Текст книги "Траурный марш по селенью Ранкас"

Автор книги: Мануэль Скорса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Глава двадцать седьмая,
из которой любопытный читатель узнает без всяких затрат о беспечном Пис-писе

Злые языки – единственный городской архив – расходятся во мнениях. Донья Хосефина де ла Торре, предводительница дам змеиной породы, решительно отрицает достоверность настоящей главы. Эдувихис Долор, возлюбленная местного лекаря, утверждает, что слышала все это из его уст. Мы не знаем, кто был тому свидетелем, но, по завереньям некоторых историков, судья Монтеяегро прослезился, услышав о смерти Амадора, по одной версий – от жалости, по другой – от радости. Летописцы, приравнивающие эту реакцию к слезам. крокодила, прибавляют, что он еще и улыбнулся той самой улыбкой, какой улыбается Люцифер на знаменитой местной фреске Страшного суда. «Наконец-то власти Янакочи в моих руках», – думал он, под эскортом нотариусов и жандармов опознавая труп несчастного любителя ушей. Опровергая ученых, пытающихся внушить нам, что перуанские судьи плакать не умеют, судья отер еще одну слезу и велел перенести тело в Янауанку. Как истый политический деятель, Отсеки-ухо вступил в город на плечах народа. О том, что было дальше, нет единого мнения. По-видимому, движимый состраданьем, судья не отдал труп медикам, а приказал отнести его к себе домой. Как истинный художник, Отсеки-ухо дождался после смерти того, чего не ведал при жизни. Судья приказал разогнать зевак и оставил при покойном лишь его брата Прокопио, который не столько страдал из-за своей потери, сколько боялся сесть на покрытый зеленым пластиком стул. Над холодеющим трупом судья объяснил своему слушателю, что отцы Янакочи лишили искусство ушесечения одного из лучших представителей, но, как на беду, нет нужных доказательств злого дела. Однако на то и существует юстиция, чтобы исправлять несправедливости. «Если мы его немного поцарапаем, – сказал судья, – преступники не смогут надсмеяться над вашей семьей». «Это грешно, сеньор!» – забеспокоился Прокопио, но судья придерживался других богословских взглядов. «Грешно, – сказал он, – когда убийцы смеются над правосудием. Что ж, отвечать тебе…» – и вперил взгляд (несколько тусклый для столь торжественной сцены) в мышиные глазки собеседника, который только и понял, что ему придется за Что-то отвечать. «Вам виднее, сеньор», – забормотал он. Позвали Ильдефонсо. Тот явно горевал и, гонимый жаждой правосудия, потащил покойника в какие-то дворы. По-видимому, там его не только царапали, ибо по возвращении он являл собою идеальный набор шишек и ран, явно нанесенных камнями. Зрелище, достойное кисти импрессиониста, чуть не свалило Прокопио с ног, но его успели утешить тремя сотнями «на поминки». А деньги, как известно, укрепляют лучше, чем самые сочные плоды!

В тот же день санитарный врач установил, что погибший был до смерти избит каменьями. Блюдя интересы прославленной слепой богини, судья Янауанки немедля приказал взять под стражу подозреваемых. И по любезному приглашению Кабреры в каталажку вошли Агапито Роблес, Блас Валье, Алехандро Гун, Синфориано Либерато, Фелисио де ла Бега, Хорхе Кастро, Хосе Рекес, Кармен Минайя и два его брата.

Через неделю их письменно пригласили в уанукскую тюрьму, где они и задержались на год.

Один Эктор Сова, прозванный Изгоем, не услышал зова правосудия – ему удалось под покровом града выбраться из округи. Снег, заметавший дороги, не помешал ему: семь дней спустя он вступил в Уамалиес, где обитал самый храбрый из его тюремных приятелей – Пис-пис Золотая Улыбка. Не болезнь и не чужой кулак вынудили его вырвать крепкие белые зубы и вставить сверкающую челюсть: он сделал это, чтобы стать неотразимым для женщин. Плата его не смущала – он выращивал мак и помогал помещикам избавиться от лишнего скота. Однако посверкать ему пришлось недолго. В одну из вылазок он неосторожно засмеялся, и пастух его узнал. В тюрьме он хотел заменить золото на скромное серебро, но приятели его отговорили. Жандармы уважали его не только за ценные зубы, но и за то, что он разбирался в ядах. Когда его матери надоело кормить семь ртов и она его бросила на площади в Уануко, он, на свое счастье, повстречался с доном Анхелем де лос Анхелесом, лучшим знатоком ядов, и тот увел его в сельву. Там он и выучился тайному искусству и, говорят, помогал великому травнику в знаменитом поединке, в котором, заметим, повинен не дон Анхель, а неразумное правительство, пожелавшее пристроить врача с дипломом. Когда в этих местах узнали, что им посылают врача, губернатор три дня скакал на коне, чтобы отправить телеграмму:

«Южная Америка. Перу. Лима. Президенту Республики. Почтительно спешу сообщить враче не нуждаемся тчк Всегда здоровы благодаря неоценимому искусству дона Анхеля Анхелеса тчк Треть населения старше ста лет тчк Готов услугам тчк Губернатор Падилья».

Но животворящий текст не остановил жирного и потного служителя медицины. Поначалу его не трогали, поскольку перевидали немало чужаков, которые скоро убирались восвояси, проклиная вредоносный климат. Всякий понимал, что медику остается одно: играть в покер; но он, на свою беду, полез к Дону Анхелю. Привычный к благодарностям травник отнесся к нему терпеливо, но однажды в воскресенье на площади новый врач его остановил.

– Эй, колдун! – крикнул он перед всем народом, просто рот разинувшим от удивленья. – Если ты мужчина, приходи сюда через неделю. Посмотрим, как ты себя исцелишь!

Дон Анхель вздохнул и через неделю прибыл на площадь на вороном коне. Люди сюда собрались из самых дальних селений.

В первом раунде дон Анхель попросил у медика три яда, выпил их залпом и пожевал три травки. Пис-пис, которому в ту пору шел четырнадцатый год, отер с его лица лиловые, желтые и фиолетовые струи пота особым платком в крестах и полумесяцах. Затем медик с улыбкой выпил смесь дона Анхеля и через пять минут изошел кровью. Он колол себе что-то, зажимал отверстия ватой, но кровь лилась из носа, рта, ушей и заднего прохода. Да, ученик такого учителя нагонял страх на самих жандармов; к тому же они нуждались в зельях, которые привлекли бы к ним сердце неверной или увеличили их мужскую силу.

Эктор Чакон бежал из Янауанки, думая о Пис-писе. Он понимал, что один не встанет лицом к лицу с наглыми и. важными врагами. По пути в Уануко он решил сколотить вооруженный отряд, который мог бы выкурить помещиков из поместий. Страдали ведь не только люди – Скотокрад говорил ему, что мучается и скот. И Чакон мечтал, что объединит всех отчаявшихся и вернется убить судью, а Пис-пис ему во всем поможет. Золотая Улыбка недолюбливал беззакония и даже в тюрьме распутал целый клубок неправды. Да, таких людей поискать. И Чакон лелеял мечты о том, как Пис-пис повытрясет из жандармов душу, подыщет нужный яд для новых пополнений, а особенно ревностные изойдут у него кровью.

Завидев Уамалиес, он остановился, привязал коня и умылся в ручье, а потом вошел в селенье. Пис-пис жил у самой дороги. Чакон издалека услышал смех и увидел, что на порог вышла грудастая женщина, баба первый сорт.

– Пис-пис не тут живет?

Женщина недоверчиво на него посмотрела.

– Мы с ним пять лет просидели, донья.

Кто-то выглянул из-за двери, кто-то толкнул ее ногой, и меднолицый толстяк с золотой улыбкой протянул к Чакону руки. Он хохотал и хлопал себя по бедрам.

– Ой, Чакон, Чакончик, как я по тебе соскучился! Все думал про тебя, думал, а ты и не зайдешь! Куда тебе до нас, бедняков! Ребята, иди сюда, тут мой друг Чакон!

Они обнялись. Вышли еще двое: один такой тощий, каких Чакон и не видывал, в рваных штанах и кожаных лохмотьях вместо куртки, а другой – мускулистый, крупный, с простодушной белозубой улыбкой.

– Это мой друг, Эктор Чакон, – сказал Пис-пис, хлопнув его по плечу.

– Мы о вас много слышали, дон Эктор! – сказал Тощий.

Пис-пис хлопнул женщину по заду.

– Эй, жена, зарежь-ка нам курицу, угости моего друга!

Комната была заставлена и завалена стульями, седлами и мешками с картошкой. Шесть полных и шесть пустых бутылок показывали, что перед его приходом тут пили пиво.

Пис-пис откупорил бутылку и сказал:

– Зачем пожаловал, друг?

– Как мы сговорились.

– Можно к вам? – спросил с порога могучий крестьянин из соседней деревни Чорас.

– Это Чакон, – сказал Пис-пис. Новоприбывший глядел недоверчиво.

– Да, я Эктор Чакон.

– Я много слышал о вас, сеньор! – сказал Могучий.

– Ваше здоровье! – сказал Пис-пис. – Я уважаю настоящих мужчин, а не сопляков каких-нибудь. Что с тобой, друг? Я по лицу вижу. Говори. Здесь все свои.

– Беда со мной, ребята. Я человека убил.

– Я о нем слышал, об этом судье, – сплюнул Пис-пис, когда Чакон кончил свое повествованье.

Еще двенадцать бутылок предстало перед гневными собратьями.

– Он двадцать лет людей изводит. Кто его тронет, всех сажают. У него две тюрьмы – в городе и в поместье.

– Я слышал, – сказал Тощий, – в Уараутамбо в тюрьме окон нет.

– Да, нету, просто дверка в кулак, чтобы картошку раз в день просунуть.

– А ты что думаешь, друг? – спросил Пис-пис, открывая еще одну бутылку.

– Я думаю землю мою отвоевать. С помещиками миром нельзя. Я думаю начать кровавую борьбу.

– А выборный?

– Сидит.

– А глава, общины?

– Сидит.

Тощий встал.

– Это терпеть нельзя.

– Эктор прав, – сказал Пис-пис. – Мы врем, что у нас свобода. Мы – рабы. А чтоб выйти на волю, надо убивать.

– Вот и будем убивать богатых в провинции Каррион, сеньоры, – сказал. Эктор. – Начнем с Янауанки. Я готов умереть. Поможешь мне, друг? – И он несмело взглянул на Пис-писа.

Пис-пис посмотрел на него весело.

– Помогу, друг. Чего тебе не хватает?

– Оружия, друг, и хороших советов.

– Ответим на беззакония кровью! – воскликнул Тощий. – Это будет вроде революции.

– Они станут стрелять, – сказал Пис-пис.

– И мы в них станем стрелять, – отвечал Тощий. – Я в армии служил. Я знаю, как с войском сражаться.

– Начнем с судьи, – сказал Чакон.

– Я готов, друг.

Своей небольшой рукой Пис-пис погладил бутылку и ловко откупорил ее.

Глава двадцать восьмая,
где обнаружится, что между птицей и овцой разница все же есть

Почти во всех селеньях близ Серро-де-Паско, да и во всей почти Республике Перу, на лучшие земельные участки изливается дурно пахнущий, дождь общественных построек, и земли эти навеки становятся памятниками надежде. Муниципалитет резервирует их для воображаемых заведение общего пользования. Всякий раз как префект или депутат пообещают школу или медицинский пункт, муниципалитет резервирует участок. Правление и все жители присутствуют на торжественной закладке «первого камня». Второй не закладывается никогда. Самый скромный хутор насчитывает десятки «первых камней»: воображаемые рынки, школы, больницы, ветеринарные лечебницы, шоссе простодушно выставляют единственный свой камень. Вся страна – сплошной первый камень. В Серро-де-Паско, центре департамента, конечно, много больше первых камней, чем в обычных селеньях. Но, как говорится, «никто не знает, кому помогает». У муниципалитета скопилось много заросших травой участков. Такая беззаботность позволила общине ходатайствовать о разрешении вывести свои отощавшие отары на подножья химерических общественных застроек. Муниципалитет, разжалобленный зрелищем несчастных овец, исходивших предсмертной пеной на Уанукской дороге, разрешил временное пользование своими участками, На этом пастбище стада Ранкаса продержались две недели. Когда вся трава кончилась, община испросила разрешения выгонять овец на муниципальныйй стадион. Футбольного поля, где проворные желтые майки забивали голы (4:1) высокомерной уанкайнской сборной, хватило еще на девять Дней. Кончился октябрь.

Первое ноября, День поминовения усопших, большое событие в Серро-де-Паско. Из всех уголков Перу, из пыльных приморских городов, из праздных городков сельвы, с равнины Уанкайо приезжают уроженцы Серро навестить своих родичей. Это единственная неделя, когда трудно найти жилище. В Серро-де-Паско цветы не растут; именно поэтому родичи особенно стараются одарить своих почивших предков хорошим венком. Тюльпаны, розы, герань, лилии, королевские мальвы прибывают из жарких краев грузовиками. Первого ноября люди запруживают кладбище, и за одно утро божья нива обретает былое великолепие, великолепие той поры, когда Серро гордился двенадцатью вице-консулами. Человеческое море молится и рыдает перед могильными камнями, а в полдень растекается, чтобы утешиться в закусочных, рассеянных поблизости. Там' до самой ночи едят, пьют и танцуют за упокой незабвенных. Зачарованное волшебной палочкой воспоминанья, кладбище за один день преобразуется в город. Остальные триста шестьдесят четыре дня его посещает единственный гость – ветер.

Первого ноября 1959 года покойники получили небывалое множество цветов.

Навестили кладбище и жители Ранкаса, Вилья-де-Паско, Ярусиакана, Янаканчи, Уайлая. Они не несли цветов, а шли поплакать, побеседовать со своими покойниками. Им не на что было купить дымящихся чудес – бульона из бараньих голов, утятины с рисом, жареной свинины, козленка по-северному, – и они довольствовались поджаренной кукурузой, которой й завтракали, усевшись меж могил.

Тогда-то дон Альфонсо Ривера увидел воробья. Серая птичка доверчиво вылетела, опустилась на одну из могил, тряхнула головкой и, попрыгав, принялась поклевывать прекрасную мальву.

– Посмотрите-ка! – шепнул выборный. – Пташка божия!

Все продолжали задумчиво жевать, устремив взоры на Хиришаику, неприступный, невозмутимый снежный пик, запутавшийся в гриве неба.

– Да посмотрите же, посмотрите!

– Что с вами, дон Альфонсо? – спросил Медрано.

У того загорелись глаза.

– Какие питательные цветочки! – Он обвел руками кладбище. – Сколько цветов! Хорошие, сочные цветы, глотай, да и только!

– Кладбище очень красивое, дон Альфонсо, – согласился Медрано.

– Много цветов, сочные цветы, кормись да жуй, – продолжал дон Альфонсо.

– Что у тебя на уме, выборный?

– И для овечек хватило бы…

– Дон Альфонсо!

– Утащим их! – сказал Ривера.

– Тс-с… тс-с…

– Зачем тащить? – сказал Медрано. – Может быть, их нам подарят. А что? Алькальд имеет право подарить цветы. Здесь она сгниют.

– Не подарят… – усомнился Гора.

– Скажут, неприлично.

– Попытка не пытка, – заметил выборный.

– Как же, подарят! По-ихнему, пусть сгниют, – уверял Гора.

– Если нам дадут цветы, овечки продержатся еще неделю, – сообразил Фортунато.

– Скажут, что святотатство, – настаивал Гора.

– Надо выиграть время.

– Зачем?

– Не знаю, – сказал старик, – не знаю. Неужели тебе неприятно привести сюда своих бедняжек?

Колокол кладбищенского сторожа выгнал их за ограду, но они не удалились, остались у ворот и спорили дальше. Уже в сумерках вошли они в Серро-де-Паско и по дороге в Ранкас не переставали говорить. На следующий день рано утром они явились в муниципальный совет.

– Кладбищенские цветы?

На мгновенье алькальд онемел, потом разразился хохотом.

– Так можно будет, начальник?

– А что? – сказал алькальд. – Но один я это решить не могу. Надо будет проконсультироваться с советом.

Кладбищенские цветы? Почтенный совет возопил к небесам. Советник Мальпартида был просто оскорблен. Что скажут жители? Ведь как-никак весьма серьезная, конечно, проблема общины станет тем самым и проблемой города. Серро-де-Паско катится в пропасть. Начнем хотя бы с этого страшного подорожания электричества. Осторожно! Цветы для умерших священны. Если уж и могилы перестанут уважать, до чего мы дойдем?

Алькальд настаивал. Дело быстро шло к тому, что община поголовно переселится на кладбище и так или иначе завладеет им.

– Не понятно, живые они или мертвые. Возможно, как будущим обитателям кладбища, цветы принадлежат им по праву. В сущности, это вопрос времени.

Нажал он и со стороны закона. Конституция Перуанской республики ясна: никому не вменяется делать то, что закон не предусматривает, и не запрещается, – вы слышите, сеньоры? – не запрещаетсяделать то, что он не пресекает. А разве в законе сказано, что нельзя дарить кладбищенские цветы? В мудром перуанском законодательстве нет ни одного пункта, который гласил бы:«В случае, если иностранная компания огородит все свободные земли, общинам Паско запрещается выпас стада на кладбище».

– Выпас? – взвился сеньор Мальпартида. – Уж не лучше ли тогда просто забрать эти цветы?

– А как их вынесешь?

– Не лучше ли все-таки впустить скот?

– Это будет надругательство.

– Надругательство налицо, когда есть умысел. А какой святотатственный умысел могут затаить овцы? Ведь и сейчас, в этот самый момент, на кладбище питаются живые существа!

– То есть как это?

Алькальд Ледесма улыбнулся:

– Птички клюют цветы.

Могут ли овцы совершить святотатство? Какая разница между ягненком и птицей? Будет ли надругательством вынос цветов? Как их выносить? Брать на вилы? Щепетильная богословская проблема дебатировалась шесть часов. А что здесь такого? В начале конкисты испанские философы не шесть часов, а шестьдесят лет обсуждали, принадлежат ли. индейцы к человеческому роду. Дело дошло до Рима, и сам папа, потрясая ключами царства, провозгласил «экс катедра», что новооткрытые существа телом, ликом и повадкой поразительно напоминающие людей, действительно наши ближние.

Дебаты в муниципалитете длились меньше. В четыре утра приняли резолюцию: «Совет Серро-де-Паско дает право общинам ввести своих пастбищных животных на городское кладбище, дабы указанный скот, находящийся в состоянии голода, кормился цветами, которые разместили в вышеупомянутом месте первого ноября сего года».

К чести сеньора Мальпартиды сообщу, что резолюцию приняли единогласно.

Глава двадцать девятая
о всеобщем восстании однокопытных, которое подготовили Скотокрад с Конокрадом

Судью Монтенегро окружали дружественные винтовки славной жандармерии и подозрительность четырехсот родичей и свояков. Разве могли победить их пять человек? Это просто сплетни, глупые слухи. Да, против семисот вооруженных стояло только пятеро, но эти пять были люди особенные.

Во-первых, Эктор Чакон, Сова, видел одинаково днем и ночью, его глаза различали в темноте так же, как на свету. Прикиньте, в какую беду он мог завлечь жандармов? Конокрад и Скотокрад с присущей им ловкостью организовали в Янауанке восстание однокопытных. Скотокрад терпеливо объяснял лошадям мировые успехи заговора, а они, чуть не плача, слушали о приближающейся заре вольной пампы и торжественно клялись, что поднимутся как одна. Они ждали лишь сигнала, чтобы проломить черепа жандармам, которые осмелились бы начать гонения после неминуемой смерти судьи Монтенегро. Знатные лошади возглавили заговор и втянули в него с помощью неотразимых кобылок даже жандармских коней. Пингвин и Светляк, победившие на скачках 28 июля, возглавили операцию и снеслись с такими скандально прославившимися жеребцами, как Отдери-каблук, Семь Ветров и Георгин. Лошажье поголовье должно было полягать всю жандармерию в день, когда годовалый желтоглазый жеребец всколыхнет коррали вестью о том, что Монтенегро висит на суку. И. это великое восстанье было еще только началом, потому что из сельв Уануко вынырнул бы Пис-пис, устрашающий посланец ядовитых трав, отравленных корней и усыпляющих маков. Достаточно будет посыпать воду железистыми порошками, и жандармы истекут кровью через все дырки – через нос, и рот, и уши, и задний проход. А еще существуют сны, с помощью которых Скотокрад предупредит облавы! Кроме того, их было не пятеро, а шестеро; только Могучий молчал, у него пропал голос, и за месяцы совместного похода он многозначительно произнес всего три фразы: «Дожди начинаются», «Подождем до жатвы» и «Осторожней, не сглазьте».

– Приятель, почему ж ты не сказал нам, что лошади восстанут? – спросил Тощий.

– Хотел в них удостовериться, – отвечал Эктор Чакон.

– А чего они ждут?

– Когда Монтенегро умрет, вороной жеребец обежит коррали с вымпелом.

– Повесим судью и начнем всеобщую революцию! – воодушевился Пис-пис, откупоривая бутылку водки.

– Чтобы владеть землей, надо перерезать начальство. – Чакон прожевал жестокую ухмылку. Могучий неопределенно улыбался.

– Когда убьем судью, пришлют войска. Мы их остановим. Я могу собрать двести конных в этом департаменте, – пообещал Пис-пис.

– Это верный путь, приятель, – сказал Тощий. – Законным путем добьешься одних издевательств. Моя община в Амбо судится за свои земли вот уже пятьдесят лет.

– Это еще ничего, – сказал Пис-пис. – На юге община Онгой судится уже четыре века. Шесть поверенных ушли на тот свет. Только этого и добились.

– Смотри-ка, хибара! – обрадовался Тощий.

– Нет! – возразил Чакон. – Поедем дальше, пока светло. На заре будем в Туктууанчанге. Оттуда пойдем пешие, верхом нас могут узнать – все же шесть всадников.

Они скакали всю ночь при лунном свете и встретили зарю в Туктууанчанге белые от инея. Ветер рвал одежду, как тысяча собак. При спуске Тощий опять обнаружил пустую хижину. Отдохнули, Расседлали лошадей и расположились в хибарке. Проснулись к полудню, съели свои припасы и дождались, пока день состарится до сумерек. Дождь все шел. С наступлением темноты спустились в Янауанку. Мили через три заметили двух верховых; женщину и паренька. Чакон свернул слишком поздно.

– Эктор! – кричали ему. – Эктор, подойди поближе! – Это был голос Сирилы Янайяко.

– Сюда, Эктор, сюда!

– Куда путь держишь, Эктор?

– Я иду в Янакочу покупать скот.

– Не ходи, Эктор, – взволновалась донья Сирила. – Жандармы ищут тебя по всей округе. Сегодня утром были у тебя, взбесились, что тебя нет, и забрали лошадей у твоего брата Теодоро.

– А что Теодоро делает?

– Восемь лошадей у него забрали. Ходит повсюду, плачется.

– Лучше поедем к тебе, посмотрим, как там что, – сказал Пис-пис.

Донья Сирила исчезла в ночи Туктууанчанги.