Текст книги "В Эрмитаж!"

Автор книги: Малькольм Стэнли Брэдбери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

22 (прошлое)

– Нравишься ли ты? Милый друг! Ну конечно, ты ей нравишься! – говорил приземистый, носатый Мельхиор Гримм, шлифуя ногти в просторной гостиной дворца Нарышкина, выходящей окнами на холодную Сенатскую площадь.

– Ты уверен? Точно? – спрашивал Философ.

– Это очевидно как дважды два, друг мой. Она без ума от тебя. Я сам слышал. Она всем твердит, какой ты замечательный. Необыкновенный, уникальный, вне всяких сравнений.

– Когда она такое говорила?

– Я тебе уже говорил. Ты видишься с царицей почти каждый день, я же встречаюсь с ней практически каждый вечер. Честное слово, мы просто обожаем друг друга. Болтаем без умолку, словно две сороки. Она называет меня своим маленьким gobe-mouche, [38]38
  Простофилей (фр.).


[Закрыть]своим паучком. Она присвоила мне звание любимого раба.

– Ну, с тобой она не скупится на очаровательные комплименты! Но что в точности она говорила обо мне?

– Ну, не знаю… наверное, не стоит тебе рассказывать, да ты и сам не хочешь… – уклончиво мямлит Гримм.

– Да ты просто чванный зануда, дружище Мельхиор. – Наш герой нетерпелив, как всегда. – А помню, каким ты был – амбициозное ничто, толстый немец из вонючего борделя в Сан-Роше. Ты был добрым приятелем Жан-Жака Руссо. Помнишь, как водил его к шлюхам?

Гримм начинает сердиться:

– Было, прошло, быльем поросло. Особенно то, что касается Руссо. Об этом лучше забыть.

– Я ничего не забываю, – возражает Философ. – И Руссо тоже. Тщеславней человека я не встречал. Это я посоветовал ему стать философом. Его первое эссе почти целиком мною написано и с моей подачи опубликовано. Но за благодеяния платят ненавистью. Я помог Руссо, и этого преступления он мне не простит никогда.

– Доброта тебя погубит.

– Говорят, сейчас он описывает свои интимные приключения и намерен эту исповедь обнародовать. Боюсь, эта публикация доставит тебе массу неприятных переживаний, мой бедный Мельхиор.

– Пустяки, – поводит плечами Гримм, – к тому же ты тоже замешан в его похождениях.

– Ну давай, Гримм, не томи, пожалуйста. Выкладывай, что рассказывает обо мне царица.

– Хорошо, – сдается Гримм и усмехается лукаво. – Она рассказывает всем и каждому, что после одного вашего свидания у нее все ноги в синяках.

– Что-о?! Ноги?! Не может быть!

– Еще как может, – дразнит его Гримм, – она сказала, что, увлекшись беседой, ты похлопываешь слушателя по ляжкам и коленкам. Наверное, ты ничего такого за собой не замечаешь, но все твои друзья подтвердят ее слова. Я сам, к примеру, как тебя послушаю, потом синяки считаю.

– Ну знаешь, Гримм, это, наконец, смешно. – И Философ взволнованно полается вперед.

– Эй, опять ты за свое. Будь добр, сядь как сидел. Ей-богу, отродясь не видывал таких пылких философов!

– Что делать, идеи возбуждают меня. Когда-нибудь они доведут меня до безумия.

– Царица сказала, что поставит между вами стол, а то ты ее изнасилуешь своими идеями.

– Выходит, она жалуется на меня каждому встречному-поперечному?

– Нет, нет. На самом деле она считает тебя невинным и очаровательно искренним. Говорит, что иногда тебе можно дать лет сто, а иногда ты ведешь себя как десятилетний мальчуган.

– Она так сказала? Странно. – Наш герой морщит лоб, припоминая однажды виденный сон. – И которого из нас она предпочитает?

– Конечно мальчугана, – отвечает Гримм. – Маразматических старцев и профессиональных жополизов при дворе в избытке и без тебя. А вот юношеской порывистости и легкомыслия как раз не хватает.

– Ладно, ты меня знаешь. Я ее сразу предупредил, что придворные хитрости и экивоки не для меня.

Гримм становится серьезным.

– Не стану спорить. Тебе и впрямь стоит быть осторожнее со своими приятелями-придворными.

– Какие они мне приятели! Паразиты, блошки, пересмешники, марионетки – вот они кто. И потом, снискавшему милость повелителя незачем подлаживаться к слугам.

– В придворные ты и вправду не годишься, – качает головой Гримм. – Двор – это джунгли, дружище. Пособие для изучения дикой природы. Куда там Руссо с его «Общественным договором» – придворный мирок в сотни раз хуже! Придворные – звери, всегда готовые горло друг дружке перегрызть. Жизнь при дворе – драчка за лакомый кусочек, за филейную часть добычи. Растерзать и напрочь уничтожить фаворита не терпится каждому. Ты меня слушай. Я-то всегда предусмотрителен, со всеми любезен и благожелателен. А ты прешь напролом, как последний невежа.

– Просто ты проныра, а я стараюсь оставаться порядочным человеком.

– При любом дворе паразиты кишмя кишат. Только ты хочешь быть чистеньким, словно первый снег. Не обольщайся – ты тоже всего лишь ничтожная марионетка в отвратительном кукольном спектакле. Тебе известно, что все твои перемещения и контакты тщательно отслеживаются, а письма внимательно прочитываются?

– Мои письма? Нет, конечно нет!

– Конечно да. Каждое написанное тобой слово cabinet noirберет на заметку и копирует. Надеюсь, ты не был чересчур откровенен?

Философ наморщил лоб.

– Только не с женой. С женой я никогда не бываю откровенен.

– А с прелестной мадам Волан?

– Ей я пару раз мог описать все как есть. Если не доверять любовнице, какой смысл заводить ее?

– Неужели ты не понимаешь? Малейшая оплошность – и придворные сожрут тебя.

– Я философ, а не придворный. Я поклоняюсь разуму, их мышиная возня, их лесть и дипломатия для меня ничто. Разве они этого не понимают?

– Они понимают одно: в данный момент ты – влиятельная персона. Может, все же обсудим ситуацию? Кто за тебя, кто против?

– Я готов. Продолжай.

Гримм вытаскивает записную книжку.

– Сперва враги. Номер первый – Григорий Орлов.

– Брошенный любовник. Он ревнует – а как же иначе? Я встречаюсь с царицей в часы их былых утех.

– Заруби себе на носу: отвергнутый любовник всегда очень и очень опасен. Она не может позволить себе оскорбить его: он слишком много знает. Он убежден, что ты злонамеренно занял именно это, особенное, время.

– Но это неправда! – воскликнул наш герой. – Я больше не рискую: я слишком стар, Гримми, и знаю свое место. Я уже не тот забияка высокого полета, не тот задорно жужжащий шмель с ядовитым жалом и крепкими крыльями. Сейчас я предпочитаю спокойно ходить по земле.

– Не знаю, чем тебе помочь, бедняга…

– Погоди сплетничать, – торопливо перебивает Философ, – желание хоть и ослабло с годами, но, когда захочу, я еще могу взмахнуть своим волшебным жезлом, и он мне по-прежнему послушен.

– Правда? – Гримм скептически поднимает брови. – В любом случае, Орлов имеет в виду другое. У него сохранились связи с опочивальней императрицы, и ему доподлинно известно, насколько ты приближен к высочайшей постели. Под злыми умыслами он подразумевает крамольные мысли.

– Ого! Он страшится мыслей?

– Орлов хоть и умен, но неразвит и неотесан, как все русские. Подобно зверю, он раб своих инстинктов. Идеи, пришедшие с Запада, ненавистны ему.

– И кто-нибудь прислушивается к его мнению?

– Да. Например, наследник Павел.

– Ну, этому западные идеи, наоборот, по сердцу. Он мечтает походить на своего папеньку, прусского гусака.

– Он не идеи ненавидит, а тебя, – вздыхает Гримм. – Я вижусь с ним каждый день.

– Еще бы, ты нашел для него ту, с кем он делит ложе. Скажи спасибо, если он когда-нибудь простит тебя за это.

– Не волнуйся. Я его конфидент. Он доверяет мне, потому что я немец. А тебя презирает, потому что ты француз. И к тому же друг его матери, а мать он ненавидит как никого на свете. Он говорит, что для царицы ты – маска, скрывающая ее деспотизм.

– Наверное, у принца была несчастливая юность.

– Наверняка. К сожалению, камергер Панин, самая влиятельная фигура при дворе, согласен с ним. Он наставник Павла с тех пор, как Д'Аламбер отказался занять это место, и всегда поддерживает принца. Он называет тебя бесстыдным нахлебником и паразитом. Люди такого сорта легко находят друг друга.

– Получается, их всего трое: Орлов, Павел и Панин. Не так уж много.

– Взгляни. Три самых влиятельных человека при дворе.

Гримм показывает Философу список, затем поднимается и бросает его в разожженный в камине огонь.

Философ погружается в задумчивость:

– Но есть же у меня доброжелатели среди придворных?

– Есть, – соглашается Гримм. – Князь Нарышкин считает тебя мудрейшим из мудрейших. К несчастью, он всем рассказывает, что ты сделал из него атеиста. Теперь он проповедует при дворе свои новые взгляды: предлагает отобрать у церкви все соборы и позакрывать монастыри.

– Ох уж этот князь…

– На твое счастье, во дворце его держат за дурачка, поднимают на смех – и все. Но, значит, смеются и над тобой.

– Что дурного в смехе? Говорят, это лучшее лекарство.

– Дурно то, что у лекарств есть скверное обыкновение убивать того, кто на них полагается.

– Надеюсь, Бецкой на моей стороне? Ведь это он меня сюда привез.

– Да, и это существенная поддержка. Увы, мотивы его у большинства придворных не вызывают сомнений. Они убеждены, что он с выгодой продал добрую половину картин, присланных тобой из Парижа.

– Никогда не поверю. И княгиня Дашкова тоже любит меня.

– Любит, – сказал Гримм, – беда в том, что в Петербурге не могут смириться с ее французскими шелками, ирландскими безделушками и лондонскими духами. Ее вскоре вышлют в Сибирь или отправят в Москву.

Философ хмурится.

– Вижу, что жизнь при дворе действительно полна забот и огорчений.

– Абсолютно верно, – сочувственно подтверждает Гримм. – Теперь ты понимаешь, что мне тоже приходится нелегко, и зря ты всякий раз обливаешь меня презрением. Ты каждую минуту должен быть начеку, иначе мигом разоришься, а то и лишишься головы.

– Утешил, нечего сказать! Но все равно спасибо, Мельхиор. Надо же на самом деле представлять, кто тебе друг, а кто враг.

– Еще бы. Но помни, что главные проблемы поджидают тебя не в Петербурге, а в Потсдаме.

– Король Фридрих. Только не жди, что я начну превозносить его. Он всю Европу взбаламутил. Все философы ненавидят этого вояку и тирана. Он присвоил себе титул «Король-философ», но правильней будет «Король-кровопийца».

– Самый могущественный из европейских государей, – поджимает губы Гримм, – с ним нельзя вести себя подобным образом. Он сзывает к себе всех сколько-нибудь известных в Европе людей.

– И что в результате? Взгляни на беднягу Баха. Император разломал его орган. Как бы то ни было, я успел основательно разобидеть его.

– Я советовал тебе остановиться в Потсдаме.

– Ты сказал, что я выставлю себя безнадежным глупцом!

– Верно. Но лучше быть при дворе шутом, чем врагом. Сам видишь, чем это кончилось.

– Чем же?

– Вместо Потсдама ты поехал в Дрезден, который Фридрих только-только кончил обстреливать. Более вызывающего поступка и придумать нельзя.

– Хорошо, что Фридрих, со всеми его обидами и планами мести, далеко отсюда.

– На расстояния не рассчитывай. Ты написал для Ее Величества некое произведение – «Дневной сон философа Дени Дидро». Атаковал императора напрямую. И через несколько дней текст оказался у него в руках.

– Каким образом?

– Половина здешних придворных работают на Фридриха, когда не трудятся во имя собственного обогащения.

– Но что он может мне сделать? – пожимает плечами Дидро.

– Поверь мне, все, что угодно. Для начала он разослал по всем европейским журналам рецензии на твои книги. Под псевдонимом, разумеется. В них говорится, что твои сочинения – вредоносный плагиат, к тому же абсолютно нечитабельный.

– В логике он не силен. Какой вред от книги, которую нельзя прочесть? И как обвинять за содержание книги автора, если он позаимствовал его у кого-то другого?

– Дело в том, друг мой, что Фридрих мнит себя философом, и он самый мстительный монарх в Европе. Он намерен послать эмиссаров к Ее Величеству и разоблачить тебя.

– Как кого?

– Как лжефилософа. Шарлатана. Безбожника, который в Лейпциге пытался привлечь к себе внимание, разгуливая по улицам в красной ночной рубашке.

– Чепуха, она желтая. Могу показать, если не потерял.

– А также императрицу предупредят, что ты французский шпион.

– Эту басню ей уже рассказали. Дюран навязал мне королевское послание и велел передать царице. Письмо она отправила в огонь, а посла – восвояси.

– Оказавшись в Версале, он доложит Его Светлейшему Величеству, что ты гнусный предатель и виселица по тебе плачет. Так что ты опять совершил тактическую ошибку.

– Подскажи же, как мне быть, Мельхиор, – умоляет Философ.

– Во-первых, не упрямься и по дороге домой заверни в Потсдам. Тем более он и впрямь по пути.

– Что-о?! Ведь, по словам Фридриха, я шарлатан, плагиатор и разгуливаю в ночной сорочке.

– Зато я его близкий друг.

– Ты для всех близкий друг. Для всех, кому случилось взгромоздиться на трон. У тебя, Мельхиор, нет ни чести, ни вкуса.

– Спокойно, дружище, не будем ссориться. Я просто не хочу зарывать в землю свои таланты. Я приезжаю и даю советы. Славный, приятный в обхождении малый. Общительный и умеющий обделывать сомнительные делишки. Я профессиональный посредник и, по правде сказать, чертовски полезный человек.

– Ты паук, который радуется, сидя в центре своей паутины.

– Без меня Европа превратится в стоячее болото.

– Она и с тобой болото.

– Без меня остановятся переговоры, опустеют королевские колыбели и некому будет наследовать престолы. Династии прекратятся, монархи станут злыми, а дворцы опустеют.

– Как будто это уже не произошло.

– Без меня будет хуже, – уверенно возражает Гримм, подходя к зеркалу и прихорашиваясь. – Без меня во дворцах смолкнет музыка и перестанут давать театральные представления. Не будет Глюка. Не будет Моцарта. И Дидро не станет придворным философом российской императрицы с приличной пожизненной пенсией и обеспеченной посмертной репутацией. Поразмысли об этом на досуге. А теперь мне пора.

– Нет-нет, подожди, Гримм. Подожди, дорогой друг.

Наш герой выбегает в коридор вслед за приятелем.

– Я не вынесу ссоры с тобой. Просто я рассердился, вот и все. Теперь я понимаю, что меня могут удушить гарротой в Санкт-Петербурге, застрелить в Потсдаме и повесить в Бастилии.

– Что ж, по словам Вольтера, мыслитель века Разума должен быть готов к такому концу.

– Теперь я понимаю, что придворный из меня никакой, даже шута не получится. Лицо меня подводит: что на сердце, то и на нем.

– Ничего, – великодушно утешает Гримм, – ты уже принес пользу России: целых двенадцать дней ты успешно развлекал императрицу, а значит, за это время она не причинила своему народу никакого вреда.

– Ну что ж… Но как вести себя дальше, подскажи, Мельхиор.

– Может, ты позволишь написать Фридриху и пообещать, что на обратном пути ты заедешь к нему в Потсдам?

– От Потсдама я отказываюсь решительно. Фридриха я презираю, а он меня ненавидит.

– Предупреждаю, он превратит твою жизнь в ад.

– Ну это вряд ли. Он опоздал. Судьба уже позаботилась об этом.

– Но пока ты не в аду, Дидро. Ты знаменит…

Болезненная гримаса искажает лицо Философа.

– Посмотри на меня. Я застрял в Петербурге. Проклятая Нева сводит меня в могилу. Со своим королем я порвал. Я разлучен с женой и, что еще больней, с возлюбленной. Я окружен врагами. Я поражен швейцарским недугом.

– Чем-чем?

– Ностальгия, Гримм. Мучительная ностальгия. Я соскучился по горным пикам.

– Ничего страшного. Все порядочные люди нынче в изгнании, все страдают от ностальгии. Вольтер в Швейцарии скучает по Парижу. Руссо в Париже скучает по Швейцарии. Людям вроде нас не следует иметь дом. Мы бродяги, скитальцы. Кстати, вспомнил – у меня к тебе просьба.

– С радостью, чем могу… – пробормотал наш герой.

– Кстати, о бродягах. Ты помнишь маленького музыканта, вундеркинда, которого папа привез в Париж? Какое-то время он жил у меня.

– Амадей – крошка тра-ла-ла, маленький принц гармонии? Кукленок Амадей? Никогда не забуду, как ты привел его в Версаль и познакомил с Помпадуршей. А он встал на цыпочки и по всей форме предложил ей руку и сердце, а было ему всего-то шесть лет…

– Сейчас Ее Императорское Величество весьма им интересуется. Ей ужасно хочется заиметь такого у себя при дворе.

– Почему бы нет? Еще одна диковинка для коллекции. И мальчик приедет, если ты его попросишь. Он тебе всем обязан.

– Конечно приедет. Музыканты, как странствующие акробаты или философы, легки на подъем. А Моцарт – честолюбивый и завистливый парнишка. Он хочет перещеголять всех старых капельмейстеров и стать придворным композитором при всех европейских дворах.

– Не вижу препятствий.

– Проблема в самой императрице. Ты, быть может, не в курсе, но у нашей дамы отвратительный слух. Она не отличит арфу от клавесина. Музыка для нее – беспорядочное нагромождение звуков. Она признается, что из всех мелодий узнает только тявканье своей собачонки. Открою тебе позорную тайну – она любит Глюка.

– По-моему, это не важно. Когда имеешь дело с монархами, приходится мириться и не с такими недостатками.

– Ты не знаешь нашего маленького маэстро Выскочку. Если царица хотя бы намекнет, что музыка его сложна для понимания и исполнения, он немедленно вспылит и в ярости покинет Россию. Таким образом, я рискую приобрести сразу двух врагов. Как мне поступить?

Лицо Философа проясняется, глаза загораются, тревог как не бывало.

– Как поступить искусному царедворцу? Знатоку паразитов?

– Да-да. Так что же мне делать?

– Мистификация, приятель! – Философ в восторге хлопает Гримма по ляжке. – Тебя спасет простенькая мистификация.

– Да-да, мистификация.

– Итак, во-первых, ты скажешь Ее Величеству, что это Моцарту медведь на ухо наступил. Скажешь, что бедный малыш ни один мотив не способен правильно воспроизвести. И ты, как добросовестный придворный служака, уважающий ее славное имя, не посмеешь притащить из Зальцбурга этого фальшивящего юнца, который будет терзать ее чуткий, практически абсолютный слух.

– Но ей известно, что император Иосиф превозносит его до небес. А также итальянский двор и Версаль.

– У всех у них плохо с музыкальным слухом.

– Но тогда я обижу Моцарта. А это я никак не могу себе позволить.

– Разве я не понимаю, дружок? Ведь в Париже ты заказал портрет Моцарта? Верно? А сейчас копии с него идут нарасхват? Верно? Но если Моцарт перестанет быть гением, торговля твоя заглохнет.

– Господи, он же действительно гений! Но что мне ему сказать?

– Скажи по возможности все как есть. Скажи, что императрица спит и видит, как он приезжает к ней в Петербург. И нет ей счастья в жизни, пока юный виртуоз не фланирует по залам Эрмитажа. Только одна заминка. Здесь так холодно, что руки замерзают – ни по клавишам бацать, ни в кларнет дуть. Так стоит ли музыканту ехать туда, где он не сможет отыграть больше половины концерта?

Гримм выслушал, рассмеялся – и заключил нашего героя в объятия. Он так хохотал, что пудра сыпалась с его щек на темный костюм Философа.

– Побегу скажу царице, что у Моцарта со слухом – беда! – захлебывается от восторга Гримм. – Я тебя обожаю, Дени! Я понял, почему ты мой лучший друг!

– В числе прочих лучших друзей, Мельхиор? Жаль, что я не сижу на троне, как они.

– Еще как сидишь! Ты король, Дени, Разум – твоя империя.

Обмениваясь любезностями, они вместе подходят к дверям и снова обнимаются. Любящие братья, да и только.

– Последнее замечание, Дени, дорогой, – полным участия тоном произносит Гримм, заворачиваясь в плащ и выходя на Сенатскую площадь, – этот унылый черный костюм… Понимаю, это костюм мыслителя, но я бы его поменял. Попробуй красный или синий, что-нибудь с золотым позументом – как мой.

– Отделка, кружева, мишура, маскарад, – ворчит наш герой, – не желаю потакать прихотям тела. Это философия борделя. Внешний вид отражает состояние души.

– Нисколько. Душа-то внутри, а одежда – снаружи. И поверь мне – по одежке встречают. Неужели ты не замечаешь, как хмурятся люди при виде плохо одетого человека? К тому же ты сейчас в большом фаворе, и владельцы лучших магазинов почтут за честь разодеть тебя. И запомни – важные персоны неважные костюмы не носят.

– Но это же нелепо!

Впрочем, чего еще ждать от старины Гримма, вульгарного, изворотливого – но любимого?

23 (наши дни)

Лет за двести с лишним до того, как я впервые посетил Санкт-Петербург (как вы помните, при всех своих благих намерениях я так и не смог сделать этого с Ленинградом), по реке Неве проплыл замечательный парусник, пришвартовавшийся в гавани, которая в те дни – то есть летом 1777 года – находилась как раз напротив Эрмитажа. Роскошная яхта, владелец и команда которой были британцами. А на ее полуюте стояла прославленная (чтобы не сказать – скандально известная) английская путешественница. Это была Элизабет Чедли, называвшая себя графиней Бристольской и герцогиней Кингстонской. Почему бы и нет? Ведь она приходилась супругой обоим джентльменам, хотя и не сообщала ни одному из них о существовании другого. Ее чересчур поспешный переезд из Бристоля в Кингстон создал ей проблемы с британскими судом и прессой, и у себя дома Элизабет заработала репутацию двоемужницы, аферистки и лженаследницы. Как и многие люди ее сорта – а таковые в те времена водились в изобилии, – она предпочитала жить в Европе: сначала в Париже, а потом во всяких других местах.

Роковая красавица никогда не прозябала в безвестности и не жаловалась на одиночество. И поскольку состояние, имущество и даже батальон слуг достались Элизабет не вполне законным путем, она предпочитала все свое возить с собой. Вот почему для своих пожиток она наняла целую яхту, которая теперь бросила якорь в порту Санкт-Петербурга. Местная знать вскоре обнаружила, что этот парусник подобен пещере Аладдина. То был плавучий музей роскошных вещей, морской кабинет редкостей, из которых не последней являлась сама госпожа Чедли. Здесь на Неве, на фоне Эрмитажа, она предавалась развлечениям – весьма предосудительным (как казалось одним) или вполне благопристойным (как полагали другие). Скоро Элизабет стала одной из достопримечательностей Петербурга и привлекла внимание самой великой императрицы. И началась эпоха английских вкусов – во всем, начиная с одежды и кончая садами. Чедли послала весточку домой и выписала еще батальон слуг и в придачу множество умелых английских садовников, заполонивших Петербург розами и газонами.

Довольно долго Элизабет играла заметную роль при дворе, в театре, в опере: аристократка, знаменитая куртизанка, законодательница мод. Царицу забавляли ее похождения – пока Чедли не положила глаз на собственность императрицы, Григория Потемкина, после чего незамедлительно впала в немилость. Но, заметьте, еще до того (когда балтийский шторм повредил яхту на реке) Екатерина разрешила герцогине Кингстонской и графине Бристольской построить на невской набережной дом в английском вкусе. И он был построен, этот маленький кусочек Британии, с английскими садовниками и английскими слугами. Но без кусочка России тут не обошлось: рядом с домом красовалась винокурня, что сразу сделало его очень популярным.

Однако из всех завезенных Элизабет Чедли в Петербург фасонов и трофеев самым великолепным приобретением были серебряные часы. Незадолго до этого она выписала их у Джеймса Кокса, лучшего из британских ювелиров-часовщиков. В эпоху сложных и хитроумных хронометров, когда часы украшались игрушками и аллегориями, объясняющими смысл вселенной, многие считали изделие Кокса величайшим творением рук человеческих. В ходе транспортировки часы были повреждены и прибыли в Петербург распакованными и без инструкций. Чинил и собирал их один петербургский ремесленник – и продолжалось это целых два года.

Часы имеют вид огромного серебряного павлина, состоящего из множества деталей. Стоит павлин на пне, а пень – среди сплетенных ветвей. А на ветвях и между ветвей чего только нет: петушок, белка в клетке, сова, кузнечик, ящерица, улитка и грибы – и все это деления на циферблате. Каждый час колокольчики начинают звонить, и все приходит в движение. Шевелится сова, вертится в колесе белка, кукарекает петушок и так далее. А сам павлин разворачивается, изгибает шею и раскрывает свой огромный хвост. Когда часы были собраны заново, по самой Элизабет Чедли уже отзвонили колокола. Умерла она одна-одинешенька в своем любимом Париже. А часы остались в России и были присвоены одним из поклонников графини, Григорием Потемкиным. Этот одноглазый воин был прославленным героем Крымской войны, лучшим генералом императрицы и ее любовником. Она дарила ему богатейшие подарки – Таврический дворец, обеденные сервизы из Севра и Веджвуда, тысячи душ крепостных. А одним из ответных подарков Потемкина стали часы-павлин. Их установили в Малом Эрмитаже.

Вот почему, попав в стотысячную толпу туристов, мы, пилигримы-«дидровцы», сейчас же сгрудились вокруг этих часов. А привела нас сюда, конечно же, Галина. Она высадила нас из автобуса посреди Дворцовой площади, рядом с Александрийским столпом, в месте с весьма богатой историей: отсюда по приказу царя кавалерия отправилась убивать народ, а потом народ по приказу большевиков пошел громить кавалерию и расправляться с царем. Но большевистская революция, похоже, еще не забыта: на углу площади копошатся под красными флагами демонстранты, окруженные вооруженными милиционерами. Развеваются знамена, орут мегафоны; подстегивая себя яростными воплями, демонстрация движется к центру города. Но Галина невозмутима.

– Политика! – роняет она. – Не обращайте внимания. Даже не смотрите в их сторону. Идите за мной, и все.

Таким образом, мы, маленький отряд пилигримов Просвещения, пересекаем площадь, по которой курсируют автобусы «Интуриста», и штурмуем ступени Зимнего дворца.

Но сегодня ворота не заперты, да и двери нараспашку. А в те дни в истории произошло нечто важное. Мы находимся на сцене, где некогда разыгрывались великие революционные события – десять дней, которые потрясли мир. В то время они казались столь судьбоносными и весомыми, что для их описания искусству пришлось изобрести новый стиль – социалистический реализм. Но реальные события несколько недотягивали до нужного масштаба, и поэтому художники, оперные композиторы, кинорежиссеры и историки события несколько усовершенствовали. Даже фотографы не блистали точностью: то вклеивали, то вырезали кого-то. Впрочем, так всегда обходятся с Историей – великой непреклонной силой, стремящейся только вперед и вперед, к тому, что записано в небесной Книге Судеб. Реальность частенько не отвечает требованиям, а потому, дабы привести прошедшее в соответствие с происходящим, приходится ее подправлять.

Однако странно, что могучая машина, называемая Историей, произвела на свет то, свидетелями чему мы сейчас являемся. Ибо там, где когда-то под напором революционной толпы трещали огромные ворота, теперь бродят американские туристы с банками кока-колы, японцы фотографируют друг друга на фоне памятников, а ободранные русские новобранцы курят на ступеньках и пялятся на молоденьких иностранок. Внутри здания туристические группы расходятся в разные стороны, вверх и вниз по лестницам, и бродят по тридцати милям каменных коридоров, по двум сотням залов с картинами, вещами и всевозможными сокровищами – здесь собрано более двух миллионов экспонатов, свезенных изо всех уголков мира! И чтобы увидеть их, со всего мира съезжаются туристы. Они толпятся и в Малом Эрмитаже, и в Большом Эрмитаже, и в Эрмитажном театре; как овцы, сбиваются вокруг самоуверенных русских гидов, которые когда-то пропагандировали социализм, мир и дружбу народов, а теперь расхаживают с конструктивистскими плакатами и майками с «Авиньонскими девушками».

Сегодня мир превращается в сплошную череду музеев. Но этот хочется посмотреть каждому. Эрмитаж сегодня значит музей; говоря «музей», мы подразумеваем Эрмитаж. Многие цари внесли свою лепту в приумножение богатств этой сокровищницы. Многие коллекционеры дарили музею свои личные собрания, многие генералы тащили сюда свои трофеи. Многие предметы из других музеев попали сюда в результате успехов русской армии; в то же время другие чудесные вещи из этого собрания были проданы за границу, выставлены на аукционы, украдены или переданы другим музеям России. Но сколько бы сюда ни пришло и сколько бы отсюда ни ушло, все равно здесь есть все мыслимое и немыслимое, и это изобилие потрясает. Невероятное количество всемирно известных картин. Все эпохи и стадии: от самых примитивных до высочайшего барокко и богатейшего романтизма, а затем опять к примитивным абстракциям. Металлы и камни, драгоценные и полудрагоценные, добывались, обрабатывались, проходили огранку, кузнечный горн, отливались в формы, преображались руками ремесленников и ювелиров. Здесь представлены все нации и народы. Присутствуют все идолы и иконы.

Да, История стала сегодня чем-то вроде шумного музея: выставка блестящих погремушек, мекка полуравнодушных паломников. На смену революционерам пришли туристы: теперь они топчут эти лестницы. История, столько лет бывшая нашей хозяйкой, агрессивной и кровожадной, заставлявшая нас плакать и трепетать, вдруг оказалась послушной служанкой или хорошей подружкой. В этих залах больше никогда не прольется кровь, не будут навязывать народу веру или идеологию, не будут требовать смерти и жертв, не будет бунтов и чисток. Вместо этого перед нами раскрывается просторная и хорошо освещенная сцена: блестящий Фаберже и мерцающий Севр, изящные светотени импрессионистов и грубые брызги кубистов, плотские человеческие пудинги Рубенса и странные коллажи конструктивистов.

Но с тоскливым недоумением глядят на это усталые путники. Картина за картиной ложится на сетчатку глаза, сигналы поступают и поступают в клетки головного мозга, чрезмерные, обильные, избыточные, ошеломляющие. Туристов хватает ненадолго. Они отступают и кидаются на поиски буфета, кресла или дивана (ах, почему их так мало?). Они опускают свои фотоаппараты; они разуваются. Девочки хихикают и болтают, стоя перед огромным Рембрандтом. Мальчишки гоняются за ними по бесконечным коридорам здания, из галереи в галерею.

«Этим буду наслаждаться лишь я и мои близкие» – так, говорят, заявила когда-то императрица, довольная прибытием новых западных грузов, присланных Голицыным и Дидро. Тогда сокровища были только-только распакованы и развешены на новеньких, специально под них выстроенных стенах. Но сегодня это собрание само собирает миллионы туристов со всего земного шара.

– Туристы – ужасные люди, постарайтесь их не замечать, – властно рекомендует Галина, водя нас по залам. – Гиды здесь отвратительные, постарайтесь их не слушать.

Но зачем нам их слушать? У нас собственный гид – Галина, и она просто несравненна. Она знает все, и почему-то ее пропускают везде – как некую непреодолимую силу.

– Bonjour, mon brave! – кричит она охранникам в каждой галерее. – Félicitations, mon ami! [39]39
  Привет, удалец! Поздравляю, мой друг! (фр.)


[Закрыть]

Она открывает дверь в стене, и мы оказываемся в маленьком кабинете, где тайно курят смотрители музея и работают реставраторы.