Текст книги "Иван Калита"

Автор книги: Максим Ююкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

7

На Сретенье занедужила великая княгиня. Еще утром ничто не предвещало беды. Елена встала рано и, одевшись со свойственной ей изящной простотой, поехала за тридцать поприщ от Москвы, в обитель, игуменье которой она давно обещала почтить ее своим присутствием в один из великих праздников. Позднее по Москве долго гулял рассказ о незначительном, на первый взгляд, происшествии, которое впоследствии было истолковано как дурное предзнаменование.

По пути сосредоточенно-молитвенное состояние духа княгини и ее спутниц нарушили две серые, по зимней поре, рыжехвостые белки; спустившись по стволам елей, они несколькими стремительными прыжками перебежали лесную дорогу прямо перед возком княгини и, махнув на прощанье длинными пушистыми хвостами, снова нырнули в серо-зеленую, окропленную частыми белыми пятнами чащу.

– Ой, белочки! – весело свесив из окна хорошенькое личико, восторженно закричала юная Катерина, меньшая дочь ближнего боярина Андрея Кобылы, состоявшая при великой княгине и пользовавшаяся ее большим расположением. – Ах вы, маленькие, куда же вы так торопитесь?

– Чему радуешься, дуреха? – мрачно процедила сквозь зубы недолюбливавшая Катерину Сусана – старая дева с узким, вытянутым, как лошадиная морда, худым костистым лицом. – Старые люди сказывают, белку встретить не к добру.

– Какая ты злая, Сусанка, – обиженно надула Катерина полные алые губки. – Тебе лишь бы ворчать.

– Будет вам из-за пустого браниться, – примирительно сказала княгиня. – Поглядите лучше, не видать ли еще обители.

Возвратившись после службы домой, Елена почувствовала за вечерей сильную усталость; встав из-за стола, чтобы пойти к себе, она сделала два-три шага в сторону двери и вдруг, покачнувшись, рухнула на пол, беспомощно раскинув повернутые ладонями вверх руки и слегка изогнувшись всем телом.

Много часов провел Иван Данилович на коленях перед завещанной ему предками святыней – древним оплечным образом Спаса, моля об исцелении жены:

– Забери мою жизнь, возьми все, что ты даровал мне, и ты не услышишь от меня ни слова ропота. Лишь оставь мне ее – чистую, светлую...

Но лик спасителя взирал на него сумрачно и скорбно, и от его пронзительного взгляда у князя холодело сердце...

В княжеской опочивальне теперь царил едкий запах каких-то таинственных зелий, зловещими тенями скользили по дворцу бородатые старцы и косматые старицы со сморщенными восковыми лицами. И чем дольше длилась болезнь великой княгини, тем мрачнее становились эти и без того вечно пасмурные лица, тем старательнее ведуны отводили глаза под вопросительно-умоляющим взглядом великого князя.

Однажды вечером, завершив свои дневные дела, Иван Данилович, как обычно, зашел в опочивальню. В скудном свете единственной свечи слабо поблескивала золотая и серебряная утварь. Елена спала, повернувшись набок и вытянув обнаженную руку вдоль туловища. Стараясь не разбудить спящую, Иван Данилович осторожно присел на край постели и сквозь затхлый сумрак вгляделся в черты дорогого лица. Сердце его защемило от тоскливой жалости. Что сделала с Елениной красой проклятая немочь! Под глазами легли черные крути, нос по-птичьи заострился, а руки, и без того тонкие и нежные, до того исхудали, что стали похожи на две сиротливые зимние веточки.

Больная с легким вздохом пошевелилась и открыла глаза. При виде мужа по ее осунувшемуся лицу скользнула слабая тень улыбки.

– Это ты... Как там дети: здоровы ли, накормлены? Ты следи за этим неустанно, а то я холопей знаю: без хозяйского твердого догляду у них быстро все в небрежение приходит.

Получив утвердительный ответ, княгиня задумчиво посмотрела на вскинутое перед нею янтарное лезвие свечи.

– Скоро весна... Я так хотела по весне в Ростов наведаться, Машу навестить. А то как сыграли свадьбу, так и не видала ее... Три года уж скоро.

– За чем же дело стало? – старательно улыбнулся Иван Данилович. – Вот поправишься и поедешь.

Елена печально покачала головой.

– Нет, Иване, мне уже не подняться. Чую я в своем теле смертный жар; всю меня он охватил, по всем жилам растекся, изнутри сжигает.

Иван Данилович взял руку жены, бережно заключил ее кисть между ладонями.

– Неужто я и впрямь тебя потеряю? – сдавленным голосом произнес князь, припадая губами к тонким, покорно свешивающимся книзу пальцам. – Как же мне жить тогда, Оленушка?

Елена посмотрела на мужа с улыбкой, полной бесконечной нежности.

– Ах, Ванюша, Ванюша... – вздохнула она. – Сколько лет с тобою прожила, да так и не уразумела, чего в тебе более – добра али худа? У тебя словно два сердца – то одно взыграет, то другое. А человеку одно токмо сердце иметь полагается. Пусть и у тебя одно будет – то, что доброе...

Иван Данилович молчал. Умолкла и Елена, смежив веки и положив согнутую в локте руку на подушку, чуть выше головы.

– Возьми... – прошептала вдруг княгиня.

Иван Данилович протянул руку к столу, думая, что жена просит подать ей стоящую на нем чашу с питьем.

– Возьми себе... жену, – задыхаясь, с трудом выговорила княгиня. – Одному быть негоже... Да и детям... нельзя расти... без ласки...

Елены не стало в первый день весны. Хоронили ее в монашеском облачении – за два дня до смерти княгиня возжелала принять схиму. Иван Данилович с Семеном и двумя боярами сам нес гроб с телом жены по рыхлому, ноздреватому, как пемза, снегу к месту последнего успокоения. Позади, держась за руки нянек, шли младшие дети; на их лицах застыло несвойственное их возрасту сосредоточенное, серьезное выражение. Над Москвой вязко тек печальный благовест, которому вторило жалобное завывание резкого сырого ветра, и оба эти звука сливались в затуманенном сознании Ивана Даниловича в единый плач по усопшей, которому вторил безжалостный голос откуда-то из глубин души: «Не уберег! Это ты не уберег!» С пронзительной болью и жгучим раскаянием вспоминались князю все, даже мелкие, размолвки, произошедшие у него с Еленой, все, что хоть немного огорчило или обидело ее. Последняя из размолвок произошла недели за три до болезни Елены. Как-то, возвратившись с прогулки, великая княгиня между прочим спросила мужа, сбрасывая с плеч белую, блестящую алмазными каплями соболью шубку на руки служанке:

– А что это за отрока я давеча видала в саду? Одет по-княжьи, мамки вокруг него точно наседки, а в очах – такая тоска, у меня инда сердце заболело. Кто он?

– А.. Это Константинов братанич, Андрейко. Здесь пока поживет, – отозвался Иван Данилович и в ответ на удивленный взгляд пояснил: – Нет у меня доверия к Константину, нутром чую – замышляет зятек какую-то пакость. А покуда мальчонка в моих руках, он у меня что конь взнузданный будет, куда попало не рыпнется.

В широко раскрывшихся глазах Елены разлились изумление и ужас, лицо исказилось, как от боли.

– Да как же ты мог, Иване! – воскликнула она, непроизвольно делая шаг назад. – Отнять дитя у матери, заставить ее жить в тревоге за свою кровиночку! Ведь это же грех, грех великий! Али мы не люди? А ежели Константин пойдет-таки супротив тебя, тогда что? Велишь убить младенца, как Юрий убил рязанского князя? Так вот вы какие, Даниловичи! Боже мой, а я-то... – и княгиня, закусив губу, чтобы не расплакаться, отвернулась к окну, опершись о подоконник тонкими, почти прозрачными пальцами.

Иван Данилович был заметно смущен и раздосадован.

– Ты того... не лезь в это... Не твоя это бабья забота, – неуверенно пробормотал он, не глядя на жену.

Елена молчала.

– Да пойми ты: так надо! – с сердцем сказал князь. – Ведь это токмо так, для острастки. Что бы ни было, никто дитя не тронет, клянусь тебе. Ну чего ты так расстроилась, Оленушка? Все будет хорошо. – Подойдя к Елене, Иван Данилович сделал попытку обнять жену за плечи, но та резко высвободилась и быстрым шагом вышла из светлицы. Великий князь тяжело вздохнул.

– Нет, нельзя жену к княженью подпускать, никак нельзя. Прахом пойдет все дело, ежели его бабе доверить. Это уж точно, – задумчиво проговорил он, с рассеянным видом царапая твердым, как панцирь, ногтем голубую слюду окна.

Печальная торжественность церковного обряда, в которой Иван Данилович всегда черпал успокоение и облегчение душевной тяжести, словно находя в его неторопливом, изначально предопределенном течении некую опору, на этот раз подействовала на него крайне угнетающе. Вспомнилась недавно напугавшая москвичей гибель солнца. Так вот что она предвещала... Заметив, что Иван Данилович на грани душевного надлома, митрополит после завершения церемонии подошел к нему.

– Там, где она ныне, ей лучше, – мягко сказал Феогност, положив руку князю на плечо. – Она возвратилась домой.

Не ответив, Иван Данилович, комкая в руке шапку, вышел из храма.

8

Когда вечерняя тьма стала в дозор на городских стенах Вильны и тонкий молодой месяц золотой занозой впился в мускулистое темно-сизое тело кучистых туч, в дворцовом саду Верхнего замка появились два человека. Их силуэты были едва различимы в растекшейся по миру сумеречной мгле, голоса негромки. Они медленно прохаживались по прямым, пересекающимся под прямым углом дорожкам, о чем-то беседуя. То не была беседа равных: один из говоривших почтительно держался чуть поодаль и постоянно посматривал на своего собеседника, точно ловя каждое его слово, тогда как тот едва ли хоть раз обратил на своего спутника взор.

– Мои послы оказались недостаточно убедительными, пытаясь склонить митрополита Феогноста к признанию независимой от Новгорода архиепископской кафедры в Плескове, значит, необходимо найти другие, более веские доводы, – спокойно, с достоинством произнес приятный низкий голос, принадлежавший, как нетрудно было догадаться по сказанным им словам, не кому иному, как великому князю Гедиминасу.

– Явное насилие над духовным лицом вызовет на Руси всеобщее возмущение и может повлечь непредсказуемые последствия, – возразил его собеседник, которым был ближайший приближенный и советник Гедиминаса Кейстут. – Князь Иван весьма решителен и не склонен покорно сносить обиды.

– Это смотря какое лицо имеется в виду, – отозвался Гедиминас. – Конечно, мы не можем непосредственно воздействовать на Феогноста, но новгородский архиепископ – это совсем другое дело.

– Неразумно было бы осложнять отношения с Новгородом сейчас, когда мы ведем с ним напряженные переговоры о выделении княжичу Нариманту удела в новгородских владениях.

– Скорее наоборот. Переговоры уже давно не движутся с места, и небольшое давление сделает новгородские золотые пояса более сговорчивыми.

– Но союз с Литвой отвечает и их устремлениям, – не сдавался Кейстут. – Русь хрипит и истекает кровью под татарским сапогом, дни ее сочтены. Чтобы не разделить ее судьбу, а, напротив, сохранить и приумножить свое процветание, Новгород нуждается в установлении прочных связей со своими западными соседями. Они лишь пытаются выговорить себе наиболее выгодные условия: не стоит забывать, что новгородцы прежде всего расчетливые купцы, которые привыкли торговаться до последнего.

Последовало молчание: казалось, слова вельможи заставили князя задуматься. Затем Гедиминас произнес:

– Я обещал князю Александру поддержку и намерен сдержать свое слово.

– Александр Тверской конченый человек, – в пылу спора Кейстут явно забылся, ибо в его голосе послышались резкие, раздраженные нотки. – Он никогда не сможет ни сбросить власть татар, ни вернуть себе их доверие. Делать на него ставку – значит обрекать себя на неудачу.

– И все же я попытаюсь, – не допускающим возражений тоном ответил князь. – Пусть архиепископа Василия и его свиту перехватят по дороге прежде, чем он успеет покинуть подвластные нам земли. И попросите о помощи татарского баскака в Киеве, – прибавил он. – В отношении Руси у нас с Ордой общие интересы, и действовать мы должны заодно.

В сильном смятении возвратился Кейстут в свои покои, находившиеся тут же, в Верхнем замке, по соседству с княжеским дворцом. Ему не в чем было себя упрекнуть: как всегда, он прямо и откровенно высказал великому князю свое мнение – решение Гедиминаса захватить архиепископа Василия, возвращавшегося из Володимери на Волыни, где он принимал участие в церковном съезде, опрометчиво и вредно. Но все же в тех возражениях, которые Кейстут сегодня смело бросил в лицо князю, заключалась еще не вся. правда. Не знал Гедиминас, что не только попечение о благе Литвы движет его славным царедворцем. Уже не первый год Кейстут всеми доступными ему средствами исподволь пытался не допустить прямого столкновения с Новгородом, угроза которого непрерывно витала в воздухе, и неустанно убеждал великого князя больше считаться с устремлениями и нуждами восточного соседа. Делал он это небескорыстно: кровно заинтересованные в том, чтобы иметь сильную руку при литовском дворе, новгородские золотые пояса не скупились, и добытое торговлей золото широким потоком лилось в карманы Кейстута, которые, несмотря на неизменную милость к нему великого князя, были далеко не так полны, как хотелось бы достойному вельможе. Однако Кейстут не был изменником в полном смысле этого слова. Он никогда не сделал бы ничего во зло своей стране. Но Кейстут твердо верил, что между Литвой и Русью нет никаких противоречий, которые при желании не могут быть разрешены к вящему удовлетворению обеих сторон, и если между двумя соседками водворится прочный мир, Литве это пойдет только на пользу. Так почему бы, принося благо своей стране, не поправить заодно и свои собственные дела? Начало переговоров о приглашении княжича Нариманта на удельное княжение в Новгородскую землю как нельзя лучше подтверждало правоту Кейстута: Новгород нуждается в Литве как в противовесе усиливающемуся давлению великого князя, за спиной которого маячит кряжистая фигура золотоордынского хана, и в обмен на поддержку Вильны готов поделиться своими богатствами и землями – до известной меры, конечно.

Но сейчас Кейстута беспокоило не это. Гедиминас, сам того не подозревая, поставил своего слугу перед тяжелым выбором: любая попытка отвратить от Василия грозящую ему опасность создаст опасность уже для самого Кейстута – Гедиминас в таких случаях не знает пощады, – но если замысел князя осуществится, новгородцы разочаруются в его, Кейстута, влиянии на государственные дела, и живительный золотой дождь, в течение нескольких лет орошавший литовского вельможу, может иссякнуть, а эта беда в его глазах была лишь ненамного лучше смерти, ибо Кейстут не был очень знатен и не унаследовал от предков больших богатств, а своим возвышением был обязан исключительно своему самоотверженному участию в борьбе Гедиминаса, в сущности, такого же выскочки, как и он сам, против законного властителя, великого князя Буй-вида, завершившейся жестоким убийством последнего! Ничто не сплачивает так, как совместно пролитая кровь, и Кейстут стал правой рукой нового князя, облеченной его безграничным доверием. Нелегко же решиться обмануть это доверие! Нелегко и страшно...

После долгих размышлений Кейстут взял со стола серебряный колокольчик и позвонил. Явившийся на зов старый, седовласый слуга, нянчивший Кейстута еще ребенком, с беспокойством и участием взглянул на озабоченное лицо своего хозяина.

– Скажи, Любинис, ты знаешь того русского, что раньше принадлежал боярину Бутриму? – спросил его Кейстут.

– Да, мой господин, – с готовностью отвечал слуга. – Он был определен помощником конюха и, насколько мне известно, хорошо справляется со своими обязанностями.

– А что ты можешь сказать о его характере? Он надежный слуга, на него можно положиться?

Любинис неопределенно развел руками.

– Затрудняюсь с ответом, господин. Я никогда не имел дела с этим юношей. Во всяком случае, ничего дурного о нем я не слышал. Припоминаю, как однажды кто-то рассказывал, что он очень набожен: все свое свободное время он молится своему христианскому богу, вероятно, просит, чтобы тот вернул его на родину.

– Вот как? – молвил Кейстут, явно заинтересованный последним обстоятельством. – Это хорошо! Любинис, мне нужно видеть этого молодого человека.

– Прямо сейчас? – почтительно осведомился слуга.

– Прямо сейчас. Постой, Любинис, – остановил Кейстут направившегося к двери старика. – Я понимаю, что в твои годы трудно много ходить, но все же вызови его лично, не перепоручая это другому слуге, и сам проведи сюда по черной лестнице, так, чтобы остальные слуги ничего не узнали об этой встрече. И позаботься о том, чтобы, пока я буду разговаривать с русским, меня никто не беспокоил. Ты меня понимаешь?

– Твое слово закон для меня, мой господин, – с трудом склоняя дряхлую спину, покорно ответствовал старик

Глядя на представшего перед ним юного, безусого еще паренька, русоволосого и светлоглазого, как и положено истинному потомку кривичей, Кейстут засомневался. Можно ли доверить этому мальчику такое важное дело? Слишком уж молод. Кейстут решил сначала побеседовать с юношей, чтобы понять, насколько он может на него положиться.

– Ты ведь новгородец? – полувопросительно-полуутвердительно произнес вельможа, не сводя со слуги немало смущавшего того пристального изучающего взгляда.

– Истинно так, господине, – поклонился парень, и Кейстут не без удовольствия отметил, что по-литовски тот говорит весьма чисто. Значит, не лишен понятливости. Неплохо, совсем неплохо.

– Как же ты оказался в Литве? – Кейстут примерно знал ответ на этот вопрос, но ему хотелось понять, не ослабла ли в юноше за годы неволи привязанность к родине.

– Известно как, – изменившись в лице, неохотно сказал тот. – Налетели однова из-за Ловоти на наше село ваши молодцы, кого порубили, кого, как меня, в полон свели. Воевода, что над теми ратниками начальствовал, сперва при себе меня держал, а опосля к родителю своему в вотчину отослал: то ли не полюбился я ему, то ли еще по какой причине. Ох и лют же был старый боярин! Чуть что не по нем – сразу в крик, а то и плетью вытянет. Перед ним не то что холопы – собственная семья на цыпочках ходила. Да нашлась и на него сила: не угодил, видать, чем-то князю Гедими-ну, вот голову ему с плеч-то и сняли, а всю худобу в княжью казну отписали да по розным местам и роздали. Так вот к тебе и попал.

«Если Гедиминас за одно непочтительное слово казнил глупого спесивца Бугрима, что же он сделает со мной, если все откроется!» – невольно подумал Кейстут. Вслух же сказал другое.

– Наверное, ты очень ненавидишь нас, литовцев? – задушевным голосом спросил Кейстут, проницательно глядя на юношу.

Насупившись, тот молчал, а потом его словно прорвало.

– А за что мне вас любить? – крикнул он юношеским фальцетом, дерзко поднимая на господина наполнившиеся слезами глаза. – Жили мы себе, землю робили, никому зла не творили. Почто напали на нас, яко тати, село разорили, людей живота лишили?! Знать, ваши поганьские боги не забороняют душегубства!

– Ну, ну, полно, – мягко произнес Кейстут, на которого этот вопль души произвел тягостное впечатление и даже заставил его испытать нечто вроде неловкости. – По-человечески мне понятны твои чувства, и я тебя за них не осуждаю. Что же до богов, то и христиане друг другу зла делают немало... Но все это не имеет значения, ибо послужить тебе предстоит не Литве, а Руси.

Паренек отнял от глаз рукав, которым он вытирал слезы, и с удивлением посмотрел на своего хозяина.

– Ты, конечно, христианин? – спросил Кейстут, переходя наконец к главному.

– А то как же! – удивился юноша нелепости вопроса. – Нечто сыщешь такого русского, который не держался бы веры Христовой?!

– А что бы ты сказал, если бы кто-нибудь замыслил причинить зло вашему – я имею в виду новгородскому – верховному жрецу, архиепископу, как вы его называете?

– Да нечто такое возможно? – простодушно изумился парень и убежденно произнес: – Бог такого злодейства не попустит!

– Ну, а все-таки? – не отставал Кейстут.

– Мне бы токмо его встренуть – на куски бы разорвал такого гада! – с жаром воскликнул слуга, потрясая в подтверждение своих слов острыми жилистыми кулаками.

– Ну, это не понадобится, – улыбнулся Кейстут. – Но ты действительно можешь спасти своего архиепископа от большой беды.

– Я?! – растерянно переспросил парень, во все глаза глядя на невозмутимого хозяина, как бы пытаясь понять, не изволит ли он подшучивать над своим слугой. – Да что ж я могу!

– Ты поедешь на Волынь, разыщешь архиепископа Василия, который сейчас возвращается из Володимери домой, и скажешь ему, что его хотят пленить и доставить в Вильну в качестве заложника.

– Бона что измыслили, бесово отродье! – прошептал пораженный юноша и, встрепенувшись, взволнованно воскликнул: – Так ежели такое дело, я хоть сей же час в путь! Кукиш они получат заместо владыки! А тебя, боярин, бог благословит за то, что злодейству препятствуешь.

– Архиепископ Василий, скорее всего, следует по большой торной дороге. Если поскачешь по ней, наверняка его догонишь. Только не забывай, что времени у тебя в обрез! Отряд, которому поручено захватить архиепископа, выдвинется уже на рассвете. Если тебя спросят, скажешь, что едешь с поручением в мое волынское поместье, – продолжал наставлять его Кейстут. – И еще. Конечно, тебе ничто не будет препятствовать прямиком ехать на Руси. Но если, выполнив поручение, ты возвратишься сюда, то, помимо свободы, тебя будет ждать щедрая награда. Приедешь домой обеспеченным человеком. Впрочем, можешь и не возвращаться, – добавил Кейстут, заметив недоверчивый взгляд парня.

Никогда еще Ларион – так звали юношу, которого Кейстут выбрал для столь ответственного и щекотливого поручения, – не переживал такой бешеной скачки. Опустив багряный парус зари, ночь бросила серебряный якорь месяца в черную глубину неба, и снова кипящий солнечный поток взломал черный лед ночи, а он все мчался и мчался вперед, останавливаясь лишь затем, чтобы пересесть со взмыленной и хрипящей лошади на запасную да расспросить жителей попадавшихся по пути селений. Лишь к середине следующего дня Ларион увидел медленно двигавшийся вдоль опушки леса поезд архиепископа – несколько возков в сопровождении сотен всадников. Выслушав рассказ юноши, произнесенный прерывистым, задыхающимся от непомерной усталости голосом, спутники архиепископа обменялись тревожными взглядами. Однако сам Василий, не склонный доверять незнакомым людям и не любивший поспешных шагов, сохранил полнейшую невозмутимость.

– Доподлинно ли сие ведаешь? – строго обратился он к склонившемуся над окошком возка Лариону, с подозрением косясь на его литовское платье.

– Что боярин велел сказать, слово в слово передал, отче, вот те крест, – не без обиды ответил тот.

– Что ж, братия, – повернулся Василий к своим спутникам. – Господу было угодно чрез сего раба своего предостеречь нас о грозящей нам опасности. Однако что же нам надлежит предпринять, дабы ее избегнуть?

– Видимо, следует возвратиться в Володимерь, под защиту тамошнего князя, – запинаясь, произнес протодьякон отец Евстафий, которого чаще почему-то называли языческим именем Радслав. Его худое бледное лицо стало совсем белым от сотрясшего тихую душу почтенного клирика испуга.

– Не поспеем, – возразил воевода Кузьма Василькович, возглавлявший отряд, который сопровождал архиепископа в этой поездке. – Ежели поворотим назад, как есть попадем к литвинам в лапы. Надобно свернуть с главной дороги и проселками пробираться в сторону Чернигова.

Василий в раздумье теребил пухлые, унизанные перстнями пальцы.

– Я тоже полагаю, что возвращаться неразумно, – произнес он наконец. – Доверимся божьему промыслу и чутью этого опытного воина.

И архиепископ подал знак вознице.

– Отче, – робко окликнул Василия Ларион, – дозволь мне ехать с вами. Я ведь сам новгородский, куда же мне еще податься? Не обратно же в Литву?

Мгновение Василий недоуменно смотрел на него, будто не понимая.

– Да-да, поезжай, конечно, – нетерпеливо махнул он рукой. – Если все сойдет благополучно, твое усердие не будет забыто.