Текст книги "В Эрмитаж!"

Автор книги: Малькольм Стэнли Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 32 страниц)

31 (наши дни)

Галина живет в доме, затерянном в переулках в районе Фонтанки. Мы спускаемся по широкой грязной мостовой, сворачиваем в высокие ворота и входим во двор, где лежат большие поленницы дров. Здесь играют дети, на лавках беседуют женщины, на веревках сушится белье, стены в щербинах и трещинах, оконные рамы давно не крашены. В подъезде – широкая каменная лестница с разбитыми ступенями. Должно быть, раньше это был особняк какого-то вельможи, но теперь он в запустении: роскошные неоклассические апартаменты просто разделили перегородками и превратили в квартиры для народа. Теперь в этом обиталище временных жильцов – вонь, грязные стены, распахнутые двери подъездов. На втором этаже Галина останавливается у потемневших перил, достает ключ. Ей повезло (послушать Галину, ей всегда везет): у нее есть дверь, которую можно закрыть на ключ. Мы входим в ее убежище: узкая прихожая с вешалкой для одежды, маленькая кухонька с раковиной и печкой-буржуйкой, жилая комната с тахтой, мрачная гулкая ванная.

Но в комнате высокий потолок, чудом уцелела великолепная старинная люстра, стены увешаны картинами и гравюрами, карнизы роскошны. Квартира Галины забита полками, сервантами, иконами, книгами. Книги повсюду; повсюду переплеты и безделушки, табакерки и ароматические шарики, вазы, фотографии и еще множество со вкусом подобранных и расставленных мелочей. На столе – швейная машинка, в гардеробе – длинный ряд платьев, в воздухе – запах дорогих французских духов. На стене – плакаты с видами Парижа и рисунок Делоне с Эйфелевой башней. В доме есть несколько бутылок французского коньяка, пара бутылок вина. Галина усаживает меня поудобнее. Она выставляет на стол хлеб и оливки; она наливает мне коньяку; мы начинаем беседовать.

Не понимаю, зачем я сюда пришел, но мы уже выполнили все литературные обязанности: побывали в Пушкинском Доме, в Александро-Невской лавре у огромного мраморного надгробия Достоевского, возложили цветы к могиле писателя, который лучше всех сумел воспеть убожество и нищету своего города. Затем мы прошлись по близлежащим улицам – местам, где он некогда жил и в контекст которых вписал урбанистические страдания «Преступления и наказания». Печать описанного им уныния до сих пор лежит на Петербурге и просачивается даже в эту квартиру. Галина сперва говорит о библиотеке, о прошлом, о писателях этого города – Пушкине, Лермонтове, Бахтине, Битове. Я рассматриваю фотографии, отвечаю на ее вопросы, но лишь спустя очень долгое время мне удается подвести ее к рассказу о самой себе. Постепенно она рассказывает о малопонятных для меня вещах: ее муж-художник был арестован в пятидесятые, в сталинские времена, и сгинул в сибирских лагерях. Двое детей выросли и уехали в Москву. Они были настроены против нее и так и не вернулись. Она всегда была не такой, как все, всегда под подозрением. Но ей всегда везло, ей всегда удавалось выжить.

Мы выходим на улицу и за углом, в маленьком русском ресторанчике, за маленьким столиком едим капустную петербургскую еду и запиваем плохим горьковатым вином. Я спрашиваю Галину про Париж – оказывается, хотя она так любит этот город, бывать там ей не довелось. Она рвалась в Париж всей душой, но ее не выпускали: людям со столь западными интересами путь на Запад был заказан. Она до сих пор мечтает о Париже, знает о нем все, что можно знать или вообразить. Но она рада, ужасно рада, что за эти дни произошло так много интересного и что столько западных людей приехали повидаться с ней. Просто удивительно, как многолюден до сих пор интересуются Вольтером и Дидро, думают о них, читают их книги. Сюда часто приезжают французские ученые, ищут новые сокровища. Но это просто невероятно, как плохо они понимают Россию – и насколько русским человеком был сам Дидро. Екатерина, та понимала, что нужно России. Не тяжкий труд, не грубость, не жестокие и глупые тираны, произрастающие на ее почве, как капуста, – но больше яркого света, больше цивилизации.

Мы возвращаемся в ее квартиру. Галина зажигает разноцветные свечки, расставляет их по всей комнате. Она открывает серванты и ящики, показывает мне газеты, письма, фотографии, старинные документы. Здесь есть гравюры с пейзажами Петербурга XVII века, осторожные письма из Французской академии, датированные еще пятидесятыми годами. Здесь есть фотографии пикников, на которых веселилась Галина, сотрудниц Публичной библиотеки, с которыми работала, программки опер, которые она слушала, стихи, которые написала. Подобные реликвии всегда напоминают мне о непрочности и быстротечности жизни и о наших отчаянных попытках придать ей хоть какую-то форму и смысл, всякий раз ускользающий от нас. И мы, такие цельные и реальные, оказываемся бессильны; и напрасно, пытаясь избежать одиночества и заглушить боль бытия, воздвигаем мы здания и монументы. Галина открывает книги, показывает мне иллюстрации и гравюры: русские города, праздники, лодочные прогулки, процессии, парады. Она достает яркие модные журналы: старые экземпляры парижского журнала «Vogue», и на страницах с загнутыми уголками я вижу платья, фасоны которых она старательно копирует с помощью стоящей в углу швейной машинки.

Проходит ночь – а мы все говорим. И только когда начинает светлеть небо за полузанавешенным окном, я решаю, что пора уходить. На холодной пустой улице за воротами своего двора она стоит в своем красном платье и очень крепко целует меня. В этот ранний час мир кажется мрачным и угрожающим. Собаки и кошки роются в мусорной куче, топочут по улице чьи-то шаги, черные воды каналов бьются в гранитные берега. Не исключено, что в городе комендантский час. Но Галине все же удается поймать для меня ночное такси. Я сажусь в машину, но она останавливает меня.

– Запомните: теперь коммунисты ушли, и в России станет лучше. Это правда, mon cher,поверьте мне.

– Да, Галина, я верю вам. Конечно, я вам верю.

– А почему вы мне верите?

– Потому что я плохо знаю Россию и мне хочется вам верить, вот и все.

– Хотела бы я сама себе верить. Я позвоню вам, когда буду в Париже, oui?

– Очень на это надеюсь. И хотел бы снова увидеться с вами, Галина.

– Не думайте, что я не приеду! Обязательно приеду. Меня приглашали много раз – и такие милые люди. А ваш друг Бу обещал помочь мне.

– Не сомневаюсь, что он поможет.

– Вы не представляете, сколько у меня хороших друзей. Они меня не забывают, никогда не забывают. Я не выезжаю далеко, но меня знают во всем мире.

– Конечно. Вы прелестны. До свидания, дорогая Галина.

– До свиданья, mon cher ami, – говорит она, а сама все держит меня за руку. – Послушайте: я счастлива! Я так счастлива, что вы любите книги!

– Конечно люблю.

– И вот вам маленький подарок на память. Сейчас не смотрите. Возможно, это заставит вас вернуться в Россию.

– Надеюсь.

Она снова нежно целует меня и сует что-то в карман моего пальто. Это какой-то пакет, тонкий и плотный, завернутый в легкую салфетку. Такси увозит меня прочь. Я еще вижу ее через боковое окно: она стоит посреди булыжной мостовой у выпуклого моста над черным каналом, и ее прекрасные седые волосы развеваются на ветру, и ветер раздувает и треплет подол ее платья.

Мы отплываем завтра в полдень; я больше не смогу выбраться в Петербург. Я смотрю в окно на мрачный и темный квартал, обитель трудолюбивых сапожников, ростовщиков и грустных часовщиков – героев Достоевского. Проехав мимо темного Эрмитажа, мы пересекаем черную Неву. Синий холодный рассвет уже начинает всплывать из портовых вод Васильевского острова, когда такси доставляет меня в порт и подвозит почти к самому парому. Фонари освещают железные рельсы и волны прилива; кругом тишина, все подъемные краны неподвижны. Тусклые палубные огни освещают плавучие гостиницы и «Владимира Ильича», стоящего на якоре. Здание терминала заперто и полутемно, но где-то там внутри беседуют и курят несколько солдат. Они открывают двери, принимают от меня пригоршню рублей и пачку сигарет. Я прохожу через длинный зал с разбитыми окнами, пустыми стойками паспортного контроля, голыми таможенными стеллажами.

У подножия трапа стоит матрос с автоматом на груди. Он меня уже знает; он быстро проверяет мой пропуск и впускает меня на корабль. Я поднимаюсь на борт безмолвной морской громады, миную спящие каюты и со скрипом проникаю в свою железную кабинку. Пакет, который дала мне Галина, все еще лежит у меня в кармане. Я так и не посмотрел, что в нем. И прежде чем заснуть, я вынимаю его и разворачиваю обертку. Там оказывается старая книга в кожаном переплете, благоухающая Галининой «Шанелью». Ее обложка повреждена и потрескалась, но это сдвоенный том моего любимого писателя: «Тристрам Шенди, тома 5-й и 6-й». Это конец первой части романа – той самой, которую Стерн закончил и опубликовал как раз перед своим отъездом в Париж и встречей с Дидро. Я заглядываю внутрь: на титульном листе стоит автограф Стерна, а на полях что-то нацарапано острым почерком.

Этот том имеет знаменитую концовку. Он завершается (более или менее) знаменитыми «стерновскими тильдами», с помощью которых автор пытается объяснить нам, что такое роман и как устроен хороший сюжет. Он говорит, что сюжет подобен огороду; а автор ходит туда-сюда по его грядкам, как будто сажает капусту. Затем Стерн дает небольшой обзор безнадежной барочной путаницы, которую он устроил на собственном своем огороде: его роман меняет курс, сам к себе поворачивается спиной, запинается, теряет фрагмент и начинается снова. Он оставляет чистую страницу для читателя, который захочет навести здесь порядок; но уверяет нас, что дальше дело пойдет лучше. Скоро он вернется к прямолинейному повествованию, пойдет по прямой дороге добродетели, как говорят христиане, выпрямит свою грядку, как говорят огородники; будет следовать линии, которую часто путают с линией гравитации и которая в начале следующего тома перенесет его за море, во Францию.

Текст заканчивается, и тут же начинается угловатый почерк, бешено исписывающий остальную часть листа: «Как они встретились? – Случайно, как все люди. – Как их звали? – А вам какое дело?..» Я перелистываю остальные страницы и за форзацем нахожу клочок старой бумаги, пожелтевшей, выцветшей и пересохшей. Я вынимаю его, бережно разворачиваю и читаю:

«ЖАК: Согласен ли мой Хозяин признать…

ХОЗЯИН: Что еще должен я признать, ты, маленький крысеныш, грязный пес, мошенник, негодяй? Что ты гнуснейший из всех лакеев, а я несчастнейший из господ?

ЖАК: Разве не доказано с очевидностью, что мы по большей части действуем независимо от нашей воли?

ХОЗЯИН: Чушь».

Я, конечно же, знаю, что это такое. Книги рождают книги. Конец одной книги – это начало другой. Которая тоже закончится и, вне всякого сомнения, породит новую. Но, поскольку ничто и никогда не завершается так, как было задумано изначально, автор иногда возвращается к своему произведению, начинает переписывать его, начинает пересматривать свой роман или даже рассказывать ту же самую историю заново…

Я складываю бумажку и снова прячу ее в книгу. Затем я открываю чемодан и, приподняв рубашки, засовываю книгу как можно глубже в свой багаж. Теперь-то я понимаю, что случилось с великой библиотекой Просвещения.

32 (прошлое)

День шестидесятый

Яркое солнце светит в окна Эрмитажа, бросает светлые блики на воду Невы. Заливаются птицы в беседках. ОНА сидит на диване под портретом самой себя в молодости. Рядом с ней английские гончие. ПРИДВОРНЫЕ притихли, в комнате почти никого, но ДАШКОВА здесь. ОН входит, заложив руки за спину.

ОН: Моя королева, моя прекрасная королева. Сегодня последний раз. Самый последний раз.

ОНА: Последний раз, мой дорогой, дорогой Дидро. Итак, сегодня никаких бумаг.

ОН: Нет, я только что закончил писать.

ОН достает из-за спины какие-то бумаги, вручает ей. ОНА читает.

ОНА: «Мирный Договор, заключенный в Санкт-Петербурге между Великой Правительницей и Бедным Философом». Зачем нам мирный договор, если мы никогда не враждовали?

ОН: Никогда, Ваше Величество, вы правы. Не думаю, что люди столь различные в своих взглядах и социальном положении могли бы поладить лучше нас с вами. Но здесь изложены мои требования.

ОНА: Ваши требования? Кто позволил вам предъявлять требования?

ОН: Я сам себе позволил. Должен сказать вам, это чрезвычайно скромные требования.

ОНА: Ладно. Скажите мне, что я могу для вас сделать?

ОН: Ничего. Вы уже все сделали.

ОНА: Тогда я должна подписать это не читая.

ОН: Нет, этого совсем не надо делать. Хотя теперь я отлично знаю, как ваши коллеги-монархи подписывают, а затем разрывают соглашения, даже не читая их. Но вы читали все мои бумаги. Прочтите, прошу вас, и эту…

ОНА: Но о чем в ней говорится, Дидро?

ОН: Во-первых, там написано, что я отказываюсь от денег. Я ненавижу золото и буду ненавидеть, даже если Ваше Величество сочтет достойными оплаты все величальные оды и хвалебные речи, которые я намереваюсь посвятить вам по возвращении в Париж. Я предпочитаю, чтобы мне верили.

ОНА смеется.

ОНА: Пусть так, мой друг. Но разве вы так богаты?

ОН: Нет, мадам, но я доволен собой, что гораздо лучше. Но определенные запросы у меня есть. Надеюсь, Ваше Величество не забудет, каких мучений стоила мне дорога сюда и как самоотверженно я здесь трудился.

ОНА: Да, мсье, вы были неподражаемы. Нет в мире человека, хоть отдаленно на вас похожего. Вас нельзя забыть.

ОН: И я уверен, что Ваше Величество не отпустит меня домой ни с чем. Я прошу лишь оплатить мне дорогу сюда и обратно. Лишнего я не попрошу: философ не должен путешествовать, как лорд.

ОНА: Вы можете назвать сумму?

ОН: Пятнадцать тысяч рублей покроют расходы, я уверен.

ОНА: Вы получите вдвойне. Дашкова, выдай из казны.

ДАШКОВА берет ключ и уходит.

ОН: Во-вторых, я не претендую на дорогие подарки, но одну вещицу мне очень хотелось бы иметь. Мелочь, но вы пользовались ею каждый день, и в этом ее ценность…

ОНА смотрит на него с удивлением.

ОНА: Что же это, мсье?

ОН: Чашку и блюдце, из которых вы пьете за завтраком.

ОНА: Бог с вами – посуда в дороге разобьется.

ОН: Вы найдете это в договоре, если соблаговолите прочесть…

ОНА: У меня есть для вас кое-что получше. Я уже выбрала вам подарок, мсье Библиотекарь.

ОНА открывает свою шкатулку и достает перстень с агатом. Ее собственный портрет выгравирован на нем. ОНА вручает перстень ему.

ОН: О, какая вещь, Ваше Величество, какая прекрасная, уникальная вещица… В-третьих, я рассчитываю на вашу помощь в дороге…

ОНА: Куда же вы направитесь теперь? В Самарканд, к Великой Китайской стене, куда-нибудь в степи?

ОН: Нет, царица души моей, домой. По возможности кратчайшим путем.

ОНА: Фридрих Прусский снова послал за вами. И король Швеции. И Вольтер ждет вас в Фернее, помните.

ОН: Мне жаль, но они меня не дождутся. Слов нет, как горько мне расставаться с вами. Но тем слаще будет встреча с моей дорогой…

ОНА: С вашей супругой?

ОН: С дочуркой-плясуньей. С возлюбленной, ничем не примечательной, но прелестной. С друзьями, с компанией милых болтунов. И даже со сварливой женой.

ОНА: Хорошо же. Вы получите экипаж, превосходный английский экипаж, что я приобрела на этой неделе. И я дам сопровождающего, который будет охранять вас во время путешествия и доставит в Гаагу, к Голицыну. Что-нибудь еще?

ОН: Да, Ваше Величество. Если случится такое, что по возвращении в Париж мне придется кое за что поплатиться и отправиться на отдых в Бастилию, я надеюсь на вашу поддержку. Присмотрите за моей женой, не дайте ей умереть с голода в одиночестве. Защитите мою дорогую дочь, она лишь недавно стала матерью…

ОНА: Да, да, я выполню все ваши требования. Обещаю. Но скажите – поездка стоила всех этих мучений? Вы не зря преодолели тысячи verstas?Не зря пили столь вредную для вас невскую воду?

ОН: Этот вопрос не к философу. Монарх должен ответить.

ОНА берет его за руки.

ОНА: Тогда, разумеется, стоило, дорогой Дидро. Разве вы не видите, что я в восторге от всех ваших мыслей, от безумных идей, рождающихся в вашей гениальной…

ОН: В восторге от некоторых и в ярости от остальных…

ОНА: Да, но, друг мой, вы творили чудеса. Вы учили меня всему. Как управлять государством. Как реформировать систему образования, улучшить нравы, способствовать развитию искусств и ремесел…

ОН: Как реорганизовать полицейские подразделения. Как строить современные города. Как учреждать банки…

ОНА: Вы коснулись также ростовщичества и роскоши. Бога и дьявола. Азартных игр и развода. Жизни и свободы…

ОН: Погони за удачей…

ОНА: Тутовых деревьев и свиноферм…

ОН: А вы показали мне то, что я не чаял увидеть никогда. Военную мощь Брута, помноженную на чары Клеопатры…

ОНА: Вы писали мне эти прелестные бумаги, рассказывали эти изумительные истории…

ОН: Ваше Величество соблаговолили позабыть о разделяющей нас социальной пропасти. Вы изволили спуститься до моего уровня, чтобы я смог подняться до вашего…

ОНА: Нет, я была вашей ученицей, а вы – моим учителем.

ОН: Я был вашим слугой, а вы моей хозяйкой – так грезил наяву Дени-Философ.

ОНА: Вы оставили ваши рукописи? Мою новую Россию?

ОН: Они в вашем государственном архиве. Я знаю, кое-что кажется вам глупым и наивным…

ОНА: Да, дорогой мой мечтатель. Знаете, между нами одно лишь различие. Вы философ и работаете с бумагой, мягкой и послушной. А я, несчастная, сижу на троне и вынуждена иметь дело с человеческой кожей, неподатливой, грубой, неуправляемой.

ОН: Но если вы будете следовать моим указаниям, то создадите прекрасную человеческую общность, предмет зависти народов земли.

ОНА: Да, но если я буду слепо следовать вашим советам, то вся моя империя полетит вверх тормашками. Все ее институты. Монархия, закон, церковь, бюджет. Страна развалится, границы перестанут охраняться… Возможно, если бы вы приехали в другое время… Но сейчас – война с турками, Пугачев…

ОН: Да, Пугачев. Теперь, когда вы захватили его, что будет?

ОНА: Он сидит в железной клетке в центре Москвы, люди глазеют на него и видят, что он совсем не помазанник Божий. Он просто Емелька Пугачев, неотесанный мужик, вообразивший, что кто-то на небесах решил по-новому переписать его строчку в великой Книге Судеб. Если бы он причинил вред только мне, может, я бы его и помиловала. Но никто со времен Тамерлана не убивал моих людей в таком количестве. Он жил как негодяй. И умрет как трус…

ОН: Как это произойдет?

ОНА: Ему публично отрубят голову. Семья его отправится в ссылку, а деревню его сожгут.

ОН: А графиня Пимбург? Княжна Тараканова?

ОНА: Увы. умерла. Видимо, бедняжка уже давно страдала туберкулезом. Он-то ее и доконал.

ОН: Но каземат Петропавловской крепости вряд ли был ей полезен. Я ничего не смог сделать.

ОНА смотрит на него.

ОНА: Кое-что смогли, Дидро. Вы и мсье Вольтер, вы можете смело поведать миру, что мои идеалы выше моих деяний. Порой мне кажется, мы приснились друг другу. Вы мне точно снились, и – вы говорили – я вам тоже. Снимите ваш камзол!

ОН: Что?

ОНА: Этот черный балахон. Он уже всем опротивел. У нас есть для вас новый. Надевайте.

ОНА подает ему ярко-красный, богато отделанный камзол и помогает одеться.

ОН: Право, я как-то забываю о костюме…

ОНА: Что скажете, Дашкова?

ДАШКОВА осматривает его.

ДАШКОВА: Франт. Король среди философов.

ОНА: А сверху медвежья шуба. Чтобы вы не мерзли по дороге домой.

ОНА берет его за руки.

ОН: Вы помните, Вольтер как-то написал, что история – это шутка, фокус, который проделывает жизнь со смертью? А я склоняюсь к мысли, что российская история – это шутка умной императрицы надо мной и Вольтером…

ОНА: Это безумие. Вы не можете уехать. Пошлите за вашей женой, за всем семейством. Построите себе дворец в Петербурге…

У него глаза на мокром месте… ОНА смотрит на него.

ОН: Нет, прекрасная царица. Моя жена – старая женщина, у нее ишиас. Моей свояченице восемьдесят лет. Возлюбленная вот-вот забудет меня. У дочери грудной ребенок. Мой зять твердо вознамерился торговать текстилем. А я… некогда я считал отпущенное мне время десятилетиями и годами, теперь же считаю на месяцы и дни…

ОНА: Чепуха, Дидро, вы будете жить вечно.

ОН: Вы обещаете? Это есть в договоре?

ОНА: Да, есть.

Огромный волосатый мужчина, похожий на медведя, одноглазый и в широком турецком кафтане входит в комнату, что-то жуя на ходу. ОНА замечает его, спешит ему навстречу, обнимает его.

ОНА: Потемкин, дорогой мой…

ОН уходит, незамеченный.

Конец шестидесятого дня

33 (наши дни)

Наконец-то он стронулся с места, наконец покидает Россию. И мы тоже. «Владимир Ильич» с таким же успехом мог и вовсе не избавляться от своих пассажиров три дня назад: все они (или их ближайшие родственники) снова здесь. Такая же бестолковая, шумная, пихающаяся, неповоротливая толпа, что неделю назад готовилась пересечь Балтику в обратном направлении; тогда они покидали буржуазную шведскую цивилизацию ради скифской фантасмагории, теперь – наоборот. Те, прошлые, пассажиры растворились в огромных и неуправляемых российских просторах; нынешние выбрались и плывут назад. Снова внизу, на верфи, кипит жизнь и проворачиваются сделки. Грязные автобусы выплевывают будущих путешественников; такси поставляют пассажиров для кают классом повыше. Уйма машин всех видов – от крутых до самых плохоньких, автомобили, убегающие из России навсегда или отправляющиеся на Запад по делам служебным, выстроились в очередь перед воротами парома. Контейнеры, кровати, разнообразный багаж подхватываются крюками подъемных кранов и доставляются на судно откуда-то снизу. Торговцы и посредники, коммивояжеры и палаточники появились снова – в еще более устрашающем количестве. На бетонной верфи и в киосках, самостийно понатыканных тут и там на территории терминала, продается все на свете: старое и новое, полезное и бесполезное, лицензионное и нелицензионное, антиквариат и старье; люди мечутся в коммерческом угаре, пересекаются, заключают сделки.

Но самые необычные сделки и пересечения можно наблюдать в бетонных таможенных залах и у деревянных будок паспортного контроля. Там выстроились в очереди странные люди. Я ненадолго отлучался в город (купить последнюю порцию книг и компакт-дисков), а теперь возвратился и терпеливо жду. Жду в окружении татар, снабженных швейцарскими удостоверениями личности, албанцев, гордо размахивающих новенькими британско-гонконгскими паспортами, вьетнамцев, смело объявляющих себя норвежцами. Удивителен и состав семей: дети существенно старше родителей, братья и сестры разных национальностей и разного цвета кожи. Что поделаешь – мы живем в мультикультурные времена. Мир превратился в гигантский плавильный котел, а личность теперь – предмет сделки. Добавьте к своим документам пачку мятых рублей, и пусть ваша история будет сколь угодно неправдоподобной (а от истории никто и не ждет правдоподобия), ничего – сойдет: в наши дни сгодится любая история.

И вот со своими неприемлемыми, но принятыми историями, пояснениями и извинениями наши новые попутчики карабкаются по сходням, толкаются и переругиваются, тащат тяжести и пыхтят. В руках и на плечах они несут следующее: иконы и картины в золоченых рамах, серебряные самовары и золотые православные кресты, старые фотоаппараты, выхлопные трубы и прочие детали машин, роскошные серебристые (и прочих оттенков) меха, завернутые в листья камыша рыбины, корзины с посудой и керамикой, драгоценности, мешки с одеждой, банки с икрой, ящики с книгами. С капитанского мостика со всевозрастающим изумлением за ними наблюдает Ленин. И мы – постоянные пассажиры, пассажиры с проживанием, для которых этот корабль стал домом и образом жизни. Мы знаем лучшие шезлонги на палубе, знаем лучшие сорта водки, знаем, где самые сладкие пирожные, и у каждого из нас есть свой любимый стюард. Несколько дарованных нам дней гостиничной тишины подошли к концу. Экипаж возвращается на судно – и все начинается по новой: балалайки, кавказские танцы, боярские ужимки и прыжки, булькающие самовары и горячие булочки с тмином. Сюда – в казино, туда – в дьюти-фри…

Что бы ни произошло в России за последние несколько дней – а без необходимой дистанции все равно не понять, что же это было на самом деле: трагедия, кризис или просто очень серьезное несчастье, – на первый взгляд мало что изменилось. В битве между апатией и утопией вновь победила апатия. По-прежнему развеваются флаги враждующих сторон: там серпастый-молоткастый, здесь – старо-новый триколор. Бартер и коммерция процветают – во всяком случае, здесь, в порту, многочисленные торговцы как раз собирают последние доллары, кроны, марки и рубли, пакуют товары и собираются по домам. Несчастий тоже хватает: причитают на улицах женщины, валяются в подворотнях пьяницы. В опере поют, в балете танцуют. Преступность – растет, пьянство – поголовное, население – беднеет; на улицах полно нищих. Экстраординарный мир с экстраординарными проблемами, и нужно много-много записных книжек, чтобы хотя бы объяснить их.

Корабль снимается с якоря. Опять играет оркестр – все так же фальшиво, но с меньшим энтузиазмом: наверное, потому что мы не приходим, а уходим, не пристаем с карманами, полными денег, а отчаливаем с наполовину опустошенными (несколько брошенных благодарными слушателями монеток все же летят через перила, хотя вряд ли достигают цели). Мы отбываем, отплываем, нам и грустно, и в то же время мы ощущаем внезапное облегчение, которое испытывают многие, покидая Россию. Ведь по правде сказать, пусть личность стала понятием расплывчатым, пусть мы подобны лицам, нарисованным на песке у самой кромки волн, и существуем в готовом взорваться космосе, все равно наши «я», нами же придуманные и взлелеянные, наше личное, персональное – по-прежнему ценно и дорого нам. Мы смотрим, как берег разжимает объятия, перлини падают в маслянистые портовые воды, причал неожиданно оказывается позади, а терминал, растворяясь в балтийской мгле и городском смоге, сразу же теряет знакомые трещины и прочие дефекты и снова выглядит цельным, блестящим, модерновым сооружением.

На горизонте позолоченные шпили Петропавловской крепости и Адмиралтейства, позолоченный купол Исаакиевского собора, с которого я видел то же Балтийское море, сейчас скрытое туманом. В этот туман мы и плывем. С холодного капитанского мостика можно различить очертания Кронштадтской крепости, а дальше, на южных берегах широкого эстуария, вздымается ввысь огромная статуя – «Серп и молот». Потом картина меняется: жилые кварталы, еще, возможно, крыши дворцов, а дальше – море. Танкеры и плавучие базы бороздят ледяные октябрьские воды. А внизу начинает оживать и шуметь собственный наш корабль. Как всегда, когда судно, оторвавшись от суши, выходит в открытое море, пассажиры вздыхают облегченно, начинают надеяться на что-то и что-то предвкушать.

– В самом деле? – говорю я Биргитте Лидхорст, ибо рыжеволосый соловей так любезен, что стоит рядом со мной у перил. – Прямо там, на сцене Мариинского театра?

– Конечно, – отвечает она. – И мне очень жаль, что вас не было. Я ждала, думала, вы придете на меня посмотреть.

– Я бы непременно пришел – если бы кто-нибудь взял на себя труд оповестить меня.

– Бу уверял, что всех оповестил. Это был мой, и только мой, вечер, его устроили в мою честь, бессовестный вы человек, дорогуша.

– Ну да…

– Я выглядела как королева – все так говорили.

– Не сомневаюсь. Это был настоящий триумф.

– Гала-представление. И на бис меня, разумеется, попросили спеть что-нибудь из «Онегина».

– Письмо Татьяны?

– Конечно. «Не ты ли, милое виденье, / В прозрачной темноте мелькнул, / Приникнут тихо к изголовью…» Это было сногсшибательно!

– И успех наверняка оглушительный.

– Еще бы, дорогуша! Мне устроили овацию, зал аплодировал стоя – и не меньше десяти минут.

– Замечательно.

– А угадайте, сколько букетов?

– Даже представить боюсь.

– Сорок, дуся. Ей-богу, сорок. Двадцать бутылок розового шампанского. А икры-то, икры…

– Я уверен – вы были выше всех похвал.

– А сам не пришел.

– Зато пришли все остальные.

– Они-то пришли, а вы нет. Приходите после ужина в мою каюту.

– Я подумаю над вашим предложением.

– Двадцать бутылок шампанского, дорогуша. А икры-то, икры…

– Русские знают и любят великих певцов.

– Еще бы! Именно это я сказала мужу.

– Вашему мужу? А я думал, он поет Скарпиа в Бари или еще где-то… Кстати, вы хотели его убить.

– Разве вы не видели моего мужа? Он приезжал за мной на «ЗИЛе».

– Вспомнил, вы хотели подсыпать ему мышьяка.

– Он там пел в сезон Верди. Как вы думаете, зачем я поехала в Петербург?

– Когда-то я полагал, что это имеет отношение к Дидро.

– Вот вы где опять. – Не успел Кронштадт скрыться из виду, за спиной у нас выросла Снежная Королева Альма. – Как всегда! Неужели непонятно, что вас ждут внизу? Вы не понимаете, что семинар возобновляет свою работу?

– А он разве не закончился? – удивляется мой рыжеволосый соловушка.

– Нет, конечно, – обрезает ее Альма. – Проект «Дидро» не закончится никогда, он…

Под конвоем Снежной Королевы мы снова спускаемся вниз. За кассой «Блинного бара» по-прежнему сидит Татьяна из Новгорода. В дьюти-фри Татьяна из Смоленска старательно протирает запылившиеся бутылки. Но в конференц-зал вместо нашей милой старой знакомой, Татьяны из Пушкина, заходите подносом и начинает разносить нам шампанское совсем другая, чужая девушка. Ирина из Омска – так она представилась. Потихоньку подтягиваются пилигримы Просвещения. За время своих странствий Свен Сонненберг обзавелся здоровенной меховой шапкой, а Агнес Фалькман щеголяет в широкой грязноватой крестьянской юбке. Я спрашиваю, как прошла их загородная поездка. Свен, по-видимому, рассчитывал найти в русской деревне больше порядка, а общественные объединения, которые надеялась увидеть Агнес, больше не существуют. Приходят и другие: Мандерс вежливо улыбается, Лapc Пирсон мрачно кивает. Не видно только Жак-Поля Версо. Бу выходит на середину комнаты, хлопает в ладоши, поднимает бокал.

– Skal!Друзья мои, – возглашает он, – у меня есть тост. Давайте выпьем за нашего замечательного Дидро!

ВСЕ ВМЕСТЕ: Skal!За Дидро… За Дени! (И так далее.)

БУ: Позвольте вновь поприветствовать вас на борту корабля. Надеюсь, все вы хорошо провели время в прекрасной Северной Венеции?

ВСЕ ВМЕСТЕ: Да-да… Очень хорошо… Jo, jo…Было чудесно, Бу… Вы превосходно все организовали… Вы и Галина… (И так далее и тому подобное.)

Я: Да, Бу, мы и в самом деле получили большое удовольствие…

БУ: Благодарю…

Я:…но не возражаете, если я кое-что спрошу?

БУ: Конечно не возражаю. Здесь все имеют право задавать вопросы. Прошу.

Я: Я в восторге от проекта «Дидро». Но я недоумеваю – знаете ли вы сами, что он собой представляет?

Моя наивность забавляет остальных, они улыбаются, пересмеиваются.