Текст книги "Траурный марш по селенью Ранкас"

Автор книги: Мануэль Скорса

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Глава двадцать вторая
о том, как в селенье Ранкас объявили всеобщую мобилизацию свиней

Они не отступили. Дон Альфонсо Ривера думал с печалью и завистью (скорее, все же с печалью) о дарованиях Фортунато. Старик по прозванью Жабья Морда был истинным златоустом. Он же, Ривера, просто давился словами. Он был косноязычен, как осел. Но Фортунато гнил в тюрьме за оскорбленье властей.

Выборный прошел по площади – в черном костюме, в чистой, неглаженой рубашке, без галстука. С озера дул ветер, и в нем, словно слезы, копилась непогода. Служил отец Часан. Ривера обмакнул пальцы в святую воду и перекрестился. Отец Часан – седой, высокий, густобровый – прорекал с амвона божью кару нечестивцам. Ривера вздрогнул. Что ж, значит, Спаситель поразит громом Компанию?… Священник вытер лоб платком. «Нечестивцы и насильники рассыплются прахом, а нищие, кроткие, безземельные, униженные и ограбленные воссядут одесную Отца», – гремел голос с ветхой кафедры. В храме пахло нищетой и плесенью. Недавно здесь собрались местные власти, и почтительно просили отца Часана принять у них обет. «Зачем?» – спросил он. «А затем, отец, чтобы нам бороться с Компанией». Густые брови отца Часана взлетели, словно птицы. «Вы и впрямь решились бороться с ней?» – «Да, отец». Мохнатые черные птицы взлетели чуть ли не к ветхому потолку. «Это не игра. Это не шутка с ней бороться. Я приму обет лишь в том случае, если вы готовы бороться до конца». Все встали на колени, и все плакали. А сейчас голос с амвона прорекал божью кару. «Исчезнут покусившиеся на землю, погибнут князья, огородившие мир. Кто дерзнет предстать перед господом, когда он возвестит народам суд? Фарисеи? Мытари? Те, кто посмел поставить стену, перекрыть реку, перегородить путь?»

Отец Часан благословил верных скорее гневно, чем жалостливо. Черные ногти снова и снова погружались в святую воду. Лишь по воскресеньям площадь заполняли пестрые юбки и пончо, но уже много недель не бывало здесь ярмарки. Сегодня же народу пришло много. Всю последнюю неделю альгвасилы объезжали округу, созывая народ, и выборный Ривера обязал всех явиться под угрозой штрафа.

Ривера и его сотоварищи вышли из храма, стиснув кулаки. Надвигался снегопад, и недоброе око озера Хунин уже блестело не так ярко. Альгвасил ударил в колокол, но это было ненужно – все жители селенья ждали на площади под первыми каплями дождя. Ривера снова пожалел о том, что не владеет словом: ему бы заговорить от избытка растерзанного сердца, поведать, что синий ангел явился ему во сне и что сам он, Ривера, не пожалеет жизни… Но он не мог, и вздохнул, и вытер пот со лба.

– Читайте опись! – приказал он.

Все помрачнели. Выборный отвечает за опись общинных владений, и лишь один человек знает (на случаи его смерти), где она хранится, а читают ее в особенно важный час.

Студент колледжа, здешний уроженец, худой и скуластый юноша с робким взглядом, влез на стол и принялся читать. Начал он в двенадцать минут первого, кончил – часа через два. Народ недвижно – вернее, почти недвижно – слушал монотонный перечень межевых столбов, источников, выгонов, прудов, из которого следовало, что и земли, и снег, убеливший их сердца, – законная собственность селенья. В два часа дня чтец дочитал и прокашлялся. Ривера распрямил спину. Ветер пригнул поля его потертой черной шляпы.

– Большая беда постигла нас, братья! – ^:сказал он, сжимая руки. – Большая беда за наши грехи. Земля хворает. Страшный враг, могучая банда обрекла нас на смерть.

Он оперся о стол, и народ увидел его сутулую спину, словно придавленную тяжким грузом снегов.

– Ранкас невелик, но бороться будет. Клещ может загубить зверя. Камешек в сапоге не дает человеку идти.

– Малых врагов не бывает! – крикнули глаза, в которых, словно псы, боролись отвага и страх.

На лице Риверы проступало отчаянье.

– Городские власти у них на поводу. Им начхать на наши беды. Что ж, поборемся сами. Братья, в будущее воскресенье принесите по свинье. Каждый мужчина должен принести хоть поросенка. Берите их где можете – крадите, покупайте, одалживайте. Дело ваше. Я скажу одно: чтобы каждый привел свинью. Это ваш долг, все вы обязаны привести сюда по свинье в будущее воскресенье.

Народ растерялся. Неужели их выборный сошел с ума? Кое-кто захихикал. При чем тут свиньи? Однако начальство – это начальство. Придется послушаться.

Нелегко найти свинью в этих местах. Пастухи здесь не любят ленивых и прожорливых хрюшек. Там, где они разроют пятачком землю, овца или корова не будет пастись. Как же и где раздобыть триста свиней? Самые ловкие купили их на рынке в тот же день. В понедельник свиней уже не было, и пришлось ехать в другие селенья. Все над ними смеялись.

– Сеньора, свинку не продадите?

– Не продам, на сало откармливаю.

– Ну, одолжите на недельку!

– С ума спятил?

– Одолжи, мамаша!

– На что тебе?

– Покойников помянуть.

– Кто ж это в церковь свиней водит?

– А я тебе десять солей заплачу.

– А что в залог дашь?

– Пончо.

Если же денег не брали никак, крестьяне могли и отработать. Братья Гальо сколотили забор, братья Аренсио покрыли загон, а сеньора Туфина отдала за свинью одеяло. И в следующее воскресенье отец Часан вышел из храма, сильно хмурясь: поросячий визг мешал ему проповедовать. Прихожане с нетерпением ждали. Ривера пробыл на мессе до конца, обмакнул пальцы в святую воду, перекрестился, преклонил колено и, начертавши на лбу три извилистых креста, медленно вышел на площадь.

Альгвасилы подошли к нему, и он сказал:

– Огораживайте площадь!

Альгвасилы обложили площадь досками и торфом, и за несколько минут она превратилась в загон. Когда плотники приколотили, как следует углы, Ривера обратился к народу.

– Братья! – крикнул он. – Пометьте своих свиней и оставьте их тут. Альгвасилы за ними присмотрят. Вернетесь через неделю.

Все зашептались, но Ривера и раньше говорил не очень пространственно, а по лицам его соратников ясно было, что он не шутит. Начальство – это начальство. Они пометили свиней и оставили их на площади. Люди посерьезней ушли, зеваки остались у загона. К вечеру свиньи прикончили последние кустики.

– А что они завтра есть будут? – испугались владельцы.

– Ничего, – ответили альгвасилы. – Ничего им не велено давать.

– Ничего?

– Попить дадим, и все.

– Ну, посмеемся!

Но посмеяться не пришлось. Ривера строго-настрого приказал обречь свиней на полный пост. В понедельник они начали свой незабываемый концерт. Во вторник они взрыли всю площадь, и она сплошь покрылась ямками в обрамленье пенистой слюны. В среду люди встали шатаясь – спать им не довелось. В четверг директор школы пришел к Ривере с жалобой – вести занятия стало невозможно. В пятницу возопили все лавочники. В субботу взмолились старухи. В воскресенье священник отказался служить, но Ривера уговорил его не лишать их господней поддержки. Однако отец Часан тщетно раскрывал гневные уста: визг затопил вселенную.

Искупая неслыханные грехи, свиньи отпущенья постились восемь дней кряду.

Дон Альфонсо Ривера был невозмутим. В воскресенье он снова облекся в черный костюм и прошел через площадь, сверкая черными глазами. Народ собрался в школе. Ривера приказал запереть двери, однако его все равно не услышали; тогда, смирившись с бесполезностью слова, он схватил мел и написал на доске: «Каждый берет свою свинью!» (Свиньи тем временем расшатывали утлые стены загона.) Он стер первую фразу и написал: «Выпустим их на лучшие выгоны Компании». Снова стер и снова написал: «Держитесь, американцы! Придется вашим овцам поесть опоганенной травки!»

Он улыбался во весь рот. Собрание грохнуло разом, и огненные перья смеха всколыхнулись над толпой. В Ранкасе уже много месяцев не смеялись. К несчастью, хохота слышно не было – очень уж ревели свиньи. Люди только утирали слезы, корчились, держались за живот. Вот это да! Голодные свиньи испоганят поля Компании! Большими детскими буквами Ривера писал, что делать: каждый свяжет свинье ноги, обернет тряпкой рыльце и дотащит свою питомицу до границы огороженных земель, на которых пасутся самые лучшие овцы. Целая армия ветеринаров пестует мифологическую скотину. Один австралиец стоит больше, чем стадо здешних доходяг. Прикинем, сколько он будет стоить, когда поест травки, опоганенной нашими свинками? Надвигались тучи. Люди вышли на площадь к озверевшим свиньям и по двое, по трое стали их связывать. Странное шествие вышло из селенья, читая молитвы: женщины, дети, шелудивые псы сопровождали три сотни свиней к землям Компании. В три часа дня они подошли к границе. Солдаты прицелились, поджидая, когда они границу нарушат. Но они ее не нарушили. Дон Альфонсо остановился у межи, и вместе с ним остановились триста четыре человека.

– В чем дело? – крикнул дежурный, костлявый тип по фамилии Оласо. – Куда свиней ведете?

– Попасти вот хотим, – ответил Ривера.

– Эй вы! Границы не перейдите, а то пулю всадим!

Ривера наклонился и развязал свинью. Завидев выгон, она просто взбесилась.

– Стой, стрелять будем! – крикнул ей костлявый.

Свиньи и нули вылетели одновременно, но громче пуль было щелканье свиных зубов. Выстрелы запоздали – вековой голод пожирал пастбище, и земля огласилась диким ревом. Буря неслась над лакомой травой, свиньи чавкали, хрюкали, выли. Стража стреляла; и восьмая, десятая, пятнадцатая туша падала на поле навсегда непригодное для прославленных овец Компании.

На следующий день Компания ушла с одной тысячи четырехсот гектаров.

Глава двадцать третья
о жизни и чудесных приключениях собирателя ушей

Одно дело – Рассеки-ветер, и совсем другое – Отсеки-ухо. Рассеки-ветер – это конь, и пал он еще до того, как полковник Марруэкос основал второе кладбище в Чинче. Амадор, по прозванию Отсеки-ухо, – человек. Не верите – спросите его зятя Минайю, у которого он и отсек одно из своих первых ушей. Было это на седьмой день пьянки по поводу первого причастия дочки Эгмидио Лоро. Несколько спятивший от столь благочестивого события, Лоро запер гостей на замок и бросил ключ во тьму огромного кувшина с водкой. Гости знали, что такое честь, и достойно ответили на вызов, не порываясь уйти. Ключ обнаружили через семь дней и так обрадовались, что Амадор возопил пьяным голосом:

 
Отдай материнские четки,
А все остальное бери!..
 

– Заткнись, зеркало треснет! – возроптал рябой и невоспитанный тип из Мичивилки, дремавший в углу.

– ? Не нравится – оторви уши! – ответил обиженный певец.

 
О ты, полуночная дева,
Прикрой свою наготу-у!..
 

– Сам отрывай! – предложил неосмотрительный критик и, поднявшись, пошел на Амадора с кулаками. Он и ахнуть не успел, как что-то отсекло ему ухо.

– Кому еще уши надоели? – спросил Амадор, – Эй, сопляки, музыку.

Гости и музыканты ринулись в бурное море веселья, и, зараженный общим безумьем, Амадор плясал до семи утра, а потом вернулся в горы.

Казалось бы, он доказал свою любовь к музыке, но жители Янакочи его не поняли. Не понял его даже тот, кому и по родству, и по профессии полагалось бы вникнуть в дело. Зять его, музыкант Кармен Минайя, отказал ему в поддержке, более того – он оскорбил его, когда, надравшись сверх меры, Амадор просил оркестр поиграть, пока он справит большую нужду на соседней горке.

– Ну, пожалуйста! – молил Амадор.

Минайя послал его туда, где, по его мнению, было уместнее метать не совсем благовонный бисер.

– Ах, зять, зять! Не хотелось бы мне с тобой драться…

– Пошел отсюда, пьяная морда!

– Не называй ты меня так…

Неосторожный Кармен Минайя схватил его за грудки. Лучше бы он прикрыл свое ухо! Оно досталось Амадору.

– Ну как, идете? – крикнул он музыкантам.

Укрощенные кларнеты и корнеты сопровождали нежной музыкой отправленье его естественных нужд, а на обратном пути он обломил у кактуса колючку и приколол ухо к засаленному лацкану. До семи утра он плясал с кровавой гвоздикой в петлице, а потом пробежался по улицам, вопя:

– А ну, кому уши надоели?

Никто не отозвался.

Так проявился дар Амадора в недрах его собственной семьи, нечуткой, как и бывает, к истинному таланту. Вскоре на его искусство появился спрос. Первым обратился к нему двухметровый кузнец Калисто Ампудия, обнаруживший под Новый год, что с его женой спит новый учитель. Жене он расквасил морду, а об учителя не стал марать руки, предпочитая обратиться за помощью к ближнему. Он смиренно склонил голову, чтобы пройти в Амадорову дверь, а войдя, без лишних слов выложил на стол три оранжевые бумажки. Хозяин неприветливо усмехнулся.

– Что понадобилось? – спросил он.

– Да одного гада ухо… – ответил кузнец и вынул из-под пончо бутылку.

Амадор отхлебнул и возгорелся духом, хотя и закашлялся. Как человек изысканный, он делал вид, что пить ему нелегко.

– На что оно тебе?

– А хочу поглядеть, чем это слушают, как моя баба стонет.

– Что ж, гони пятьсот монет.

– На хорошее дело не жалко!

Через семь дней Ампудия получил довольно шелковистое ухо, которое не один месяц слушало стоны его жены. На сей раз Амадор предстал перед судом. Беспристрастно разбирая дело, судья Монтенегро понял, что дар Амадора Леандро чахнет в глуши. С него не только сняли обвинение – сам судья подарил ему купюру в пятьсот солей и приказал немедленно взять его в столярную мастерскую.

В тот же день его нанял Ильдефонсо. Работа выдалась нелегкая. Только за первые пять лет (а именно столько просидел поначалу Эктор Чакон), только за пять лет его услуги понадобились тринадцать раз; Слава его гремела за пределами округи. Помещики, неравнодушные к ушам тех, кто не снял перед ними шляпу» молили его о помощи, судья же, воплощенная любезность, всегда был не прочь расширить «программу взаимопомощи», едва ли не предвосхищая действий одной великой северной страны нашего материка.

Нож Амадора – единственный в Янауанке предмет экспорта – навел порядок на местных пастбищах.

В день, когда судья узнал, что Эктор Чакон жаждет его крови, и побледнел, и уехал в горы под охраной жандармов и работников, он прежде всего подумал, как приятно было бы погладить Экторово ухо. Пока небольшой отряд ездил по извилистым дорогам, никто не решался обратиться к нему; даже Арутинго и бывший сержант Атала не решались развлечь его рассказом о том, как Вертипопка попросила булавку у девицы по имени Железные Штаны, после чего перебили более пятисот стаканов. Они ездили шесть часов, не решаясь даже выпить водки, и вернулись в поместье к ночи. Уже падали первые звезды, когда Отсеки-ухо вошел в кабинет к судье.

Через три дня шесть бравых всадников в плащах прибыли в Янакочу и остановились у дверей Совы. Амадор выбил ногой дверь, но, на свое счастье, Сова еще утром уехал в Пильяо продать быка. Амадор рассердился, пошел в кабак, заплатил свой долг и потребовал для начала дюжину пива. После каждой бутылки его помощнички выходили посмотреть, не едет ли Чакон. Тот запаздывал – покупатель пригласил его обмыть дельце, и они уселись за чесночную похлебку. Радуясь, что приобрел быка чуть ли не за полцены – за тысячу солей, новый хозяин выставил пиво.

– Говорят, у вас тут есть один храбрец, Чакон по имени, – сказал Отсеки-ухо. – Я приехал, а его нету. Жаль!..

Было семь часов. К восьми он понял, что какая-то добрая душа перехватила у него Сову.

– А вы чего тут расселись? – заорал он на своих.

– Приказа ждем, дон Амадор, – отвечали его подручные, мечтая, чтобы их не оторвали от бутылок.

– Какие к черту приказы! Я один с ним управлюсь.

Он рыгнул ромом, от чего немедленно увяли цветы на календаре, и вытолкал взашей своих соратников. Тем временем Сова медленно ехал по крутому склону и увидел в темноте за триста метров, что на камне у дороги сидит женщина – Сульписия. Он почуял беду, спешился и, ведя на поводу коня, тихо пошел пешком. Сульписия не обладала совиной зоркостью и увидела его лишь за три шага.

– Ой, испугал ты меня! Поторопись, Эктор!

Сова даже нюхом почувствовал, как ей страшно.

– Там из поместья тебя ищут, Эктор! Амадор приехал по твои уши.

– Где он?

– У Сантильяна.

– Позови-ка Скотокрада с Конокрадом. Пускай идут туда.

– А ты осторожней, Эктор!

Она ушла во тьму, а он, петляя меж скал, отправился домой кружным путем. От тяжких предчувствий ночь стала душной, как дым. Во дворе он расседлал коня, напоил его, задал ему овса, медленно умылся и, не причесавшись, отправился туда, где пил пиво самый удалой мерзавец округи. Когда Сова, отделившись от мрака, вошел в дверь, Амадор чокался со своей тенью в неверном свете керосиновой лампы. Сантильян изменился в лице.

Не спрашиваясь, Чакон налил себе пива, но оно немного расплескалось.

– Ищешь меня, значит? – спросил он, улыбаясь углом рта.

О, непрочные желанья человеческие! Отсеки-ухо ждал, его, не мог дождаться, все обрыскал, а увидев в желтой мгле вожделенное лицо, как-то расхотел встречаться с Совой.

– Добрый вечер, дон Эктор, – сказал он столь вежливо, что у Сантильяна задрожали руки. – Добрый вечер, сеньоры. – И он поклонился Скотокраду с Конокрадом.

У Конокрада пол-лица было замотано шарфом, над которым горели кошачьи глаза. Скотокрад отряхивал руки, измазанные мукой.

Пока не опала пивная пена, никто не нарушил тишины.

– Значит, уши мои понравились? – сказал Сова, поглаживая левую мочку, и, не уважая чужой собственности, снова налил себе пива из бутылки, за которую платил Амадор.

– Кто вам сказал, дон Эктор?

– Птичка одна.

Скотокрад, не склонный к изысканному тону, грохнул о стол бутылку.

– Зачем явился? Чего надо, так тебя и так?

– Да вот поругался с сеньорой Пепитой… – сообщил Амадор неуверенно.

– С чего это?

Отсеки-ухо с минуту помолчал.

– Да вот она мне велела ваших поубивать…

Словно желая загладить несдержанность руки, нога Скотокрада сгребала осколки.

– А ты что ответил?

Соскучившийся Конокрад запустил руку в мешок и принялся пересыпать зерно из ладони в ладонь.

– Я ответил, что не хочу братьев обижать. Я много вредил. Я хочу по-мирному. Вот я как ответил, а она обиделась и выгнала меня из поместья.

– Когда?

– Уже четвертый день.

Конокрад швырнул ему в лицо пригоршню зерна.

– Чего врешь, морда? Вчера мой брат тебя видел, ты был с ее работничками и приказал его сечь. Шпионить сюда явился!

– Обыщите гада! – оказал Чакон, и лицо его застыло, как бронзовая маска.

Сантильян прижался к стене. Ловкие пальцы Скотокрада ощупали Карманы Амадора, и на стол легли три ключа (один ржавый), открывалка для бутылок, тупой карандаш, письмо и револьвер 38-го калибра.

– Зачем револьвер?

– Да вот на оленей охотиться…

Рука Скотокрада застыла. Взору его представилась непонятная красноватая бумажка.

– Это что?

Они никогда не видели пятисотенной купюры.

– Да вот накопил…

– Значит, все деньги в кабак берешь? – сказал Скотокрад, навалившись на стойку. – Хватит, Амадор! Давай исповедуйся!

Теперь лицо у Чакона было белым как снег.

– Ладно, – сказал он, – обдумаем потихоньку. – И обернулся к Сантильяну: – Водка есть?

– Есть, дон Эктор.

– Беру три бутылки.

Сантильян дрожащей рукой поставил перед ним три темные бутылки без наклеек, заткнутые сухой кукурузной кочерыжкой. Он едва различал, что на прилавке лежит смятая бумажка в пятнадцать солей.

– Поехали в город!

Глаза у Совы болели. Кошачья ночь притаилась в редких кустах, и только где-то за горами вспыхивали зарницы. Если бы не он, они бы свалились в пропасть или споткнулись о камень. В Янакоче светилось окон пять. Проехав с километр в полном молчанье, путники спустились в Урумину. В беззвездной ночи мерцало лишь дыханье Амадора. Они миновали Юрахирку. Ни Амадор, ни конвой не разомкнули губ. Они достигли Кураяку.

– Стой! – приказал Чакон.

Под ними засветились жалкие огни, и, представив, что совсем близко полный жандармов город, Леандро воспрянул духом. Горы остались позади!

– Чего сопишь?

– А вы чего людей хватаете? Вам это так не пройдет! Вы у меня попляшете! В город приеду – всем вам покажу!

Чакон схватил его за рубашку и силой посадил на камень.

– Садись, гад! – резко сказал он. – Ты в город не приедешь. – И словно вдруг признал в нем своего, вцепился ему в руку и шепнул: – Беги!

Амадор почувствовал, что эта костяная рука спаяна с ним неразрывной связью отвращенья.

– Ну, беги! Чего ж ты?

Амадор услышал жужжанье ненависти, которая бездонней тьмы. Он знал, что ему не простят хотя бы этих последних слов.

– Не убивай меня, родич! – сказал он и упал на колени.

Вместе со страхом к нему возвращалась память. Он вспомнил, что человек, которого он ищет с утра, да и не с сегодняшнего, тот самый, кто двадцать лет назад сидел с ним в жаркий полдень у речки и учил его ловить форель.

– Не убивай, дядя Эктор! – выговорил он.

– Плясать умеешь?

– Не пугай меня, дядя Эктор! Сердце из груди выскочит…

– Хватит! – крикнул Чакон. – Правду говори!

– Сеньора Пепита все узнает.

– Как ей узнать? Тут все свои. Выпить хочешь?

Амадор прижег страх глотком огня.

– Ну, как?

– Хорошая водка, дядя Эктор!

– Пей еще.

– Худо мне, дядя Эктор.

– Пей, гадюка! – Над ухом его громыхнул выстрел. – Кайся, сукин сын!

Сова пересчитал в темноте капли пота на его лбу.

– Сеньора Пепита знает все, что ты делаешь. Ты с ними совещаешься, ты спишь, ты ездишь, а она все знает.

– Скажешь, кто стучит, – смягчился Чакон, – оставим тебя в общине.

– Семья горевать будет, дядя Эктор!

– Дадим тебе домик, надел и помирим с Минайями.

Амадор вздохнул.

– Карлоса вдова больше все?

– Она у нас на сходках не была. Откуда ей знать?

– Она ведьма. Ей звери говорят. Она зашлет своих собак, они ей и перескажут.

– Дальше!

– Еще она птиц для этого кормит.

– Дальше!

– Сеньора Пепита хочет тебя убить.

– Тебя подослала?

– Я так согласился, в шутку, дядя Эктор!..

– Выдаст, гадюка, – сказал Скотокрад.

– Да честное слово, я вас уважаю…

– Выдаст, сучья морда.

– Да ради бога, я вас…

– Пей! – приказал Чакон и протянул ему вторую бутылку.

Водка уже не помогала.

– Пей все.

– Голова закружилась…

– Это ты сообщил судье, что мы хотим его убить?

– Да, дядя Эктор.

– Как?

– Я письмо послал с Кабьесесом.

– Что написал?

– «Бигите, судья, Эктор Чакон Хочит вас убить на разберательстви».

– Так, – сказал Чакон.

– Ты же меня не обидишь, а, дядя Эктор?

– Что ж, пришло время сбить с него спесь.

Буря удалялась, и Отсеки-ухо разобрал, что это произнес скуластый человек с невысоким лбом и гладкими волосами.

– Амадор, ты всегда вершил правосудие сам. Ты всегда орудовал ножом как хотел. Ладно, дело твое. Но чтоб за какое-то масло, за какие-то дерьмовые милости предать свою общину… Ты нас продал на вес. Держите его!

Сильные, как ветви, руки Скотокрада и могучие руки Конокрада скрутили Амадора.

– Поднимите!

Его подняли, как младенца. В молочном свете, который вдруг полился из луны, Эктор секунду видел глаза того мальчика, с которым он когда-то, очень давно, прыгал через ручьи и воровал фрукты. Но он сокрушил это лицо, и перед ним снова предстал предатель. Он вынул платок, насильно сунул его в рот Амадору, и глаза у того закатились от удушья. Отсеки-ухо извивался как змея, но мало-помалу телом его завладели ужас, тишина и не нашедший выхода воздух.