Текст книги "Иван Калита"

Автор книги: Максим Ююкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

7

Май уже почти добрел до середины, и набиравшее с каждым днем силу солнце яростно, как птица в силке, билось в маленьком зарешеченном оконце монастырской кельи, разгоняя мрачно затаившийся в ее углах вековой сумрак

– А теперь, отроци, – нараспев прогнусавил отец Мелхиседек, важно, скрестив руки на выпуклом животе, прохаживаясь вдоль длинного стола, за которым склонились над толстыми книгами несколько мальчиков лет семи-восьми, – настало время испытать себя в чтении. Отверзьте тридесятый пятый псалом. Все нашли? Начнем с тебя, Федоре.

– «Господи! Буди соперником моим против соперников моих; срази сражающихся со мною», – бойко, без запинки выпалил звонким голосом высокий белобрысый мальчик с озорными огоньками в светлых лучистых глазах.

– Добро, Федорко, довольно, – ласково кивнул ему отец Мелхиседек – Продолжит Олекса.

Круглый, как шар, и едва ли не в два раза шире любого из своих товарищей, Олекса, с ленивым видом сидевший подперев рукой щеку, засопел, зашевелился и положил толстый указательный палец на нужную строку.

– «Возьми щит и латы и восстань на помощь мне», – неторопливо, но уверенно прочел он.

– Достаточно. Далее Варфоломей.

Услышав свое имя, худенький мальчик с большими черными глазами вздрогнул и затравленно огляделся по сторонам, как бы ища поддержки у товарищей; его бледные щеки покрылись легким румянцем.

– «Обнажи...» – с видимым усилием произнес он и замолк

– Далее, Варфоломее, далее, – повторил отец Мелхиседек – Продолжай.

Мальчик молчал, в безнадежном отчаянии устремив взгляд в книгу.

– Что ж, Варфоломеюшко, – с печальной усмешкой произнес учитель, – не можешь прочитать целиком, прочти хотя бы по буквам. Как именуется первая буква?

– К-ка-како, – запинаясь от волнения, пробормотал Варфоломей, и румянец на его щеках из бледно-розового стал пунцовым.

Келья взорвалась безудержным весельем.

– К-ка-како, к-ка-како! – дразнящим эхом перекатывались вокруг стола хохочущие детские голоса. Кто-то, повернувшись к соседу, подкрепил насмешку увесистым тычком в бок, получив в ответ книгой по голове, что лишь еще больше увеличило их взаимное веселье.

Отец Мелхиседек скорбно возвел глаза к потолку.

– Это дитя послано мне за мои грехи! – простонал он и гневно закричал на вконец растерявшегося и съежившегося мальчика: – Ты обучаешься грамоте уже второй год, а читаешь так, будто в первый раз раскрыл книгу! Что же мне с тобою делать, тупица ты несчастный!

Схватив со стола длинную розгу, отец Мелхиседек за рубаху притянул мальчика к себе и несколько раз хлестнул его пониже спины.

Когда урок закончился, Варфоломей, изо всех сил сдерживая душившие его слезы, выбежал из ворот монастыря и, бросившись лицом в траву, утопил свое горе в горьких рыданиях.

– Господи, почто ты сотворил меня таким глупым? – глотая слезы, повторял он бессчетное число раз. – Что я тебе сделал, что ты так невзлюбил меня?

Вдруг мальчик почувствовал, как на его плечо легла чья-то рука. Обернувшись, Варфоломей увидел склонившегося над ним высокого худого старца в иноческой рясе, с перекинутой через плечо серой котомкой. Его морщинистое лицо с крупными и резкими, точно вырубленными топором, чертами на первый взгляд казалось суровым и непроницаемым, но, присмотревшись, можно было заметить, что его улыбка, притаившаяся в густой и длинной бороде, по-детски радостна и открыта.

– О чем печалишься, чадушко? – опершись обеими руками о посох, участливо спросил старец. – Что за горе у тебя? Может, кому-то из родителей твоих неможется?

– Родители здоровы, – сквозь слезы проговорил Варфоломей, отводя в сторону покрасневшие мокрые глаза.

– Так в чем же дело? – улыбнулся странник

– Никак мне, дедушко, грамота не дается, – со стыдом признался мальчик, опустив голову. – Все надо мною смеются, а учитель днесь высек.

– Так ты, должно быть, нерадив к учению? – строго спросил старец.

– Нет, дедушко, – с обидой в голосе возразил Варфоломей, – я стараюсь. Да токмо толку нет. Все уже давно читают добро, я один не разумею почти ничтоже. – И рыдания снова захлестнули мальчика.

– Ну-ну, не плачь, – старец ободряюще потрепал его по плечу. – Вижу, что горе твое и вправду велико, ибо человек, не ведающий грамоты, подобен незрячему калеке, от рождения в вечной тьме пребывающему: бредет он по божьему миру на ощупь, даже не подозревая, сколь многое в нем от него сокрыто. Сие есть, без сомнения, истинное несчастие, однако помочь ему возможно.

С этими словами странник развязал свою котомку и достал из нее полкраюхи черного хлеба. Шепча слова молитвы, старик отломил от нее кусок и протянул Варфоломею.

– Вкуси, дитя мое, – произнес он ласково. – Да покуда будешь ясти, повторяй с верою молитву, а после ступай домой и ни о чем не тревожься: будешь ты читать лучше своих сотоварищей!

– У, солодко! – удивился Варфоломей: на вкус хлеб оказался слаще меда.

– Ну, прощай, отроче, благослови тебя господь! – На прощание странник перекрестил Варфоломея и, опираясь на вишневый посох со стершимся от долгого употребления концом, направился к воротам обители.

8

Выступление в поход против свеев, к немалой досаде господы, изрядно задержалось: князь с воеводами никак не могли договориться о том, куда надлежит обрушить первый удар. Юрию не терпелось отыграться за недавний срам под Выбором, и опытным ратоборцам пришлось потратить немало сил и времени, чтобы переубедить его.

– Возьмем ли мы тот Выбор али нет – бабушка еще надвое сказала, – вновь и вновь терпеливо втолковывали они охваченному воинственным пылом князю. – Хоть и возьмем, немного от того выгадаем. Главная опасность для нас – на Ладозе. Позволять свеям плавать по Неве до Ладоги – все равно что отворить перед ними ворота Новагорода: Волхов-то тоже из Ладоги проистекает. А потому первейшее для нас дело – крепко встать на невском устье. Осилим это – считай, осилили свеев.

В конце концов князь вынужден был согласиться.

Бледно-голубые волны жадно тянут свои припухшие кипенной пеной губы к низкому каменистому берегу. Небо – точно слабое отражение водной глади: выцветшее, почти белесое, с легкими призрачными облаками. Прямо в том месте, где Нева приобщается к могучему ладожскому простору, как оплечье на голубом рукаве, темнеет поросший орешником остров с почти правильно закругленными очертаниями.

– Сей остров – самим богом созданная перевора, коей льзя накрепко запереть Ладогу от незваных гостей, – молвил Федор Твердиславич, указывая князю на это продолговатое овальное пятно посреди водной синевы. – Вели срубить здесь город, и не то что свейская ладья – чайка не проскользнет без нашего ведома на озеро.

Наученный горьким опытом Юрий почел за благо предоставить воеводе свободу действий, и все новгородское войско (за исключением дозорных, призванных не допустить внезапного появления врага) на время превратилось в дровосеков, сплавщиков леса и строителей: одни рубили высокие седые сосны, в изобилии росшие по берегам, другие катили бревна к кромке реки, третьи связывали их в плоты и перегоняли на остров, где четвертые, предварительно очистив место от веками хозяйничавшего там ореха, возводили срубы будущего города. За полтора месяца все было готово. Новорожденная твердыня гордо подняла квадратные головы стрельниц в острых дощатых шеломах, облачилась в пластинчатые доспехи стен, предостерегающе ощетинилась заборолами. Юрий, которому уже слышались звон мечей и мольбы побежденных о пощаде, без восторга взирал на плод усилий своих воев, полагая, что такой мирный обыденный труд неспособен стяжать князю столь желанную для него славу. Вскоре он убедился, что ошибался.

Всего седмица минула после окончания строительства, как на Неве появилось несколько больших свейских кораблей. Заносчиво взметнув к небу стяги парусов, они подошли к острову примерно на полпоприща, остановились, словно в недоумении, после чего медленно развернулись и, опустив паруса, на веслах отправились восвояси. Все новгородцы, бывшие свидетелями этого, встретили уход кораблей торжествующими и насмешливыми криками.

– Видишь, княже, иной раз топором-то помахать полезнее бывает, чем мечом! – с радостной улыбкой сказал Юрию Федор Твердиславич.

Прошло еще две седмицы, и шведские корабли снова приплыли к стенам города, названного по острову, на котором он был построен – Ореховому, – тоже Ореховым; они опять остановились на почтительном отдалении от него, за исключением одного, который проследовал прямо к острову и тупо врылся носом в берег, натужно прошелестев осмоленным брюхом по гальке. По спущенной с борта лестнице, постукивая каблуками высоких – выше колен – украшенных серебряными пряжками черных сапог и концом длинной трости с набалдашником в виде оскаленной морды льва, с достоинством сошел важный господин, за которым следовал скромно, но прилично одетый долговязый человек с длинным прямым носом и большими водянистыми глазами. Едва ступив на берег, он споткнулся о камень и чуть не упал. Из ворот города навстречу гостям вышли новгородские воеводы.

При их появлении человек с длинным носом страшно засуетился и занял место по правую руку от своего спутника, тогда как тот, слегка опершись на отставленную в сторону трость, застыл в спокойном ожидании.

– Посол от его величества короля Магнуса к князю Георгу, – громко и торжественно провозгласил долговязый на хорошем русском языке, когда воеводы приблизились. Человек с тростью слегка поклонился, приподняв тремя пальцами широкополую фиолетовую шляпу.

– Пожалуйте, господа, – со сдержанным радушием произнес Федор Твердиславич, приглашающим жестом указывая рукой в сторону ворот.

Всю дорогу до отведенных ему покоев посол беспрестанно вертел своей длинной худой шеей, с любопытством разглядывая еще пахнущие свежей древесиной постройки; особенно долго его взгляд задержался на высоких защищенных тесовой кровлей заборолах. Несмотря на свой флегматичный и высокомерно-равнодушный вид, свей то и дело удивленно покачивал головой, слегка прищелкивая языком. Оживленное поведение посла не укрылось от внимания сопровождавших его новгородцев.

– Может, не стоило его сюда пускать? – исподлобья поглядывая на свея, шепнул Федору Твердиславичу сотник Азика, еще молодой, но уже лысеющий человек с зачесанными назад прямыми русыми волосами. – Глядь, как очами-то по сторонам зыркает. Чует мое сердце, все посольство его так, предлог токмо; лазутчик он простой и боле ничего.

– Пущай глядит, – усмехнулся воевода. – Авось очами в стенах дыр не протрет. Нам сие токмо на руку: чем больше они про наш городок сведают, тем меньше охоты у них будет сюда с ратью наведаться.

Тем временем посол что-то тихо сказал своему спутнику; тот с готовностью обернулся к воеводам.

– Господин посол желает знать, – любезно осведомился он, – сколько времени вам потребовалось для сооружения этой крепости? Ведь совсем недавно ее не было еще и в помине.

Получив ответ, посол удивленно округлил глаза и многозначительно протянул:

– О-о!

Юрий не решился принять иноземного посла в скромном княжеском тереме, который пока не был даже убран и отделан должным образом, поэтому пригласил свея в свой походный шатер. Хотя князь ожидал королевского посланца с затаенной тревогой, предчувствуя, что переговоры не будут простыми, он важно, с преисполненным сознания своей силы видом кивнул в ответ на поклон гостя и жестом пригласил свея садиться. Вручив князю верительную грамоту (Юрий не читая передал ее стоявшему за его спиной слуге), посол начал тихим вкрадчивым голосом:

– Его величество король Магнус, искренне желая положить конец прискорбной распре, уже долго омрачающей отношения между нашими великими народами, поручил мне обсудить с князем Новгородским условия будущего мирного договора и, буде стороны придут к взаимопониманию, подписать оный незамедлительно, на что его величество предоставил мне все необходимые полномочия.

– Наше желание жить в мире со своими соседями не менее велико, – с достоинством произнес Юрий и сделал многозначительную паузу, – но цена мира должна быть разумной и справедливой, не в поруху ничьей чести.

– О, разумеется, – поспешил заверить его посол. – Ваше княжеское высочество может быть совершенно покойно: предлагаемые условия являются для Новагорода самыми выгодными и наилучшими, насколько это возможно при данных обстоятельствах.

– А именно? – Юрий непроизвольно сжал рукой колено, чувствуя, что от того, что произойдет дальше, зависит его судьба как новгородского князя.

– Ваше княжеское высочество вряд ли станет оспаривать утверждение, – чуть более твердо произнес посол, – что продолжительные военные действия за обладание Корелой со всей очевидностью выявили неспособность как той, так и другой стороны распространить свою власть на всю эту область. Поэтому мы предлагаем разделить земли корел пополам: восточная часть отходит Новгороду, западная – шведской короне. На наш взгляд, это не только приемлемое, но и единственно возможное решение данного вопроса.

– Гм... – Юрий задумчиво поскреб подбородок. – Что ж, звучит не худо. Но как быть с таким делом: случись, не дай бог, новая война, свейское войско окажется к Новугороду гораздо ближе, чем ранее, тогда как Свейская земля как была, так и останется за морем, а значит, для новгородской рати по-прежнему недоступной. Сие несправедливо! Коли уж делить Корелу, то не заполонять ее ратью, не ставить новых городков – пусть там все остается по старой пошлине. Раз уж мы идем на мировую, то и граница наша должна быть мирной!

Теперь черед задуматься настал свейскому послу.

– Я думаю, это ограничение может быть принято, при условии, конечно, что будет взаимным, – неохотно сказал он наконец.

– И гостям чтоб в наших землях не чинили никаких пакостей, – прибавил Юрий. – И ваши пусть ездят в Новгород горою и водою свободно, и нашим пусть будет чист путь в море.

И это предложение не вызвало у посла возражений. Последовательно согласовав содержание будущей смолвы, собеседники расстались для подготовки и взаимной сверки грамот на двух языках. Через несколько дней мирный договор был подписан. Не пролив, паче чаяния, ни единой капли крови, Юрий, оставив в Ореховом городе сотню воев, с остальной ратью победителем возвратился в Новгород.

9

Казалось, после многих тяжких испытаний судьба, словно одумавшись, торопилась согреть новгородского князя своей запоздалой милостью: за благополучным разрешением старого спора со свеями – будто забыв, что эта победа была достигнута почти вопреки его воле, Юрий как должное принимал славословия благодарных подданных – последовало более скромное, но все же очень приятное торжество над устюжскими князьями – верными ростовскими подручниками, которые не хуже литовцев или немцев крепко досаждали новгородцам набегами на их села и грабежом их гостей. Подписав во взятом им Устюге докончальную грамоту с трепещущим в ожидании справедливого возмездия князем-разбойником Василием, Юрий окончательно уверился в том, что высшие силы снова на его стороне и теперь самое время попытаться возвратить себе так обидно отнятый у него великий стол.

Добираться до Орды Юрий решил кружным путем, через земли пермяков: слишком свежи еще были в памяти князя воспоминания о том, как он едва не угодил в руки тверичей, и по сравнению с этой грозной опасностью предупреждения о непредсказуемости долгого путешествия по дикому и пустынному краю казались ему просто смехотворными. Дорога, однако, оказалась нелегкой: и мохнатые, шевелящиеся, точно огромное живое существо, болота, и распяленные на много поприщ вокруг горбатые склоны гор, и бесконечные равнины, и глухие леса пришлось преодолеть князю и его спутникам, прежде чем они достигли места, откуда извивающаяся голубая стежка Камы, скромная в верховье, но неуклонно расширяющаяся по мере приближения к принимающей ее в свое материнское лоно Волге, вела прямиком до самого Сарая. У живших на берегах Камы пермяков были куплены большие учаны, и вот нескончаемым встречным товаром потянулись по обе стороны печальные и глухие места: темные леса под угрюмым и холодным северным небом, низкие, заливные луга, редкие нищие селенья, люди в одежде из звериных шкур, с настороженным вниманием провожающие глазами чужаков, которых бог знает какие ветры занесли в их замкнутый, устоявшийся веками скудный и суровый мир.

От этого унылого однообразного зрелища и в душе Юрия прежнее питаемое честолюбивыми надеждами воодушевление стало понемногу' сменяться какой-то тихой печалью: точно некоей мировой скорбью, распростертой над суетными людскими помыслами, повеяло на него с этих богом забытых просторов.

– Что за люди здесь живут, Чешко? – спрашивал Юрий старого, с дряблым обвислым лицом, кормчего, который не раз бывал в этих местах и потому со знанием дела направлял княжий учан по бесчисленным извивам реки, счастливо избегая подводных камней и мелей. – Какого они роду-племени?

– Известно какие люди – пермь, – охотно отвечал Чешко, радуясь случаю скоротать разговором долгое и скучное плавание. – А отколе они тут взялись, про то один бог ведает. Иные сказывают, что они одного корня с корелою, токмо, по моему разуменью, сие навряд ли правда: больно уж несходно у них все – и одежа, и избы, и обычаи, и идолов розных почитают, да и живут друг от друга далече. С другого боку, – помолчав, продолжал кормчий, – лопочут они вроде подобно; хоть и не одним языком, а все же обчие слова уловить можно: вот, к примеру, река – по-пермяцки она «юг», а по-корельски как? «Йоги»! Так что какое-никакое сродство меж ними, верно, все же имеется. А что их по лицу земли так разметало – так на то божья воля.

На двенадцатый день плавания путешественники добрались до относительно большого городка Искора, где было решено сделать остановку, чтобы пополнить запасы продовольствия. Пока княжеские слуги усиленно осваивали язык жестов в общении с местными торговцами, Юрий, желая размять отвыкшие от твердой земли ноги, отправился прогуляться по городу. В отличие от попадавшихся ему по пути селений, где люди жили в плетеных шалашах, дома в Искоре были бревенчатые, крытые дерном и – изредка – лубом. Город опоясывала каменная стена. В самом центре городка возвышался небольшой конусообразный холм, на котором стояло грубое человекоподобное каменное изваяние с короткими раздвинутыми в стороны ногами, вытянутыми вдоль туловища руками и непропорционально большой сидящей прямо на плечах головой с огромными выпученными глазами. Перед изваянием горел костер, возле которого хлопотала одетая в какие-то диковинные лохмотья косматая старуха; на ее тонкой морщинистой шее болталось сразу несколько бестолково позвякивавших при каждом ее движении монист. Время от времени старуха поднимала над головой кожаный бубен с вышитыми на нем странными, похожими на птичьи следы знаками и, поднимая горящие лихорадочным огнем тускло слезящиеся глаза к каменному болвану, с дикими завываниями ударяла в него сухой сморщенной ладонью. У подножия холма в благоговейном молчании замерли выстроившиеся в ряд люди, числом около полусотни; не отрывая глаз они следили за каждым движением старухи. Каждый из этих людей что-то держал в руках – мешок, сверток или корзину; у некоторых были сплетенные из лозы клетки, в которых томилось какое-нибудь мелкое животное или птица, чаще всего утка или петух.

Поняв, что набрел на языческое капище, Юрий с отвращением сплюнул, перекрестился и хотел поскорее пройти мимо, но, к его величайшей досаде, старуха в очередной раз разогнулась над хряско бесновавшимся огнем и, заметив человека, чей внешний вид сильно выделял его из толпы обитателей городка, устремила на него долгий пристальный взгляд. Затем, словно забыв о своем таинственном занятии, она с несвойственной ее годам резвостью сбежала с холма и, гремя монистами, приблизилась к князю. Юрий ускорил шаг, но старуха схватила его за руку и стала внимательно, точно читая книгу, рассматривать его лицо. Возмущенный такой дерзостью, Юрий хотел вырвать руку и оттолкнуть старуху, но будто какая-то могучая сила сковала его волю: князь покорно остановился и не шелохнувшись смотрел в темные, воспаленные, похожие на тлеющие угли глаза ведуньи, которые продолжали читать на его лице какие-то невидимые, ведомые только ей одной письмена. Это длилось несколько минут; потом старуха подняла руку и стала что-то исступленно кричать, дотрагиваясь то до груди Юрия, то до его щек, то до выбившейся из-под шелома пряди волос. Звук ее голоса словно разбудил князя.

– Да отвяжись ты, старая ведьма! – в гневе крикнул Юрий и, высвободив руку из маленькой костлявой старческой лапки, вскинул ее, чтобы ударить назойливую ведунью. Негодующий ропот, прокатившийся по неотступно наблюдавшей за происходящим толпе, заставил его одуматься. Юрий опустил руку и, бросив на старуху яростный взгляд, быстро зашагал в сторону исада. Когда князь рассказал об этом происшествии Чешко, лицо старого кормчего приобрело озабоченное выражение.

– Не след тебе, княже, было туда ходить, да еще одному, – проговорил он, отводя правило в сторону; учан развернулся на середине реки и двинулся точно вдоль русла, будто дождевая вода по колесной колее. – Бог знает что могло бы статься, кабы ты ее ударил: вельми почитают они своих ведунов, мерзость языческую, прости господи!

– А все-таки любопытно, что она мне говорила, – задумчиво произнес князь, глядя на разбегающиеся от стенок учана тонкие складки воды. – Она словно хотела меня предостеречь, словно ведала обо мне что-то худое.

– Э-э, княже, коли брать в голову бредни всякой сумасшедшей бабы, то и жить нельзя! – нахмурившись еще больше, проворчал Чешко. – Мало ли что им нечистый на ухо шепнет. А хрестьянину лишь на божью волю полагаться и пристало, так-то.

И, поскольку учан шел ровным широким плесом, кормчий позволил себе немного расслабиться: облокотясь о бок судна, он вполголоса затянул какую-то заунывную песню.