Текст книги "Рожденный дважды"
Автор книги: Маргарет Мадзантини
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
Аска взяла Диего за руку, сказала, что это ее парень, что они хотят ребенка, но она не может заниматься сексом.
– Мышечные спазмы мешают.
Гойко сложился пополам от смеха, бесстыжий. Да и я чуть вздрогнула, вспомнив молодость, когда все мы были свободными и безрассудными. Врачу дела не было до наших странностей. Назначил Аске необходимые анализы, попросил аванс в сто немецких марок и назначил день на следующей неделе.
Аска вышла, покачивая бедрами, подмигнула мне, потом надела свои шикарные очки.
Мы ждем ее в неприметном баре около музыкального училища, она не хочет, чтобы ее видели друзья. Сложив губы клювиком, делает «ква-ква»: они, мол, слишком много болтают, а она не собирается никому ничего объяснять. Сегодня она, как никогда, рада нам, смеется, говоря, что мы похожи на двух слишком заботливых родителей. Я сжимаю руки, до хруста косточек… на самом деле нервничаю только я. Диего спокоен, даже чересчур. Словно его это не касается.
– Мы хотим узнать тебя получше.
Аска фыркает: глупости, люди никогда не знают друг о дрyгe всего, даже жены и мужья.
У каждого есть своя тайная жизнь… a secret life…
– Вы, к примеру, знаете друг друга?
Диего улыбается, они переглядываются, и на какое-то мгновение мне кажется, что между ними возникла близость.
Глаза овечки, вечно чуть усталые, блуждают, ресницы хлопают, будто мокрые крылья то поднимаются, то опускаются, но взгляд, скользя по тебе, оставляет глубокий след, боль красоты. Я смотрю на ее потрескавшиеся от игры на трубе губы, которые она вечно облизывает, на грудь, руки, малую толику тела, какую можно разглядеть из-под скрывающей его одежды, этого нынешнего уродства. Смешная панкушка сараевского образца. Мне плевать, как она одевается, как уродует себя: она мне не дочь и, она права, мы никогда не станем подругами. На лицо накладывает белый тон, словно мажет мелом, губы красит в темный, злобный цвет.
Уедет в Лондон, но ничего не изменит в своей жизни, растратит себя на улицах, среди сутолоки ночных баров. Меня не интересует ее судьба, меня интересует ее ближайшее будущее, ее плоть. Она шутит с Диего, заводит разговор о музыке. Красивая, несмотря на всю свою штукатурку, и пышет здоровьем. Я улыбаюсь ей, как любящая мамаша.
– Значит, хочешь уехать?
Жует, она всегда много ест во время наших встреч, заказывает бутерброды, сладости, каждый раз повторяя, что не ела с утра. Говорит, что невозможно слишком долго играть, если играешь по-настоящему, потому что музыка, словно полчище крыс, набрасывается и пожирает тебя…
Ее раздражают Мадонна и Майкл Джексон.
Разговор заходит о Дженис Джоплин. У Аски становится грустное лицо, она умолкает. Перестает жевать, смотрит перед собой.
– Иногда Бог указывает на кого-нибудь с неба и говорит: «Ты пойдешь со мной». Ему нельзя отказать. Он устраивается в твоем теле, раздирает душу. Чтобы вынести Бога, Джоплин кололась.
Я спрашиваю, употребляла ли она наркотики, употребляет ли сейчас.
Аска смотрит на меня с ненавистью. Отвечает – нет, поднимается, говорит: «Все, заседание окончено».
Мы идем по Козьему мосту.
Аска рассказывает мне о матери, которой не стало меньше месяца назад, оттого что она выбрала неправильную дорогу в жизни, мол, люди болеют, потому что идут по ложному пути.
– Вчера вечером я заснула под «Smells Like Teen Spirit» «Нирваны».
Смеется – спать под такую музыку практически невозможно, а она сразу провалилась в глубокий сон. Ей снилось, как она идет, голая и беременная, по проспекту Тито, очень устала, ей тяжело с большим животом и она не понимает, почему продолжает идти, вместо того чтобы присесть отдохнуть. Потом видит приближающиеся танки. Знает, что ее раздавят, но, несмотря ни на что, продолжает двигаться вперед, будто по-другому нельзя, как безымянный мятежник на площади Тяньаньмэнь. Она уверена, что остановит танки.
Смотрит на Миляцку, на тихое течение:
– В Сараеве слишком много мостов…
Раскинула руки, точно крылья ангела, навстречу веющему ветру и стоит, рыжеволосая, в убогих тряпках сараевской рокерши, в больших темных очках, с булавкой в ухе. Говорит, чтобы я дышала полной грудью. Мы стоим там, как два безумных ангела: я в деловом костюме, она с множеством металлических браслетов, звенящих, как бубенчики на шее овечки.
– Почему ты не можешь родить?
Рассказываю ей обо всех моих мытарствах.
– Это не только твой живот, это сама жизнь отвергает тебя день за днем, раз за разом.
Она обнимает меня, хотя ничуть не растрогана. Булавка касается моих губ… сейчас мне кажется, что на ней, на этой булавке, подвешено все мое будущее.
Диего фотографирует нас со спины. Говорит, мы хорошо смотримся вместе, Аска напоминает ему девушку из Генуи, которая работала в порту на складе военной одежды, грубой, воняющей сыростью, старой военно-морской формы.
– Тебе нравилась та девушка?
– Она была лесбиянкой.
Аска спрашивает, любим ли мы с Диего друг друга.
– Да, очень.
Кивает, смотрит вниз, подбирает камешек и бросает в воду.
Диего снимает нас на том мосту, в обнимку. Потом Аска сама хочет сфотографировать нас.
Диего говорит без умолку, как на занятиях со своими студентками:
– Ты можешь или фотографировать то, что есть, или искать.
– Искать что?
– То, что проходит, чего пока не видно. То, что проявится позже.
Объясняет ей, что именно по этой причине ему нравится фотографировать воду: она движется и заключает в себе что-то неуловимое – оттенки, отражения…
Аска, щелкнув кнопкой, возвращает камеру Диего, улыбается:
– Кто знает… Может, я запечатлела то, чего никто не видит…
Я улыбаюсь своей глупой улыбкой, потому что мне снова кажется, что ребенок здесь, река несет его к нам. Я поворачиваюсь в их сторону, они идут рядом по тротуару, не глядя друг на друга. На минуту кажется, что они похожи. Одинаковый рост. Одинаковая походка: шагают, раскачивая бедрами, вихляя из стороны в сторону, но чеканя шаг, будто пытаются избежать опасности, дерзко идя ей навстречу.
Мы отдали ей первые пять тысяч марок. Она пересчитывала деньги, сидя за столиком все того же бара.
– Не проще ли перечислить их на банковский счет?
Она не доверяет банкам, Югославия разваливается на куски, и Аска боится, что деньги осядут в кармане какого-нибудь белградского чиновника.
Едем к врачу на такси, Аска держит листок с готовыми анализами, говорит, что все в порядке.
– СПИДа нет.
Я дотрагиваюсь до ее колена, чулки дырявые, и сквозь дырки виднеется белоснежная кожа.
– Мне не спокойно на душе, Аска.
– Что такое?
Где уверенность, что в конце концов она не захочет оставить ребенка себе? После того как он начнет толкаться в животе, не скажет, что не может расстаться с ним?
Аска снова успокаивает меня. Снимает очки, чтобы я видела ее глаза, на этот раз не накрашенные. Говорит, что дала слово.
– Ты не можешь знать…
Конечно может, еще как: ей не нужен ребенок, она даже не представляет, что с ним делать.
– Заниматься музыкой – это все, чего я хочу.
– Что ты скажешь друзьям?
Задумывается на мгновение:
– В конце беременности уеду, да, так я и сделаю.
– Куда уедешь?
– Мне нравится одно место, на побережье, поеду туда…
– Я с тобой.
Кивает, опять надев черные очки.
Я приободрилась – машина едет дальше, а я мысленно рисую себе белый домик в начале зимы, чуть пахнущий сыростью. Беру руку Аски, представляю, как мы с ней гуляем по пляжу, держась за руки… она с большим животом, я готовлю для нее чай, забочусь о ней, накидываю свою шаль ей на плечи. Чудесно, только мы вдвоем, зимнее море и окно, снаружи все в каплях дождя, внутри – запотевшее.
Мы остановились перед дверью небольшой поликлиники.
– Я буду играть для вашего ребенка… может, вырастет великим музыкантом…
Вдруг становится грустной, я дергаю ее за густую рыжую прядку:
– Только не «Нирвану», умоляю…
– Тогда что?
– Моцарта…
– Еще чего.
– Может, джаз, Чет Бейкер?
– Подходит.
Дверь в кабинет врача заперта. Аска поднялась по лестнице, позвонила в несколько дверей – никого. Только женщина в инвалидной коляске.
Вернулась к нам, уперев в бока усталые руки:
– Все ушли.
– Куда ушли?
– Она не знает, но в клинике никого нет.
Послышались голоса, и тут мы заметили на балконе двух парней в маскировочных костюмах. Они спокойно курили, ни дать ни взять служащие, устроившие себе перерыв, смотрели на нас, казалось, смеялись над нами. Впервые мне стало страшно. Мы постояли еще некоторое время под дверью, обалдевшие, будто куры, перед которыми на закате дня заперли дверь курятника.
Такси уехало, мы возвращаемся пешком. Аска перешла на другую сторону дороги. Выглядит так, будто возвращается с загородной прогулки: напевает что-то, пытается дотянуться до цветущей сливовой ветки. Мы идем вдоль обочины, редкие машины проезжают мимо, старые развалины, чадящие выхлопными газами. Диего с отсутствующим видом слегка придерживает мою руку. Он поцарапал объектив, уронив его на лестнице в поликлинике – на сегодня для него это самая большая неприятность. Ему надоели наши скитания, он следует за мной по инерции, из любви. Следует за женой, одержимой навязчивой идеей.
Я остановилась посмотреть на небо, на солнце, которое исчезало за горизонтом, – его прогоняла ночь. В небе ни звездочки – мы брели в потемках, на ощупь, пока не добрались до городских огней. Аска жила на окраине, недалеко от шоссе, мы проводили ее до подъезда, она предложила зайти. Правда, ей нечем было нас угостить.
– Не важно.
Поднялись.
Теперь мы выглядели сиротами, а она – нашей матерью. То был не обычный жилой дом, а скорее общежитие. Крохотные квартирки жались одна к другой, будто купе в поезде.
– Здесь селили олимпийских спортсменов.
В гостиной стол из светлого дерева привинчен к полу, покрытому тем же коричневым ковролином, что и угловая скамейка рядом. В нише стены за решеткой выставлены в ряд стаканы – похоже на трейлер, дом на колесах. Я прошла несколько шагов до ванной, по пути заглянув в спальню – тоже малюсенькую и темную. Над кроватью висела афиша Дженис Джоплин – лицо старой пуделихи, копна кудрей, – певица приоткрыла рот, закатила глаза, подхваченная ветром безумия.
Внизу надпись: «НА СЦЕНЕ Я ЗАНИМАЮСЬ ЛЮБОВЬЮ С ДВАДЦАТЬЮ ТЫСЯЧАМИ. ПОТОМ ОДНА ВОЗВРАЩАЮСЬ ДОМОЙ».
Мы остаемся ненадолго поболтать. Аска достает стаканы из-за решетки, наливает нам молока, насыпает по ложке шоколадного порошка, размешивает. Тычет пальцем в щеку: мол это вкусно, это придаст нам сил. Говорит, сладкое всегда ее успокаивает, как ребенка. Казалось, она совсем не огорчилась. Сняв фиолетовые ботинки, ходит босиком: длинные белые ступни, длинные тонкие пальцы. Я тоже сняла туфлю, поставила свою ступню рядом, мы посмеялись, потому что моя была намного короче и шире. Я заметила, что ей бы в баскетбол играть. Она покачала рыжей головой и повторила, что ей нравится только музыка, что она родилась с трубой в душе.
– Какой странный инструмент для женщины…
– Мой.
– Что в нем такого особенного?
– Труба вбирает в себя все дыхание, всю душу…
Плотно приложила губы к мундштуку и начала играть «Зори», закрыв глаза, слегка покачиваясь, как Чет Бейкер.
Диего смотрел на нее, чуть приоткрыв рот, как смотрят на того, кто тебе небезразличен, боясь, как бы он не ошибся. Вечер становился теплее от шоколада, от музыки. Диего скрутил косяк и теперь барабанил пальцами по столу. Я сидела, обхватив колени руками, прислонившись головой к стене.
Мне было хорошо, я тоже отпила несколько глотков, внутри разливалось тепло, было чуть-чуть щекотно, будто шевелились соломинки.
Так мы и сидели. Пусть наша сараевская подружка останется в прошлом, этот вечер стоил выброшенных на ветер пяти тысяч марок. Я привыкла к поражениям, к воронкам на воде… всегда одним и тем же, в одном и том же пруду. Вечер был приятный, волнующий. Он означал прощание, вкус которого мне был хорошо знаком. Аска закончила играть, потрясла трубой, стряхнув несколько капель слюны. Налила всем еще по стакану молока с шоколадным порошком. Вынула булавку из уха, стала ее теребить в руках.
– Почему ты так одеваешься?
– Сначала назло отцу.
Она рассказала, что отец – главный мулла у себя в деревне, много лет они были в ссоре, но, с тех пор как умерла мама, помирились.
– Моя мама тоже умерла.
На сердце стало грустно. Диего сегодня в свитере, который мама ему подарила… вспоминаю тот день, ее застенчивый взгляд, вечную неуверенность во всем. Оказалось, я похожа на нее больше, чем предполагала.
Диего целует мне руку:
– Милая, о чем ты задумалась?
– Так, о маме.
Да, вспомнила обычную женщину, которая так мало получила от жизни.
Аска спрашивает:
– Она тоже не могла иметь детей?
Давно я так не хохотала, обнажая зубы, захлебывалась от смеха над собой, над своим несчастьем:
– А как же я?..
Аска смеется тоже:
– Точно, вот глупая.
Травка подействовала. Может, думаю, она права, я так и не родилась. Я – тень собственных желаний.
И снова вспоминается сказка про овечку, танцующую, чтобы спастись от смерти.
С холмов стреляют. Мы высунулись из маленького окошка с двойными стеклами, шпингалет сломан, и Аска придерживает его рукой. Холодно – мы никак не можем понять, откуда именно стреляют.
Аску это не беспокоит.
– Теперь так бывает почти каждую ночь, развлекаются, придурки!
Мы идем с ней на кухню ставить чайник. Разжигая газ на плите, Аска произносит:
– Если хочешь, можем попробовать натуральным способом.
У нее недавно закончились месячные, и дней через десять она готова для совокупления. Именно так: совокупления. Я смеюсь… Она теребит булавку. Говорит, для нее совокупление не проблема. Мне приходят на ум кролики в деревне, их быстрые случки. Я краснею… обалдеваю от радости, от грубого восторга.
– Мне кажется, я не смогу…
…но уже знаю, что это неправда, что это ложь… судя по всему, девица не промах, но я уже позволила себе двусмысленные отношения… Весь вечер что-то вызревало во мне. Еще раньше, в спальне, когда я бросила взгляд на узкую кровать… в голове промелькнуло: еще один косяк, и… я останусь здесь, на лавке, а они там, под афишей Дженис Джоплин… каждый, включая Аску, потом останется наедине с собой, заключенный в хрупком и бренном теле.
Она продолжает говорить. Секс ее не интересует, он ничего не дает. Не любит она этих нежностей, этих слюней. Говорит, если хочу, я могу присутствовать.
– Как в лаборатории… – смеется.
Я благодарю ее:
– Hvala.
Аска не понимает шутки. Отвечает:
– Пожалуйста. Повторяет еще раз: Za mеnе parenje nije problem,для меня совокупление не проблема.
Я расслабилась, и эта фраза проскользнула в меня. Сидя на скамейке, чувствовала, как она проникает в меня все глубже и глубже, в самое лоно.
Диего смотрит на нас… чувствует близость, едва забродившую, как молодое вино.
– Что вы надумали?
– Ništa, ничего.
Я попросила его скрутить еще один косяк, хотелось смеяться и смеяться, чтобы все растворилось в этом нескончаемом глупом смехе. Долой лаборатории, шприцы, сперму в пробирке. Долой все, что доставило мне столько страданий! Хватит с нас семяизвержений в стекло, да здравствует соитие во плоти! В белой и горячей плоти Аски, которая теперь, казалось, принадлежала только мне. Это будет как будто любовь втроем… и мы, такие горячие, вместе, как недавно, когда жались друг к дружке, высовываясь из окна… Мы и наша овечка.
Эта плоть нам подходит: она молодая и нравится Диего. А кому не понравился бы такой лакомый кусочек, дурочка из Сараева, красивая, как солнце, уродующая себя по моде, по собственной глупости.
Мы продолжаем смотреть друг другу в глаза. Не стесняясь, она впилась в меня взглядом. Не разозлилась, просто стала чуть серьезнее. Стоит у окна. Теперь я кое-что в ней понимала. Аска жила чуть отстраненно, так, будто между нею и окружающим миром простиралась маленькая бездна, которую каждый раз приходилось преодолевать. Мостов для нее не существовало, только струящаяся река, и она искала опоры в воде, какой-нибудь камень например. Теперь она нашла такой камень, и не важно, что он оказался ее собственным телом.
Она ждала именно меня, думала я; встретилась со мной, чтобы мне помочь, – она родилась для этого. Такова была ее судьба. Она проскользнула к нам случайно, как ребенок нечаянно заходит к родителям, когда те занимаются любовью. А это и была ночь любви. Вдали раздавались выстрелы, они сопровождали нас, наставляли, предупреждали, что жизнь – штука сложная и опасная, лучше послать к черту предисловия, не колеблясь рискнуть, пойти до конца. Я посмотрела через окно на четко очерченный в лунном свете силуэт холлов. Кто же мы все-таки: овцы или волки?
– Аска хочет продолжать…
Диего рассмеялся, он окосел…
– То есть я должен…
Он одновременно и смотрел на меня, и отводил взгляд: так ночной мотылек летит на свет электрической лампочки. Рубашка расстегнута, кудри прилипли ко лбу, губы потрескались от холода… стыд проступил на лице красными пятнами, как бывает при внезапной вспышке аллергии. Ошалевшие, мы летели стремглав в ночной темноте, играли в эту странную игру, будто кто-то дергал нас за ниточки. Пока мы добрались до дому, а потом и до кровати, я совсем запуталась в своих чувствах, в горле застрял комок. Диего снял только брюки и остался в рубашке; мы лежали под одеялом, насквозь пропахшие молоком и шоколадом.
– Как заканчивается сказка Андрича?
– Хорошо. Овечка все время танцует… волк, не съев ее сразу, не замечает, что они слишком близко подошли к людям. Чабаны окружают его и убивают. Мать сначала ругает овечку-танцовщицу, та в свою очередь обещает никогда больше не заходить так далеко, а мать, видя, какая она способная, посылает ее учиться в балетную школу.
Я прижалась к его худым ногам. Мы долго целовались. Несколько месяцев между нами ничего не было, а сейчас нас внезапно охватило желание.
Заря уже распускалась, как алый цветок, разливалась, как пруд посреди ночи, вблизи – свет, вдали – темнота гор.
На следующий день я пошла на радио разыскивать Гойко. Я стояла у комнаты, где шла запись, и ждала, пока не закончится его программа. Начинался день, а в помещении, казалось, ночь еще продолжается. Гойко сидел в наушниках под желтым огоньком, охрипший от курева голос шуршал в микрофон, чувственный и мягкий. Он читал стихотворение, заметив меня, послал воздушный поцелуй, дунув с ладони. Посвятил мне стихи Мака Диздара:
Kako svom izvoru
Da se vratim?
(Как мне вернуться
К своим истокам?)
Мы сидели у входной двери, пили кофе из кофеварки.
– Что ты хочешь от меня услышать?
– Правду. Что ты об этом думаешь?
Иногда кто-нибудь входил, впускал струю воздуха.
Я пришла посоветоваться… Кофе в бумажном стаканчике обжигал пальцы, я посадила пятно на блузку.
– Эти двое решили перепихнуться, вот что я думаю.
Тряхнув головой, я надуваю щеки… хочу ответить, но выжидаю, пока не оправлюсь от удара. Смотрим через стеклянные двери на садик во дворе, на ветки, усыпанные крапинками пыльных цветов.
– Диего сгорает от любви к тебе, вернее, давно уже сгорел, – смеется Гойко. Встает, идет в туалет, возвращается, намочив носовой платок. – Мужик, он и есть мужик… сердце стручку не указ, его тянет куда пониже… в овчарни.
Смеется, говорит, эта овечка – хитрая мужеловка, ему она не нравится, но что ребенка не заберет себе – точно…
– Молоденькая, не прочь поразвлечься… Позволь? – Трет мокрым платочком мое пятно. – Бери то, что тебе нужно, перестань изводить себя. Пусть тебе сделают этого чертова ребенка, потом пошлем его на войну… – Опять смеется, на этот раз сдержанно.
Я смотрю на него, сегодня он хорошо выглядит, ему идет голубая рубашка, идут очки. Вероятно, это самый лучший человек, которого я знаю, самый искренний, самый одинокий.
– Я боюсь.
– Кого, овечки?
Гойко смотрит на мое тело, просвечивающее сквозь мокрый шелк.
– Как я соскучился… – шепчет.
– Почему ночью стреляли с гор?
– Эти отморозки хотят показать нам, что они есть.
Прохаживаемся, обнявшись, под белой моросью, слетающей с ветвей.
– Начнется что-нибудь?
– Нет, они уйдут. – Поворачивается ко мне, опять смотрит на мою розовую кожу под мокрой блузкой. – Нельзя поделить воду.
– Я дам тебе то, что ты хочешь, и вы меня больше не увидите.
– Кто знает, может, мы приедем на твой концерт в Лондон или в Берлин… когда станешь рок-звездой… будем тебе? аплодировать…
– Почему бы и нет.
– Притворишься, что не узнаешь нас.
– Скорее, вы не приедете.
Мы виделись еще несколько раз, короткие, формальные встречи. Аска вечно спешила, беспокоилась, сжимала чехол с инструментом, словно щит.
И правда, что-то изменилось в наших отношениях…
Диего все время хлопал глазами, ресницы дергались, как лапки у бегающих насекомых.
Они почти не глядели друг на друга, словно наматывался клубок и перекручивалась нить. Я все понимала, но ничего не говорила.
Сейчас мне оставалось только ждать. Дело было за ними. Я ничем не рисковала. Диего принадлежал мне душой и телом. И притом я хотела, чтобы этот ребенок родился в радости, а не в печали. Мне надоели рахитичные призраки, грустные женщины, вялые дети. Я предпочитала буйное пиршество молодости.
Аска стала строже, ушла в себя.
Теперь я думала, что та ее непринужденность была напускной, так же как ее манера одеваться и стричь волосы. Она напоминала мне одну из кукол, которых я портила в детстве, разрисовывая фломастерами и подстригая им волосы.
Во время наших встреч Диего почти всегда молчал, кивал иногда в знак согласия, когда я что-нибудь говорила, всем прочим, по-моему, вообще не интересовался.
– Не знаю, получится ли у меня, – сказал он мне.
Не отходил от меня ни на шаг, как ребенок, который боится потеряться. Мы договорились: только одно свидание. Если ничего не выйдет, мы уедем.
Беспрестанно спрашивал меня: «Ты уверена?»
Я хотела ребенка от него, это единственное, в чем я была уверена. Закрыв глаза, думала о младенце. С виду я была спокойна, говорила только о практической стороне дела. Как врач. Научилась у моих мучителей их бесстрастному тону, бюрократическому жаргону. Цикл не сбивался, через неделю овечка будет готова для зачатия.
Начинались беспорядки: один убитый. Отца жениха застрелили на пороге православной церкви.
Аска была вне себя.
– Как он мог размахивать флагом с двуглавым орлом четников в самом центре Башчаршии!
Мы стояли на набережной, я взяла руку Диего, соединила ее с рукой Аски, лежавшей на парапете, и сверху положила свою.
– Все будет хорошо, – сказала я.
Получилось что-то вроде ритуала. Я ощущала тепло, исходившее от положенных одна на другую рук, еле заметную нервную дрожь, микроскопические сдвиги, общую напряженность этого единения… думала о знаках, начертанных там, внизу, на ладонях. И в который раз просила удачи у судьбы.
Аска попыталась выдернуть руку, но я удержала ее, потом Диего попробовал высвободиться, но мы с Аской налегли всем весом.
– Куда думаешь пойти?
Диего волновался. Они ждали этого свидания тел и старались не встречаться взглядами. Позже встретятся.
Мы пошли в зоопарк, гуляли между клетками и загонами. Ветер поднимал с земли светлую пыль, она клубилась в воздухе. Медведи нервничали, сбились кучей в пустом бассейне, местами поросшем мхом. Аска не была в зоопарке много лет, это она настояла… все здесь напоминало ей детство, она купила кулек орешков и угощала шимпанзе. Бегала от клетки к клетке, издавая странные трели, на которые откликнулся павлин. Я отошла купить бутылку воды. Когда вернулась, Диего фотографировал Аску. Ничего особенного не происходило – она залезла в пустую клетку и стояла там, вцепившись в прутья, свесив рыжую голову к плечу, точно грустная обезьяна. Я ощутила между ней и Диего какой-то внутренний ток.
Диего закончил снимать, опустил «Лейку», уже без фотокамеры смотрел на девушку. Выйдя из клетки, Аска обогнала нас, шла впереди, проводя рукой по решеткам.
Глубокой ночью я позвонила отцу, он ответил сразу, будто ждал моего звонка.
– Папа…
– Девочка моя.
Молчит, дышит в трубку, я слышу шелест его легких, всей его жизни в этой серой министерской трубке.
Я давно ему не звонила.
– Тебе что-нибудь нужно?
– Нет.
– Что это за шум?
– Дождь.
– Когда вы вернетесь?
Мы говорим еще какое-то время, он рассказывает что-то о собаке.
– Я перестал готовить: по вечерам ужинаем в мексиканском ресторане.
Пес любит мясо, папе нравится текила, между ними полное согласие. Рассмешил меня. Я не бросаю трубку, шучу с ним назло дождю, который наводит на меня тоску.
– Что это за шум? – снова спрашивает отец.
Теперь я дышу в трубку.
– Гром, – отвечаю. Хотя то были выстрелы, глухие, назойливые.
– Будьте осторожны.
Говорю, он далеко и ему сложно понять.
– Здесь люди слиты, как вода, капля с каплей.
Говорит, в итальянских новостях не сообщают ничего утешительного.
– Нечего им каркать… – Я фыркаю, смеюсь, потому что заговорила, как Гойко.
Кладу трубку, Диего спит, одна его длинная нога, как белая лапа, свисает с кровати.
Аска отметила в календаре три подходящих дня, самых благоприятных для зачатия, в середине цикла. Обвела их сердечком вместо кружочка. Мы выбрали второй день, в центре сердечка. Еще раз ритуально скрестили все наши шесть рук, положив их одну на другую, чтобы нам повезло.
Теперь я думала только о том сердечке. Календарь висел в нашей комнате, я смотрела на него каждую ночь, считая часы.
За несколько дней до свидания мы выбрали место – маленькую гостиницу, показавшуюся нам надежной: уединенное, фактически на самой границе города, здание у подножия горы Требевич. На верхнем этаже несколько номеров, коридор, пара туалетов в конце. Мы вошли в белоснежную комнату, в которой пахло больницей. На окошке с видом на лес установлена решетка. Воры? Анела, хозяйка гостиницы, рассмеялась. Нет, белки. Они забираются в комнаты, ищут объедки. Я растянулась на белом, вышитом вручную покрывале. И почувствовала себя смелой, лишенной комплексов, как Гойко, третий обитатель общего сердца. Аска и Диего продолжали стоять у стены, точно две маленькие робкие белочки.
