Текст книги "В Эрмитаж!"

Автор книги: Малькольм Стэнли Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Но почему, почему у меня такое чувство, что это путешествие принесет мне еще много хлопот?

36 (прошлое)

Но, несмотря на годы и усталость, наш герой не может долгое время оставаться без дела. Вскоре он возобновляет свои обычные файв-о-клочные прогулки по улицам Парижа; бродит по элегантному, эротично-подновленному Пале-Роялю. Здесь продаются газеты и периодические издания, энергично распространяются и уносятся домой запрещенные книги, фланируют вдоль пассажей, мимо зазывающих покупателей торговцев и прогуливающихся щеголей самые красивые городские проститутки в соблазнительных и вызывающих нарядах. По старинке он обсуждает сам с собой вопросы политики и любви, предпочтений и философии, позволяя мыслям предаваться полному разгулу. А вечером по старинке ужинает с величайшими французскими учеными: Д'Аламбером, Гольбахом, Гельвецием (не один он, все они стареют). Они рассказывают друг другу о странном затворническом существовании Руссо, пересказывают новые колкости Вольтера. Он вновь посещает салоны замужних знатных дам, их много развелось таких – музыкантш, писательниц, Семирамид, любовниц философов и остроумцев. Правда, и дамы, и остроумцы теперь кажутся ему чересчур молодыми. Когда на улице сыро, он бредет в кофейню «Регентство», наблюдает за умниками, передвигающими фигурки на шахматной доске, или же просматривает газетные новости, узнает о последних скандалах и разглядывает местных франтов.

Политический нюх Гримма не подвел. Париж изменился. Изменился полностью, всецело, эпохально. Повеяло (впрочем, может, это лишь на мгновение) духом нового царствования, юного, расслабленного, с пасторальными мечтаниями и распущенным двором – духом Эрмитажа. Власть стала чуть более терпимой, чуть больше разрешается, принимается, допускается, хотя носится в воздухе нечто трудноуловимое, тревожное; свобода достается чересчур легко и вот-вот обесценится совсем. Распространяются упаднические настроения, откровенней и непристойней стал секс. Женщины жаждут власти и дразнят мужчин. Цензоров все труднее вывести из себя, хотя друг Дени аббат Рейналь уже этого добился, и его очередь, конечно, наступит тоже (обязательно наступит: ему на роду написано пережить еще одну чистку с публичным сжиганием книг). Но все труднее в его возрасте выступать с пламенными речами, все труднее строить из себя юнца-радикала – тем более что этим занимается множество куда более молодых и крепких мужчин.

Толпы новоявленных философов заполняют кафе и клубы, как будто людям теперь больше делать нечего – только думать и думать. Они сидят, потягивают вино, прихлебывают крепкий арабский кофе, одеваются по моде, в шелк, парчу, вольтерианские тюрбаны. Они чистят ботинки, оттачивают свое остроумие, провозглашают себя атеистами, смеются собственным шуткам, анатомируют вселенную, болтают, как попугаи, о чем угодно – о жизни, свободе, о счастливом случае – обо всем, что волей случая модно на этой неделе. Но когда же они думают? Когда успевают писать?

Конечно, без работы они не сидят, писанины хватает на всех, и наш герой точно знает, кто в этом виноват. Это, конечно, Панкук, Великий Монгол, скупивший и присвоивший все: газеты, названия книг, выходные данные, романистов, мыслителей и журналистов. Он публично упрекнул Дени за отказ модернизировать «Энциклопедию» и заявил, что хочет создать новый, грандиозный проект, какого еще и свет не видывал. Философ вкладывал в свое издание мудрость, знания, ум, рисковал, страдал – Панкук просто вложил деньги. А в новом Париже все продается и все покупается. Говорят, это прожорливое предприятие получило благословение короля: пока бал правит коммерческий расчет, пока не затрагивают власти – пожалуйста, делайте что хотите. Панкук и его агенты шныряют по кафе и клубам, соблазняют философов, нанимают исследователей и переписчиков, охотятся за литературными поденщиками. Дело не в деньгах; Панкук платит абсурдные гонорары за абсурдные мысли; охмуряет кого придется, не брезгует вложениями подписчиков любого сорта; новый проект не чета томам прежней «Энциклопедии», предназначенным для вдумчивых и образованных читателей. Просвещение стало товаром, предметом потребления. Что до нашего героя: он знаменит, он принят в свете, но он сделал свое дело, ему пора на свалку.

Да, Париж вторит молодому драматургу Бомарше – одному из многих, кого Дени создал и кому помог прославиться. В Комеди Франсез идет его новая пьеса о слуге-брадобрее, еще одна история о Слуге и Хозяине. «В какое варварское время мы живем! Оно не порождает ничего, за что его стоит благодарить. Только ерунду и глупости: атеизм, магнетизм, электричество, свободу вероисповедания, прививки, хинин, ужасные пьесы и современную мусорную кучу: „Энциклопедию“ Дидро…» Да, времена изменились – перемены зашли далеко, но не движутся дальше. Политические реформы, новые свободы. Секс и страсти грубеют; мода становится вульгарной; жестокость поощряется. Развиваются науки, появляются новые изобретения. Мысли перестают быть абстракциями, превращаются в рабочий инструмент. Шквал открытий: прививка, переливание крови, морской хронометр, коварные методы безумного доктора Месмера, гипнотизирующего взглядом, магнетизм, электричество. Осваиваются необитаемые ранее земли. Какие-то чудаки пытаются плавать по рекам с помощью весел и пара. В пригородах Парижа, в парках при скоплении массы зевак другие безумцы привязывают себя или животных к каким-то надувным пузырям и пытаются оторваться от земли, воспарить в небо.

Все еще ожидая новостей от своей северной патронессы, он тоже кое-что изобретает. Он придумывает домашнюю печатную машину, с помощью которой можно самому, с минимальными затратами, напечатать собственную книгу; он назвал бы ее пишущей машинкой. Изобретает аппарат для кодирования и расшифровывания посланий (за основу взят мозг его наделенного недюжинными умственными способностями друга Д'Аламбера), призванный помочь политикам и шпионам обмениваться секретными сведениями. В свободное время он пытается решить задачу о квадратуре круга. Приходит освежающая весна, но нет вестей из России. Он понял, он больше не надеется: не будет никакой русской энциклопедии. И университет, его замечательный Русский университет, не будет построен никогда. Ежедневные меморандумы, написанные им для Екатерины, пылятся где-нибудь в углах Эрмитажа; а шестьдесят шесть записных книжек он распихал по ящикам и запер на замок. Он обходит галереи и потихоньку распродает русские сокровища и трофеи, которые должны были послужить материалами для его новой энциклопедии: ящички с минералами из Сибири, православную Библию на старославянском языке, подаренную ему на Рождество разодетым архимандритом в куполообразном головном уборе.

Настало время подумать еще раз, что это значит – быть Сенекой в современном обществе? Какова роль мыслителя в этом обществе, может ли он влиять на его моральное состояние? Эта проблема нуждается в переосмыслении. Так как же? И Философ отправляется навестить своего старого друга, толстого аббата Гийома Томаса Франсуа Рейналя. Крупный, дородный, всегда веселый и шумный, любитель застолий, этот иезуит написал никого не оставляющую равнодушным, одну из самых спорных книг современности – «Историю двух Индий». Ее даже называют второй «Энциклопедией»; запрещенная во Франции за чрезмерный либерализм, она была опубликована в Голландии и Женеве и читается повсеместно. В свое время, на начальной стадии работы, принимал участие в ее написании и наш герой. Но о чем она? Какая-то новая разновидность исторического исследования, что-то вроде философского трактата, краткий карманный справочник по международной коммерции и промышленности. Труд, посвященный реформам, исследование по антропологии, песнь во славу подлинного чувства. Горестное стенание, скорбный плач по двум потерянным французами колониям – одна в Гималаях, другая тянется от ледяной арктической шапки до тропических богатств Мексиканского залива – земля индейцев со звучным именем Луизиана. Две французские империи, которые благодаря исторической случайности и некомпетентности покойного ныне монарха были всего лишь десять лет назад отданы Британии.

Прекрасная Луизиана, простирающаяся от ледяной арктической пустыни до тропиков, от Ниагарского водопада до черепаховых земель Флориды, как французы могли упустить ее? Британцы были начеку и немедленно захватили этот край; но именно французы открыли и освоили его, составили карты, исследовали водные пути по четырем великим рекам – Миссисипи, Огайо, Святого Лаврентия, Орегон. Французы плавали по ним, перевозили шкуры животных, сплавляли индийские каноэ, исследовали пороги и прерии; размышляли о душе природы и природе человека. Англичане торговали на побережьях, а французы, французские путешественники и миссионеры, такие как Шамплейн и Хеннепин, странствовали по стране чудес, наносили на карты ландшафты, давали французские имена континентам. Америка – это выдумка Франции, о которую споткнулась и продолжает спотыкаться Британия. Очевидно, что книга Рейналя требует пересмотра. Наш герой рад предложить свои услуги. Аббат подначивает его.

И вот он уже за письменным столом, строчит как заведенный день и ночь – он должен «сделать Рейналя» (так он объясняет друзьям). Пусть Рейналь занимается сухой статистикой, сведениями по экономике, перспективами торговли, описывает исторические факты, географическое положение и фиксирует среднегодовую температуру. Он, Дидро, возьмет на себя философский орнамент, размышления о душе Америки, о греховности деспотизма, об опасностях самонадеянной монархии, порочности рабовладения, о взлетах и падениях империи (никто, кроме него – и Гиббона, – этого сделать не сумел). Мысли, сослужившие ему службу в Петербурге, странным образом пригодились и для Америки.

«Бог ненавидит тиранов, – пишет он, – он заложил в души людей любовь к свободе. Деспотизм порождает лишь террор, порабощение, лесть, глупость и религиозные предрассудки. И разрешается столь нетерпимая ситуация либо убийством тирана, либо развалом империи». Чего же удивляться, что нашему герою суждено пережить еще одно публичное сожжение его рукописей парижским палачом.

«На разлагающемся трупе империи расцветает демократия, – продолжает он, – и тогда в летописях появляются сведения о героических деяниях. Наступает царство закона, процветают науки, рождаются на свет гении, торговля и промышленность перестают быть бедными родственниками. Итак, короли и министры, любите людей – и будете счастливы».

Затем, вспомнив великую императрицу, вспомнив, как трудно иметь дело с человеческой кожей, он добавляет коду: «Увы, счастье быстротечно. Не успела отгреметь одна революция, а следующая уже на подходе. Но таков закон природы: империи рождаются – и умирают».

И наш герой не единственный, кто считает этот вопрос столь важным. «Открытие Америки и путь в Восточную Индию через мыс Доброй Надежды – важнейшие события в истории человечества, – пишет в это же самое время важный и бесстрастный шотландский профессор Адам Смит в фундаментальном экономическом труде „Исследование природы и причин богатства наций“. – Два новых мира были открыты для освоения индустриальным обществом, и каждый был перспективней любого из старых миров». Возможно, Смит думает, что пишет о британских владениях. Но, кажется, он уже понял, что надежды англичан иллюзорны: «Правители Великобритании более ста лет воображали и внушали это своим подданным, что они владеют великой империей на западе Атлантики. Однако, по-видимому, империя эта лишь фикция. Это не империя, а проект империи, не „золотое дно“, а проект такового».

Но Смит – британец, человек здравого смысла, но не острого ума. Французы видят мир иначе: они видят потерянный рай, край исчезающих чудес, руин, печальных пейзажей, незаселенных земель, рухнувших мечтаний. Вскоре предстоит увидеть это и англичанам. Ведь они тоже выбрали прекрасную Луизиану для демонстрации своей силы и монархических притязаний. Они совершают все то же политическое самоубийство. Колонисты с восточного побережья начинают мечтать переселиться дальше, на запад. А британцы понапрасну злят их, подталкивают к вооруженному восстанию. И не философия ли – настоящая французская философия – сыграла в этом решающую роль? В год, когда Смит опубликовал свою книгу, Континентальный конгресс собрался, чтобы провозгласить Декларацию независимости («Мы настаиваем на самоочевидности этих прав»). Сформулированные ими простые истины («все люди изначально равны… Творец даровал им неотъемлемые права на жизнь, свободу и достижение счастья…») – все это удивительно знакомо нашему герою. Как будто он написал это сам (а может, так оно и есть?).

Французы восторженно приветствуют трансатлантический мятеж. Героические американские мечты покоряют Париж. Целое поколение молодых аристократов, жаждущих посчитаться с англичанами за прошлые поражения, утомленных десятилетием мира, не смирившихся с потерей американских колоний, готово взяться за оружие. Возжелавший стать национальным героем Америки юный маркиз де Лафайет уже снаряжает корабль «Виктория», погружает на борт солдат и оружие; его флибустьеры готовы вступить в битву за независимость Атлантики, за свободу и против ненавистных англичан. Даже театральное творение нашего героя, мошенник-часовщик Карон, прославившийся под именем Бомарше, вкладывает в американское дело прибыль со своей парикмахерской драмы. Он нашептывает королю (а известно, что он допущен до монаршего уха), побуждая того к действию: «Это же англичане, это Британия, сир, вы должны унизить и ослабить ее, иначе она унизит и ослабит вас». Дело в том, что Бомарше придумал собственную мистификацию. Для снабжения повстанцев оружием он организовал подставную фирму, якобы занимающуюся экспортом и импортом. А также отчасти на государственные средства Франции и Испании, а в основном на свои снарядил пиратскую флотилию из сорока кораблей. Так что это Фигаро, лакей и брадобрей, именно он выдумал и профинансировал Американскую революцию. И денег обратно не получил.

Однажды вечером под руку с Дорогой Занудой наш герой отправляется на обед к Бомарше. Часовщик Карон теперь живет на широкую ногу, устраивает приемы не всякому дворянину впору и содержит к тому же нескольких любовниц. Бомарше нарасхват, на месте его не застать. Сегодня он в Севилье, занят любовными шашнями, завтра в Лондоне, занят шпионажем и революционными заговорами. Но этим вечером он принимает особенного и неожиданного гостя: гостя-инкогнито из Америки. Это настоящий благородный дикарь, человек, знаниями и мудростью не уступающий величайшим парижским ученым, философ-самоучка, простодушный и вместе с тем наделенный природной смекалкой – практической и политической. Талант его расцвел на свободе, груз многовековой истории не подавлял его бесконечно-разнообразные способности. И вот он пересек Атлантику за тридцать дней, рискуя попасть в руки англичан, но при этом не преминув сделать ряд ценных научных наблюдений над стаями летающих рыбок и особенностями течения Гольфстрим.

Совершенно измотанный, он сошел на берег в Нанте, но сразу же, соблюдая строжайшую конспирацию, отправился в Париж. Друзья предоставили ему весьма безопасное и комфортабельное убежище в Пасси, но вскоре о его тайном визите стало известно практически всем: гения надолго не спрячешь – как шило в мешке. Он становится и, наверное, вот-вот станет самым знаменитым во Франции человеком. Даже на заварочных чайниках уже помещают изображения его простонародной мужественной физиономии. Он уже известнее Марии-Антуанетты и куда популярней. Самые элегантные и неотразимые дамы Парижа очарованы его остроумием, мудростью, его неуклюжей галантностью и прямолинейными ухаживаниями. Известно, что мадам Брийон от него без ума. Мадам Гельвеций, не стесняясь, заявила, что на днях он сделал ей благородное предложение. И даже для мужей, которые, конечно, читали Руссо, он не кто иной, как бедный Ричард – представитель славного племени «естественных» героев.

И всего этого он достиг, практически не покидая американских лесов и болот (пара визитов в Лондонское королевское общество – и все). Его можно принять за охотника или лесоруба, но он совершил революцию в типографском деле и преобразил обычную домашнюю печь. С бостонской самоуверенностью, помноженной на филадельфийскую квакерскую прямоту, он простер свои руки к небесам – и ухватил за хвост молнию. Короче говоря, он – Посол Электричества, связной между человечеством и вселенной. И вот он приехал, в канадской бобровой шапке на голове (странно, но Руссо носил точно такую же). Его костюм прост, волосы взлохмачены. Лицо у него приветливое, он улыбается миру сквозь двухфокусные стекла очков, которые (никому и в голову не придет усомниться) сам изобрел и изготовил.

– Mon cher,мсье Франклин! – восклицает наш герой, сердечно обнимая шероховатую, твидовую фигуру в очках.

– Неужели это вы?! Великий доктор Ди Дидро?

– Он самый. Или то, что от него осталось. Немножко потрепанный, немножко потасканный, слегка покалеченный.

– Ну, вы еще юноша. Я старше вас. Но послушайте, ваша «Энциклопедия» – одна из лучших книг, что мне довелось прочесть.

– Вы действительно прочли «Энциклопедию»?

– Разумеется, от корки до корки. И знаете, какая статья мне запомнилась лучше всего? Статья «Энциклопедия». Кто ее написал?

– Я сам.

– Припоминаю, вы сделали несколько наблюдений над уникальностью революции, произведенной нами в современной мысли. Представьте, писали вы, словари всего лишь столетней давности. И добавили: «Вы не отыскали бы среди значений слова „аберрация“ ничего похожего на то, что астрономы называют этим термином сегодня». И потом еще: «Что до электричества, вы наткнулись бы лишь на заблуждения и древние предрассудки».

– Конечно, я имел в виду прежде всего ваши великие открытия, преобразившие науку.

– Понимаете, я всегда помню урок, который вложил в уста бедного Ричарда: «Если не хотите, чтобы вас забыли, / Сразу как вы умерли и в могиле сгнили, / Пишите вещи, достойные чтения, / Вершите дела, достойные записи». Надеюсь, я делал и то, и то.

– О да, мсье Франклин! А теперь вы даете нам надежду на свободу.

– Правда. И мы создадим – если будет на то воля Создателя, если поддержит нас ваш король и даст на то средства милейший Бомарше – совершенно новую нацию.

– Конечно нацию, совершенно новую нацию. Я дам вам денег, не сомневайтесь, – откликается Карон, иначе – Бомарше.

– Но это лишь начало. Завоевав свободу, мы начнем строить новое общество, новую социальную систему. Перестраивать придется все от начала до конца. И это задача для нас, философов. Скажите мне, Дидро, бывали ли вы в Америке? В Луизиане?

– Лишь мысленно. И на бумаге. Знаете – «Les Deux Indes…». [68]68
  Две Индии (фр.).


[Закрыть]

– Мне известно. Я послал Рейналю статистику. Вот почему это так скучно.

– Ужасно скучно. Мне кажется, наша бумажная Америка лучше вашей реальной.

– Послушайте, что я скажу вам, мсье Дидро. Вы должны поехать в Америку. Я рассчитываю посадить вас на корабль и…

– Но мои ноги, мсье…

– Вы увидели бы чудеса. Девственный край, где природа предстает во всем своем совершенстве, загадочности, в грубой первозданной простоте. Этому миру еще только предстоит проложить мост от природы к социуму.

– Мсье Дидро уже видел чудеса, – вставляет Карон.

– Конечно, ведь вы были в России?

– Был. Это тоже общество в самом начале своего становления.

– Нет, мсье, Россия не молода, это лишь видимость. Правильные мотивы привели вас в неправильное место. Северная Америка – первая попытка создать человеческую цивилизацию с нуля, сбросив бремя тысячелетней истории.

– Вам и в самом деле нужны философы. На месте Эдема должна возникнуть цивилизация.

– А после цивилизации?

– Разрушение и руины – таков путь всех империй.

– Вы сами все увидите. Решайтесь, мсье. Обещайте мне, что приедете.

– Но мои ноги, мсье, мои ноги… Чем еще намерены заняться в Париже, мсье Франклин?

– Чем заняться? Что остается сделать после встречи с Дидро? Только встретиться с Вольтером.

– Он в Фернее.

– Разве, мсье? Наведите справки.

– Вы хотите сказать – он в Париже? Я должен увидеться с ним.

Вернувшись вечером домой, на улицу Таранн, Философ надолго задумывается над рукописью, листки которой разложены на его письменном столе. Он думает о высоком человеке в очках и бобровой шапке. Думает о сказочных землях индейцев, американских озерах и болотах, о древесных лягушках Луизианы, о водопадах Ниагары, об обычаях индейских племен, о запахе скунса, о северных канадских оленях, о жалобном вое козодоя в лесной чаще. И он посвящает несколько прочувственных строк землям далекой Луизианы, американским просторам, которым суждено теперь иное, новое будущее: «Мог же он никогда не родиться, а родившись, погибнуть от руки палача или кинжала Брута, этот гражданин, что так ненавидит простое человеческое счастье, что взял на себя смелость распоряжаться им».

Он медлит с минуту, а затем пишет заключение, спокойное и умиротворенное: быть может, хоть раз человечеству удастся создать республику, которая сумеет опровергнуть единый для всех закон, записанный в небесной Книге Судеб, – «Закон единый для всех вещей, людей, обществ на этой планете: мы рождаемся, достигаем расцвета, клонимся к закату – и умираем».

И вот благодаря Франклину наконец свершилось. Этим двоим суждено было встретиться – и они встретились. Там, в сумраке пустой, зашторенной комнаты в каком-то частном парижском отеле, сидит в халате он, самый знаменитый человек столетия. Высохшее тело утопает в кресле. Костлявые ступни обнажены, на голове накручен тюрбан. Ему восемьдесят четыре года, он заметно устал, кашляет с надрывом. За его долгую жизнь сменилось несколько королей, а слов он выковал столько, сколько и не снилось доселе ни одному из кузнецов слова (по правде говоря, он превзошел даже нашего героя). Собранные вместе, его сочинения с трудом втискиваются в сотню томов. Они станут причиной еще одной финансовой катастрофы бедняги Карона Бомарше, который, перестав снабжать деньгами американских мятежников, решит скупить все оставшиеся после Вольтера бумаги и права на издание его произведений. Разорив Бомарше, вольтеровские рукописи начнут рассеиваться сами по себе, как семена-парашюты, по всем библиотекам мира, частным и публичным. Письма его уже можно обнаружить во всех уголках земного шара, адресаты их бессчетны, тематическое разнообразие неописуемо. Он наследил во всех жанрах литературы, пробовал свои силы в поэзии и прозе, комедии и трагедии, сказке и историческом трактате, сатире и памфлете. Он принимал множество обличий, пользовался сотней псевдонимов; даже прогремевшее на весь свет имя – Вольтер – не настоящее. Просто реставрация, собирание по кусочкам его личности – изучение автографов, разоблачение мистификаций, снятие масок, поиск книг и рукописей – обеспечит работой великое множество потомков.

А сейчас, в апреле 1778 года, он снова в Париже. Молодежь следует за ним по пятам. Даже заклятые враги превратились в отпетых друзей. «Автора! Автора!» – взывали они двумя днями раньше в Комеди Франсез, где играли последнее его творение (ни возраст, ни путешествия не смогли прервать работу великого человека) – трагедию «Ирина». Двор и цензура, всю жизнь ополчавшиеся против него, тоже прислали своих представителей, тоже приветствуют его (блистает своим отсутствием лишь Его Величество король). В Париже концертирует сам Моцарт, но с сегодняшним представлением не сравнится ничто, в этот зал рвутся все. Мрачная классическая трагедия великолепна, но бледнеет перед второй, разворачивающейся на тех же подмостках, драмой. В центре сцены установлен бюст автора работы великолепного Каффиери. И вот актеры – трагические и комические – возвращаются, чтобы увенчать его голову лавровым венком, воздать ему почести, поклониться ему. Шум проносится по залу, а потом голоса сливаются в едином вопле: «Автора! Автора!» И он выходит из своей ложи на сцену, становится рядом с гипсовым своим изображением – и венок со скульптуры переносится на голову настоящего, живого Вольтера. «Автора! Автора!» Овация. Аплодируют громко. «Автора! Автора!» – взывает огромная толпа парижан на улице. Он выходит к ним, отмахивается и шутит с обычной своей находчивостью: «Тише, тише, вы погребете меня под лавиной роз», продирается сквозь толпу к карете. Триумф, апофеоз!

– Мсье Талейран уже посетил его, и мсье Франклин тоже, – пыхтит, ведя нашего героя наверх по лестнице частного отеля, толстая мадам Дени.

– И что же мсье Франклин?

– Американцы желали говорить по-французски, а он настаивал на английском, и в результате никто ничего не понял. Но встреча была очень важная и судьбоносная. Если бы еще Руссо был здесь…

– Да, да, конечно, Руссо, – бормочет наш герой.

Громоздкие живописные полотна, украшающие лестничные площадки, освещены факелами. Но в его комнате ставни полузакрыты, полумрак. Все это словно уже было когда-то, словно они давно знакомы. Знакомые обезьяньи черты, глумливый оскал. Остроумный, желчный, язвительный, он уже в том возрасте, когда сгибается спина, ожесточается душа и одолевает мрачный Разбойник с Женевского озера, мастер на все руки. Он сидит, разутый, в своем кресле, острый язык лихорадочно облизывает полные красные губы: копия статуи, виденной нашим героем в Эрмитаже.

Мадам Дени поправляет плед и подушки и усаживается в надежде подслушать разговор. Но что тут скажешь? Он бывал резок и язвителен, но никто не сделал больше для человечества: он отстаивал свободу, сражался за независимость, привнес в католический французский мирок мудрость Ньютона и Локка. Он впадал в немилость, его ссылали, подвергали побоям, заключали в тюрьму, отлучали от церкви. Он жил бок о бок с власть имущими своего времени, и от него зависело – превознести или опорочить их. Ему приходилось подлаживаться к принцам, папам и монархам, но теперь у них хватает ума воздавать почести ему. На сегодняшний день Фридрих Прусский, полюбивший философов еще сильнее, чем в былые дни, хочет поставить ему памятник, а пока что прислал из Потсдама его бюст. На постаменте нет имени – Вольтер, но лишь одно слово: «Бессмертный». И вот он сидит.

Теперь он коронованный король философии: прославленный, сказочно богатый. В его богатстве – на фоне притязаний на статус вечно гонимого – есть что-то загадочное. Однако какими бы путями ни приобрел он это состояние, деньги он тратит достойно: он покупал земли, он построил собственный город, создал собственный Эрмитаж. Некогда говорили, что Ферней – пригород Женевы. Теперь все наоборот. Он посадил собственные сады, вырастил гранатовые деревья и виноградники; он разводит скот, тысячи упитанных овец пасутся на его пастбищах. На него работают мастерские и фабрики; одних часовщиков восемьдесят человек. Он дает пищу умам – умам тех, кого принимает у себя в Фернее и усаживает за стол, и тех, кто читает его книги. Ферней – его резиденция, двор, княжество, империя, единственное место на земле, где короли являются на поклон к мыслителям. Ест он только из серебряной посуды, на каждой двери красуется его герб. Он хотел прожить жизнь честным человеком – и прославиться, стремился остаться добродетельным – и мечтал стать знатным; хотел быть бесстрастным и беспристрастным небожителем – и богачом. В восемьдесят четыре года он преуспел во всем, и имя его не сотрется из памяти Потомства. Все его пьесы поставлены и идут на сцене, но самую главную роль в самой главной пьесе он сыграл сам: героя звали Аруэ, а теперь называют Вольтер.

Он кашляет, харкает, быть может, этот последний триумфальный парижский аккорд будет стоить ему жизни. И все же – как изволил подтвердить даже Его Величество Фридрих Прусский – он и вправду бессмертен. Он стал собственной своей статуей, превратился в собственную восковую фигуру, в собственный свой бюст. Он в точности такой, как у Гудона, оскаленная обезьянья мордочка, но исполненная искреннего воодушевления. Полнотелая племянница при нем вроде охраны: оглядев посетителя, она покровительственно приносит им по чашечке шоколада. О нем говорит весь Париж, все судачат о его возвращении.

– Cher maître, [69]69
  Дорогой учитель (фр.).


[Закрыть]– восклицает наш герой, преклоняет колени, протягивает к нему руки. – Обнимите меня, как честный человек честного человека. Я – Дидро. Я думаю, вы слышали обо мне.

– Дорогой Дидро, мой Сократ, мой брат по мысли и духу! Мы знаем друг друга всю жизнь. Но как долго откладывали мы эту встречу.

– Я надеялся когда-нибудь попасть в Ферней.

– Но не попали.

– Что ж, что суждено – то суждено, а что нет – то нет.

– Так суждено или нет? Итак, о чем же мы будем говорить?

Мадам Дени навострила уши, она знает, что каждое сказанное здесь слово, каждая острота стоит по меньшей мере ливр.

– Шекспир… – начинает наш герой с первой пришедшей в голову темы.

– Ох нет, не надо о нем, – кривится обезьянье личико.

– Но я люблю Шекспира…

– Ну и прекрасно. А я терпеть не могу.

– А я – представьте себе огромную статую Шекспира, я подошел бы к ней, я поднялся бы на цыпочки, я тянул бы руку, лишь бы коснуться его детородного органа… – Наш герой сжигает за собой мосты.

– Вот как…

– …и хотя бы таким образом приобщиться к величайшей в мире тайне рождения и созидания.

– Вы вульгарны – как он. А я-то считал вас разумным человеком.

– Вы осуждаете меня за то, что я обожаю Шекспира?

– Я осуждаю его за нагромождение грубых и непристойных фантазий. Обвиняю в неспособности философски взглянуть на вещи. Мне отвратительно его гротескное простодушие, ненавистны его цели, противно безвкусие…

– Вы ненавидите его потому, что он велик. И потому, что пишет не так, как вы.

– Я – литературный стандарт, точка отсчета.

– Вы порицаете человека, который умнее, талантливее, мудрее вас. Вы завидуете ему…

– Ох, лучше вам уйти, – волнуется тучная мадам Дени.

– Нет, Мари-Луиза, сначала я отвечу, – останавливает ее Бессмертный, – Я прожил больше восьмидесяти лет, я на двадцать лет старше вас, в моем возрасте начинаешь понимать, что такое истинная гордость.

– В вашем возрасте начинаешь понимать, что такое смерть, – отвечает на это наш герой. – Конечно, все желают вам жить и здравствовать, но все же, прежде чем вы умрете, я должен задать вам один вопрос. Вы столько всего понаписали, cher maître, – больше нас, всех вместе взятых. Вы писали мудро и складно, но… Но скажите – вы никогда не уставали?

– Уставал от чего?

– От писанины, хочу я сказать.

– Нет, писать мне не надоедает никогда. Устать писать – все равно что устать жить. А вы? Неужели вы устали писать? Быть того не может!