Текст книги "Траурный марш по селенью Ранкас"

Автор книги: Мануэль Скорса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава пятая,
повествующая о том, как руки судьи Монтенегро вершили суд над некоторыми щеками

Всякий, кто обидит судью Монтенегро недобрым словом, кривой усмешкой или непочтительным движеньем, может спать спокойно: ему дадут пощечину на людях. За тридцать лет рука судьи прошлась по многим щекам. Разве не бил он школьного инспектора? Санитарного врача? Почти всех директоров школы?! Директора банка? Сержанта Кабреру? Всех бил, и все перед ним извинялись. Судья недолюбливал тех, кого ему пришлось ударить, и, если уж судейские пальцы кого-нибудь выбрали кланяйся, не кланяйся, а судья тебя не заметит, и ты не заслужишь прощенья, пока за тебя не вступятся родичи или друзья. Прощенье оказывается страшней наказания. Жертвы устраивают попойки, ибо лишь водочный жар может склонить судью к милости. Прощает он, как и карает, на людях. Время от времени город узнает, что рука судьи мечтает о чьей-нибудь щеке. Узнает – и все; никому не ведомо, когда и где прозвенит оглушительная ласка. По выходе из церкви? На площади? В клубе? Посреди улицы? На пороге дома? Обреченный мается и ждет. Приведем пример: однажды в клубе власти играли в покер. Директор школы сдавал карты, когда бес заговорил устами субпрефекта. «Дон Пако, – сказал дон Аркимедес Валерио (что само по себе было ошибкой, ибо судье угодно, чтобы на людях к нему обращались по всей форме), – дон Пако, один ваш пеон приходил ко мне жаловаться». Колода застыла в руках директора, игроки спрятались за картами, субпрефект подавил усмешку – но поздно: судья встал, вежливо отодвинул кресло и прошелся по щекам верховной власти города. Студенистые щеки затряслись и заплясали. Игроки углубились в изучение своих карт. И тут субпрефект показал себя истинным Героем. «Да, не умею пиво пить…» – пробормотал он, притворившись пьяным, пригладил волосы, пошатнулся и вышел из комнаты.

Наутро, в одиннадцать часов, субпрефект промыл гноящиеся глаза, истово намылил руки до локтя и даже шею, надел синий парадный мундир, повязал пунцовый галстук в полоску и отправился извиняться. Судья его не принял. «…они нездоровы…» – бормотали слуги, пряча глаза. Субпрефект попросил разрешения подождать. В пять часов дня, не решаясь обернуться к балкону, где оскорбленный понемногу выздоравливал в живительных лучах солнца, дон Аркимедес ушел и вернулся на другой день. «Приступ печени», – сообщила ему хозяйка, и по голосу ее было ясно, что в желтом недомоганье повинен не кто иной, как гость. Пухлое лицо субпрефекта омрачилось, но и на третий день судья «еще не поправился». Тридцать раз, сгибаясь под тяжестью вины, пересекал преступник площадь и тридцать раз возвращался ни с чем в свой кабинет. Испуганный город разделял его беду и к тому же вообще замер, лишившись высших представителей власти. Административная жизнь рассыпалась прахом. Павший духом субпрефект на службе рвал и метал по малейшему поводу. Как-то, на свою беду, трое несчастных явились к нему с ничтожной жалобой, а вышли под конвоем. Дон Аркимедес распалялся все больше, и никто не смел к нему сунуться, даже сам Сантьяго Пасьон лишь однажды решился войти с объемистой папкой, набитой телеграммами из префектуры, и, улыбнувшись, проговорить: «Срочные!» «Трам-тард-рам вашу срочность», – загремела высшая власть, разорвала бумаги и календарь, на котором не к месту резвились гейши, швырнула чернильницей в портрет президента и дала Пасьону под зад. «Убивают!» – заорал Сантьяго, чем перебудил жандармов, но, взглянув на субпрефекта, который был мрачнее тучи, те щелкнули каблуками и поднесли пальцы к засаленным козырькам. Никто не решался идти в субпрефектуру. Чтобы не раздражать начальство музыкой, отменили все празднества. Сам субпрефект заметно опустился. Однажды он прошел по площади заросшим и с расстегнутой ширинкой, что никак не пристало представителю президента. Но именно в это утро случилось чудо: судья принял его. Когда дон Аркимедес услышал от самой доньи Пепиты слова судьи: «А что ж он не зайдет?», он чуть не свалился. Входя, он плакал; судья же поджидал его, опустив голову и раскрыв объятья. Чувствительный субпрефект, за несколько минут до этого посадивший на месяц двух крестьян, у которых слишком громко ревел ослик, упал другу на грудь, а тот, улыбаясь и нежно, и горестно, по-христиански простил его. «Дон Пако, – простонал несчастный, – не обессудьте, если я спьяну вас обидел!..» «Какие обиды между друзьями, Валерио!» – отвечал судья и обнял его. Было шесть часов. Субпрефект попросил разрешения послать за пуншем. Судья разрешил. В девять субпрефект попросил судью быть у него посаженым отцом. За три месяца до этих событий брат доньи Энрикеты де лос Риос свалился в пропасть по пути в Чинче, оставив на краю гибели большое поместье. Субпрефекту так захотелось стать помещиком и заиметь судью посаженым отцом, что он сумел проглотить без малого пять десятков невестиных лет. «Простите за дерзость, – робко кашлянул он, – не согласитесь ли…» Судья, неспособный таить зло, велел принести бутылку шампанского.

Скорость сплетни превышает скорость света. Узнавши, что преступник не только прощен (в тот же вечер он вышел с судьей на прогулку), но и снискал небывалую милость, завистники позеленели, засели по домам и прикусили языки – всем хотелось побывать на свадьбе. Упоенный милостями дружбы, потревоженной облачком; которое вопреки недобрым людям предвещало не тьму, а сияющий полдень, субпрефект готовил небывалый пир. За месяц до празднества жандармы получили четкий приказ бестрепетно карать малейшее нарушение правил уличного движения, малейший шум и непорядок в торговле. Дон Эрон де лос Риос сурово наставил альгвасилов, и, стоило ослу неверно перейти дорогу или лавочнику недовесить грамма два, оплошности эти немедленно превращались в штрафы. Платить их можно было не только деньгами, и вот поросята, козы, куры заселяли все плотнее душные сараи славной жандармерии. За восемь дней до того, как отец Ловатон благословил новобрачных, сержант Кабреpa попросил разрешений прекратить облавы, так как птицу и скот уже некуда было сунуть. Не было места и в погребах субпрефекта, ломившихся от вин, сластей и фруктов, Доставленных из Лимы.

В первое сентябрьское воскресенье отец Ловатон благословил молодых, которым вместе было без малого сто лет. Народ перед храмом приветствовал криками жениха, выходившего под руку с зардевшейся пятидесятилетней невестой, а гости, согласно приглашению, напечатанному красным по голубому в типографии Серро-де-Паско, направились за посаженым отцом в «залу», то есть в столовую, и чуть не упали от зависти. Столы (к которым заключенные прибили по лишней доске) ломились под грузом поросят, козлят и кур. Если бы жених, одержимый бесом тщеславия, одумался пред лицом своего покровителя, все бы еще обошлось, но боги лишают разума тех, кого хотят погубить. Воспламененный лестью, которая опасней вина, субпрефект оступился. Не замечая, что судья Монтенегро не отведал ни одного из дивных блюд, он часов около шести поднял бокал и, обращаясь к посаженому отцу, произнес пагубные слова: «Ваше здоровье! Как, дон Пакито, видели вы такой пир?» Судья побледнел. Что он имеет в виду, пьяный наглец? Значит, пиры у самого судьи хуже этой наворованной жареной дряни? А у кого, интересно, подают самые изысканные блюда? У этого новобрачного кретина? Предположим, он лелеет столь дурацкую мечту, но зачем же об этом говорить, когда собрались все, ну все как есть сливки общества? Судья посерел, бокал его разлетелся об вымытый цемент, собеседники его побелели. Субпрефект застыл с бокалом в руке. Похолодевшая невеста попыталась заполнить собою пропасть, разверзшуюся перед тем, кто уже шесть часов был ее супругом и повелителем, и направилась к судье, раскрыв объятья. Судья вежливо ее отстранил и, преодолев препятствия (два стула, два учителя, один алькальд), медленно обрел угасшее было сознание. Левая его рука придерживала сердце; правая взметнулась три раза.

Глава шестая
о том, когда и где родилась Ограда

Когда она родилась? В понедельник, во вторник? Фортунато при родах не был. Ни выборный Ривера, ни власти, ни крестьяне, задержавшиеся на выгоне, не заметили, как прибыл поезд. По пути из школы дети видели, что у станции дремлют два вагона. Взрослые увидели их к вечеру. Состав был маленький – два вагона и паровоз. Власти давно и тщетно умоляли Компанию хоть из вежливости останавливаться в Ранкасе. Составы из Гольярискиски, гордясь своей рудой, проносились мимо, не кинув на селенье и взгляда. И вот наконец поезд здесь задержался. Узнав от этом, местные власти приготовились его достойно встретить. Нетрудно раздобыть рожки и барабаны, немало в пампе и нарядных уздечек и страшных масок. К несчастью, жители пасли скот, когда из вагонов повалили какие-то незнакомцы. Пришельца из Ондореса, из Хунина, из Уальяйя, из Вилья-де-Паско узнаешь сразу. Этих странных людей с дублеными лицами не признал никто. Они выгрузили мотки колючей проволоки. Управились к часу, поели и принялись копать ямки. Через каждые десять метров врыли по столбу.

Так родилась Ограда.

Обитатели ранчо стекаются в селенье к пяти. В этот час удобней всего договориться о продаже или покупке скота, сообщить о предстоящей свадьбе или крестинах. И теперь все вернулись в сумерках с пастбищ и увидели, что холм Уиска обнесен колючей проволокой. Холм этот голый, в нем нет ни руды, ни воды. К чему его обносить?

Холм в колючем ожерелье походил на корову в загоне.

Все мерли со смеху.

– И какой дурак его обнес!

– Геологи…

– Нет, эти, для телеграфа…

– Что за телеграфы?!

– Нас не трогают, значит, и нам до них нет дела, – сказал выборный Ривера.

Эту ночь Ограда проспала у холма. Наутро пастухи вышли, еще почесываясь; а когда пришли назад, Ограда проползла семь километров. В загоне мычал теперь и холм Уанкакала – черная глыба, украшенная по божьей воле Распятием, Скорбящей и двенадцатью апостолами. Из-за проволоки святых было хуже видно. Жители здешних ранчо немногословны. Они ничего не сказали, но по лицам пробежала тень. На площади их ждала еще одна весть: новоприбывшие не связаны с правительством. Абдон Медрано встретил случайно начальника телеграфа. Тот был человек сердитый и очень разгневался: «Что за дурацкие слухи вы тут распространяете? Они не для нас работают. Я сразу узнаю, если общественные работы. А эти не от правительства. Я о них и не слыхал».

– На что им Уиска? Скала и скала, – смеялся Ривера.

– К нам не лезут, и нам до них дела нет. Понадобился голый камень – кушайте на здоровье.

– Это черт мастерит. Вот увидите. Тут дело нечисто.

Дон Теодоро Сантьяго непрестанно хмурился. Все смеялись. Дон Сантьяго любил покаркать. Предсказал, что колокольня обвалится. Как, обвалилась? Мор предсказал. Был тут мор? Он человек невеселый, что с ним спорить.

Не смеяться было надо, не глупости пороть, а пойти на Ограду, прикончить ее, растоптать на корню. Через много недель когда челюсти сжались от ужаса, дон Альфонсо Ривера признал, что мы проморгали опасность. Дон Сантьяго был прав, но Ограда поразила уже и заразила всю округу.

Фортунато остановился и прилег на траву. Сердце у него прыгало, как большая лягушка. Он приподнялся и вгляделся в туман: пока он тут отдышится, того и гляди, придут машины. Но глаза его не различили ни искорки. Дорога спала, свернувшись, словно кот.

Глава седьмая
о том, много ли надо пуль, чтобы убить человека

По дорогам зачавкала зима. Следы заплывали грязью. В ущельях грохотал декабрь. Люди не выходили из хижин и глядели, как тонут в грязи подкованные копыта лошадей. Однажды в дождь на янауанкской дороге появился конный жандарм. Его песья морда была обращена к дому выборного Роблеса. Народ всполошился, но зря: брать никого не собирались. Просто субпрефект Валерио извещал, что тяжба между поместьем Уараутамбо и общиной Янакоча будет рассматриваться тринадцатого декабря. Жандарм по фамилии Пас поблагодарил за рюмочку и растворился в тумане.

– Редко бывает, – сказал Мелесьо де ла Вera, – редко бывает, чтоб власти так с нами нянчились.

– Не обольщайся, – сказал Агапито Роблес. – Судья устал от жалоб. Может, хочет миром уладить. – Он почесал ногу и засмеялся. – Может, не хочет на этот раз шума.

– Надо все приготовить, – сказал Конокрад.

– И как следует, – сказал Агапито. – Чтобы не было, как с теми, из Чинче.

Конокрад коротко захохотал. Выборный перекрестился. Жители Чинче, тоже тягавшиеся с поместьем, много месяцев ждали инспекции. Наконец, утомленные метрами прошений, власти согласились послать туда инспектора Галарсу. Не искушенное в судейских повадках население Чинче сильно обрадовалось. Выборный Амедео Кайетано приказал собрать со всей округи трубы и барабаны и воздвигнуть триумфальную арку. Он самолично съездил в главный город, чтобы купить новую рубаху и заказать безработному адвокату Лоренсане приветственную речь. Прославленный златоуст приготовил ему истинный шедевр. Накануне великого дня Кайетано побывал в Тамбопампе и оставил там лучших лошадей. Напомню, что Тамбопампа – это несколько домишек в самом начале дороги на Чинче. Словом, он все предусмотрел; не учел одного – зимы. От Серрб до Тамбопампы ехать часов пять; но дожди размыли дорогу. Инспектора ждали в одиннадцать утра, а прибыл он к восьми часам вечера. Грязный, усталый, раздраженный, вылез он из побеленного непогодой грузовика.

– Как вы себя чувствуете, ваша милость? – подобострастно спросил Кайетано. Инспектор мрачно оглядел побитые градом хижины.

– Лошади готовы, ваша милость, – добавил Кайетано.

– Ты что, смерти мне хочешь? – крикнул инспектор. – Не видишь, так тебя и так, какая погода? Никуда я не поеду. Здесь останусь. Организуйте мне поесть, а потом я отдохну.

Кайетано растерялся.

– Что, еды нету?

– В Чинче мы мяса нажарили, ваша милость.

– Я тебе не милость, так тебя и так!

– Слушаюсь, ваша милость.

Огонь разводили целый час. В одной из хижин Кайетано отыскал кофейную эссенцию. Инспектор ждал едва живой – он не ел с семи часов утра. Наконец Кайетано. принес кипящий кофе. Галарса подул, хлебнул и весь скривился.

– Это что за дрянь?

– Кофе, ваша милость.

– Покажи.

Ему принесли грязную бутылку. Инспектор вынул пробку и поскорее отвернулся.

– Где вы его выкопали, так тебя и так?

– Чистая эссенция, ваша милость. В Уанкайо покупали.

– Когда покупали, скотина?

– Год назад, ваша милость.

Инспектор воздел к небу руки;

– Господи, когда эти варвары станут людьми? Когда их коснется цивилизация? Кровать Хоть дадите?

Ему дали баранью шкуру. Инспектор забылся безотрадным сном. Власти селенья Чинче приуныли: если инспектор будет злиться, он решит дело не в их пользу. Выборному пришлось прибегнуть к кулакам, чтобы взбодрить их.

«Будь что будет, – сказал Кайетано. – Дадим, ему хороший завтрак». Предложение было прекрасное, но трудновыполнимое. Непогода перекрыла дорогу. Стали шарить по хуторам: не нашли ни крошки. Буря не унималась. Фермин Эспиноса – бывший сержант и бывший арендатор, поселившийся в пещере после изгнания из Чинче, – обнаружил курицу и экспроприировал ее. Приближался рассвет.

– Стряпать умеешь? – спросил Кайетано.

– В казарме всему научишься.

– Стуши-ка ее получше.

Когда голод разбудил инспектора, яркий солнечный свет смыл все грехи, а на чурбанчике, покрытом, как скатертью, пожелтевшей газетой, дымился котелок с тушеной курицей.

Инспектор понял, каких это стоило усилий, и улыбнулся. Он кинулся на котелок, проглотил одну ложку, и его чуть не вырвало.

– Это что за мерзость?

– Курица, ваша милость, – отвечал Кайетано. – Сам ощипал.

– Это не курица, а дерьмо, – выговорил инспектор.

Кайетано понюхал и скривился от хохота. Это было дерьмо.

– Слушай, Эспиноса, ты котелок закрывал?

– А?…

– Сукин ты сын! – загремел Кайетано. – Ты что, не знаешь, когда жгут навоз, надо закрывать все крышкой, а то провоняется?

Трагедия жителей Чинче повергла в ужас жителей Янакочи.

– Надо все приготовить, – беспокоился Агапито Роблес.

– Хорошо бы музыкантов нанять, – посоветовал Скотокрад.

– Триста солей сдерут.

– Дадим, чего там.

Двенадцатого декабря утром шестьдесят человек во главе с выборным отправились верхом в Янауанку. Городская площадь не помнила такой кавалькады, даже жандармы проснулись от удивления. Сержант Кабрера поправил подсумок и объехал площадь, грозно хмуря брови. На большее он не решился. Когда Эктор Чакон и Скотокрад с Конокрадом вступили на площадь, их встретило тревожное жужжанье. Поджидая их, люди курили, выпивали, разговаривали. Стемнело рано, как всегда в туманные дни. К семи на выселках Чипипаты замигали два огонька.

– Едут! – крикнул выборный.

Через тридцать минут на площадь въехал забрызганный грязью грузовик. Оркестр, смущая жителей, заиграл «Марш Знамен». Инспектор снял шляпу.

– Власти Янакочи, – с достоинством сказал выборный, – приветствуют вас, сеньор инспектор.

Скотокрад и Конокрад услужливо подхватили его вещи. Музыка и крики сопровождали инспектора до гостиницы. Инспектор вышел из машины. От восторгов и от высоты у него кружилась голова.

– Я очень устал, – произнес он у самой двери.

– Нет, не сюда, сеньор инспектор, – сказал выборный.

– Почему?

– Надо пройти через патио, – сказал Скотокрад.

Гостиница была одним из порождений Симеона Забывчивого, единственного здешнего архитектора. Он не помнил ни обид, ни чертежей, и в домах его всегда недоставало двери, окна или прохода. Благодаря его таланту многие спали в гостиной и ели в сарае. В гостинице «Международная» он забыл построить лестницу. Владельцы не разрушили здания, а решили, что постояльцы смогут взбираться наверх по деревянной лестнице, приставленной к стене, и в этом был свой прок. Здесь не могли селиться пьяницы.

– Я немного отдохну, – сказал инспектор.

– К которому часу подать лошадей?

– К девяти.

Агапито. Роблес поклонился.

Снова грохнул марш, и под приветственные крики инспектор полез наверх.

– Завтра все на площадь! – крикнул Роблес.

– Созовем колокольным звоном, – прибавил Фелисио де ла Вera.

Всадники скрылись во тьме. Цокот копыт затих. Через час они шлепали по густой грязи.

– Завтра увидимся, – зевнул Агапито Роблес.

– Останься, – приказал Сова.

– В чем дело?

Сова поднял подсумок.

– Что это?

– Сорок пять выстрелов.

Выборный застыл в седле.

– Эктор, – прохрипел он, – я видел дурной сон.

Сова не ответил.

– Я видел во сне, что пампа кишит жандармами.

Сова похрустел пальцами и ничего не сказал.

– Эктор, ведь он может уступить.

– Судья уступит, когда рак свистнет.

– Мы, начальники, – закашлялся Роблес, – не согласны, чтоб он умер. Ты не имеешь права губить селенье, Эктор.

– И это ты видел во сне?

Роблес применил запрещенный прием.

– Без разрешения ничего нельзя делать, – сказал он.

Револьвер блеснул в руке Эктора Чакона.

– Чего ж я готовился?

– А что?

– Ладно! – крикнул Эктор и пришпорил коня. Конь рванулся вскачь.

– Эктор, Эктор!

Но Эктор Сова скакал по бескрайней пампе. Только на рассвете он пожалел коня и подъехал к дому. Кот по имени Тигр стал тереться об его ноги, выгибая хвост.

– Сюда, отец, сюда! – звал его голос сына.

«Решил, что я пьян», – подумал Сова. Из дверей высунулась грязная и заспанная детская мордочка.

– Возьми свечку, Фидель.

Мальчик поцеловал ему руку и зажег огарок. Неверный свет озарил шершавые стены. На полу валялись мешки с картошкой, конская сбруя. Мерно дышала во сне дочь Хуана. Былая усталость внезапно сковала ему ноги. Он расстегнул пояс. положил на стол револьвер и подсумок. Пули рассыпались по столу.

При виде оружия глаза у Фиделя загорелись.

«Завтра умру, – думал Сова. – Жандармы меня изрешетят, привяжут к лошади и потащат. Никто не узнает меня – ни жена, ни Хуана, ни Фидель, ни Иполито».

– Я завтра убью Монтенегро, – сказал Сова. – Прикончу этого гада. Надо с ним кончать, скот пасти негде.

Фидель погладил револьвер, словно кошку.

– Сколько надо пуль, чтоб убить человека?

– Одной хватит.

– А тебя жандармы не убьют?

– У меня пуль много.

– А стрелять в тебя будут?

– Они и в оленя не попадут, куда ж им в меня! Поздно уже, спи.

Глаза у Фиделя сверкали.

– Убей всех помещиков, папа. Я тебе помогу. Чтобы ничего не заметили, я завтра понесу револьверы под пончо.

Сова заснул и ни о чем больше не думал. Его разбудили голоса Фиделя и Хуаны.

– Пошевеливайся, сестрица! – кричал в кухне сын. – Сегодня праздник. Купи сыру и хлеба.

– Сопли вытри и заткнись.

– Знаешь, чего мы сделаем? – Он поднял револьвер. – Убьем судью.

– Брось эту штуку!

– Нет, сестрица, это женщинам трогать нельзя. Это не шуточки. Лучше помолчи и приготовь отцу завтрак.

Сова лежал на бараньей шкуре и считал удары колокола. Потом он встал, оделся, вышел во двор и смочил водой ясную от гнева голову. На столе, покрытом клеенкой в цветах и очищенных фруктах, его поджидали кувшин козьего молока, две лепешки и сыр. Фидель подошел к нему и поцеловал ему руку.

– Лентяй, – сказал он сыну, – заспался!

– Я в четыре встал, – ответил сын. – Завтрак тебе приготовил. Пей молоко, Эктор, и ничего не бойся! Пойду оседлаю тебе коня получше.

Он вышел, в руке у него была веревка. Сова обмакивал в молоко хлеб и медленно его жевал. Подошла заплаканная Хуана.

– Ты, правда, судью убьешь?

– Кто тебе сказал?

– У Фиделя пистолет и пояс с пулями.

– Я должен совершить преступление, – мягко сказал Чакон. – а то скоту негде пастись.

– Нам будет хуже, отец. Полиция замучает.

Из ее узеньких глаз текли слезы.

«Все равно убью», – подумал он и, как в озаренье, вдруг пощадил обреченных. Никто не умрет – ни Ремихио, ни Роке, ни Томас. Виноват будет он один. «Я убью его лицо, убью его тело, убью его руки, убью его голос, убью его тень».

В дверях появился широкоплечий парень.

– В чем дело, сынок?

Ригоберто снял шляпу и поцеловал ему руку.

– На площади народ собрался. Они очень шумят, отец.

– Что ж, сегодня суд.

– Люди говорят, что ты убьешь судью. На улицах не пройти.

– Как это?

– Не надо было никому говорить, отец.

– Нас было мало, Ригоберто.

– Мало? Люди знают, что вы собирались в Кенкаше. Люди очень боятся, отец.

– Пускай болтают.

– Ты не передумал, отец?

– Все равно убью.

Ригоберто с отчаянием всматривался в непроницаемое лицо отца.