Текст книги "Траурный марш по селенью Ранкас"

Автор книги: Мануэль Скорса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– С тобой Чакон хочет говорить.

В ее глазах сверкнул огонь, который царственней солнца.

– Значит, пришел собирать долги!

– Не знаю, мать.

– Ты все знаешь. Для вас бы я не пошла, вы все болтаете, а для него пойду. Он властям не спустит. – Она наклонилась и отпила из кувшина свежей воды.

Здесь версии расходятся. Одни летописцы утверждают, что, заслышав номер, судья разорвал свой билет, стукнул по столу и заорал: «Обман!» Другие склоняются к тому, что по столу он не стучал; но все сходятся на том, что он провозгласил: «Это ихний родственничек!» – и указал пальцем на Лоро. Все вздрогнули – он сказал правду: разоблаченный Лоро был. зятем четвероюродной племянницы доньи Хосефины. Даже сам счастливец не знал, что его жена (кстати сказать, сбежавшая от него три года назад) находится в столь невесомом родстве с такой важной дамой, как донья Хосефина, у которой она ни разу не бывала. Но неумолимая память судьи вскрыла подвох. Недаром говорится: или иди в процессии, или бей в колокола. У устроителей похолодели ноги. Люди и за меньшее гнили в местной тюрьме. По багровому лицу обвинителя было ясно, что он не потерпит надругательства над доверчивым и простодушным народом. В тишине, наступившей, когда громыхнула о стол тяжкая чаша весов правосудия, один дон Эрон, алькальд, проявлявший в опасности дикую храбрость решился крикнуть: «Музыку!»

 
Любить – не преступленье,
Ведь любит сам господь,
Но зло происхожденья, ах!
Мою терзает плоть, —
 

возопила пластинка, оплакивая, судьбу плебея, посмевшего поднять взор на благородную даму. Никакой огонь не очистит его от главного греха – нищеты. Пока певец пытался побороть вековые предрассудки и ханжескую ненависть к любви, дон Эрон совещался с доньей Хосефиной. О чем? Объяснялся ей в своих чувствах? оговаривался о свиданье на речном берегу? Неизвестно. Эти минуты покрыты мраком. Когда дон Эрон и донья Фина обернулись к трибуне, по лицам их нельзя было разгадать эту историческую тайну.

– Какие номера у вас, сеньор? – взволнованно спросил алькальд.

Судья брезгливо протянул билеты, а донья Хосефина, вся красная, – от любовных слов, быть может? – быстро навела порядок.

– Прошу! – приказала она.

Глашатай судьбы в матроске повернул жестяной бочонок – влюбленные пары тем временем пообжимались немного – и, вынув номер, протянул его директрисе.

– Тринадцать, – пропела она.

– У кого тринадцать? – спросил дон Эрон.

– У меня, – скромно признался судья Монтенегро.

Эрмихио Арутинго подошел к дверям загона, и ему вручили гордого австралийца. Судья не испугался чертовой дюжины, и она в благодарность принесла ему счастье. Семерка – любимое число лошадников – подарила ему второго красавца, а тридцать четыре, цифра увесистая и солидная, – единственного барана с черным пятном. Ноль, вершина индийской мудрости, наколдовал ему четвертого, поистине великолепного (который, однако, умер через несколько дней); шестьдесят шесть – пятого. У людей просто слюнки текли. Толпе нелегко вести себя тихо, но тут никто не шелохнулся. Магнит невиданной удачи оттянул людей от киосков, и даже бывалые ротозеи глазам своим не верили.

– Вот это да!

– Везет, что называется!

– Уж бог даст, так даст!

– А номера-то несчастливые…

– Шестьдесят, – пела Хосефина.

– У меня! – отвечала, сияя, донья Пепита.

– На руку вам играем! – пошутил субпрефект.

– Одного съедим, – утешил его судья и обернулся к Хосефине. – Ну, хватит, Финита, я лучше пойду!

– Нет, нет, нет! – заволновалась директриса. – Вы нас совсем не жалеете! Как же мы без нашего милого гостя?

– Что ж, останусь, Финита!

Девяносто – число неясное – принесло ему девятого барана, а шестьдесят девять (которое всегда смешит шулеров) – десятого. Люди в себя прийти не могли. Громкоговоритель пел танго, объяснявшее, что с роком бороться не стоит.

 
Но против судьбы не пойдешь, —
 

жаловался несравненный Карлитос Гардель.

Глава четырнадцатая
о том, как скотина в Ранкасе болела загадочной болезнью

Дорога на Серро-де-Паско стала стокилометровым ожерельем из умирающих овец. Голодная скотина ощипывала последние кустики на узких полосках, оставленных Оградой у дороги. Так было две недели, а на третьей овцы стали умирать. На четвертой их пало сто восемьдесят, на пятой – триста двадцать, на шестой – три тысячи.

Решили, что их косит мор. Сеньора Туфина велела купить целебной мази. Ее дочь принесла вдобавок и святой воды. Ни мазь, ни вода не помогли – овцы мерли тысячами. Дорога бежала меж двух покрытых пеною десен.

– Божья кара, божья кара! – ревел дон Теодоро Сантьяго, помечая крестом дома прелюбодеев и наушников. – Ваша вина, за вашу ложь, и похоть господь плюет на Ранкас!

Грешники пали на колени.

– Смилуйтесь, дон Сантьяго!

– Не меня молите, святотатцы! Бога молите!

Ночью старики побили камнями окна у Мардокео Сильвестре, первого сплетника. Хуже того – он разбирался в травах; люди видели, как он ходил при луне в Каменный Лес. Вот старики и побили у него окна.

Мардокео вышел, неся перед собой чудотворное распятие, и встал на колени прямо в грязь.

– Клянусь, что не имел дурных помыслов! Душой клянусь, я не знался с нечистой силой!

– А что ты делал в лесу?

– Зайцев ловил.

– Будешь на людей клеветать!

– Душой клянусь, не буду, – сказал Мардокео, целуя распятие.

Старики покропили его дверь святой водой, но зря – овцы умирали. Тогда старики впали в унынье. Ничего подобного, сколько ни старались, они припомнить не могли.

– Пришел наш час, – говорил Валентин Роблес. – Скоро огородят. Будем друг друга жрать. Отец – сына, сын – бабушку…

– Пошли бы просить помощи, да некуда. Над нами – один воздух.

– Пускай бы уж все забрали. Пускай бы огородили. Перемрем и воды не попросим.

– Грядет наш день! Эта Ограда – только предвестье. Вот увидите, не одни звери бегут, скоро мертвецы тронутся.

– В Ярауанке могилы опустели.

Толстый человек с каким-то полубледным лицом, забрызганным грязью, подал голос от двери:

– Это не бог, старички, это «Серро-де-Паско корпорейшн».

То был Пис-пис, житель Уануко, привозивший раз в год редкие товары: магнетические пояса, мазь против сглаза, приворотный сироп, крем от страшных снов… На сей раз он привез гитарные струны. В каждой деревне есть гитара без главной струны, и хозяин всегда готов оплатить свою прихоть. Вывод: Пис-пису всегда хватает пива.

– Ограда, – сообщил Пис-пис, – тянется на сто километров.

– А ты откуда знаешь?

– Спичка есть?

Выборный Ривера протянул ему спичку.

– А сигарета есть для этой спички?

Если бы сигареты не дали, он бы говорить не стал. Его угостили «Инкой». Он жадно затянулся.

– Больше чем на сто, – сказал он. – Начинается она в Сан-Матео.

Люди охнули.

– На двухсотом километре по Лимскому шоссе.

– А чья она? – спросил Ривера.

– Компании «Серро-де-Паско корпорейшн».

– Откуда ты знаешь?

– Шоферы знакомые есть, – сказал он и налил себе водки.

– Д где ее конец? – резко спросил Ривера.

– У нее нет конца, – ответил Пис-пис и налил еще. – Они хотят огородить мир.

Глава пятнадцатая,
или Прелюбопытная повесть о сердечном недуге, проистекшем не от печали

Один лишь дон Медардо де ла Торре, отец дона Мигдонио, решился провести жизнь в седле и видел собственными глазами все концы поместья, носившего название «Эль Эсгрибо». Дон Мигдонио – огромный и крепкий, словно башня, испанец с огненной, королевской бородой – предпочел утешаться другой дворянской привилегией; его не занимало, что его земли входят в три климатические зоны, что урожаи у него велики, а скот самый отборный. Синие глаза помещика загорались, лишь когда речь заходила о «крестницах», У него были сотни восприемниц – все дочки всех пеонов принадлежали ему. Несколько раз ему предлагали выставить свою кандидатуру в сенат, но этой' сомнительной чести он предпочел необъятную перинную равнину своей кровати, твердо стоявшей на орлиных лапах. Его бессонные ночи осеняло крылами чучело хищной птицы, а днем он жадно листал книги куда заносили дату рожденья каждой родившейся в поместье девочки. Когда им исполнялось пятнадцать, их препровождали к нему в постель на доработку. Это не было новостью в поместьях – небывалой была лишь мощь его третьей ноги. Он был неистощим. Ему не хватало пяти девиц в сутки. Даже его пеоны гордились его мужской мощью и нередко бились об заклад, сколько крестниц он лишит невинности в бессонную ночь. Кроме этих развлечений, его занимала лишь проба силы. Руки у него были поистине могучие, и ни один объездчик лошадей не выдерживал его железной хватки. Только Эспириту Феликс – парень, способный удержать на бегу молодого бычка, – был ему равен, но не больше.

Что побудило армейцев приехать к нему за рекрутами? Не знаем. Однажды в пятницу в поместье прибыл офицер в полной форме и при оружии. Дон Мигдонио встретил его насмешливой и вежливой улыбкой, но офицер не отступил; не соблазнили его даже крестницы, которых послал ему гостеприимный хозяин. Приказ был ясен: набирать людей во всех поместьях. Дон Мигдонио капитулировал наутро, когда на завтрак подали дымящееся мясо.

– Дайте хоть самому выбрать… – вздохнул он.

– Ну как же, как Же, дон Мигдонио! – ответил офицер.

Дон Мигдонио велел собрать пеонов на большом мощеном дворе. Там их построили в ряды, приказали открыть рот и выбрали для службы отечеству пять лучших челюстей. Энкарнасьон Мадера, Понсиано Сантьяго, Кармен Рико, Урбано Харамильо и Эспириту Феликс заплакали в три ручья. Офицер тут же увел их, а дон Мигдонио вернулся к своим обычным занятиям – в этот день двум его крестницам исполнилось, пятнадцать.

Обо всем этом вспомнили тридцать месяцев спустя, когда рекруты, сверкая ботинками, вернулись со службы. Выходя из Серро-де-Паско, они страшно гордились обувью, но на подходе к поместью четверо пали духом и благоразумно разулись; один Эспириту вошел во двор, цокая каблуками. Казарма преобразила его. В холодных башнях он узнал от солдат, как велик мир. На неприютных нарах он узнал, что бывают права, есть конституция, а касаются они даже силачей свинопасов. Более того, он узнал, что по этим странным законам богатые и бедные равны. И еще того более: когда они решились пригласить капрала на именины Сантьяго, он рассказал. удивительную вещь – на юге, откуда он был родом, какой-то человек по прозвищу Белый сколачивает крестьянские профсоюзы.

– А что это, начальник? – спросил Эспириту.

– Да братства такие, чтобы бороться против неправды.

Он не понял, но через пять недель, когда они снова сидели в мерзейшем кабачке (на сей раз – по вине вконец зазнавшихся городских служанок); сержант Фермин Эспиноса открыл ему глаза.

– Хорошо бы сколотить это братство у нас в Поместье – сказал Эспириту, и взор его вспыхнул.

– Куда нам против дона Мигдонио! – пробормотал пьяный Харамильо.

Эспириту сложил крест-накрест два пальца.

– Вот святой крест, – сказал он, целуя их, – сколочу!

Когда дон Мигдонио увидел из окна начищенные на славу ботинки, он кинулся вниз, прыгая через каменные ступени.

– Добрый день, хозяин, – выговорил Эспириту, криво улыбаясь при воспоминании о том, как они мерились силой.

– А ну, разувайся, сволочь! – взревел дон Мигдонио. – Ты что выдумал? Тут я один хожу обутый! Слышишь, так тебя и так?

Эспириту чуть не заплакал, но не посмел возразить и не взглянул туда, где корчились в огне его ботинки, облитые керосином. Благоразумие же Мадеры, Сантьяго, Харамильо и Рико было вознаграждено – их не обыскали и ботинки остались при них. Чтобы, повспоминать славные казарменные денечки, канувшие в ватное море повседневности, они вынимали их и любовались тайком. Тридцать лет спустя, в свой смертный час, Сантьяго попросил, чтобы ему их показали.

Но Эспириту не сдался; В память о давней клятве керосином выплеснулась тоска по сожженным ботинкам. Он касался душ бережно, словно трогал сломанную ногу. Из тех, кто делил с ним в Лиме печаль и тобой, не пошел за ним один. Сантьяго. Двадцать два месяца тайно сходились они в ущельях и пещерах, и наконец человек десять завидели сияющие контуры великого братства.

– Повесят вниз головой! – пугался Харамильо.

– Ничего, не помрешь, – отрезал Эспириту.

Зимой он решился на невероятное; пошел поговорить с хозяином. Слуги выслушали его и закрыли дверь. Три дня он стучался, а на четвертый день дон Мигдонио – быть может, припомнив былые схватки – соблаговолил выйти к нему. Эспириту стоял под каменной аркой в своей военной форме. Дон Мигдонио согнулся от злости, но синие его глаза были холодны.

– Значит, профсоюз хотите завести?

– Если разрешите, хозяин.

– Так…

– Работать будем лучше, хозяин.

– Так… А сколько вас?

– Немало, хозяин.

– Сколько?

– Двенадцать, хозяин.

– Неплохо придумали. Собери их и приходи. Поговорю со всеми.

Люди возмечтали бог весть что. Как же – Эспириту не только не выгнали, но сам. хозяин пригласил его прийти снова. Слуги слышали, как он приглашал, отчетливо произнося каждое слово. да, люди размечтались. Феликс собрал своих – их было уже не двенадцать, а пятнадцать, – и через неделю они предстали перед очами хозяина. Он приветливо встретил их, и им стало неловко. Никто не мог припомнить, чтобы пеон входил в господские покои. Одно дело – мечтать о братстве, другое – говорить с хозяином; но – по прихоти ли или потому, что ему припомнилась мать, – дон Мигдонио настойчиво звал их. Пришлось войти. Во рту у них пересохло. Сам Феликс упорно вспоминал, что ему доводилось беседовать за шесть, шагов с полковником, а это почти что хозяин.

Дон Мигдонио ждал их в дверях. Он был совсем другой, будто его околдовали.

– Заходите, ребятки, садитесь, – сказал он.

Они как во сне разглядели красные кожаные кресла, и мягкий диван в желтых цветах, и снежные кружева, которые сплела своей мраморной ручкой мать того, кому они решили нанести вред. Им стало не по себе, словно они замыслили измену.

– Чего вы хотите, ребятки? – приветливо спросил дон Мигдонио.

У Эспириту задрожали колени.

– Хозяин, я…

– Вот что, Феликс, чтоб тебе не мучиться, скажу сразу: я не возражаю, – сказал хозяин так же просто, как разрешил бы пить воду или мочиться на дворе. – Нет, не возражаю, даже рад. Я хочу пользы для поместья. Отметим это событие! – Он обернулся к слуге: – Принеси-ка из столовой графинчик.

Слуга – тот самый, что закрыл глаза покойному дону Медардо! – вышел, не скрывая, как ему противна эта черная неблагодарность, и принес графин с бокалами.

– Я только чокнусь. Вчера перепил, – весело сказал дон Мигдонио. – Ну, ребятки, ваше здоровье!

Они выпили залпом, чтобы выйти поскорей из водоворота сомнений. И дон Мигдонио велел налить по второй.

Они снова выпили.

– He пойму, что со мной, такое, – сказал Харамильо, хватаясь рукой за горло. – Дыхнуть не могу.

– И мне что-то плохо, – проговорил бледный Мадера, хватаясь за живот.

Он упал первым. Потом свалились еще трое, а остальные закорчились в диких судорогах. Дон Мигдонио глядел на них тусклым взглядом. Наконец Рико понял, сбил на пол портрет матери, но плюнуть на него не успел.

Однако Эспириту Феликс проклял ее прежде, чем хлынула кровь из его сожженной ядом утробы.

Через пятнадцать минут их вынесли ногами вперед, кое-как прикрывши рваными пончо искаженные, лица. Двор огласился воплями, однако поплакать родным не дали. Мулы стояли наготове: дон Мигдонио, не испугавшийся ни одного человека, страшно боялся дурных примет. Он просто трясся, когда собаки начинали выть, и не терпел похорон. Когда в поместье кто-нибудь умирал родичи поскорей заворачивали тело в саван, клали туда пахучих, трав, водружали все это на осла или на мула и покойник совершал путешествие к могиле, вырытой за пределами поместья, туда, где желтая ярость мертвецов не могла убить цветы и отравить воду. Тут было не до плача, горевали уже в пути, а поскольку поместье было почти бескрайним, поминки эти растягивались на несколько дней. Вначале холод гор не давал мертвецам разлагаться, но потом, в жарких ложбинах, провожающих не спасало даже то, что они затыкали ноздри. Мулы тоже страдали от мертвецов, раздраженных тем, что их лишили бдений и заупокойных молитв.

Пеонов увезли в полдень. В половине первого один из слуг тронулся галопом в другую сторону. Через пять дней он отправил телеграмму: «Янауанка, д-ру Монтенегро, главному судье. Почтением сообщаю смерти пятнадцати пеонов коллективного инфаркта. Поместье «Эль Эстрибо». Мигдонио де ла Торре».

– Черт! – сказал судья Монтенегро.

Глава шестнадцатая
о разноцветных лицах и телах жителей Серро-де-Паско

За шесть минут до полудня; 14 марта 1903 года у жителя Серро-де-Паско впервые изменился цвет лица. До той поры обитатели этих дождливых мест были медного цвета. 14 же марта какой-то человек, выходя из трактира, где он пил водку, был весь синий, 15-го еще один посетитель вышел на улицу зеленым; тот, кто вышел 18-го, был оранжевым. До карнавала оставалось немного, и народ решил, что они к нему готовятся. Но праздники прошли, а люди все меняли цвет.

Серро-де-Паско – самый высокий город мира. Его переулочки вьются выше прославленнейших вершин Европы. Дождь тут идет двести дней в году, а поутру нередко идет и снег. Город лежит в конце Хунинской пампы, которую клянут даже закутанные с головой шоферы. Они прилепляют к ветровому стеклу изображенье божьей матери и препоручают ей свой грузовик. Не дай господь, мотор откажет в этой ледяной степи, где жителю низин не выдержать разреженного воздуха. Те, кто знает, что ждет их под ревнивым оком озера Хунин, крестятся, едва миновав скалистые ущелья Оройи. «Дева Мария, споручница путников, помоги нам! Святая Текла, помощница странников, моли бога о нас!» – шепчут они, зеленея от удушья, и отчаянно, но тщетно сосут лимоны. Но хоть обвешайся лимонами и молись весь день, эту страшную степь не проедешь невредимым. Тот, кто не выезжал отсюда, ни деревьев, ни цветов не видел – они здесь не растут. Только низкорослая травка выдерживает натиск ветра. Называют ее икчу, и без нее тут и не было бы жизни – ведь именно ее едят овцы, единственное здешнее богатство. Огромные стада пасутся в пампе до трех часов, а в четыре падает нож темноты. Вечер здесь – не конец дня, а конец света.

Что же привело людей на эту вершину преисподней? Подземные сокровища. Серро-де-Паско четыреста лет скрывает под своими домами самую богатую жилу Перуанской страны. На лысой вершине, едва не уткнувшись в пах самому небу, похоронены те, кто пришел сюда за счастьем, а нашел гибель. Через три века после упрямых испанцев на эти высоты явились грубые немцы, хитрые французы, суровые сербы, воинственные греки, и все они спят в могилах, проклиная снег.

В 1900 году жилы иссякли. Пал гордый Серро-де-Паско, переживший двенадцать вице-консулов. Рудокопы, торговцы, трактирщики и шлюхи покинули его, и он быстро захирел. По приблизительным подсчетам, в 1895 году здесь было 3222 дома, за пять лет ветром снесло 2832. Город превращался в степь. К 1900 Году в нем оставалось лишь несколько домиков, притулившихся у площади Карриона, как вдруг на шестой неделе поста прибыл белокурый великан с веселыми синими глазами и огненной бородой, обжора и выпивоха. Он оказался инженером и первоклассным бабником. Поначалу жители не доверяли американцу из Штатов, но, увидев, что девочки занимают его больше, чем теодолиты, они сменили гнев на милость, а за несколько месяцев, пока гринго брал образцы пород и улучшал расу, люди к нему привязались. Но, к несчастью, он помешался. Однажды к вечеру, в три часа, он зашел в грязный кабачок, где с лучших времен остался ящик виски, и выпил бутылку, потом вторую, а потом и третью. Когда стемнело, он вышел раздавать виски. В семь часов он увидел зеленого змия. Быть может, он перебрал, быть может, ему наконец не хватило воздуху – но вдруг, внезапно, он начал хохотать как одержимый. Народ пил дальше, но смех бурлил водопадом, вздымался валом, шел прибоем, и они все же испугались. Однако пугаться было нечего. Через час багрянобородый отер слезы, положил на стол горку золотых монет и вышел из кабачка. Назад он не вернулся.

Смеялся он над рудокопами, рывшими здесь четыре века, над ветром, сметающим дома, над мертвыми сугробами, над непрестанным дождем, над мерзнувшими мертвецами, над одиночеством живых. Под истощенным слоем он нашел самую богатую жилу Америки. Обогащая четыреста лет королей и аристократов, гора Серро-де-Паско оставалась девственной. Сам городок, дышащий на ладан, стоял на лучших в Перу залежах. Облезлые дома, лысые площади, топкие улицы, шаткая префектура и единственная школа прикрывали несметное сокровище.

В 1903 году была создана компания «Серро-де-Паско корпорейшн». Расскажем и о ней. «Серро-де-Паско корпорейшн» (или просто «Серро», или Компания) показала, что легендарный бородач знал, почему смеется. Компания построила железную дорогу, доставила невиданные машины и поставила их в Оройе, на 1000 метров ниже плавильни, от чьих отходов задыхались птицы на пятьдесят километров вокруг. Соблазненные деньгой, на шахту потянулись оборванцы, и вскоре три тысячи человек рыли глубочайшие галереи. В городе соорудили жуткое здание в три этажа, так называемый «Каменный Дом», где и обосновалось управление самых мощных рудников, какие только были в Перу со времен Филиппа II. Судя по счетным книгам Компании, бородач смеялся мало: за те пятьдесят с небольшим лет, которые прожил на свете Фортунато, она получила больше пятисот миллионов долларов чистой прибыли.

В 1900 году никто бы этому не поверил. Компания, платившая в день целых два соля, снискала большую популярность. Нищие, беглые пеоны и кающиеся скотокрады запрудили город. Только через несколько месяцев люди увидели, что дым переморил всех птиц. А потом и рудокопы стали менять окраску, причем допускались варианты: красные лица, зеленые лица, желтые. И если желтый женился на синей, ребенок рождался зеленый. В пору, когда Европа еще не ведала услад модернизма. Серро-де-Паско круглый год гулял на карнавале. Однако многие испугались и уехали домой. Поползли слухи. Компания приказала развесить справку о том, что дым совершенно безвреден. К тому же пестрота привлекла туристов. Епископ Уанукский предположил в своей проповеди, что странная окраска уменьшает возможность прелюбодеяния: если оранжевый соединится с красной, у них никоим образом не будет зеленого ребенка. Народ успокоился. 28 июля префект заявил с трибуны, что вскоре индейцы станут блондинами. Эта надежда разогнала последние сомнения горожан. Но крестьяне довольны не были: зерно не всходило ни на красных, ни на желтых землях. Через несколько месяцев, в 1904 году, Компания объявила, что, невзирая на ложные слухи о вредоносности дыма, она скупит земли; и действительно, купила 16 000 гектаров у Назаретского монастыря. Так «Серро-де-Паско корпорейшн» занялась скотоводством. Но проволочная ограда нового участка не устояла на месте – она окружила поместье Пачаяку, потом поместье Кочас, потом Пуньяскочас, потом Консак, потом Ятунуаси, потом Парья, потом Атоксайко, потом Пуньябамба, потом Касаракра, потом Килью. Отделение скотоводства непрестанно росло.

К 1960 году у Компании было больше 500 000 гектаров – половина всех земель департамента. В августе 1960 года Ограда сорвалась с цепи. То ли она свихнулась от полувекового бега, то ли от кислородного голодания, но ей захотелось оцепить всю землю. И она двинулась вперед.

Однажды у станции Ранкас остановился неурочный состав.