Текст книги "Иван Калита"

Автор книги: Максим Ююкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

3

Не успел Михаил проделать и половину пути, как вездесущие соглядатаи уже донесли Кавгадыю о том, что тверской князь наконец-то решился вверить свою судьбу ханской воле. Это известие не на шутку встревожило сарайского царедворца. Сколько сил затратил он на то, чтобы убедить Узбека, что Михаил никогда, не осмелится предстать перед великим ханом, ибо знает, что за совершенные им преступления его не может ждать ничего, кроме смерти! Надо сказать, до сих пор поведение Михаила как нельзя лучше подтверждало справедливость этих слов. И вот на тебе! Зная, что Узбек не питает предубеждения к тверскому князю и склонен разобраться в его деле в соответствии с духом истины, Кавгадый почти не сомневался, что Михаил сможет без труда оправдаться и вернется в Тверь победителем. Какая судьба ждет в этом случае самого Кавгадыя? Ведь тогда для хана станет очевидным, что человек, облеченный его доверием, вольно или невольно вводил своего повелителя в заблуждение, а такому вельможе не место у подножия трона. Даже если голова уцелеет, печальные перемены в его положении при дворе в этом случае неизбежны. Нет, нельзя допустить, чтобы Михаил Тверской добрался до ханской ставки! Снедаемый страхом и беспокойством, Кавгадый позвал к себе одного из своих сотников, казавшегося ему наиболее смелым и толковым.

– Ты возьмешь всех своих людей и двинешься вверх по Итилю, – сказал он ему. – Там, примерно в шести днях пути отсюда, вы повстречаете большие русские лодки, в которых находится тверской князь Микаэл со своими беками и небольшой охраной. Вы будете следовать за ними незримо, как духи смерти, и неотступно, как тени, и при первой же возможности перебьете всех, и в первую очередь самого князя Ми-каэла. Мне все равно, как вы это сделаете – убьете ли его стрелой с берега, зарубите мечами, когда он расположится на ночлег, или сожжете русских живьем в их лодках, – главное, чтобы князь Микаэл не объявился при дворе.

– Все будет сделано наилучшим образом, светлейший бек – Сотник в знак повиновения коснулся лбом расстеленного на полу ковра.

– И запомни, – добавил Кавгадый, – все должно выглядеть так, будто на путешествующих напали разбойники: заберите у них все ценное и ни в коем случае не оставляйте никаких свидетельств своей принадлежности к войску великого хакана.

– Ты мог бы и не говорить этого, начальник, – несколько обиженно сказал сотник.

Через двенадцать дней он вернулся, и вид у него был гораздо менее самоуверенный, чем тогда, когда он покидал юрту своего господина. В ответ на нетерпеливый взгляд Кавгадыя сотник виновато опустил голову.

– Мы сделали все, что смогли, светлейший бек, – проникновенным голосом тихо проговорил он. – Мы не спускали с них глаз ни днем ни ночью и ждали только удобного случая. Но этих русских оказалось слишком много, и они были дьявольски осторожны, точно сам шайтан предупредил их о грозящей опасности. Мы...

– Вон отсюда! – в бешенстве сузив глаза, прошипел Кавгадый, протянув указательный палец, на котором красовался перстень с огромным рубином, в сторону полога шатра. – Проклятые дармоеды! Вы способны только хлестать кумыс да нежиться с пленницами! Да вы недостойны называться воинами!

Не говоря ни слова, не поднимая глаз, согнувшийся в поклоне сотник, медленно пятясь, на цыпочках покинул юрту.

4

Князя Михаила разбудил сильный шум, доносившийся из-за желтых слегка колышущихся стен шатра. Крики многих людей, скрип повозок сливались в густой, дикий и суетливый гул, причиной которого в равной мере мог оказаться и веселый праздник, и яростная битва. «Что там у них стряслось? А, все равно», – с тупым равнодушием подумал Михаил и, повернувшись на другой бок, закрыл глаза.

В шатер вошел княжий стремянный Олюша – единственный из приближенных Михаила, кому было позволено остаться при своем господине после того, как тверского князя взяли под стражу в ставке Узбека. Это был худощавый невысокий молодой человек с низким лбом, прикрытым каштановой прядью, широким, чуть приплюснутым носом и смеющимися карими глазами; в одном из его оттопыренных хрящевидных ушей болталась серьга с сердоликом. Одет юноша был в скромный зеленый опашень, на ногах – мягкие кожаные че-ревьи. На круглом серебряном блюде он принес князю завтрак – дымящуюся, лоснящуюся от жира баранью лопатку и голубую пиалу с кумысом. Михаил с отвращением взглянул на поставленное перед ним угощение.

– Ты что, не мог принести кусок хлеба и глоток воды? – раздраженно сказал он. – Пуще смерти мне уже бесерменская снедь, все кишки от нее своротило.

– Хлеба здесь, господине, достать не легче, чем птичьего молока, – будто не заметив его резкого тона, невозмутимо ответил Олюша, поднимая князя, словно малое дитя – связанные за спиной руки и тяжелая колодка на шее мешали Михаилу сесть самостоятельно. Зачерпнув ковшом из стоявшего на полу ведра -воды, Олюша сполоснул князю лицо и, отерев его рушником, присел перед Михаилом на корточки; отломив кусочек лопатки, он с ласковой улыбкой поднес его ко рту князя. – Грех тебе, княже, на прокорм вадить: потчуют тебя как первейшего здешнего мурзу – на то есть повеленье самого Азбяка; знал бы ты, какие бока были у того барана, не изволил бы гневаться. Погоди, вот воротимся в Тверь, тут уж ты отведешь душеньку всем, что русскому человеку мило: будет тебе и хлебушек душистый, и осетры в сметане, и квас пахучий, и икорка паюсная.

– Чего это они мятутся? – спросил князь, с усилием жуя сочное хрустящее мясо.

– Известное дело – кочуют. Покочевали на Дону вволю, топерь на Терек собрались, а там и далее, до самых Железных Ворот. В тех краях, сказывают, знатные ловы, зверье разное и птицы в великом изобилье водятся.

– И меня, что ли, за собой потягнут?! Лучше бы уж сразу прикончили, не играли, как кошка с мышью! – в сердцах воскликнул князь, выплевывая на блюдо обглоданный перламутрового цвета мосол.

– Зачем так говоришь, княже? – с укоризной поглядел на него слуга. – Ежели хочешь знать, для тебя это добрый знак Коли тянет цесарь с решеньем, значит, сомненье у него имеется, не уверен он в твоей вине. А раз так, все еще вполне к твоей пользе может обернуться. Да и как иначе, когда ныне вся Тверская земля за тебя, защитника и опору свою, денно и нощно бога молит!

– Видел ли ты Константина? – с затаенной тревогой в голосе спросил князь. – Не пускают его ко мне проклятые с самого моего приезда; не ведаю и того, жив ли он.

– Видел, княже, видел сынка твоего! – торопясь обрадовать своего господина, зачастил Олюша. – Уж здесь твое сердце может быть покойно. Жив-здоров княжич Константин, привет тебе шлет. Сама Азбякова матерь, цесарица Баялынь, относится к нему с великою ласкою, так что обидеть княжича здесь никто не посмеет.

– Слава богу, – облегченно вздохнул князь. – Хоть о чем-то можно не тужить.

Однообразные томительные дни тянулись, как скрипучие арбы, едва влекомые усталыми, плетущимися из последних сил волами, а в положении Михаила не происходило никаких изменений. Узбек попросту позабыл о своем пленнике. С утра до вечера молодой хан пропадал в степи, где с наслаждением предавался истреблению разной бегающей и летающей живности, имевшей несчастье попасться ему на глаза. Когда с наступлением темноты усталый и счастливый повелитель Вселенной возвращался в свой шатер, то сразу без сил падал на ковер и мгновенно засыпал. Никто из приближенных не осмеливался беспокоить своего господина даже самыми важными делами, способными нарушить радостное и безмятежное состояние его духа. Но однажды главный кадий Бадр ад-Дин ибн-Иб-рахим ибн-Джамаи, еженедельно приносивший великому хану на утверждение приговоры, во время очередной аудиенции как бы невзначай обронил:

– Осмелюсь напомнить, солнцеликий, что тверской князь Микаэл уже шесть недель ожидает твоего справедливого суда. Угодно ли будет великому хану как-нибудь решить его судьбу?

Красивое, разгоряченное недавней охотой лицо Узбека омрачилось.

– Мы не можем быть беспристрастными в этом деле, ибо оно касается особы, состоящей с нами в близком родстве! – сердито бросил хан и, заложив руки за спину, в задумчивости прошелся взад-вперед по юрте. – Надо, чтобы кто-нибудь разумный и правосудный взял на себя эту непростую задачу. Таких людей должно быть не менее трех, чтобы беспристрастность вынесенного ими решения была вне сомнений. Сделаем так Мурзы Кавгадый, Астрабыл и Острее лучше кого бы то ни было осведомлены о русских делах. Пусть они со всей возможной тщательностью изучат обоснованность предъявляемых Микаэлу обвинений и сами вынесут тот приговор, который найдут справедливым. Каким бы ни было их решение, мы утвердим его как если бы оно было принято нами лично.

– Сам Сулейман не смог бы решить мудрее, о великий хан! – благоговейно воскликнул кадий, с искренним восхищением глядя на юного хана. – Твое похвальное стремление к истине и справедливости стяжает тебе славу в веках!

Через несколько дней после этого разговора в юрту, где Михаил коротал время за молитвами и чтением священного писания, пожаловал ханский бегеул в сопровождении нескольких нукеров. Они сняли с князя колодку и развязали ему руки, после чего бегеул коротко велел ему следовать за собой. Подумав, что его ведут на казнь, Михаил попросил позволения принять перед смертью причастие, но бегеул нетерпеливым жестом приказал ему поторопиться.

Михаила привели в большую, богато убранную юрту – идя по многолюдному стану, он с невольным любопытством рассматривал чужую, не виданную им прежде местность, в которой расположилась Узбекова ставка: синеющие в ослепительном небе горы и глубокий каменистый обрыв, на дне которого бесновалась узкая, мелкая, мутная и чрезвычайно извилистая речушка, – где за низким нефритовым столиком, на котором было разложено несколько свитков, сидели в ряд три знатного вида татарина. В том, что сидел посередине, тверской князь сразу узнал Кавгадыя; двух других – дебелого детину с тупым, равнодушным выражением круглого жирного лица и скрюченного годами, но чрезвычайно подвижного старичка с быстрым хитроватым взглядом – Михаил видел впервые. Поняв, что ему предстоит суд, Михаил встал на указанное ему служителем место посреди юрты, с достоинством скрестил руки и стал спокойно смотреть на приглушенно переговаривавшихся о чем-то вельмож Прошло несколько минут, а судьи даже не взглянули в сторону тверского князя. Михаил понял, что его хотят одновременно унизить и рассердить: ведь в гневе человек теряет способность ясно мыслить, а значит, не способен разумно возразить на обвинения и, кроме того, легко может совершить какой-нибудь необдуманный поступок, после которого поверить в его виновность станет гораздо проще. «Ну уж нет, не на того напали!» – подумал Михаил, призывая на помощь всю свою выдержку. Вновь и вновь повторяя про себя слова псалма, он как будто действительно ощутил в душе присутствие некоей укрепляющей ее силы, и низменные уловки этих людей стали казаться ему смешными и жалкими. «Глупцы! Как они могли подумать, что я куплюсь на это?!» – говорил весь его невозмутимый вид. Наконец Кавгадый, который, склонив голову набок, с улыбкой слушал старика, выпрямился и, приняв важный вид, негромко кашлянул в кулак

– Князь Микаэл! – сурово обратился он к Михаилу. – Против тебя выдвинуты тяжкие обвинения, и по воле великого хакана – да приумножит аллах его благо! – нам поручено определить степень их обоснованности. Отвечай на вопросы кратко, точно и не пытайся ничего утаить, если только тебе дорога жизнь. Итак Ты обвиняешься в злонамеренном сокрытии части дани, которую ты, согласно установленному порядку, обязан ежегодно отчислять в казну великого хакана. Тебя изобличают показания баскаков Сабира, Темирхана и Уразбека, – называя каждое имя, Кавгадый поочередно брал со столика один свиток за другим и, развернув, обращал его лицевой стороной к князю, – которые свидетельствуют о том, что на протяжении нескольких последних лет уплаченная тобою дань была меньше установленной на одну и ту же сумму, а именно на пятьсот рублей серебром. Таким образом, общий ущерб, нанесенный тобой казне великого хакана, составляет три тысячи рублей. Подобное преступление безусловно карается смертью. Чем ты можешь опровергнуть показания сразу нескольких уважаемых и облеченных высочайшим доверием сановников?

– Да, что ты можешь сказать в свою защиту? – поддакнул детина, поглаживая себя по круглому животу.

– Мне нет нужды опровергать сию гнусную ложь, – спокойно ответил князь. – Посол Ахмыл, чье слово, уж верно, значит здесь не менее, чем слово поименованных тобой бояр, уже сделал это за меня. Дозволь мне дать повеление своему слуге, и доказательство будет тебе представлено.

Подозвав Олюшу, который в великом беспокойстве ожидал у входа, Михаил шепнул ему несколько слов, после чего слуга стремглав выбежал из шатра. Вскоре он вернулся, прижимая к груди, точно величайшую драгоценность, ларец орехового дерева. Через бегеула Михаил передал ларец судьям. В ларце оказалась перевязанная алой шелковой тесьмой грамота. Слегка нахмурившись, Кавгадый развернул грамоту и долго читал ее, после чего с ней ознакомились Астрабыл и Острее.

– Это расписка боярина Ахмыла, коей подтверждается, что цесарев выход уплачен мною сполна и без какого-либо изъятия, – пояснил Михаил.

– Что ж, это свидетельство, безусловно, заслуживает доверия, – с неохотой произнес Кавгадый, – однако в столь спорном случае, когда свидетели прямо противоречат друг другу, одного показания явно недостаточно. Нойон Ахмыл мог стать жертвой собственной доверчивости или невнимательности. Располагаешь ли ты еще какими-либо данными в свою защиту?

– Казначей его цесарского величества должен знать, – подумав, сказал Михаил. – Вели послать за ним.

– Пригласите бека Шихаба ад-Дина, – распорядился Кавгадый и с недовольным видом сложил в ожидании руки на груди.

Ханский казначей оказался дряхлым полуслепым старцем с узкими, унизанными перстнями руками и острой трясущейся седой бородкой. Полусогнутый, опирающийся на палку, он осторожно, точно боясь рассыпаться на части, опустился в заботливо предложенное ему кресло и, повернувшись вполоборота к судьям, приложил к уху дрожащую холеную ладонь. Выслушав вопрос Кавгадыя, Шихаб ад-Дин снисходительно улыбнулся.

– Между показаниями баскаков нет никакого противоречия, – слабым дребезжащим голосом произнес он, положив обе руки на золотой набалдашник палки. – Князь Микаэл сполна уплатил всю причитающуюся дань. Недоразумение объясняется тем, что право на сбор дани в некоторых областях Тверского княжества (в частности, в Кашинском улусе) было на несколько лет вперед выкуплено у казны неким иудеем из Судака, и размер этой дани как раз и составляет ту разницу, недоплата которой вменяется в вину князю Микаэлу.

Кавгадый беспокойно заерзал на месте и вопросительно покосился на Астрабыла. Тот чуть заметно пожал плечами.

– Благодарим тебя, достойный старец, – сквозь зубы проговорил Кавгадый, после чего обратился к заметно повеселевшему Михаилу: – На сегодня ты свободен, князь Микаэл. Однако тебе по-прежнему запрещено покидать свою юрту и вступать в какие-либо сношения без предварительного позволения. Вопросы, имеющиеся к тебе у суда, еще далеко не исчерпаны, – многозначительно добавил вельможа с едва уловимой кривой усмешкой.

– Что, княже, похоже, и это поле за тобою осталось? – задорно сказал Олюша, когда они вместе с Михаилом возвращались в сопровождении стражи в свой шатер. Стремянного прямо-таки распирало от радости и гордости за своего князя, и даже на хмурых нукеров он то и дело бросал задиристые, торжествующие взгляды. – Судья-то ханов точно ежа проглотил опосля казначеевых слов. Хороший он человек, Ши... Шихаб этот, не кривой душою; есть, выходит, такие и у бесермен.

– Рано радуешься, – мрачно отозвался князь, у которого не выходили из головы последние слова Кавга-дыя, скрытый смысл которых он понял слишком хорошо, чтобы не придавать им значения. – Слыхал, что сказал на прощанье проклятый Кавгадый? В покое они меня не оставят.

– Каждому дню своя забота, – беспечно ответил Олюша. – Днесь ты победил, вот и радуйся, а что после будет, один господь ведает.

Несколько дней прошли спокойно, и все это время Михаил не расставался с переплетенной в дорогую кожу, усыпанной каменьями псалтырью. Эта малая книжица поистине стала его волей, его дыханием, его языком, которым опальный князь беседовал с богом. В то утро, когда в княжеском шатре снова откинулся полог и в проеме выросла торжественная, исполненная мрачного достоинства фигура ханского бегеула, Михаил, как обычно, в сладком забытьи покачивался на звучных неторопливых волнах древнего стиха. Заметив вошедшего, Михаил бережно закрыл книгу, не дожидаясь приглашения, поднялся и, перекрестившись, направился к выходу. Но бегеул преградил ему путь рукой.

– Прежде мы должны кое-что сделать, – сумрачно буркнул чиновник и взял из рук сопровождавшего его нукера короткую веревку. Михаил понял и протянул вперед руки.

– Ну, что я тебе говорил? Кажется, дела мои неважные, – с грустной усмешкой бросил он через плечо слуге.

– Нет, сзади, – сказал бегеул, нетерпеливо описывая пальцем в воздухе дугу. Михаил послушно повернулся и скрестил руки за спиной.

И снова та же слепящая глаз крикливой роскошью юрта, те же источающие тупую надменность бесчувственных идолов лица судей, в глазах которых ясно читалось, что они уже давно вынесли свой приговор. На этот раз Кавгадый скромно молчал – все же как-то неудобно судье вести речь о собственных обидах! – вопросы задавал старый Острее.

– Надеюсь, ты не будешь отрицать, князь Микаэл, что в недавней битве с московским князем Гюрги ты осмелился создать угрозу жизни присутствующего здесь достопочтенного мурзы Кавгадыя, который, будучи посланцем великого хакана – да продлит аллах его дни! – обладал полной и безусловной неприкосновенностью на всех землях, куда простирается власть великого владыки. Знаешь ли ты, какая участь ожидает того, кто осмелится пренебречь священной тамгой? -Узкие глаза татарского вельможи, как холодные остро заточенные клинки, наотмашь полоснули князя и снова спрятались в черных бархатных ножнах злобно сощуренных век

– Да ведь на нем не было написано, что он посол, – усмехнулся Михаил. – В броне да с мечом все одинако выглядят – яко воины. Я мыслю так: коли ты посол, так и правь свое посольство, а в чужую драку тебе лезть нечего: неровен час, и бока намять могут.

– Дерзкие речи ты говоришь, князь Микаэл! – прошипел Острее, хищно ощеряя мелкие частые, но со многими пробоинами зубные огорожи. – Как бы тебе за них не поплатиться!

– А ты меня не пужай! – распаляясь, крикнул Михаил. – Я перед своею совестью и богом чист: как сведал, что передо мною цесарев посол, всю потребную честь ему воздал. Да отчего бы вам его самого о том не расспросить? – воскликнул князь, обращая на Кавгадыя полный гнева и презрения взгляд. – Что же ты молчишь, господине посол? Поведай им, как устроил я для тебя почестей пир, когда вои мои, за други своя живот положившие, еще в земле не упокоились; как отпустил тебя восвояси с богатыми дарами, хоть и был ты заят с обнаженным мечом на моей земле. Скажи, глядя мне прямо в очи, оскорбил ли тебя чем тверской князь?!

Но Кавгадый молчал, устремив неподвижный холодный взгляд прямо перед собой; его плоское, с вислыми щеками лицо выражало лишь скучливое равнодушие.

– А, так у вас все решено заране! – воскликнул князь, рассмеявшись горько и язвительно. И вдруг закричал пронзительным, срывающимся голосом: – Почто же терзаете меня своими расспросами, коли слова мои для вас все одно что дождь для рыбы?! Убейте, и дело с концом!

– Никто здесь не желает твоей смерти, князь Микаэл, – размеренным скрипучим голосом произнес Острев. – По повелению великого хана – да живет он вечно! – мы лишь пытаемся установить, виновен ты или нет. Между тем ты еще не дал ответ на самое тяжелое обвинение: это по твоему повелению была отравлена светлейшая хатунь Кончака? Говори! – внезапно возвысил голос Острее и, подавшись вперед, яростно впился в князя острыми немигающими глазами, будто намереваясь зачаровать его.

– Клянусь богом, кабы не были у меня связаны руки да меч мой был при мне, я бы знал, как ответить на твою клевету! – тяжело дыша от душившего его гнева, тихо проговорил князь. – Я говорил уже не раз и тебе могу повторить: ни делом ни помыслом я в смерти княгини Агафьи не повинен! На святом кресте могу поклясться, что по божьей, но не по человечьей воле покинула она сей мир!

– Ну, этим ты можешь убедить своих соплеменников, – небрежно сказал до сих пор молчавший Кавгадый. – Здесь же такая клятва не будет иметь большого веса.

– К тому же известны случаи, когда русские ее преступали, – вкрадчиво добавил Острев, с ехидством поглядывая на князя.

По лицу Михаила прошла судорога, но огромным усилием воли он взял себя в руки.

– Таких, для коих несть ничего святого, в любом языце сыскать можно, – с достоинством молвил князь, даже не посмотрев на того, кто посмел усомниться в его чести, зато бросив выразительный взгляд на Кавгадыя. – Но не легко на Руси повстречать человека, иже пренебрег бы крестным целованием.

– Крайне неразумно в твоем положении, князь Микаэл, делать оскорбительные намеки, – наливаясь багровым румянцем, прохрипел Кавгадый. – Для тех, кто служит солнцеликому владыке – да сохранит его аллах и умножит его благо! – не существует никаких, иных законов, кроме воли великого хакана! Если для того, чтобы исполнить его повеление, надо солгать, украсть, убить – значит, солги, укради, убей! Именно беспрекословное повиновение своему хакану сделало нас, монголов, величайшим из народов, когда-либо живших на земле, и это ты, русский князь, стоишь здесь перед нами, как нашкодивший мальчишка, и пытаешься любыми увертками отвратить от себя суровое наказание, а не мы перед тобой. Не забывай об этом!

– Увы, князь Микаэл, – с притворным вздохом молвил Острев, оправляя рукава своего желтого, расшитого серебром халата, – на вопросы, заданные тебе сегодня, ты не смог дать столь же удовлетворительные ответы, как на обвинение в недоплате дани. Ты говоришь нам о том, что не имел злых намерений; но мы не можем судить об этом – мысли человека ведомы лишь великому аллаху. Действительность же свидетельствует не в твою пользу: хатунь Кончака скоропостижно скончалась именно в то время, когда находилась в полной твоей власти и ты имел все возможности причинить ей зло. Предположим, ты не отдавал приказа лишить ее жизни; но разве ты не должен был принять все необходимые меры для того, чтобы ни один волос не упал с ее головы? То, что в этом случае ты виновен по меньшей мере в преступной небрежности, не подлежит никакому сомнению. Далее, ты утверждаешь, что не имел намерения совершить насилие по отношению к мурзе Кавгадыю. Однако оно было совершено! И за неизмеримо меньшие проступки справедливый и милосердный хакан карает виновного смертью! Все это будет учтено при определении твоей участи, которую ты узнаешь очень скоро. А теперь ступай!

Для Михаила Ярославича потянулись безмерно тяжелые дни ожидания смерти. Приговор еще не был объявлен, но слова Острева не оставляли измученному князю надежды на спасение. Князь исповедовался, причастился и почти не расставался с любимой псалтырью. Олюша был настолько подавлен таким оборотом дела, что больше даже не пытался ободрять и утешать своего господина.

Но однажды стремянный пришел в княжеский шатер в радостном возбуждении. Взглянув с хитроватой торжествующей улыбкой на неподвижно сидящего князя, он разложил перед ним принесенную под мышкой одежду – черный шелковый халат, украшенный разноцветным растительным узором, круглую меховую шапку, шаровары и расшитые бисером сыромятные чувяки с загнутыми кверху длинными носами; в таких нарядах ходили кавказские купцы, которые, вместе с персидскими, арабскими, европейскими, русскими и прочими собратьями, во множестве находились при татарском стане.

– Что это? – князь с удивлением взглянул на слугу.

– Твое спасенье, княже, – сияя как начищенное серебряное блюдо, торжественно ответил Олюша. – Ты вот клевещешь на бога, сказываешь, он-де смерти твоей желает, а господь, по милости своей великой, тебе избавленье посылает. Вот послушай. Иду я себе по стану снедь тебе покупать и встречаю... кого бы ты думал? Тех можарских купцов, что ты олонесь на свой пир в Твери позвал! Меня они тоже признали, велели тебе кланяться и передать, что за честь и ласку тебе благодарны. А как сведали, какая беда тебе грозит, вот что предложили... – Олюша тревожно оглянулся на завешанный пологом вход и, наклонившись к князю, зашептал ему на ухо: – Завтра ворочаются они восвояси, и ты можешь ехать с ними. Для того и одежу передали, абы ты за ихнего товарища мог сойти. Татары иноземных гостей вельми жалуют и строгого досмотра им не чинят, так что в этом облаченье ты легко выедешь из стана, а потом с проводником, коего тебе дадут те гости – ехать весь путь тебе с ними невместно, потому как может быть погоня, – направишься в Обезскую землю, а оттуда морем доберешься до Царьграда, и только тебя Азбяк и видел! Славно придумано, правда?! – весело засмеялся Олюша, предвкушая похвалу. Но Михаил не разделил восторга своего слуги.

– Да уж, лучше некуда! – сказал он с такой жгучей язвительностью, что все Олюшино воодушевление испарилось, как роса под лучами солнца. – Стало быть, я остаток дней проживу бесприютным бродягой, вымаливающим у чужого порога кров и кусок хлеба, а тем временем татары всласть отыграются за меня на моих близких и всех тверичах! Нечего сказать, услужил!

– Эх, княже, время ли о том толковать?! – с досадой воскликнул обескураженный Олюша. – Была бы голова цела, а там видно будет!

– Нет, Олюша, – сурово произнес Михаил. – У тверского князя можно отнять живот, но лишить чести его никто не властен. Ни от кого я еще не бегал, аки заяц, и, даст бог, не побегу. Так ли поступали наши предки? Когда безбожный Батый пришел на Русь, разве хоть один из князей покинул свой народ в сей час лютых испытаний, избрав жалкую участь беглеца? Нет! Все до единого полегли они на поле битвы, до конца исполнив долг властителя! Как ты мог помыслить, глупец, что я поступлю иначе?!

– Нет, княже, не я из нас двоих глуп, не я! – взбеленился вдруг Олюша, до крайности раздосадованный безрассудным, на его взгляд, упрямством князя. – Какая же это, к лешему, битва, когда тебя связали, яко барана, и нож уж наточили, чтобы зарезать, а ты и защитить себя ничем не в силах?! Убивство это, вот что, и токмо распоследний самый трус али глупец безропотно предает себя убивцам, достойный же человек до последнего вздоха боронит свой живот, богом ему данный! Коли тебе себя не жалко, подумай хоть о княгине своей! Истерзает ведь себя наша лапушка, по тебе убиваючись! Кому от твоей смерти станет лучше? Как пили из нас кровь поганые, так и будут пить, хоть с тобой, хоть без тебя! А, пропади ты пропадом! – безнадежно махнул он рукой и, подняв вверх палец, потряс им перед лицом оторопевшего от этой вспышки князя. – Токмо знай: коли откажешься от побега, я тебе боле не слуга!

С этими словами Олюша, закусив губу, чтобы не расплакаться, выбежал из шатра, не обращая внимания на удивленные взгляды татарских часовых, которые впервые в жизни слышали, как слуга кричит на своего господина. Оставшись один, Михаил долго сидел задумавшись, то недоуменно пожимая плечами, то приподнимая уголок рта в презрительной усмешке. Потом резким движением схватил лежавший перед ним халат и в бессильной ярости грянул его оземь.