком объяснить, чем же так неприятен этот очень воспитанный, учтивый, ничуть не заносчивый мальчик. Всеобщая неприязнь к нему быстро росла. Кое-кто стал уже, кажется, подумывать о том, как бы распрощаться поскорее, не нарушая приличий. И лишь Арнольд не замечал того впечатления, которое сын его производил на друзей.
Впрочем, назвать друзьями людей, собравшихся сейчас вокруг моего школьного друга, означало бы здорово покривить душой: в этой массе не видно было даже просто приятелей. Все это были ничем не приметные, всегда очень милые и одинаковые «друзья» чужого благосостояния: тот веселый жужжащий рой, что безошибочно слетается на запах денег, а высосав соки, так же радостно отлетает к другой кучке, что посвежее. Грустно было видеть, что за публику собрал вокруг себя этот чрезмерно добрый, слишком, быть может, общительный человек. Радовало лишь то, что в этой оживленной толпе пройдох, деляг и ловкачей он оставался посторонним; чужим для него был и язык их – язык, на котором общаются похабный бес финансового изобилия и бесстыдная духовная нищета. Я почувствовал прилив острой жалости к своему старому другу. В эту минуту мне стало вдруг ясно, что Доминик-Джон для него – не просто любимый ребенок, но сладостное напоминание об утраченной юности; новое воплощение высокой мечты – той, что была загублена ради сегодняшней вполне безбедной, но пустой, мертвой жизни.
Мальчик неспешно обошел всю компанию и вернулся к отцу, беседовавшему с кем-то из гостей; затем достал из кармана шарик и очень легко, почти не глядя, начал подбрасывать его и ловить – то в чашечку, то на кончик спицы.
– Ой, какая чудесная игрушка! – воскликнула одна из дам; Доминик-Джон протянул ей бильбукет – очень вежливо и скромно.
Та подкинула шарик и, конечно же, промахнулась; подкинула еще – «Ах, черт!» – и снова мимо.
– Его нужно чуточку подкручивать, но одной только кистью, – сочувственно объяснил Доминик-Джон, – А вверх запускать – строго вертикально.
– Ну-ка, попробуйте. Может быть, у вас получится. – Женщина протянула мне шарик. Я усадил его в чашечку, но только с третьей или четвертой попытки.
– Теперь на кончик! – напомнил безжалостный Доминик-Джон. Это уже было свыше моих сил. Вокруг меня стали быстро собираться зрители: о мальчике сразу почти и забыли. Игрушка пошла по кругу – каждому вдруг захотелось подчинить себе капризный шарик – но результат у всех был одинаков.
– Вы не расстраивайтесь, это ведь дело практики, – утешал всех Доминик-Джон. Но теперь-то он раззадорил всех окончательно: неужто уступят они сопляку, и в чем – в какой-то детской игре? Мужчины с остервенением взялись за дело; женщины принялись демонстративно скучать. Единственным восторженным зрителем по-прежнему оставался Арнольд.
– А теперь он вам покажет, как надо!
Доминик-Джон послушно взял бильбукет и с издевательской легкостью несколько раз усадил шарик в чашечку – на спицу. Передо мной будто вдруг ожила картина какого-то французского живописца: многочисленная группа придворных (правда, в основном, одетых по-спортивному, кое-кто даже в шортах), и перед ними – грациозный маленький фокусник: одна рука отдыхает на бедре, другая занята наскучившей работой. Арнольд сиял от счастья. Кто-то не удержался и спросил все-таки, не от отца ли передался такой талант сыну.
– Нет, – ответил последний абсолютно серьезно, – у папы ничего не получается. Он не понимает главного: тут работает не зрение, а чувство. Я ведь то же самое мог бы проделать и с закрытыми глазами.
Нет, Доминик-Джон не хвастался; просто сообщал всем очевидный факт.
– Хотите – можем показать вам еще один фокус.
– По-моему, с нас хватит.
Никто не услышал голоса Вайолет Эндрюс. Все повернулись разом – и застыли, как по команде в детской игре. Женщина потянулась за перчатками – да так и замерла над стулом; мужчина, не в силах ни оторваться от бокала, ни допить вино, смешно скосил глаза на донышко. Доминик-Джон обернулся к отцу властно и царственно, всем своим видом показывая, кто в их тандеме главный.
– Ну что, покажем им наш фокус?
Арнольд радостно хихикнул и тряхнул головой. Мальчик легко, почти вприпрыжку прошел через всю комнату и лег на диван; затем подложил под затылок ладони, закрыл глаза и набросил ногу на ногу. Никто не проронил ни слова. Выждав немного, Арнольд подошел к письменному столу, взял лист бумаги, нацарапал на нем несколько слов и затем сложил вчетверо.
– Ты готов? – спросил Доминик-Джон, не поднимая век.
– Да.
– Ах, они мысли нам собираются читать на расстоянии, – засмеялась одна из женщин. – Ну, этим нас не удивишь. Каждый вопрос начинается с определенной буквы, а буквы складываются в то самое слово.
Она огляделась с победоносным видом. Все вдруг загалдели вокруг: телепатия… Паддингтон… Нона и Андре…
– Сплошное надувательство!.. Система зеркал!.. У них есть такие условные знаки…
Доминик-Джон пронзительно вскрикнул; все рассмеялись, но тут же притихли. Арнольд с листком отошел к дальней стене. Разметав светлые, с серебристым отливом волосы по подушке, мальчик будто окаменел: губы его сжались в прямую линию, брови сошлись над переносицей. Кто-то то ли шевельнулся, то ли шепнул что-то – личико его мгновенно исказилось дьявольской гримасой. Прошло еще несколько секунд, и Доминик-Джон заговорил, с долгими паузами:
– Оптимизм… это… когда говорят: «все прекрасно»… а знают, что все… отвратительно.
Зрители остолбенели, вид у всех был почти оскорбленный. «Что это у них, в самом деле, за игры тут такие?» – повис в воздухе немой вопрос.
Арнольд протянул бумажку кому-то из женщин. Та осмотрела ее со всех сторон, с опаской развернула и прочла вслух:
– «Оптимизм – это когда говорят: „все прекрасно“, а знают, что все отвратительно». Вот так, – добавила она от себя.
– Правильно? – спросил Доминик-Джон, все еще не открывая глаз.
– Абсолютно точно, – подтвердил отец.
Если кому-то, как мне, например, и пришло в голову, что обо всем они могли договориться заранее, то сказать открыто об этом никто не решился. Меня, впрочем, более всего озадачила цитата – несколько странная для такого случая.
Доминик-Джон, все еще со следами артистической бледности на челе, поднялся с дивана, продефилировал по комнате и растворился за дверьми веранды: так опытный исполнитель покидает сцену под шквал аплодисментов. Кто-то засмеялся: «Ну, Арнольд, бросай ты эту чертову работу, иди на сцену: такой талант пропадает!» Другие промолчали: мол, все это очень занятно и даже, наверное, умно, но только нас от таких развлечений Бога ради избавьте!..
– Ну, скажи, зачем ты привел его обратно? – накинулась Фабиенн на мужа, когда ушел последний гость.
– Неужели это имеет большое значение? – заметил тот с прохладцей в голосе.
– Ну, конечно, имеет: я ведь договорилась с мамой, он должен был поужинать у нее, а потом вернуться и сразу лечь спать.
– Поужинает с нами для разнообразия.
– Ага, а потом разволнуется и снова будет шляться до утра где попало! – вмешалась Вайолет, и очень некстати. Арнольд резко развернулся к ней, вне себя от ярости.
– Что ты все лезешь не в свои дела, черт бы тебя побрал?! Зачем суешь свой нос куда не просят? Не слишком ли много, вообще, ты стала себе позволять?
Вайолет побелела как полотно; затем встала, держась вызывающе прямо, и с достоинством вышла из комнаты. После минутной паузы за ней последовала Фабиенн. Арнольд стиснул пальцы и отвернулся. Я подошел и положил руку ему на плечо; он дрожал всем телом.
– Прости меня! Вот ведь какой подонок… Она так добра к нам, и так старается… Никто не вынуждал ее уходить из школы; кто бы еще занимался с нашим мальчиком, – все это он выпалил на одном дыхании, но уже вялым, заплетающимся языком. – Но он – единственная моя радость… А они хотят отобрать ее у меня!
Он рухнул в кресло и к величайшему моему ужасу разразился рыданиями. Что делать?.. Я вспомнил о шкатулочке на камине: только при мне Фабиенн к ней обращалась дважды.
– Вот, возьми-ка.
Он раздвинул ладони, приоткрыв жалкое, смятое горем лицо. Очки съехали набок, и глаза, как две серебряные бусинки, поплыли в потоках слез. Несколько секунд он пытался сфокусировать взгляд на неясном предмете… Затем душераздирающе завопил, вырвал у меня шкатулку из рук и с силой запустил ее в окно. Раздался оглушительный звон, и на веранду пролился дождь осколков.
– Предатель! Подлый предатель!
Пока я раздумывал над следующим свои шагом, в комнате появился Доминик-Джон: взглянув на отца как-то неопределенно, он подошел к дивану и поднял забытую катушку со спицами – комплект «диаболо». По-прежнему не замечая ничего вокруг, Арнольд продолжал размахивать руками, выкрикивая что-то нечленораздельное. Но только я хотел было вытолкнуть сына потихоньку из комнаты, как отец обернулся, вскрикнул и бросился перед ним на колени. Полуприсев у края дивана, он заключил мальчика в объятия, положил ему голову на плечо и стал что-то страстно нашептывать на ухо.
Доминик-Джон даже не повернулся к отцу. Руки у него оставались свободными; он лишь чуть отставил ногу в сторону, чтобы сохранить равновесие и… размеренными движениями принялся вдруг прогонять катушку по шнуру. Ужас на несколько секунд лишил меня дара речи.
В дверях появилась Фабиенн и оценила обстановку с первого взгляда.
– Доминик-Джон, твой ужин готов.
Мальчик взглянул на нее равнодушно и стал сматывать шнур, высвобождаясь одновременно из отцовских объятий.
– Подумать только! Сегодня, оказывается, мне не суждено умереть с голоду.
– Чтобы уж точно не умереть, можешь попросить у Вайолет добавку.
Она нежно выставила его за дверь, постояла, прислушалась к удаляющимся шагам, затем подошла к мужу.
– Давай все-таки решим с тобой, где мы похороним нашего бедного кота.
– Дорогая, конечно… И после всего этого – ты все еще любишь меня?
Я поспешил ретироваться; в дверях невольно оглянулся – они уже обнимались на диване. Визгливый голосок Доминика-Джона донесся из столовой и вернул меня на грешную землю.
– Мне полагается еще одно яйцо!
– Съешь это сначала, может быть, второго и не захочется.
– Нет, я буду ждать, пока мне не подадут оба!
– Ну, в таком случае вот что я тебе скажу: или ты съедаешь то, что тебе дают, или остаешься сегодня без ужина, – в голосе Вайолет послышались металлические нотки. – Сядь сейчас же и прекрати вести себя так, будто в тебя вселился…
– Кто, кто вселился?
– Откуда я знаю. Бес, наверное, кто же еще!
Последнее замечание почему-то мальчика очень развеселило. По всему дому разнесся его стеклянный, рассыпчатый смех.
– Какие же ты иногда глупости говоришь!..
Когда я вошел в столовую, мальчик уже мирно восседал за столом; похоже, гувернантка его одержала очередную нелегкую победу. Старые, проверенные методы, подумал я, все-таки действуют безотказно; не зря ее обучали в колледже педагогическим хитростям.
– Будьте великодушны, – взмахом ложки Доминик-Джон милостиво указал мне на свободное место. – Снизойдите же наконец досточтимой своей персоной на наш недостойный стул.
Вскоре присоединились к нам и Фабиенн с Арнольдом: он совершенно пришел в себя, и только лицо сохраняло еще какой-то восковой оттенок. Ужин был в самом разгаре, когда Вайолет сморщила нос.
– Никто ничего не чувствует?
Из-за двери явно несло чем-то паленым.
– Да что же это такое в конце концов, – Арнольд попытался изобразить возмущение. – Позволь я позвоню им, дорогая.
– Но там никого нет. У «них» сегодня выходной.
Вайолет поднялась и пошла к двери. Доминик-Джон как-то странно заерзал, но, кроме меня, внимание на это никто не обратил.
– Кстати, и плита не включена: я ей не пользовалась.
Об этом можно было не напоминать: доказательство тому стояло на столе перед нами. Вайолет распахнула дверь, столовая мигом наполнилась вонючей гарью. Фабиенн вскочила, прижав салфетку к лицу.
– О боже, Арнольд, сделай что-нибудь!
– Это, наверное, наш Мино, – спокойно заметил Доминик-Джон.
– Что?.. Что?
– Я засунул его в печь.
– Когда? – Фабиенн судорожно глотнула воздух.
– Около получаса назад, – мальчик поднял на мать прозрачные глаза. – Он и без того уже начинал смердеть. Терпеть не могу больных животных; держать их в доме негигиенично.
– И ты сделал это – с Мино?! – лицо у Вайолет сделалось пепельно-серым.
– Я ткнул его – он ничего не чувствует…
– Иди спать, – тихо сказала Фабиенн.
– Но я еще не поужинал.
– Уходи.
Помедлив, он соскользнул со стула; сначала подошел к отцу – тот поцеловал его механически, как во сне; затем к матери: Фабиенн притронулась к лицу мальчика, будто все еще глазам своим не веря, и тут же отдернула руку.
– Спокойной ночи, лорд Уиттенхэм.
– Спокойной ночи, – пробормотал я.
Наступила тишина.
– Пойду взгляну, что там можно сделать, – проговорила наконец Вайолет. Мне оставалось лишь к ней присоединиться.
Когда мы вернулись, столовая уже была пуста. Я прошел в гостиную и налил себе бренди; предложил Вайолет, и она не отказалась. Будто по молчаливому согласию мы не обмолвились ни словом о том, что только что произошло. Но потом она вдруг спросила:
– Кажется, вы нечасто виделись с ним в Оксфорде?
В памяти моей ожил вдруг не слишком приятный эпизод, а вместе с ним – вся моя прежняя неприязнь к этой женщине.
2
Это произошло вскоре после его безумного танца – кажется, на следующий вечер. Надев пижаму и приготовившись уже лечь в постель, я вспомнил, что оставил внизу книжку: пришлось спускаться – триллер этот меня здорово заинтриговал.
В гостиной все еще горел свет, что было само по себе очень странно, если учесть все те разговоры об экономии, что в доме Льюисов не прекращались ни на минуту. В комнате находилась Вайолет Эндрюс; увидев размазанную помаду и разводы на заплаканном лице, я поспешно извинился, опустил глаза, но смыться вовремя не успел: через минуту она уже повествовала мне трагическую историю своей жизни. Подробности как-то стерлись в моей памяти, да и общий смысл тоже – речь, кажется, шла о том, что кто-то пытается сделать из нее учительницу, а сама она этого не хочет, – зато финал я запомнил отлично; мало ей прочих несчастий: теперь на ней еще и хотят жениться! Я остолбенел.
– Вы ведь знаете, конечно, что Арнольд сделал мне предложение?
«Врет ведь», – пронеслось у меня в голове: стал бы он скрывать от меня такую новость! Арнольд всегда отзывался о Вайолет не только с большой теплотой (так отзывался он обо всех без исключения своих знакомых), но и с необычно восторженной, чуть, может быть, ироничной почтительностью, которую я списывал на возраст девушки и ее образованность. Но чтобы вот так взять да и жениться, не имея даже достаточно ясных перспектив на будущее, не говоря уже обо всем остальном – нет, на моего друга это было совсем не похоже. Кажется, молчание мое затянулось.
