Текст книги "Рожденный дважды"
Автор книги: Маргарет Мадзантини
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)
Задумчиво крошу за столом хлеб. Диего время от времени кладет голову мне на плечо. Папа поднимает бокал, стучит вилкой по стеклу, привлекая к себе внимание. Он хотел бы произнести тост, однако молчит, стоит с открытым ртом… Пауза слишком затягивается, становится какой-то театральной. Папа смотрит вокруг: убогий стол, кучка друзей, современных, раскованных. Папа щурит глаза, сдвигает брови, как он обычно делает, чтобы собраться с мыслями, затем выдает короткую речь:
– Желаю молодоженам здоровья, согласия… чтобы дом – полная чаша… и… и что Бог даст…
Папа смотрит на меня и Диего как на единое целое. Комок в горле не дает ему договорить – он делает вид, что икота одолела, закрывает рот салфеткой, пардон.
– Мне не хватает Аннамарии… – бормочет.
Виола недовольна тем, что мясо жесткое.
– Закажи что-нибудь другое, – сухо отвечаю я.
Дуччо не дождался десерта – вернулся к своим моделям.
Галстук-бабочка Диего лежит в кармане его велюрового пиджака – я нашла его там через несколько дней после свадьбы.
В ту ночь мы не занимались любовью. Диего открыл шампанское, припасенное в холодильнике. Пьем на брудершафт, проливаем шампанское друг другу на шею, на одежду. Смеемся, болтаем о пустяках. Тишина нас пугает… мы боимся своей наготы, своего поражения.
Разбудил нас телефонный звонок. Это Гойко, насвистывает в трубку свадебный марш. Предполагалось, что он будет одним из свидетелей, но нужно было ходить в посольство, оформлять документы, а мы все трое были ленивы и ненавидели бюрократию, так что в итоге ничего не вышло.
– В любом случае ты – единственный настоящий свидетель, – сказали мы ему.
– Я знаю… жаль, что только свидетель. Я бы предпочел быть убийцей, – смеется он. Спрашивает нас про медовый месяц в своей неповторимой манере: – Под каким заморским небом будете трахаться?
Диего улыбается, потирает лоб, смотрит на меня:
– Останемся в Риме, надо работать.
– Ты в своем уме, дубина? После свадьбы нужно хватать жену и уезжать…
Не знаю, что он себе вообразил. Может быть, одну из пышных свадеб, что устраивают у них, – невеста вся в вышивках, в окружении гостей, накачавшихся сливовицей. Конечно же, он и представить себе не мог, что у нас все было очень скромно, что в нашем доме поселилась печаль, а мы сами, сонные, скучные, валяемся в постели.
– Бери свою жену и вези ее в гостиницу.
– Хорошо, попробую, – улыбается Диего.
Он кладет трубку, смотрит на меня, выключает свет:
– Закажем номер люкс в Гранд-отеле…
– Деньги на ветер бросать… – ворчу я, как и положено экономной жене.
Диего ворочается на кровати, потом встает. Утром я обнаруживаю его на диване перед включенным телевизором – какой-то усатый дядька на экране продает картины в стиле art naïf. Рука у Диего свесилась на ковер, одеяло сползло, открыв голый торс. На полу валяется пустая бутылка из-под шампанского. Подбираю подушку, тапку. Иду на кухню, смотрю из окна на проезжающие машины, на рыночные прилавки. Принимаюсь лбом к стеклу – вся картинка превращается в какую-то кашу грязного болотного цвета.
Спустя два дня мы представили наш запрос об усыновлении в ювенальный суд. Так началась волокита – хождение из кабинета в кабинет, кипы документов. Моей беременностью стали бесконечные анкеты, заключения, выписки. Эта бюрократия даже радовала меня – время шло, проблема переместилась из моего тела в канцелярские бумаги, в министерские кабинеты. Я вечно спешила куда-то, бросала мопед в переулках, взбегала по лестницам. Почти сдружилась с охранниками и с неприветливыми, надменными чиновницами.
Папа подписал у нотариуса согласие на передачу наследства. Диего поехал в Геную, у него была судимость: он проходил по делу ультрас из Марасси и был осужден за хулиганство.
Нас вызвали в полицейский участок. Мы оказались перед следователем – полноватым молодым человеком с плоским невыразительным лицом и приплюснутым носом – ни дать ни взять камбала.
Он все время крутил в руках золотой брусок зажигалки. Говорил низким голосом, постоянно облизывал губы и почти не смотрел на нас.
Диего, улыбаясь, вошел в кабинет. На нем все та же шерстяная шапочка с помпоном. История в Генуе представлялась ему далекой и несерьезной, будто из другой жизни. Следователь вздернул подбородок:
– Будьте добры, снимите головной убор.
Диего снял шапочку, извинился.
Через какое-то время этот тип раздраженно попросил:
– Перестаньте дергаться.
Диего во время допроса раскачивался всем телом, напрягая память, пытаясь вспомнить то время…
Он замер, выражение лица у него изменилось, взгляд потемнел. Теперь он сухо отвечал на вопросы. Следователь становился более настойчивым, продолжал облизывать губы. Под его невыразительной бледностью крылся садизм. Неожиданно мы почувствовали себя преступниками. Он знал о нас все, знал о наших поездках в Сараево. Я что-то бормотала про мой первый недолговечный брак, словно оправдывалась. Вялые, рыбьи глаза этого типа скользили по нашим растерянным лицам. Я заметила, что его взгляд остановился на моей груди, поправила блузку. Диего встал. Следователь заметил, что беседа не закончена.
– Вы что, нас арестуете? – спросил Диего.
С того самого дня у нас возникло ощущение, что за нами следят. Полицейская машина, время от времени проезжая мимо нашего дома, замедляла ход.
Врач-психиатр из районной больницы был любезным пофигистом. Мы шли пешком в эту психиатрическую клинику, красивое здание двадцатых годов с трещинами по фасаду, окруженное одичавшим заброшенным садом. «Белые халаты» курят на подоконниках, по саду бродят наркоманы. Рядом с нами сидит заторможенная тетка с мятым пакетом из универмага «Упим».
Когда мы вошли в кабинет, психиатр улыбнулся нам, продолжая говорить по телефону. Закончив разговор, стал задавать вопросы, заполнил анкету. Даже не взглянув на нас, написал положительное заключение.
Наконец мы пришли на первое собеседование с психологом. Психолог, которому досталось наше дело, – крепкая тетка, она ожидает нас в дверях кабинета, беседуя с девушкой из социальной службы. У девушки невыразительное лицо, на ней мужской жилет и галстук. Тетка-психолог кладет на стол наши бумаги, смотрит куда-то мимо нас. Густые волосы, глаза обведены черной тушью, на груди в несколько рядов – крупные гремящие бусы. Должно быть, в молодости слыла красавицей… Я смотрю на ее мясистые губы, на белые зубы, которые она то и дело открывает в улыбке. У нее слишком чувственный, скорее, вульгарный рот. Она меня возненавидит, я это сразу понимаю. Есть женщины, которые меня попросту ненавидят. Я научилась определять это с первого взгляда. Я научилась защищаться – стараюсь не думать об этом, не чувствовать себя жертвой, отвечаю на заданные вопросы. Голос у нее могучий, как она сама, гулко раздается в кабинете, по стенам которого развешены плакаты с изображением детей, переплетенных рук. Психолог улыбается, как бы ободряя меня, но в действительности делает все, чтобы меня смутить. Ее взгляд перелетает с меня на Диего, как теннисный мяч. Я чувствую себя уязвимой, теряю уверенность в себе. Знаю, она взвешивает наши недостатки. Диего моложе меня, это же очевидно. Я сижу сгорбившись, обхватив себя руками, будто у меня болит живот. Сразу понятно, что это я бесплодна. Говорю о каких-то пустяках, ухожу от ответа на вопросы. Я не могу открыть правду. Правда в том, что я хочу иметь ребенка, похожего на мужчину, которого люблю. Эта женщина, тарахтящая, как ее бусы, все понимает – я напрасно лукавлю. Но для меня это последний шанс. Если бы я могла родить ребенка, я не сидела бы здесь, перед ней. Не желание сделать добро привело меня сюда. Я боюсь потерять Диего, хочу привязать его к себе этим ребенком, посадить под замок. Я бодрюсь, но кто знает, чего мне сейчас стоит не заплакать, не упасть головой на этот стол, заваленный папками, в каждой из которых – трагедия других людей…
Я думала, что психолог сможет переубедить меня, думала, что здесь, как в церкви, тебя возьмут за руку и поведут. Но эта тетка делает свою работу – исследует будущих родителей. Она говорит мне, что это долгий путь, тяжелое испытание для нашей психики.
– Даже пары, у которых есть полное взаимопонимание, которые осознанно делают этот шаг, зачастую не могут избежать сильных потрясений.
Чувствую, что у меня взмокли подмышки, – это выходит мое смятение, моя боль.
– Корова! Чертова толстуха! – возмущаюсь я дома.
Такое ощущение, будто меня публично раздели и высекли. Как будто чья-то рука забралась внутрь и выскоблила мое чрево, убирая последние сгустки крови.
Диего закрылся в своей лаборатории. Ну и пусть. Когда он проходил мимо, я хотела вцепиться ему в волосы, разорвать свитер. Он меня бросил, не защитил. Я что-то говорила там, у психолога… а она вдруг повернулась к Диего и спросила: «Как вам кажется, ваша жена говорит откровенно?» Диего ничего не ответил, даже рта не раскрыл. Потом кивнул… автоматически, по инерции, как те игрушечные собачки в машинах.
На следующую встречу я не пошла. Проблемы в редакции. Смешная причина, но я действительно не хотела идти и публично позориться.
Мы не предполагали, что это будет так сложно. Мы мечтали, что возьмем ребенка, – и все. Теперь мы знаем, что нужно долго ждать, отвечать на бесконечные вопросы. Знаем, что новорожденного малыша нам не дадут, – у нас нет опыта.
Наверное, Диего тоже боится.
Мы читали в книжке, что первые два года жизни малыша самые важные. В это время он – мягкий податливый материал, который потом неизбежно твердеет.
Один рекламщик, с которым Диего познакомился в агентстве, приглашает нас на ужин. У них приемная дочь Людмила – милый, нежный белокурый ангел. Как фея Динь-Динь из сказки про Питера Пэна.
Современная, хорошо обставленная квартира. Тарелки из темного стекла, в центре кухни – высокая барная стойка. Мать – англичанка, светловолосая, как и приемная дочь. Людмила в самом деле похожа на своих приемных родителей, – может быть, поэтому они ее и выбрали, промелькнула в голове подлая мыслишка. Я знаю, что это так, я теперь смотрю в корень. Все приготовлено со вкусом: красное вино в высоких бокалах, цветная капуста, запеченная под соусом бешамель. Кажется, что у этой пары полная гармония, – так заботливо они относятся друг к другу. Отец семейства, надев толстую перчатку, открывает духовой шкаф, мать кормит девочку – той почти шесть лет, но сама она ест плохо. Позже Людмила прощается с гостями – мать ведет ее в постель. В руках у Людмилы кукла, с которой она не расстается. Мать возвращается, подает заварной крем в чашечках, закуривает. Вскоре появляется девочка, она хочет пить, просит воды по-русски. Она всегда говорит на своем языке, когда устает. Мать гасит сигарету, дает Людмиле воды, снова ведет ее спать. Девочка возвращается, она не напилась. Теперь с ней идет отец, но она опять прибегает. Личико у нее уже не такое ангельское. За этим столом последней модели чувствуется убийственное замешательство… папа – итальянец, мама – англичанка, русский ребенок. Мало-помалу рушится замок семейной идиллии. Девочка, которая падала с ног от усталости, сейчас не хочет никуда уходить. Родители переглядываются, они в замешательстве. У рекламщика побагровели щеки, как будто он хочет закричать, но не может, потому что во рту кляп. Его жена закуривает очередную сигарету, искра падает на кофту. Она отряхивает рукав, смотрит на прожженное место. Супруги извиняются перед нами, улыбаются смущенно – все-таки мы гости. Разрешают ребенку делать все что угодно. Людмила бросает на пол подушки, прыгает, заводит какую-то ужасную говорящую игрушку. В одно мгновение девочка разрушает эту близость, эту теплоту, уничтожает рекламную картинку. Отец встает, что-то шепчет девочке на ухо. Подошедшую мать Людмила пинает. После маленькой семейной неурядицы на столе появляется портвейн. Ребенок вскоре засыпает перед телевизором, на экране бегают друг за другом Том и Джерри. Мы тоже поворачиваемся на слишком громкий звук. Мать вынимает видеокассету – ей хочется поделиться со мной наболевшим. Она начинает с лирического вступления о поездке в Россию, о встрече с Людмилой в детском доме и постепенно подходит к настоящим проблемам. Девочка ее не признаёт, она помнит свою настоящую мать, поэтому, когда сердится, кричит: «Ты не моя мама». С отцом ведет себя лучше, но все равно ребенок очень агрессивный. Это хорошо, значит, она выплескивает свою боль, свою злость.
– Ты даже не представляешь, в каких условиях они там живут… Эти кроватки с решеткой, как в тюрьме… – Голос у матери дрожит. Потом она произносит фразу, правдивую и страшную: – Я люблю Людмилу… но, если бы можно было вернуться назад, не знаю, как бы я поступила. Мы взвалили на себя такую ношу… приняли столько чужой боли!
У нее светлая кожа, милое, наивное лицо. Наверное, она постарела за эти два года.
Неправда, что ты усыновляешь ребенка. Ты усыновляешь боль всего мира. Это лакмусовая бумага твоего бессилия.
На пятой встрече с психологом лед тронулся. Я не могу говорить, у меня текут слезы. Психолог замечает, что слезы – это хорошо.
Через неделю начинаю рассказывать о матери, о том, что я никогда не видела ее голой, что она брызгала мои кеды дезодорантом, кормила меня из пластиковых тарелок. Лью слезы ни о чем. Об этих пластиковых тарелках, об этой стерильности.
Спустя два месяца признаюсь, что усыновление ребенка для меня – выход за неимением другого. Я не уверена, смогу ли полюбить его всей душой, смогу ли вообще кого-нибудь полюбить. Мне понравилось говорить правду, в этом есть вкус, в этом есть дерзость. Признаюсь, что мне страшно. Я боюсь потерять Диего, потому что он моложе меня, потому что я стерильна, а у него «отличная сперма». Рассказываю обо всем том ужасе, что мне пришлось пережить, – иглы, мертвые яйцеклетки. Я больше не плачу, я спокойно смотрю на себя со стороны.
Теперь плачет Диего, дрожит, заходится в кашле.
Психолог вышла, чтобы мы успокоились. Вернувшись, предлагает нам мятные карамельки – свежий вкус действует благотворно.
Рука Диего лежит в моей руке. Мы – дети, малыши, которые встретились в детском саду и полюбили друг друга так сильно, что любовь эта больше их самих. Смотрю на Диего.
– Хочу, чтобы у моего сына были его глаза, его затылок. Как вы думаете, такой ребенок есть? – спрашиваю я у психолога.
– Есть, – кивает эта крепкая, плотно сбитая женщина.
Я обнимаю ее. Теперь она – моя мать, настоящая, та, которая меня удочерила.
На следующей встрече Диего рассказывает про своего отца, про машинное отделение, причал, усеянный опилками.
На последней встрече психолог говорит:
– …В этих детях всегда находят то, что хотят найти. И ты, Джемма, найдешь затылок Диего. А ты, Диего, найдешь своего отца.
Она говорит, что мы научились искать.
Мы с Диего идем, обнявшись, куда глаза глядят. Идем к нашей старой барже, где теперь – модный бар и не осталось ничего нашего. Нет дивана из искусственной кожи со скабрезными надписями, на котором мы сливались в любви. Вместо грязного линолеума – новенький паркет. Мы едим вяленую говядину, плачем от любви над этим сухим темным мясом. Но мы-то живы, кровь бежит по нашим венам. Я смотрю на реку – мутно-желтая вода ничуть не изменилась. Изменились мы. Диего говорит:
– У нас вся жизнь впереди.
Возвращаемся домой. Перед нами – затылок, ребенок так близко, что можно до него дотронуться.
Теперь психолог нам доверяет, ободряет нас. Нам не вручат кота в мешке. Будет возможность выбора, состоятся предварительные встречи.
– Мы не будем выбирать, – сказал Диего.
Первый ребенок, который сюда войдет, который посмотрит на нас, будет нашим. Детей не выбирают, это не рыба на прилавке.
Мы готовы к отцовству и материнству.
Прощаемся с нашим психологом в пиццерии. Пицца отвратительная, моцарелла с дерьмом, в жизни не ела ничего противнее. Плачем все трое.
– Никогда не встречала таких славных ребят, таких искренних, как вы, – грустно говорит психолог.
Наш запрос отклонен. Мы не можем быть усыновителями. Из-за судимости Диего. Этот следователь с рыбьими глазами основательно подошел к делу.
Папа принес мушмулу – Диего ее очень любит. Помыл, разрезал плоды.
– Уедем отсюда. Поедем жить в Исландию.
Диего стоит у окна. Я смотрю на его затылок.
Я выросла. Странно, но я чувствую: что-то нас ждет. Хотя сегодня вечером эта вера в будущее кажется особенно нелепой.
Гойко в плохом настроении. Он выглядит старше своих лет, по-стариковски волочит ноги, размахивает руками, раскрыв большие ладони. Напоминает мне старую заброшенную мельницу, какие стоят вдоль берега Дрины. Приземистый корпус из потемневшего кирпича, крылья сломаны – того и гляди упадут… но она по-прежнему с надеждой смотрит в небо, ждет ветра.
– Я не думал, что зло так живуче, что мое поколение будет ворошить прошлое, откапывать погибших во Второй мировой, в сражениях с турками… только затем, чтобы снова сеять ненависть… не могу в это поверить, у нас вся жизнь была впереди… концерт «U2», любимая девушка, чего нам не хватало? Почему мы выбрали худое семя, отравленные колодцы, гниющие останки?
Мы сидим на автобусной остановке под навесом из матового пластика – три усталых туриста, которые потерялись, но им на это наплевать, потому что они никуда не спешат. За нашей спиной – металлический диск крытого бассейна, из-за переплетенных черных труб он похож на скелет какого-то доисторического животного. Перед нами – широкая пустая дорога, дождь недавно закончился, оставив на обочинах грязь. За проехавшим стареньким «опелем» тянется темный шлейф дыма. Пьетро закрывает рукой нос.
– Что, в Риме жить лучше? – смеется Гойко.
– Да… пожалуй, – бормочет Пьетро.
– А здесь тебе все кажется убогим, тусклым… – Хриплый голос Гойко звучит угрожающе, и даже лицо его кажется мне сердитым.
Пьетро пожимает плечами, смотрит на пустую дорогу, на облезлый ствол дерева, согнувшийся, как удилище.
– Ну почему… площадь с шахматами мне понравилась.
– На той площади встречаются старики и беженцы. Лучше бы ты сидел на Пьяцца Навона, где-нибудь в баре напротив фонтана Бернини… тебе повезло, ты итальянец.
Хочу успокоить Гойко, кладу ему руку на колено, но в этом жесте чувствуется испуг, я напираю слишком сильно. Боюсь, что он скажет Пьетро лишнее. Может, не нужно было на него полагаться… ему столько пришлось пережить, его спокойствие, наверное, скрывает затаенную обиду.
– Спроси у своей матери, каким этот город был до ВОЙНЫ.
– Очень красивым, – быстро отвечаю я.
Я давно не видела Гойко таким сердитым.
– Ты знаешь, что здесь она встретила твоего отца?
Пьетро кивает, понурив голову.
– Он был очень симпатичный, а твоя мать – немного высокомерная, но такая красивая, что могла себе это позволить…
Пьетро скребет по джинсам длинными ногтями, отрастил, чтобы играть на гитаре. Он тоже нервничает.
– Прекрати! – прошу я. – Меня это раздражает.
Он не возмущается, перестает скрести.
Двое ребят в акриловых спортивных костюмах с надписью «OLIMPIK SARAJEVO» на спине играют в мяч на площадке перед металлическим диском бассейна. Гойко возвращает им мяч, который случайно залетел к нам. Потом встает, идет играть с мальчишками… Он не потерял сноровку, умело ведет мяч.
– Давай уедем, ма… давай вернемся домой.
– Italijan! – кричит Гойко, указывая на Пьетро. – Эй, Дель Пьеро!
Ребята подходят к нам. Они похожи, как братья, – одинаковые глаза, одинаковые красные пятна на щеках.
Пьетро улыбается, мотает головой – к футболу он всегда относился более чем прохладно. Бормочет, что у него неподходящая обувь, однако не заставляет себя упрашивать.
Вот они с Гойко сражаются за мяч. Гойко, в отличие от Пьетро, воспринимает игру всерьез, но его азарт кажется смешным – так бывает, когда старики хотят потягаться с молодежью.
Один из сараевских мальчишек повалил Пьетро на землю и увел мяч. Пьетро поднимается, отряхивается, прыгает на одном месте. Он надел на голову капюшон – это у него защитная реакция, я-то знаю.
Другой подбегает, обводит мяч вокруг Пьетро, но Пьетро мяч перехватывает и бьет по стене с криком: «Гол!» Ребята свистят, кричат: «Мимо!» Гойко разводит руками. Есть в нем что-то, что делает его похожим на этих двух ребят, какая-то жестокость. В их игре нет красоты, они словно хотят причинить боль. Пьетро прихрамывает, брови под капюшоном нахмурены, смотрит на мяч как на врага. Вот именно, как на врага. Их четверо, каждый играет за себя… и все-таки кажется, будто все играют против Пьетро. Действительно, я замечаю, что он один против всех. Смотрю на его долговязую фигуру – он красиво движется, на нем дорогие джинсы и ботинки… весь он какой-то изящный, светлый… Он обходительный по натуре, да и воспитывался так. Джулиано водил его на дзюдо к мастеру старой школы, на водное поло и теннис. Он привык к честной борьбе, он не из тех, кто сдается, но специально причинять боль, обижать кого-то он не будет. Я смотрю на него чужими глазами – глазами этих мальчишек, которые сейчас кажутся мне злыми, хмурыми.
Их дешевые акриловые куртки, щеки в красных пятнах, неподвижные глаза, которые переполняет зависть. Наверное, они его ненавидят. Это дети войны, судя по их возрасту. Их матери умирают от рака, а безработные отцы спиваются. Они коренасты, грубо играют, бьют моего сына по худым голеням.
Всех не пожалеешь… Мне не нравятся эти мальчишки, не нравятся их потные лица, сделанные как будто из низкосортного материала… из каких-то пыльных отходов.
Мой сын не такой, он вырос в другом мире. Руки прочь от него, отребье, грязные свиньи!
С этого холма стреляли снайперы, издевались над жертвами, простреливая руку, ногу… Некоторые целились в яички, в женскую грудь – убить всегда успеется, времени предостаточно, вот они и развлекались.
«Это как в кроликов стрелять…» – говорил в интервью один из них. Он не чувствовал за собой вины, даже не понимал, откуда такой интерес к его персоне. При этом он не был сумасшедшим, или садистом, или кем-то еще. Просто у него пропало ощущение ценности жизни.
Жалость умирает с первым убитым тобой человеком…
Тот снайпер тоже умер, потому и улыбался.
На обратном пути звоню Джулиано. Иду, прижав к уху мобильный телефон, закрыв другое ухо рукой, – здесь оживленное движение, на улице очень шумно.
– Привет, любимый.
– Привет, любимая.
Прошу его поменять билеты на обратный рейс, мы хотим вернуться раньше. Он говорит, что попробует.
– Разве вы не хотели поехать на море?
– Погода плохая, еда скверная, Пьетро жалуется.
Неубедительные доводы, мелкие, как страх в моем сердце.
Джулиано это чувствует, повисает пауза.
– Джулиано?
– Я здесь.
«Подожди…» – думает он, я знаю; я вижу его лицо, его глаза, слегка прищуренные, знаю, какое выражение лица бывает у него, когда он думает обо мне.
– Где ты сейчас?
– На улице.
– Что там… что ты видишь перед собой?
Не понимаю, о чем это он.
– Дорога грязная, много машин, витрина с сотовыми телефонами, булочная… памятная доска с именами погибших…
– Не спеши уезжать, не убегай.
Прощаемся с Гойко на пороге гостиницы, смотрю куда-то в сторону. Он чувствует мою отстраненность, закрытость.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
– Какие планы на завтра?
– Поспим немного.
Поворачиваюсь и чувствую, как в спину впивается его властный, пронзительный взгляд.
Пьетро жадно пьет воду прямо из пластиковой бутылки. Переводит дух. Мы включаем телевизор, он хорошо ловит только один канал, немецкий. Идет игра, мы видели ее и в Италии – так называемая форматная программа, подходит для любой страны – те же кнопки, те же шкатулки с деньгами.
Мы лежим на кровати, без всякого интереса смотрим на этот светящийся квадрат, в котором двигаются и смеются какие-то люди, мелькают бутафорские монеты – большие и блестящие, словно из сундука пирата.
Я никогда не смотрю таких игр. Но сейчас это именно то, что мне нужно, – эти мелькающие кадры помогают расслабиться, возвращают в настоящее.
Однажды я спросила Диего, что он чувствовал в юности, когда пробовал героин.
«Мерзкая рожа казалась вполне приличной, стадион «Марасси» выглядел, как Маракана в Бразилии, моя «веспа» мчалась не хуже «харлея дэвидсона»… Я смирялся с этим миром, только и всего».
Смотрю на экран, картинки мелькают, не затрагивая ни ум, ни сердце… и вскоре я уже ни о чем не думаю. Голова моя свободна, окутана туманной полудремой.
Пьетро сползает вниз, устраивается на своей половине, обхватывает подушку. Я выключаю телевизор, комната погружается в темноту. Нога Пьетро касается моей, странно, что он не отдергивает ее. Что с ним сегодня? Мне кажется, сегодня он какой-то другой, не такой бешеный, как обычно.
– О чем ты думаешь?
– Ни о чем, мам.
Голос у него совсем не сонный. Вижу в темноте его голову, протягиваю руку, глажу его по волосам. Дома он оттолкнул бы меня, отстань дескать, но сегодня ночью здесь, в Сараеве, ему нужна моя нежность. Незаметно он придвигается ближе, сворачивается клубочком, прижимаясь к моему животу. Обнимаю его, как обнимала раньше, когда он был маленьким и беззащитным. Мне кажется, он взволнован событиями сегодняшнего дня, растревожен этим городом, где он родился, как он считает, по стечению обстоятельств, поскольку его отец был фотографом и много ездил по миру. Дыхание у Пьетро становится ровным, наверное, уснул.
Незадолго до смерти мама рассказала мне свой сон. Ей приснилось, что я снова внутри ее. Сон был таким явственным, что утром она никак не могла прийти в себя. Она лежала чуть ли не на смертном одре и трогала свой живот, отказываясь верить, что он пуст.
– Какая глупость! – сказала я, не понимая, что этими словами причиняю ей боль.
А потом нечто похожее случилось и со мной. Пьетро был маленький, у него начался гнойный отит, поднялась температура.
Всю ночь я держала на руках ребенка, пылающего в жару. В какой-то момент задремала. Мне приснилось, что я рожаю – рожаю своего сына. Не было ни боли, ни крови. Я проснулась от собственного крика.
Джулиано включил свет, глаза испуганно бегают.
– Что, что случилось?
Пьетро спал, температура начала спадать.
– Сон приснился, – успокоила я мужа.
– Страшный?
– Завтра расскажу.
Сегодня мой взрослый сын спит рядом со мной. Сегодня в этой гостинице, в бледном свете фонаря, проникающем в комнату через окно, я боюсь услышать то, что может поведать нам Сараево своим тихим голосом. Прислушиваюсь к дыханию Пьетро.
– Наверное, когда-нибудь я расскажу ему все, – прошептала я в тот раз Джулиано. – Расскажу, что не я его родила.
