Текст книги "Том 2. Стихотворения и поэмы 1891-1931"

Автор книги: Максимилиан Волошин

«Я ехал в Европу, и сердце мое…»

 
Я ехал в Европу, и сердце мое
Смеялось, и билось, и пело.
Направо, налево, назад и вперед
Большое болото синело.
На самой границе стоял часовой –
Австриец усатый и бравый.
Ус левый указывал путь на восток,
На запад указывал правый.
Как всё изменилось! Как будто и здесь
Тянулось всё то же болото,
Но раньше на нем ничего не росло,
А только щетинилось что-то.
А здесь оно сразу оделось травой,
Повсюду проходят канавки,
Лесок зеленеет, желтеют стога,
И кролики скачут по травке.
И сразу двенадцать томительных дней
Из жизни куда-то пропало:
Там было восьмое число сентября –
Здесь сразу двадцатое стало.
И не было жаль мне потерянных дней,
Я только боялся другого:
Вернувшись в Россию в положенный срок,
Найти на границе их снова.
 

Вагон железной дороги

<Около 14 января 1900

По пути в Москву>

Ночь в Колизее

Посвящается Его сиятельству кн. И.

 
Спит великан Колизей,
Смотрится месяц в окошки.
Тихо меж черных камней
Крадутся черные кошки.
Это потомки пантер,
Скушавших столько народу
Всем христианам в пример,
Черни голодной в угоду.
Всюду меж черных камней
Черные ходы. Бывало
В мраке зловещих ночей
Сколько здесь львов завывало!!
Тихо… Подохли все львы,
Смотрится месяц в окошки.
Смутно чернея средь тьмы,
Крадутся черные кошки…
 

Колизей. <Рим>

12 часов ночи 15 июля

<1900>

«Душно в городе! Как только…»

 
Душно в городе! Как только
Снег растает под лучами, –
Закажу себе ботинки
С двухдюймовыми гвоздями,
Приготовлю «Lederhosen»,
Альпеншток с крюком из рога,
«Ruckensak» себе достану,
Колбасы возьму немного.
И лишь первый луч заглянет
В запыленное оконце –
Набекрень надену шляпу,
Порыжелую от солнца.
И пойду себе я в горы
С неизменным красным гидом,
Поражая и пугая
Всех прохожих диким видом.
Побегут за мной мальчишки
Восхищенною толпою
(Я люблю быть популярным,
От читателей не скрою).
А когда, минуя город,
Я один останусь в поле,
А кругом засвищут птицы,
Запоют ручьи на воле,
Затяну я тоже песню,
Откликаясь птичкам дальним,
Хоть отнюдь не обладаю
Я талантом музыкальным,
Хоть ни разу верной ноты
Я не взял… Но вот привычка:
Если я один останусь,
То пою всегда, как птичка.
 

7 января 1901

Ташкент

«Поздно утром в час полдневный…»

 
Поздно утром в час полдневный
Спал я в комнате своей.
Вдруг раздался голос гневный,
Стук ужасный, крик плачевный –
Будто кто-то заметался у моих дверей.
Ясно помню ожиданье,
Солнца яркое сиянье,
На бензинке бормотанье закипающей воды…
И промолвил голос грозно:
«Стыдно, стыдно спать так поздно,
Когда обе встали мы!
Наши кофты не дошиты,
Рукава у них не вшиты,
Не разрезаны холсты.
Мы сердиты до экстаза,
Киселев уж был два раза –
И вставайте тоже вы!»
Я проснулся, встрепенулся,
Потянулся, заворчал;
Шевельнулось в сердце что-то,
«Уходите вы в болото!» –
Чуть я было не сказал.
После было умыванье,
Умывальника журчанье,
После – чаю разливанье,
Бесконечное ворчанье,
В магазинах разных шлянье,
Всевозможные страданья
Предотъездной суетни:
То кистей исчезновенье,
То нежданное явленье
Надоедливых гостей,
Чья-то кофта в нафталине –
Всё тонуло, как в трясине,
В этом хаосе вещей.
«Я собраться не успею,
Не поеду в Пиренеи,
К Балеарским островам.
Удеру от вас на полюс
И в Норвегии устроюсь
И останусь летом там».
Полтора часа осталось,
Всё скатилось, замешалось,
Ошалели сразу все.
Киселев над ниткой тщится,
В вихре бешеном кружится
Белка – белка в колесе.
Ранцев быстрое вязанье,
Экипажа ожиданье,
Страшно тихая езда;
В кассе спор о Тарасконе…
Наконец – сидим в вагоне,
На окошке Календа.
 

В вагоне 7 июня <1901>

утром, подъезжая к Foix

«Лизавета Николавна…»

 
Лизавета Николавна
Искус выдержала славно –
И в своих больших ботинках
Вверх всползла на четвереньках.
Лизавета же Сергевна
Отнеслася к горам гневно:
Чуть не с самого начала
Застонала, заворчала,
Вся в кровавых пятнах стала,
Застонала, заскрипела
И на камень злобно села.
Я ж, свершивши восхожденье,
Ощутил вдруг вдохновенье,
Стилограф скорей достал
И всё это написал.
Но по просьбе Киселева
Прибавляю еще слово:
Он ходил, сопел, молчал
И пейзажи гор писал.
Без крючков, гвоздей и палок
Лезли мы на кряжи гор,
Чтоб, поднявшись выше галок,
Любоваться на простор.
Полны детской, чистой веры,
Что в горах найдем пещеры.
Но, пока мы кверху лезли,
Те коварно вдруг исчезли.
 

<8 июня 1901

Пиренеи>

«Мелкий дождь и туман застилают мой путь…»

 
Мелкий дождь и туман застилают мой путь;
Онемил себе правую руку.
«Ах, испанский ямщик, разгони как-нибудь
Ты мою неотвязную скуку!
Был разбойником ты – признавайся-ка, брат,
И не чужд был движеньям карлизма?»
«Что вы, барин! Ведь я социал-демократ
И горячий поклонник марксизма.
Вон у Вас под сиденьем лежит „Капитал“ –
Мы ведь тоже пустились в науку»…
«Ну, довольно, довольно, ямщик, разогнал
Ты мою неотвязную скуку!»
 

<Между 15 и 18 июня 1901

Вальдемоза>

«Марья Львовна! Я глубоко…»

 
Марья Львовна! Я глубоко
перед Вами извиняюсь,
что, не выучив урока,
на урок к Вам не являюсь.
Дело в том, что – редкий случай
при всегдашней неохоте:
чую я призыв могучий
к свежей творческой работе.
Потому ль я нынче в духе,
что поэмы Гейне «к Мухе»,
как Апухтинские «мухи»,
мне мешали ночью спать?
Иль в лице у «Бяки-Мухи»
грациозных линий Мухи
ясно вспомнилась печать?
В библиотеку иду я
кончить «Письма об Андорре»,
эту длинную статью я
принесу к Вам, верно, вскоре
и прочту, никем не прошен.
До свиданья. Макс Волошин.
 

28 февраля 1902

Париж

«Седовласы, желтороты…»

 
Седовласы, желтороты –
Всё равно мы обормоты!
Босоножки, босяки,
Кошкодавы, рифмоплеты,
Живописцы, живоглоты,
Нам хитоны и венки!
От утра до поздней ночи
Мы орем, что хватит мочи,
В честь правительницы Пра:
Эвое! Гип-гип! Ура!
 
 
Стройтесь в роты, обормоты,
Без труда и без заботы
Утра, дни и вечера
Мы кишим… С утра до ночи
И от ночи до утра
Нами мудро правит Пра!
Эвое! Гип-гип! Ура!
 
 
Обормотник свой упорный
Пра с утра тропой дозорной
Оглядит и обойдет.
Ею от других отличен
И почтен и возвеличен
Будет добрый обормот.
Обормот же непокорный
Полетит от гнева Пра
В тарары-тарара…
Эвое! Гип-гип! Ура!
 

<1911>

Сонеты о Коктебеле

1

Утро

 
Чуть свет, Андрей приносит из деревни
Для кофе хлеб. Затем выходит Пра
И варит молоко, ярясь с утра
И с солнцем становясь к полудню гневней.
 
 
Все спят еще, а Макс в одежде древней
Стучится в двери и кричит: «Пора!»,
Рассказывает сон сестре сестра,
И тухнет самовар, урча напевней.
 
 
Марина спит и видит вздор во сне.
A «Dame de pique» – уж на посту в окне.
Меж тем как наверху – мудрец чердачный,
 
 
Друг Тобика, предчувствием объят, –
Встревоженный, решительный и мрачный,
Исследует открытый в хлебе яд.
 

2

Обед

 
Горчица, хлеб, солдатская похлебка,
Баран под соусом, битки, салат,
И после чай. «Ах, если б шоколад!» –
С куском во рту вздыхает Лиля робко.
 
 
Кидают кость; грызет Гайтана Тобка;
Мяучит кот; толкает брата брат…
И Миша с чердака – из рая в ад –
Заглянет в дверь и выскочит, как пробка.
 
 
– Опять уплыл недоенным дельфин?
– Сережа! Ты не принял свой фетин…
Сереже лень. Он отвечает: «Поздно».
 
 
Идет убогих сладостей дележ.
Все жадно ждут, лишь Максу невтерпеж.
И медлит Пра, на сына глядя грозно.
 

3

Пластика

 
Пра, Лиля, Макс, Сергей и близнецы
Берут урок пластического танца.
На них глядят два хмурых оборванца,
Андрей, Гаврила, Марья и жильцы.
 
 
Песок и пыль летят во все концы,
Зарделась Вера пламенем румянца,
И бивол-Макс, принявший вид испанца,
Стяжал в толпе за грацию венцы.
 
 
Сергей – скептичен, Пра – сурова, Лиля,
Природной скромности не пересиля,
«Ведь я мила?» – допрашивает всех.
 
 
И, утомясь показывать примеры,
Теряет Вера шпильки. Общий смех.
Следокопыт же крадет книжку Веры.
 

4

Француз

 
Француз – Жульё, но всё ж попал впросак.
Чтоб отучить влюбленного француза,
Решилась Лиля на позор союза:
Макс – Лилин муж: поэт, танцор и маг.
 
 
Ах! сердца русской не понять никак:
Ведь русский муж – тяжелая обуза.
Не снес Жульё надежд разбитых груза:
«J’irai perior tout seul a Kavardak!»
 
 
Все в честь Жулья городят вздор на вздоре.
Макс с Верою в одеждах лезут в море.
Жульё молчит и мрачно крутит ус.
 
 
А ночью Лиля будит Веру: «Вера,
Ведь раз я замужем, он, как француз,
Еще останется? Для адюльтера?»
 

5

Пра

 
Я Пра из Прей. Вся жизнь моя есть пря.
Я, неусыпная, слежу за домом.
Оглушена немолкнущим содомом,
Кормлю стада голодного зверья.
 
 
Мечась весь день, и жаря, и варя,
Варюсь сама в котле, давно знакомом.
Я Марье раскроила череп ломом
И выгнала жильцов, живущих зря.
 
 
Варить борщи и ставить самовары –
Мне, тридцать лет носящей шаровары, –
И клясть кухарок? – Нет! Благодарю!
 
 
Когда же все пред Прою распростерты,
Откинув гриву, гордо я курю,
Стряхая пепл на рыжие ботфорты.
 

6

Миша

 
Я с чердака за домом наблюдаю:
Кто вышел, кто пришел, кто встал поздней.
И, с беспокойством думая о ней,
Я черных глаз, бледнея, избегаю.
 
 
Мы не встречаемся. И выйти к чаю
Не смею я. И, что всего странней,
Что радости прожитых рядом дней
Я черным знаком в сердце отмечаю.
 
 
Волнует чувства розовый капот,
Волнует думы сладко-лживый рот.
Не счесть ее давно-отцветших весен.
 
 
На мне полынь, как горький талисман.
Но мне в любви нескромный взгляд несносен,
И я от всех скрываю свой роман.
 

7

Тобик

 
Я фокстерьер по роду, но батар.
Я думаю, во мне есть кровь гасконца.
Я куплен был всего за полчервонца,
Но кто оценит мой собачий жар?
 
 
Всю прелесть битв, всю ярость наших свар,
Во тьме ночей, при ярком свете солнца,
Видал лишь он – глядящий из оконца
Мой царь, мой бог – колдун чердачных чар.
 
 
Я с ним живу еще не больше году.
Я для него кидаюсь смело в воду.
Он худ, он рыж, он властен, он умен.
 
 
Его глаза горят во тьме, как радий.
Я горд, когда испытывает он
На мне эффект своих противоядий.
 

8

Гайдан

 
Я их узнал, гуляя вместе с ними.
Их было много. Я же шел с одной.
Она одна спала в пыли со мной.
И я не знал, какое дать ей имя.
 
 
Она похожа лохмами своими
На наших женщин. Ночью под луной
Я выл о ней, кусал матрац сенной
И чуял след ее в табачном дыме.
 
 
Я не для всех вполне желанный гость.
Один из псов, когда кидают кость,
Залог любви за пищу принимает.
 
 
Мне желтый зрак во мраке Богом дан.
Я тот, кто бдит, я тот, кто в полночь лает,
Я черный бес, а имя мне – Гайдан.
 

<Май 1911

Коктебель>

«Шоссе… Индийский телеграф…»

 
Шоссе… Индийский телеграф,
Екатерининские версты.
И разноцветны, разношерстны
Поля осенних бурых трав.
Взметая едкой пыли виры,
Летит тяжелый автобус,
Как нити порванные бус,
Внутри трясутся пассажиры.
От сочетаний разных тряск
Спиною бьешься о пол, о кол,
И осей визг, железа лязг,
И треск, и блеск, и дребезг стекол.
Летим в огне и в облаках,
Влекомы силой сатанинской,
И на опаснейших местах
Смятенных обормотов страх
Смиряет добрый Рогозинский.
 

<1912

Коктебель>

Серенький денек

И. Г. Эренбургу

 
Грязную тучу тошнило над городом.
Шмыгали ноги. Чмокали шины.
Шофёры ругались, переезжая прохожих.
Сгнивший покойник с соседнего кладбища,
Во фраке, с облезшими пальцами,
Отнял у девочки куклу. Плакала девочка.
Святая привратница отхожего места
Варила для ангелов суп из старых газет:
  «Цып, цып, цып, херувимчики…
  Цып, цып, цып, серафимчики…
  Брысь ты, архангел проклятый,
  Ишь, отдавил серафиму
  Хвостик копытищем…»
А на запасных путях
Старый глухой паровоз
Кормил жаркой чугунною грудью
Младенца-бога.
В яслях лежала блудница и плакала.
А тощий аскет на сносях,
Волосатый, небритый и смрадный,
В райской гостиной, где пахло
Духами и дамскою плотью,
Ругался черными словами,
Сражаясь из последних сил
С голой Валлотоновой бабой
И со скорпионом,
Ухватившим серебряной лапкою сахар.
Нос в монокле, писавший стихи,
Был сораспят аскету,
И пах сочувственно
Пачулями и собственным полом.
Медведь в телесном трико кувыркался.
Райские барышни
Пили чай и были растроганы.
 
 
А за зеркальным окном
Сгнивший покойник во фраке,
Блудница из яслей,
Бог паровозный
И Божья Матерь,
Грустно меся ногами навозную жижу,
Шли на запад
К желтой, сусальной звезде,
Плясавшей на небе.
 

10 декабря 1915

Париж

«Из Крокодилы с Дейшей…»

 
Из Крокодилы с Дейшей
Не Дейша ль будет злейшей?
  Чуть что не так –
Проглотит натощак…
 
 
У Дейши руки цепки,
У Дейши зубы крепки.
  Не взять нам в толк:
Ты бабушка иль волк?
 

Июнь 1917

Коктебель

Татида

(Надпись к портрету)

 
Безумной, маленькой и смелой
В ваш мир с Луны упала я,
Чтоб мчаться кошкой угорелой
По коридорам бытия.
 

12 октября 1918

«Вышел незваным, пришел я непрошеным…»

 
Вышел незваным, пришел я непрошеным,
Мир прохожу я в бреду и во сне…
О, как приятно быть Максом Волошиным
    Мне!
 

<Лето 1923

Коктебель>

«За то, что ты блюла устав законов…»

Анчутке

 
За то, что ты блюла устав законов
И стопы книг на полках и в шкафах;
За то, что делала «наполеонов»
На тезоименитных торжествах;
За то, что ты устраивала сборы
На желтый «гроб», на новые заборы
И, всех волошинцев объединив,
Ты возглавляла дачный коллектив;
За то, что ты присутствовала скромно
На всех попойках и вносила пай
И – трезвая – была сестрой приемной
Упившимся бурдою невзначай;
За то, что ты ходила за больными
Поэтами, щенками… и зато,
Что, утаив пророческое имя,
Нимб святости скрывала под пальто;
За то, что соглашалась выйти замуж
За жуткого ветеринара ты,
За то, что как-то признавалась нам уж,
Что хромота есть признак красоты;
За то, что с осиянными очами
От Белого ты не спала ночами,
В душе качая звездную метель;
За то, что ты была для всех – АНЧУТКОЙ,
Растрепанной, нелепою и чуткой, –
Тебя благословляет Коктебель!
 

1 сентября 1924

Коктебель

Мистеру Хью

Е. С. Кругликовой

 
Хорошо, когда мы духом юны,
Хоть полвека на земле цветем,
И дрожат серебряные струны
В волосах и в сердце молодом.
 
 
Мир любить, веселием согретый,
Вольных гор синеющий уют
И чертить немые силуэты –
Беглый след несущихся минут.
 
 
Знать лишь то, что истинно и вечно,
Красотою мерить жизнь свою
И над жизнью танцевать беспечно,
Как изящный мистер Хью.
 

9 сентября 1926

Коктебель

«На берегах Эгейских вод…»

 
На берегах Эгейских вод
Белье стирала Навзикая.
Над Одиссеем небосвод
Вращался, звездами мерцая.
Эфир огнями проницая,
Поток срывался Персеид.
И, прах о небо зажигая,
Не остывал аэролит.
 
 
Я падал в бездны. Мой полет
Насквозь, от края и до края,
Алмазом резал синий лед,
Пространство ночи раздирая.
Денница – жег миры тогда я,
Сам пеплом собственным повит,
Но, стужу звездную пронзая,
Не остывал аэролит.
 
 
Из века в век, из рода в род, –
Лафоргов вальс планет сбивая,
Сперматозоиды фокстрот
Танцуют, в гроте нимф сверкая.
И Афродита площадная
Тела качает, дух щемит,
Чтоб, вечность оплодотворяя,
Не остывал аэролит.
 
 
Поэт, упавший к нам из рая,
Ты спишь под гнетом звездных плит,
Чтоб, в землю семя зарывая,
Не остывал аэролит.
 

<Август 1928

Коктебель>

Неоконченное. Наброски

«Сбиралася буря. Свинцовые тучи…»

 
Сбиралася буря. Свинцовые тучи
Над морем сурово висели.
И море утихло. Гранитные кручи
С угрозою в бездну глядели…
 

1891

«Мечтатель безумный, с младенческих лет…»

 
Мечтатель безумный, с младенческих лет
Природу любить приучился.
В мечтаньях и думах я, бедный поэт,
Бог знает, куда уносился…
 

1891

«То было в давни времена…»

 
То было в давни времена,
Когда Эллада вся была
Страной искусства и любви, –
Что знаешь, может быть, и ты.
И в той стране, под сенью древ,
Оставив игры прочих дев,
Одна красавица жила.
О ней хочу поведать я.
Она с рождения была
Тиха, задумчива всегда,
Как серна робкая легка,
Стройна, пуглива и дика.
Уйдет порой от дома прочь
И пропадает день и ночь.
Сидит над морем на скале,
На море смотрит. Вдалеке
Волна катится за волной –
Ей мил шумящий их прибой…
 

Январь 1892

«По слову грозного владыки…»

 
По слову грозного владыки
Восстали тысячи людей.
Но умер он – и смолкли клики
Он позабыт в стране своей.
Но вот писатель. Он при жизни
Почти что не известен был…
 

<Сентябрь-октябрь 1892>

«Меж чудных роз одна есть роза…»

 
Меж чудных роз одна есть роза,
Нам жизнь и свет дает она.
Она не вянет от мороза,
Она спасет нас от зла.
Та роза есть любовь святая –
Любовь великая Христа…
 

20 окт<ября> 1892

«В темнице под двойным запором…»

 
В темнице под двойным запором
Сидит плененный Псаменит,
Лишенный царства. Грустным взором
В окно он узкое глядит.
И вдруг он видит, пораженный:
В одежде бедной и плохой
Его друзей и приближенных
Идут и дочери и жены,
Будто рабыни, за водой.
Он видит дочь свою меж ними,
Рыданья слышит их отцов…
 

<Октябрь-ноябрь 1892>

«Послов посылает в Египет Камбиз…»

 
Послов посылает в Египет Камбиз,
Велит он сказать египтянам:
«Сдавайтесь мне, как другие сдались,
Не то самолично приеду в Мемфис –
И горе всем будет буянам!»
Вспылил не на шутку тогда Псаменит,
Указ выдает он престрогий,
Чтоб в Ниле послов, как котят, утопить,
А сам, улыбаясь, потом говорит:
«Туда дуракам и дорога!»
Камбиз, оскорбяся поступком таким,
Дружины в Египет приводит,
И, жаждою мести и гневом томим,
В полях Пелузийских он сходится с ним
И страшный тут бой происходит…
И хитрость такую устроил Камбиз:
Взять кошек велит он солдатам…
 

<Ноябрь-декабрь 1892>

«Море воет, шумит и бушует во мгле…»

 
Море воет, шумит и бушует во мгле –
Расходилося что-то сегодня оно.
Ты на берег поди и там сядь на скале
И послушай суровые песни его.
Оно скажет тебе про минувшие дни
И про славных героев, про подвиги их,
Как сражались и бились и гибли они,
На своих быстролетных ладьях расписных.
Оно скажет тебе о прекрасной земле,
Где под сводом сияющих, ясных небес
Гор вершины блестят в голубой высоте
И стоит изумрудный тропический лес,
И где воды живыми струями текут,
Где деревья растут, наклонясь над тобой,
И где чудные пальмы и лавры растут
И ветвями сплетаются между собой.
Оно скажет тебе и про цепь островов,
Что стоят на сверкающей глади морей,
Как большие корзины роскошных цветов,
И где солнце сияет прекрасней, теплей.
Раз у моря сидел я на темной скале
И внимал я раскатам сердитых валов.
И вот, что те волны поведали мне,
То сказанье хочу я поведать вам вновь.
То случилось в богатой и славной стране,
Но не знаю, когда. Что-то очень давно.
Я скажу только то, что поведали мне
Волны моря, шумя у утеса того.
Ею правил король, он был очень суров,
Под правленьем его весь народ изнывал
И томились в цепях миллионы рабов,
И без счета людей он в тюрьму заключал.
У брегов океана, в гранитной скале,
Там темницы иссечены были для них,
И томились они там без света во мгле,
И уж там навсегда забывали о них.
А народ же несчастный не смел и роптать
И конца он не видел страданьям своим,
В нищете и печали всю жизнь изнывать
Приходилось ему. Но внезапно меж ним…
 

<Ноябрь-декабрь 1892>

«В сияньи солнечного дня…»

 
В сияньи солнечного дня
Земля и дышит и не дышит.
И дуновенья ветерка
Тростник над озером колышет.
Как чист и ясен свод небес!
Струится речка, изгибаясь.
Стоит угрюмый, темный лес,
В зеркальной влаге отражаясь.
Как всё трепещет и цветет,
Как всё сверкает, веселится
И бриллиантами искрится…
 

<Ноябрь-декабрь 1892>

Неоконченное. Наброски 493

Друзьям («Из страны, где море сине…»)

 
Из страны, где море сине,
Где так ярок солнца свет,
Я на север мой унылый
Шлю друзьям свои привет.
Кто-то знает, что придется ль
Нам друг друга увидать.
 

<Июнь 1893>

«Часто тут средь этой дивной…»

Л. Ляминой

 
Часто тут средь этой дивной
Величавой красоты
О Москве моей далекой
Меня мучают мечты.
И мерещится мне часто…
 

<Июль 1893>

«Опять нахлынули тяжелою волной…»

 
Опять нахлынули тяжелою волной
Мучительные сны, мучительные думы;
Опять душа полна суровой и угрюмой
И темной, будто ночь осенняя, тоской…
Опять сомнения, тревоги и страданья
Волнуют без того измученную грудь,
Опять волнения, порывы и
И силы нет…
 

<1893>

Поэту («Восстань, поэт! Теперь не время…»)

 
Восстань, поэт! Теперь не время
В тиши, в бездействии дремать!
Ты должен ветреное племя
Своею речью просветлять.
В наш век науки и прогресса
Нет места лирике простой,
Лишь обличительная пресса
Имеет силу в век такой.
Восстань! Иди свободным словом
Пороки, подлость бичевать…
 

<1893>

Отрывки из поэмы

Пролог

 
Грозно ветер в ущелье шумит и ревет,
Небо черной подернуто мглою.
Слышишь? Вон Океан свою песню поет,
Бьет о берег могучей волною.
«Ты послушай меня. Я старик Океан,
Много тайн сокровенных я знаю.
Много дивных и чудных полуденных стран
Я прозрачной волной омываю.
Много разных сокровищ лежит у меня,
Много видел людских я страданий.
Много разных чудес покажу тебе я
И поведаю дивных сказаний!»
Так шумит Океан. Расходился Старик,
Вспомнил силу свою он былую.
Теперь много он скажет рассказов своих,
Что случилося в древность седую.
Много дивных рассказов его я слыхал,
Но рассказывать их я не стану.
Я один лишь из них для себя записал –
То рассказ Старика Океана.
 

Москва. В гимназии,

за латинск<им> уроком.

I

 
На юге где-то есть страна.
Лучами яркими она
Как будто легкой пеленой
Вся облита. Там над землей
Повис, как чудо из чудес,
Прозрачный, синий свод небес.
Да рассказать всё нету слов!
Колонны мраморных дворцов,
Приюта сладких южных грёз,
Покрыты кружевом мимоз.
Вон гор далеких силуэт,
Прозрачной дымкою одет,
Там, на краю самой земли
Слегка рисуется вдали.
Там всё сверкает и живет,
Там зелень вечная цветет,
Цветов роскошных дивный сад
Струит чудесный аромат.
А море чудное! Оно –
Клянусь! – прекраснее всего.
Там над хрустальною водой
Шатер раскинулся живой,
Там пальмы гордые растут,
Там кипарис и лавр цветут
И зелень стройных тополей
В лазури кажется светлей…
 

II

 
Он бедным пел: «Терпи, народ!
Не вечно тягостное бремя.
Придет пора, настанет время,
Когда спасение придет.
Сам Бог страдал! Он нам смиренье,
Любовь и правду завещал.
Своим страданием прощенье
Грехов он людям даровал.
Терпи, народ. Чем тяжче бремя,
Чем больше горя и забот,
То тем скорей настанет время,
Когда спасение придет!..»
 

III

 
…Тихо склонилися ивы плакучие
Над неподвижной зеркальной водой.
Дай же мне выплакать слезы горючие,
Дай же поплакать мне вместе с тобой.
Дай же мне высказать скорбь неисходную,
Что накипело в несчастной душе.
Сердце наполни мне верой свободною,
  Дай утешение мне!..
 

IV

 
Зачем печально, ангел мой,
Теперь ты смущена?
Зачем грустить! Ведь я с тобой,
Я твой и ты моя!
Не плачь. Лобзанием своим
Я слёзы осушу
И взглядом любящим, как дым,
Печаль всю прогоню.
Зачем печалью, ангел мой,
Теперь смущать себя?
Зачем грустить! Ведь я с тобой,
Я твой и ты – моя!
 

<1893>