Текст книги "В Эрмитаж!"

Автор книги: Малькольм Стэнли Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Здесь происходит что-то вроде небольшого приема, и все это – в честь нашего маленького отряда паломников. Татьяна из Пушкина, успевшая сменить роль (теперь на ней короткое черное платьице и белый фартук с оборками, точь-в-точь как на служанке из комедии Ноэля Кауарда), стоит у входа с двумя большими подносами: на одном – внушительная стопка бутербродов, на другом – граненые стаканы с розовым русским шампанским. Жак-Поль Версо общается с ней – напористо и энергично, вполне по-манхэттенски. В центре зала стоит Андерс Мандерс, с аккуратно подстриженной светлой бородкой, и беседует с демонически-чернобородым Ларсом Пирсоном. А вот и Свен Сонненберг, в изношенном рабочем коттоне, мрачно обсуждает какие-то глубоко экзистенциальные проблемы с Агнес Фалькман, одетой в дизайнерские кельвин-кляйновские версии тех же самых вещей. Когда мы входим, они сконфуженно оборачиваются, а Бу Лунеберг гневно смотрит на нас. Он как будто хочет сказать: ну чего еще ждать от выпендрежной самовлюбленной дивы и писателишки, который заснул на постмодернистском концерте?

Татьяна подходит к нам с розовым шампанским и тарелочками для бутербродов. Теперь вся команда в сборе. Бу выходит на середину комнаты, хлопает в ладоши и возглашает:

– Давайте начинать!

Дидрологи умолкают. Бу поднимает свой стакан.

– Добро пожаловать. Надеюсь, шампанского всем хватило? Чудесный русский напиток. Тогда позвольте мне произнести тост. За проект «Дидро»!

Наши стаканы взлетают вверх. «Skal!», «Дидро!», «За здоровье старика Дени!» – кричат пилигримы.

Красноречие Бу на этом иссякло, поэтому мы просто осматриваемся и разглядываем друг друга. И тут Жак-Поль Версо наконец формулирует наш общий вопрос:

– Бу, раз кому-нибудь все равно придется об этом спросить, так пусть это буду я. Зачем ты нас пригласил? И что это, черт возьми, за проект «Дидро»?

Бу глядит на него с вежливым участием:

– Итак, всем вам хочется знать, зачем вы здесь? Почему выбрали именно вас и так далее?

– Конечно, Бу.

– Певицу, актера, столяра, дипломата, писателя, философа и так далее? – Тут Бу вынимает из кармана своего пиджака небольшую карточку. – Ответить на этот вопрос лучше всего словами самого Дидро из знаменитой «Энциклопедии», из статьи «Энциклопедия». Возможно, вы помните, как он объясняет свою задачу. По его словам, она заключается в том, чтобы собрать воедино все накопленные человечеством знания, указать на все ошибки и предрассудки, докопаться до истины и, используя одни лишь свидетельства наших чувств, постичь истинную причину всех явлений и представить вещи такими, каковы они на самом деле.

– И это все? – удивляется Лapc Пирсон.

– Однако в конце статьи, – не слушая его, гнет свое Бу, – Дидро предостерегает…

– Это глубочайшее, потрясающее предвидение, – вторит ему Альма. – Со временем – внимание, господин философ! – знаний накопится столько, что ни один индивид и ни одна система не смогут охватить их полностью. Вот о чем говорит Дидро.

– Такая система уже существует, – вставляет Версо. – И называется она – Интернет.

– Позвольте мне процитировать слова Дидро: «Если мы изгоним с Земли мыслящее существо, человека…»

– Бу, я полагаю, лучше обойтись без мужского рода, – вмешивается Агнес Фалькман.

– Jo, jo.Обойдемся без мужского рода. «Если мы изгоним с Земли мыслящее существо, личность, возвышенный и прекрасный спектакль, что поставила для нас природа, станет пустым и печальным зрелищем. Мертвая тишина настанет во вселенной. Останется лишь бесконечное одиночество, пустыня, где невидимо и неслышимо будут сменять друг друга события и явления. Вот почему в центр нашей Энциклопедии мы должны поставить че… личность, которой но праву принадлежит место в центре вселенной».

– Гениальное предвидение, – добавляет Альма. – И это объясняет все, весь проект «Просвещение».

– Мы вернем личность в центр вселенной.

– Звучит прекрасно, – подытоживает Версо. – Может быть, еще шампанского?

– Пожалуйста. Только вы уж сами о себе позаботьтесь, – отвечает Бу. – Но в разумных пределах, конечно.

Пока Татьяна обходит нас и раздает стаканы, я замечаю, что Свен смотрит на Бу слегка растерянно.

– И поэтому мы здесь, на этом корабле?

– Jo, jo,Свен.

– А зачем мы едем в Россию?

– Чтобы попытаться снова сделать вселенную человечной, – бодро объясняет Альма.

– Итак, ваша цель – вернуть эру Разума, и вы думаете, что нашли подходящих помощников? – иронизирует Версо.

– Jo, jo.

– Но я всего лишь рабочий, – говорит Свен. – Я делаю столы.

– Столы – дело непростое, – отвечает ему Бу. – Дидро придавал вашему ремеслу огромное значение. Он верил в столы.

– Я работаю руками, – продолжает Свен.

– А я горлом, – сообщает Биргитта.

– Значит, мы должны собрать воедино все познания человечества? – спрашивает Мандерс. – За сколько дней?

– За шесть, – отвечает Альма. – Три дня туда, три дня обратно. Вспомните: Бог создал вселенную за семь дней.

– Но перед этим он, наверное, все хорошенько продумал, – парирует Ларс Пирсон.

– А как же мы это сделаем? – вопрошает Свен.

– Мы будем общаться, обмениваться профессиональными навыками и умениями, делиться философскими взглядами, как энциклопедисты, – заявляет Бо. – И каждый сделает доклад.

– Доклад! – возмущается шведский соловей.

– А затем из докладов мы составим книгу, правительство ее напечатает и выдаст нам фант под это дело, – объясняет Альма.

– Звучит заманчиво! – ерничает Версо. – Правительственный фант!

– А я полагал, что мы посетим Эрмитаж и осмотрим библиотеку Вольтера, – говорит Андерс Мандерс.

– А я-то думала, что мы сходим в Мариинскую оперу, – вздыхает Биргитта Линдхорст.

– А я надеялась, что мы посетим колхозы и встретимся с рабочими, – с упреком произносит Агнес Фалькман.

– А мне говорили, что наше путешествие связано с мебелью и в Россию мы едем, чтобы на столы поглядеть, – говорит Свен Сонненберг.

– Все в свое время, – обнадеживает нас Бу. – Но сперва мы должны написать статьи. Для этого мы и собрались сегодня в этом очень милом конференц-зале.

Ларс Пирсон окидывает меня взглядом – любопытным и провокационным.

– Статьи умеют писать только зануды-профессора. Не правда ли, профессор?

– Moi? – переспрашиваю я.

– Ага. Я знаю, что иногда вы бываете занудой-профессором, а иногда пишете романы и пьесы. А что вам самому больше нравится: писать статьи или сочинять истории?

– Сказать по правде, я предпочитаю сочинять.

– Вот уж не пойму почему, – хмыкает Агнес. – От статей хоть какая-то польза, а сочинительство – одна сплошная ложь.

– Но оно помогает нам найти дорогу к правде.

– Мне это нравится, – объявляет Биргитта. – Почему бы нам и в самом деле не попробовать?

– Сочинять небылицы?

– Nej, nej,Свен. Рассказывать друг другу истории, – поясняет шведский соловей.

– Nej, nej, nej,Биргитта. Давайте лучше займемся чем-нибудь полезным, – возражает Агнес. – Дидро как-то сказал: «Кто хочет научиться печь, должен сперва испачкать руки в тесте».

– В тесте?

– Но он же как-то раз заметил: «Мы представляем вещи в виде фактов, чтобы показать, что эти вещи нам знакомы. Но мы также представляем их в виде вымысла, чтобы показать, каким образом мы их обнаружили».

– Неужели Дидро это сказал? – удивляется Альма.

– Да, – заверяю я.

– Где именно?

– Не помню.

– В общем, я уверена, что большинство за доклады и против небылиц, – утверждает Агнес. – Я полагаю, у нас есть консенсус.

– Не уверен, что вы правы, – говорит Лapc Пирсон.

– Конечно, у нас есть консенсус, – авторитетно заявляет Альма.

– Его нет, потому что некоторые за доклады, а другие предпочитают истории.

– В таком случае давайте проголосуем, – предлагает Агнес.

– Nej, nej,в этом нет необходимости, – возражает Альма, – Я уверена, что у нас есть консенсус. У нас есть консенсус?

– Jo, jo, – подтверждает Агнес.

– Nej, nej, – отрицает Ларс Пирсон.

– А посему, – раздраженно подытоживает Бу, – придется провести собрание, дабы выяснить, как нам прийти к консенсусу.

При этих словах Жак-Поль Версо оборачивается ко мне и тихонько шепчет:

– Круто! Но не многовато ли шведской демократии для одного вечера? А что вы скажете, например, насчет «Джим-Бима» в баре «Московия»? Консенсус?

– Jo, jo, – отвечаю я.

Просто удивительно, как быстро меняется корабельная жизнь и как много разных мирков заключает в себе одно судно. Наверху осталась благовоспитанная группка шведских пилигримов, ведущих дискуссии о Разуме и либеральной демократии. Двумя палубами ниже, в баре «Московия», человеческие умы уже заняты совершенно иными проблемами. «Владимир Ильич» продолжает свой путь; триумфально шумят машины, и, как будто изголодавшись по родине, корабль несется вперед, через архипелаг, в пустынную Балтику – домой, домой. Галдеж на борту все сильней: возвращающиеся домой русские оккупировали бар. Из громкоговорителей несется веселое бренчание балалайки; кочуют, пробираясь через толпу, бутылки и стаканы. Болтовня, крики, песни, смех доносятся ото всех столиков. Перемещается туда-сюда, передается из рук в руки невесть откуда взявшееся разнообразное движимое имущество – куклы Барби, западные компакт-диски, портативные органайзеры, мобильные телефоны, окорока, головки сыра, шелковые галстуки, старые носки, странные свертки из коричневой бумаги, мрачные черные пластиковые мешки, паспорта, документы с печатями и, насколько я понимаю, списки мертвых душ.

Чтобы эта славянская эйфория ни на минуту не сбавляла оборотов, длинношеие официантки в русских кружевах носятся между стойкой и столиками с живительными порциями шампанского и водки. Нерусские пассажиры удивленно наблюдают за этой картиной. В дальнем углу сгрудились японские туристы со своими непременными рюкзачками; они созерцают окружающее сквозь стекла очков с буддийским спокойствием, подкрепляемым скотчем «Сантори» со льдом. Огромные германские бизнесмены – воплощение ганзейского духа! – обмениваются волнующими сказаниями о массаже и сауне, посасывая при этом животворный коньяк. Шведские бизнесмены обсуждают реформу соцобеспечения и пьют из рюмочек украинский сотерн. Не снимая кепок, надетых все тем же нелепым способом, то есть задом наперед, американские рюкзачники перелистывают страницы «Краткого путеводителя по Новой Земле», вскрывая все новые и новые банки «Будвайзера» и в лепешку сминая пустые жестянки в своих боксерских лапищах. Что касается американских вдовцов, то они выглядят жизнерадостнее, чем когда бы то ни было, и бесстыдно заигрывают с высокими русскими официантками.

Что до меня, я понимаю, какую глупость сделал, потратив так много времени на обсуждение курсов валют с милой блондинистой кассиршей милого блондинистого стокгольмского банка. Мы попали в царство смешных денег. Что я имею в виду? Это ведь русский корабль. Официантки, снующие вокруг столиков, рады принять все, хоть отдаленно напоминающее валюту. Российские рубли, украинские купоны, венгерские форинты, шведские кроны, германские марки – для них все одно. Китайские юани, тайские баты, камбоджийские вонги – короче, все, что звенит или шуршит.

– Skal! – восклицает Версо, поднимая огромный стакан виски «Джим-Бим» со льдом, купленный всего за доллар. – Но, знаете ли, профессор, есть в вас что-то этакое, что-то меня тревожит…

– Что именно, профессор?

– Да вот эта ваша недавняя цитата из Дидро. Про доклады и истории. Я прочел все, что этот парень написал за всю свою жизнь, а написал он, пожалуй, даже слишком много. Но не припомню, чтобы он что-то такое говорил.

– Вы правы, – соглашаюсь я, – возможно, он и в самом деле ничего такого не говорил. Но вполне мог сказать что-то в этом роде. Мне так кажется. А вам?

Версо прищуривается оценивающе.

– О'кей, приятель, теперь я вас понимаю. Вы способны цитировать нашего автора в полном объеме, вплоть до того, чего он никогда не говорил.

– Так оно и есть. Я писатель. Я сочиняю небылицы. А вы? Вы правдолюб? Философ? Специалист по Дидро?

– Не совсем. Я современный философ. Я бы сказал – постмодернистский философ, если в этих терминах нет явного противоречия. Я специалист по опровержению Дидро.

– Это заметно.

– Дело в том, что я занимаюсь деконструкцией. Этим я зарабатываю на корм для своей кошки. В частности, я деконструирую великие наррагивы такого крупного проекта, как Век Разума.

Я бросаю взгляд на своего confrère, [19]19
  Коллега (фр.).


[Закрыть]жадно опустошающего вазочку с кешью. Он выглядит вполне пристойно в своей дизайнерской майке и мокасинах от Гуччи; но я-то знаю, кто он такой на самом деле. Его диагноз – синдром Пальи, непреодолимое стремление мыслить публично и порождать интеллектуальное беспокойство.

– Вы враг разума, верно?

– Да, – отвечает Версо, прикоснувшись к своему «Я ЛЮБЛЮ ДЕКОНСТРУКЦИЮ». – Как и любой разумный человек. А вы?

– Я – нет. Боюсь, я всего лишь старый либерал-гуманист.

– Тяжелый случай, – констатирует Версо. – И все же позвольте мне переубедить вас.

– Ну, если вам угодно…

– Я иду своей дорогой, и я счастлив, но по пути никогда не упускаю шанса что-нибудь слегка деконструировать. Слушайте – сейчас я вобью последние гвозди в гроб Просвещения. Прежде всего, разум оказался совсем неразумным, верно? Фактически он привел прямиком к Французской революции, то есть к первому массовому кровопусканию и всеобщему опустошению, которые и есть главные приметы современности. В результате народились Вико, оспоривший идею разумного прогресса, и Кант, раскритиковавший чистый разум и показавший, что объективного знания не существует. Потом Шопенгауэр доказал, что нашими мыслями движет не разум, а воля. А потом – Кьеркегор и прыжок в темноту: нет больше способов отличить бытие от ничто. А за ним – Ницше и полный триумф иррационального. Вам уже страшно?

– Очень.

– Отлично. А ведь еще ничего не случилось. Но вскоре, вскоре – Хайдеггер и полный коллапс метафизики. Потом Витгенштейн и – нет, лучше помолчим. Короче, экзистенциальный абсурд. И вот мы приходим туда, куда в настоящий момент стремимся.

– Куда именно?

– К Мишелю Фуко и полной утрате субъекта. Помните, что он писал в последнем абзаце «Слов и вещей»?

– Смутно.

– Ладно. Цитирую не дословно, но при вашем подходе к цитированию вам это как раз по вкусу. Что-то вроде: «Идеи разума исчезли из мира так же быстро, как и возникли. Сегодня мыслящий человек подобен лицу, нарисованному на песке у самой кромки волн. Еще мгновение – и все смоет приливом».

– Безмерное и трагическое одиночество Дидро?

– Верно. У нашего старика слова были мудрее мыслей.

– И вы уже готовы к этому?

– Конечно готов, – заявляет Версо. – Религии – крышка, а вслед за ней и разуму. Картезианский проект подходит к концу. Мы уже не верим в единое и постоянное «Я». Не верим, что мозг производит мысли, точно так же как еще раньше перестали верить в Великого Часовщика, построившего нашу вселенную. Мы знаем лишь, что космос – это хаос, мчащийся с безумной скоростью, без руля и ветрил, навстречу своей бессмысленной, взрывоопасной и непостижимой судьбе. Достигнув цели, он взорвется или превратится в какое-нибудь антивещество. Вам достаточно? Мне достаточно. Даже Эйнштейну хватило.

– Вполне достаточно. Но если мыслящий субъект исчез, то зачем нам нужны философы?

– А они нам не нужны.

– Тогда скажите: а как вы сами стали философом?

– Просто философия интересовала меня больше, чем футбол.

– И вы не сидите без работы?

– Разумеется. Философы все еще нужны. Поглядите-ка на Францию. Они там реально уважают всех этих ребят, которые толкуют про смерть субъекта. Знаете, им даже обеспечивают бесплатный проезд по железной дороге.

– И они ездят.

– Ездят. Бодрияр бесплатно катается по всем железным дорогам. Лиотар имеет свою личную ложу в опере. Еще по «Джим-Биму»?

– С удовольствием, – отвечаю я. – Но вот чего я не могу понять: если вы так настроены против разума, то зачем участвуете в этом проекте «Дидро»?

– Затем же, зачем и все. Бесплатный авиабилет, бесплатное питание и выпивка, бесплатная поездка в Россию. Знаете первое правило академической науки? Дареному гранту в зубы не смотрят!

– А я хотел покататься на пароме «Анна Каренина»…

– И просчитались. Такова судьба всех высоких порывов.

– А еще я хотел посетить Эрмитаж и поглядеть на архив Дидро…

– Для этого хватило бы обычной туристической поездки.

– …и побольше разузнать про Дидро.

– А как вы думаете: зачем потащился в Россию сам Дидро?

– Чтобы исполнить предназначение философии: просвещать деспотов, устанавливать законы Разума.

– Да ну? Ничего подобного! Он поехал по той же причине, что и мы. Бесплатный билет, бесплатная поездка в Россию, бесплатное питание и напитки.

– Я так не думаю. Я полагаю, он искал влиятельного и понимающего покровителя.

– Вы имеете в виду Екатерину? Она-то отлично его понимала. Она знала, что он простирается перед нею ниц и трепещет перед властью.

– Но он не простирался ниц.

– Простирался, простирался. Эта мадам покупала философов, как туфли или картины. Он был всего лишь очередным приобретением, которое добавило ей славы. И он на это пошел. Skal!

Версо тянется ко мне со своим стаканом.

– Это вы так полагаете, – возражаю я. – Я понимаю иначе.

– Но это истинная правда. Во всяком случае, настолько же истинная, насколько истинна любая истина, то есть, конечно же, совсем не истинная. Вообще-то я поехал главным образом потому, что мне надо было на некоторое время убраться из Штатов. Я только что пережил развод.

– Сочувствую.

– Не стоит. Это был не мой развод. И кроме того, каждый философ должен посетить Россию. Вспомните Исайю Берлина.

– Помню. Он работал в британском посольстве сразу после войны.

– И он поехал в Петербург, тогда еще Ленинград, чтобы встретиться с Анной Ахматовой.

– И они влюбились друг в друга.

– Совершенно верно. Они провели ночь в ее квартире на Фонтанке. И поняли, что говорят на одном языке.

– Поразительно! Я и не предполагал, что кто-то способен говорить на языке Исайи Берлина. Кроме самого Исайи, разумеется.

– Но они говорили всю ночь напролет.

– Да, он был весьма разговорчив.

– На другое утро один приятель спросил Ахматову, довольна ли она этой беседой. «Я – нет, – ответила она, – но он наверняка доволен».

– И Сталин их не выследил?

– Для Ахматовой это была катастрофа. Сталин, говорят, до того разозлился, что развязал холодную войну. А это значит, что между русскими женщинами и западными философами еще осталось одно незавершенное дельце.

– В самом деле?

– Безусловно! Что вы думаете о Татьяне из Пушкина?

– Она прелестна.

– Это бесспорно, но она всего лишь одна из них. Тут весь корабль заполнен Татьянами, вы это понимаете? В блинной Татьяна из Смоленска, а в дьюти-фри – Татьяна из Новгорода…

– Вы случайно не в курсе, шведские кроны здесь принимают? – интересуется Ларе Пирсон, только что вошедший в бар в своей богемной шляпе и тяжело приземлившийся у нашего столика.

– Принимают, платите чем угодно, – отвечает ему Версо, – хоть своими ботинками, если они в хорошем состоянии. А к какому решению пришли члены клуба «Век Разума»?

– Шведская демократия сработала как обычно. У нас была дискуссия. Мы несколько раз голосовали.

– И что же? Доклады – или нет?

– Агнес голосовала за доклады. Но Свен, Биргитта и я были против.

– А Мандерс?

– Он воздержался: на то он и дипломат.

– Так, значит, никаких докладов?! – восклицает Версо. – Ну и слава богу.

– Nej, nej, – осаживает его Пирсон, – вы не поняли. Я же вам сказал: это шведская демократия.

– Шведская? Ну, тогда продолжайте.

– Бу был председателем. Это значит, что он имел на один голос больше и право назначить омбудсмена. Он назначил Альму, она пересмотрела результаты голосования, нашла в нем различные процедурные нарушения и отдала свой, решающий, голос докладам. Так что будем писать.

– Тоска какая, – вздыхаю я.

– Но придется, – замечает Пирсон, – начинаем завтра в девять, и вы – первый докладчик.

– Но я ведь не давал своего согласия, – возражаю я. – Я предпочитаю решать такие вопросы самостоятельно.

– Боюсь, что ваша позиция в корне неверна, – заявляет Пирсон. – Это же шведская демократия. Эта система позволяет решать, что лучше для других.

– А где они все?

– Наверное, продолжают голосовать в столовой. Можно к ним присоединиться. Или вот альтернативный вариант: можно спуститься в ночной клуб «Балаклава» и посмотреть шоу. Будем голосовать?

– Друзья, лично я не вижу в этом никакой необходимости. А вы? – говорит Жак-Поль Версо.

Потому-то мы и сидим теперь за столиком в полутемном ночном клубе «Балаклава». Он затерялся где-то в нижней части корабельного брюха, здесь дымно и дурно пахнет. Уже прошло некоторое время – довольно-таки много времени, – и выпито несколько больших бутылок шампанского. За едва освещенными столиками кричат и спорят мужчины, громко хохочут краснощекие женщины. На эстраде ярко разодетый оркестр: гитара, гармошка и вездесущая балалайка. Нас уже развлекал тенор (который, как я заметил, недавно драил палубу) с традиционными волжскими песнями. Потом на сцену вышел бас, похожий на кочегара, и предложил нашему вниманию комплект зубодробительных арий из «Бориса Годунова». Между актами свет зажигался, а потом снова гас. И каждый раз, когда в зале становилось темно и на сцену выходил новый матрос-исполнитель, между столиками тут же начинали курсировать фальшивые документы, паспорта и наркотики. Но после очередного выключения света на сцену шеренгой вышли длинноногие девицы. Они выбежали на эстраду из-за левой кулисы, положив руки на плечи друг дружке, и дружно замахали ногами. На них серебристые костюмы, не прикрывающие почти ничего, золотистые шляпки и крупные блестящие звезды на сосках и в промежности.

– Эге! – Жак-Поль Версо поднял глаза от шампанского, которое он как раз разливал по стаканам. – Я схожу с ума? Или это и в самом деле наша Татьяна из Пушкина?

Нет, он не сходит с ума – это она. В конце сверкающей шеренги, вся в серебре и золоте, со счастливой улыбкой на лице, вместе со всеми подбрасывает в воздух свои прекрасные здоровые ноги.

Версо вскакивает и изо всех сил бьет в ладоши.

– Эй, Татьяна, вы неподражаемы! Вы меняетесь ежеминутно!

Татьяна удивленно оглядывается, на мгновение запинается, но ее прекрасные ноги тут же снова начинают отбивать ритм. Официант с кинжалом на поясе направляется в нашу сторону, и Версо моментально оседает на стул.

– Татьян тут не счесть, – размышляет он как будто в бреду, – и каждая из них необыкновенна. И каждая из них мечтает встретить продвинутого западного деконструкциониста.

– Ну, это вряд ли, – возражает Ларс Пирсон. – Ведь им еще койки стелить да в каютах убирать.

– Конечно, – кивает Версо, – но сейчас время развлечений, и ночь еще только начинается.

Между тем танцы-шманцы и разлюли-малина заканчиваются. Татьяна с застывшей улыбкой на лице убегает со сцены последней. И тут в зале становится совсем темно. Все на мгновение замолкают, глядя, как на сцену поднимается официант с кинжалом, и переключают свое внимание на экран телевизора, стоящего в уголке.

В выпуске вечерних новостей – события в Москве. В России сейчас отнюдь не время развлечений и не век Разума. Перед камерой – взволнованный комментатор; на заднем плане – солдаты и вооруженные милиционеры со щитами. К ним навстречу, как в давние-давние дни, движется огромная толпа, упорядоченная, но возбужденная. Демонстранты машут красными флагами ушедшего коммунизма, а кое-где – и знаменами давно прошедшего царизма; они идут от Москвы-реки к площади перед Белым домом. Из окон огромного здания свешивается еще больше флагов и транспарантов. Толпа встречается с солдатами, которые оказывают ей более чем умеренное сопротивление. Летят первые булыжники; милиционеры пятятся, некоторые бросают щиты и бегут. Толпа азартно валит вперед, прорывается в нескольких местах, заполняет собой пространство перед зданием парламента. С площади и из окон орут динамики. И вдруг начинает звучать победная песнь. Из дома выпускают голубей, и они взмывают к небесам. «Мы победили!» – радостно кричит Руцкой, стоя на балконе. «Защитники демократии! Наша победа близка! – орет Хасбулатов, – Осталось взять Кремль и захватить узурпатора и предателя Ельцина!» Толпа разворачивается и, увлекая за собой милиционеров, движется назад, в город.

В клубе «Балаклава» повисла тишина и прекратилось всякое движение; мы молча глядим на телеэкран. И вдруг в зале раздаются вопли и вспыхивает жуткая ссора. Какой-то столик опрокидывается, слышится звон стекла. Официант моментально выключает телевизор. На эстраде опять загорается свет, и из-за кулис выбегает та же самая группа танцовщиц с Татьяной во главе. Они уже успели переодеться: теперь на них форма русских комиссаров и офицерские фуражки. Толпа неодобрительно ревет, но тут же меняет гнев на милость: девушки расстегивают френчи и показывают, что под ними ничего нет.

– Древние говорили, – глубокомысленно замечает Ларс Пирсон, – когда слетают одежды, политика уходит со сцены.

– В России кризис, – говорю я.

– Вот-вот кризанутся, – соглашается Пирсон. – Узурпатор и демагоги. Прямо Шекспир какой-то!

– Господи, какие девушки! А от этой просто балдею… – бормочет Версо, уставившись на Татьяну, которая все с той же застывшей улыбкой раздевается и вертится вместе с прочими отборными красотками, изгнавшими со сцены Историю.

– Вы имеете в виду Татьяну из Пушкина?

– Ага. Давайте пригласим ее к нам. Может быть, она и подружек с собой приведет…

– Я пас. Вы же знаете, мне еще доклад писать…

– Ой, профессор, давайте лучше с нами, ночь еще только начинается. Есть вещи и поважнее докладов. Шампанское, секс, история…

– Извините, профессор, но если я сейчас не пойду и не напишу его, я этого вообще никогда не сделаю.

Беспокойный, гневный и политизированный гомон все еще звучит в зале, но похоже, что вечерние развлечения будут продолжаться еще много часов подряд. К тому моменту, когда я расплачиваюсь с казаком-официантом (а он с нескрываемой радостью принимает от меня несколько ирландских фунтов), Татьяна уже сидит на коленях у ликующего Версо, одетая в фантастический костюм, в котором похожа на большую птицу.

В одиночестве прохожу я через весь корабль. В барах и залах все бурлит, как будто беспокойный адреналин пробегает по венам судна. Но во всех остальных местах – тишина. Странная тишина. Похоже, что вся команда спустилась вниз и теперь устраивает стриптиз в ночном клубе, отгоняя Историю куда подальше. Никто из наших просвещенных пилигримов мне по дороге не попался, хотя вроде бы где-то промелькнули Агнес Фалькман и Свен Сонненберг, заходившие в одну каюту, но я мог и ошибиться. Вот и моя каюта – крошечная темница, цельнометаллическая и безоконная. И стоит мне зайти в нее, я тут же начинаю сожалеть о своем внезапном приступе добросовестности. Честно говоря, в тот момент мною двигала не академическая страсть, а скорее чувство сексуального беспокойства – или я просто позавидовал Жак-Полю Версо, так легко завладевшему податливой Татьяной. Но не берусь я за работу не потому, что нашел столь громадный изъян в собственной добродетели. Я не нахожу своих инструментов – портфеля, книг, записок и блокнотов. Ибо (как я припоминаю) багаж, сваленный в моей каюте, вовсе не мой багаж. Это чемоданы из мягкой кожи с коронами «Via Veneto», изящная галантерея международной странницы, покрытая громкими наклейками: Лa Скала, Ла Фениче, Штаатс-опер, Метрополитен, Ковент-Гарден. Багаж, который мне нужен, находится где-то в другом месте. Он заперт в каюте нашей великой дивы.

Вот почему через несколько минут я уже иду по коридору, как какой-нибудь посыльный, нагрузившись пятью чемоданами, в которых, похоже, содержится весь тяжеленный гардероб оперного театра. Редкие матросы, встречающиеся на моем пути, подозрительно оглядываются, но не говорят ни слова – и в самом деле, что тут скажешь? На этом корабле подозрительно все. Но где же ее каюта? Я пробираюсь по пассажирским трапам: палуба С, палуба В, палуба А. На палубе А я будто попадаю в иной мир: стены здесь обшиты деревом, на полу ковровые дорожки. Очевидно, я угодил в древний заповедник российской элиты и членов партии. И тут откуда-то из дальнего конца коридора я слышу голос. Это ария Брунгильды в Валгалле, возвещающая о гибели мира. Когда я подхожу поближе, эти рокочущие, но все же чистые звуки сменяются чем-то более знакомым. «А мне, Онегин, пышность эта, / Постылой жизни мишура, / Мои успехи в вихре света, / Мой модный дом и вечера, / Что в них?» – выводит трели сильный голос за дверью из красного дерева. Похоже, я наконец нашел, что искал.

Я стучу, и шведский соловей распахивает дверь. Ее длинные рыжие волосы уже распущены. Она выглядит просто великолепно в мягком белом халате, драпирующем ее роскошные формы, и с целой бутылкой розового шампанского в руке. Но время в своих стильных апартаментах дива коротает не в одиночестве. На койке сидит некто в белом мундире и фуражке. Он тут же вскакивает, проскальзывает мимо меня (хотя я вроде бы всего лишь посыльный) и исчезает где-то в коридорах.

– Это капитан, – объясняет Биргитта. – Его позвал долг: ему нужно вести корабль. Он заглянул на минутку, чтобы угостить меня шампанским. Русские любители оперы – это просто прелесть!

– Русские любители всего – это просто прелесть! – говорю я. – Извините, что помешал. Мне кажется, нам пора обменяться багажом.

– Обменяться?

– Вот ваш багаж, – заявляю я, – вы забыли его в моей каюте.

– О! И вы его принесли? Он очень тяжелый?

– Очень.

– Так заходите и бросьте эти чемоданы где угодно. Надеюсь, вы их не роняли? Там же одной бижутерии на четверть миллиона фунтов!

– Нет, слава богу, не ронял.

– Знаете, дорогуша, я всегда вожу ее с собой. Но вам, наверное, надо дать на чай? Хотите выпить? А как вам нравится моя хижина?

Да… для маленькой хижины это помещение более чем роскошно. По крайней мере, здесь очень просторно. Примадонну не стали селить в металлическую коробочку без окон. В полном соответствии с ее внушительной славой и еще более внушительными габаритами ей выделили каюту класса «империал» (или, если точнее, «парт-элит») – самую обширную из имевшихся. Здесь нет узкой койки – напротив, здесь стоит двуспальная кровать под шелковым покрывалом, на которой уже разбросаны великолепные одежды певицы. Здесь нет узенького металлического пенала для одежды – здесь стоит огромное трюмо со сверкающими зеркалами и разноцветными лампочками, на котором уже развешана ее бижутерия. И никакого тюремного душа – огромная ванна, уже заполненная ее бельем. Большой гардероб. Софа с подушками. Вазы с цветами. Большие легкие стулья. И серебряное ведерко со льдом, где когда-то стояло то самое шампанское, которым она сейчас размахивает. Иллюминаторы с портьерами, а за их стеклами тихо колышутся балтийские воды, сверкая в лучах корабельных прожекторов. Редкие волны разбиваются о серые гранитные острова архипелага, мерцающие в призрачном лунном свете подобно бижутерии на трюмо.