Текст книги "Иван Калита"

Автор книги: Максим Ююкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

10

– Письмо из Орды. – Вошедший в княжескую светлицу слуга с поклоном положил на стол запечатанный красным воском свиток Иван бросил перо на только что начатый, увенчанный двумя-тремя ровными строчками лист, отчего по его белому лицу расплылось большое жирное пятно, и быстрым движением схватил принесенный пергамент. Всегда, когда Юрий находился в Орде, молодой князь с превеликим нетерпением ожидал вестей от брата, поэтому развернул письмо столь поспешно, что даже не обратил внимания на то, что сорванная им печать вовсе не княжая... Не успел Иван дочитать до конца, как строчки поплыли перед его глазами, заходили ходуном, словно волны на реке в ненастный день, и, улучив миг, свиток украдкой выскользнул из внезапно ослабевших рук

Кто знает, сколько времени Иван просидел бы вот так, неподвижный, как лист в безветренную погоду, устремив в угол темный невидящий взгляд, – может, час, может, день, а может быть, целую вечность, – но, к счастью для себя, он недолго оставался в одиночестве. Резко распахнулась дверь, и в светлицу стремительно вошла княгиня Елена. Несмотря на возраст – княгиня была уже не первой молодости – и пятерых рожденных ею детей, Елена все еще была хороша собой, порукой чему были ее утонченное чуть худощавое лицо, большие серые глаза, смотревшие тепло и ласково, изогнутые высокой дугой черные брови и маленькие алые губы. Княгинино платье из бесшумно струящегося белого шелка с красной оторочкой было просторней, чем следовало, – Елена ждала очередного ребенка, – тонкая рука перехвачена чуть выше запястья золотым обручем с разноцветными каменьями, на пальцах – перстни. Радостная, оживленная и шумная, Елена поначалу не заметила удрученного состояния мужа.

– Ваня, а Ваня, – весело окликнула она мужа и, схватив бессильно опущенную руку Ивана, приложила ее к своему заметно округлившемуся животу. – Гляди, Ваня, чуешь, как маленький днесь разыгрался? Ну и резв! Не иначе отрок Семен, помню, тоже все буянил даже сильнее, а доченьки так нет, те посмирнее были. Что с тобой, Ванюша? Тебе это безразлично? – недоуменно спросила Елена, удивленная тем, что муж никак не отозвался на ее слова, будто не слыша, и, наклонившись, заглянула в поникшее Иваново лицо. Увидев его дрожащие губы и наполнившиеся слезами глаза, в которых застыла мучительная боль, княгиня не на шутку перепугалась.

– Что стряслось, Ванюша? Худые вести? – встревоженно спросила она, кладя руку мужу на плечо. Всю веселость Елены как водой смыло; участие и забота были написаны теперь на ее лице.

– Юрий... в Орде... убит, – глухо проговорил Иван, почти не разжимая плотно стиснутых полных губ.

– Вот оно что! – тихо молвила пораженная княгиня. – Не прошла-таки ему даром смерть Агафьи!

– Нет, не то... Димитрий... отмстил за отца, – с трудом выдавил из себя Иван и, не в силах более сдерживаться, разрыдался как малое дитя, зарывшись лицом в теплое женино платье. Елена молча прижала мужа к себе и, обняв одной рукой за плечи, другой долго гладила его светлые упругие слегка вьющиеся волосы.

11

Известие, полученное Иваном из Орды, оказалось верным. О многом передумал Юрий, готовясь вновь вступить в смертельную схватку за великое княжение, все рассчитал, перебрал, казалось, все возможные повороты дела; не смог учесть только одно обстоятельство – великого князя Дмитрия Михайловича, почти одновременно с ним приехавшего в Сарай. Нелегко было гордому молодому князю падать на колени перед убийцей отца и униженно благодарить его за дарованный ему ярлык на великий стол. Такой срам был для него горше смерти, и в голове у Дмитрия порой мелькали безумные замыслы: что, если во время приема наброситься на Узбека или, по примеру черниговского князя Михаила, отказаться исполнить богомерзкий обряд прохождения между очистительных огней. И в том и в другом случае это была бы достойная, мужественная смерть, которая стяжала бы Дмитрию славу в памяти потомков. Но одна мысль удерживала князя от рокового шага – мысль о том, кого он ненавидел во стократ сильнее, чем Узбека, о том, кто, не сумев одолеть великого князя на поле брани, перемог его хитростью и коварством. То-то обрадуется Юрий, если вслед за отцом ему удастся избавиться и от сына! Насколько осуществимее станет тогда его заветная мечта – извести под корень весь род тверских князей и самому завладеть их отчиной! Нет, он должен жить, должен, стиснув зубы и затаив свой праведный гнев, пройти через горнило унижений и удержаться-таки на престоле своих предков! Вот тогда мы посмотрим, кто кого! Тогда он не пожалеет ничего, чтобы призвать к ответу подлого убийцу и заставить его сполна расплатиться за свои злодеяния!

Поглощенный этими мыслями и, как следствие, не замечая ничего вокруг, Дмитрий шел на очередной прием в ханский дворец. В дверях он нечаянно столкнулся с каким-то человеком. Подняв глаза, чтобы извиниться, князь содрогнулся всем телом и непроизвольно отступил на шаг, будто наткнулся на ядовитую змею: перед ним стоял тот, кто не давал ему покоя ни Днем ни ночью, ненависть к кому уже столько лет питала горькой влагой древо его жизни, – перед ним стоял его злейший ворог – московский князь Юрий Данилович! Самоуверенная и даже надменная осанка Юрия, довольная улыбка, поблескивавшая в его бороде, как лесной ручеек среди травы, – все говорило о том, что дела, приведшие князя в Сарай, складывались для него вполне благополучно.

– Ты?! – вырвалось у Дмитрия, и в это мгновение словно горячая струя ударила в мозг молодого князя, наполнив его обжигающим, удушающим жаром. Рука сама собой сжала рукоять меча, и через миг он уже торчал из груди Юрия, лежавшего навзничь на пороге ханской резиденции.

Узнав о произошедшем, Узбек досадливо-презрительно поморщился: опять эти русские князья со своими бесконечными распрями! Они уже переносят их сюда, в Сарай. Но он им напомнит, что лишь великому хакану принадлежит право казнить и миловать! Участь Дмитрия Узбек решил сразу и бесповоротно: подобный самосуд в стенах его дворца – явный вызов ханской власти, какие бы чувства ни двигали убийцей, и наказание за него может быть только одно – смерть. Кроме того, Юрий как-никак был его зятем, и Узбек не смог бы без ущерба для своего достоинства оставить Дмитрия в живых, даже если бы и захотел. Но хан решил повременить с казнью. Наверняка из Москвы скоро прискачут братья убитого, обуреваемые жаждой мести; ради того, чтобы убийца ни в коем случае не избегнул кары, они не поскупятся на щедрые дары. С другой стороны, родные Дмитрия также попытаются смягчить его участь. Так почему бы не сделать вид, что великий хан колеблется с принятием решения по этому делу, снисходя к юношеской горячности тверского князя, и не предоставить обеим княжеским семьям вволю состязаться друг с другом в попытках склонить хана на свою сторону, тогда как самому Узбеку останется лишь до последнего подогревать их рвение туманными обещаниями и пополнять свою сокровищницу все новыми и новыми подношениями? Это как игра в кости – вот только игроки не будут знать, что исход партии предопределен заранее. Узбек живо представил себе будущее представление – ему было легко это сделать, ведь нечто подобное почти непрерывно разворачивалось при его дворе, – и даже засмеялся от удовольствия, потирая свои пухлые, украшенные огромными перстнями руки.

12

В день похорон Юрия людей в Кремль понабилось что зерен в амбар после окончания жатвы. Февральский день был суров, как задубевшая шкура; в застывшем морозном воздухе лениво скользили редкие пушистые снежинки. На площади перед княжьими хоромами не то что протолкнуться – и вдохнуть-то полной грудью мудрено: не каждый день провожают в последний путь князя, да еще разбойничьи зарезанного, точно странника на лесной дороге.

Москвичи народ жалостливый: ради мученически-нелепой смерти князю в одночасье забылись и свирепость его, и поборы лютые, и страшный бортеневский разгром, после коего во многих семьях не дождались домой кормильцев, и многое иное. Плачут-убиваются бабы, стирая крупные слезы с раскрасневшихся на морозе щек.

– Ох, князюшко ты наш, осиротели мы без тебя! Покинул ты нас до сроку, до времени! – стягами полощутся над толпой горькие причитания.

– Странный народ эти русские, – презрительно сощурившись, бросил стоявшим за его спиной приближенным татарский баскак, наблюдавший за происходящим с крыльца своих покоев. – Они убиваются по своему князю, точно по родному отцу, хотя он не принес им ничего, кроме горя, а в злобе не уступал бешеному псу!

Юрий теперь для всех вроде нового Соломона, отец-благодетель. А о том, что пока он то в Орде перед ханом на карачках ползал, то с новгородцами на свеев. Да на чудь ходил, его меньший брат Иван всем на Москве заправлял и через разумность да справедливость его дела и вправду кое-как пошли на лад, добрые москвичи запамятовали: стол-то за Юрием был, ему и честь воздать!

Напирает толпа все сильней, машут ратники плетьми направо и налево – ни дать ни взять попы, святую воду в праздник разбрызгивающие. Только помахали они помахали, да и рукой махнули: сколько ни хлещи все одно толку не будет. Стоит себе сторожа, скучает.

– И чего тут глядеть – хоронить-то все одно в закрытом гробу будут! – проворчал хмурый немолодой мужик, досадуя на жену, ни свет ни заря притащившую его на такую стужу, чтобы встать поближе, на себя, за то, что подчинился глупой бабе, а заодно и на весь белый свет в придачу.

– Это еще почему? – недоверчиво осведомились сзади.

– Димитрий-то ему голову надвое рассек, вот и смекай, сподручно ли будет ее напоказ выставить, – убежденно изрек мужик, притоптывая на месте для согрева.

– Бреши боле! – с презрением отозвался чей-то настуженный дырявый баритон. – Он его прямо в сердце хватил, от знаючих людей слыхал.

Мужик хотел что-то возразить, но стоявшая рядом с ним бойкая молодая женщина с соблазнительно припухшими губками смущенно толкнула его локтем:

– Не болтай, чего не ведаешь, не срамись перед людьми.

Тот с оскорбленным видом замолчал. Вдруг толпа содрогнулась и зашевелилась, как огромное просыпающееся животное.

– Несут! Несут! – вспыхнули в передних рядах взволнованные, почти восторженные крики. Взгляды всех присутствующих сосредоточились на крыльце княжеских хором, где началось какое-то движение. Обнажая головы и осеняя себя крестами, люди резко подались вперед: каждый хотел собственными глазами увидеть почившего князя.

– А ну не напирай! Подай назад, черт косматый! О-ох, батюшки, смерть моя пришла! – Жалкие вопли тех, кто оказался слишком сильно зажат сгрудившейся, уплотнившейся человеческой массой, потонули в общем возбужденном гуле. Воины, в два ряда выстроившиеся от крыльца до паперти церкви Михаила Архангела, где должно было пройти отпевание, с большим трудом сдерживали натиск древками своих копий.

У входа в церковь процессию встречал высокий, представительного вида митрополит Петр, за спиной которого теснились несколько незнакомых Ивану священнослужителей.

– Я знаю: горе твое велико; княже, – густым раскатистым голосом сказал митрополит, беря Ивана под руку и сопровождая его в придел храма. – Тяжко найти слова утешения, коим вняла бы душа скорбящая. И все же я попытаюсь...

– Ежели бы он пал на поле брани, как и подобает князю, скорбь моя не была бы столь велика, – печально отозвался Иван. – Но умереть вот так, яко овца под ножом, не успев обнажить меч в свою защиту...

Голос Ивана задрожал, и он умолк

– Нам не дано самим избирать себе кончину, – с мягкой наставительностью молвил Петр. – Аще господь уготовил брату твоему такую смерть, значит, таков был его умысел. А посему умерь свою скорбь и прими его волю со смирением. Иное должно занимать тебя, – многозначительно продолжал он, слегка повернув лицо к князю. – Помни: отныне ты главный печальник за всю свою землю, и, что бы на душе у тебя ни творилось, все твои скорби ничто пред ее бессчетными страстями и обидами. О ней господь и призвал тебя постараться. Ну, а мы, по мере сил, тебе в том поможем, – смягчая строгую повелительность тона, ласково добавил Петр и, обернувшись, указал на своих спутников, которые бесшумно, как тени, следовали за владыками мирским и церковным. – Так усмотрел господь, что ко мне как раз приехали из разных городов четыре епископа. Так что отпевать князя будем, можно сказать, всею Русью.

Подойдя для прощания к установленному на возвышении гробу, Иван опустился на колени и, уткнувшись лицом в грудь покойного – Юрий был одет в черный шитый золотом аксамитовый кафтан, лицо прикрыто платом – путь из Орды неблизкий, и от тела исходил одуряюще резкий сладковатый запах, – долго оставался неподвижен; лишь его спина мелко вздрагивала от безмолвных рыданий.

– Спи покойно, брате, – подняв наконец голову, с выражением бесконечной печали и какой-то томительной нежности произнес князь так тихо, что стоявшие чуть поодаль митрополит с четырьмя епископами не расслышали его слов, и медленно, как во сне, провел ладонью по тщательно зачесанным назад волосам Юрия. Когда Иван отнял руку, лицо его стало суровым: – Клянусь, что убивец твой не избегнет лютой кары. Не будет их проклятому роду от меня пощады: либо склоню его под нашу руку, либо искореню вовсе!

ЧАСТЬ 2

ГЛАВА 1

1

Похоронив Юрия, Иван Данилович отправился в Орду за ярлыком. Из бесед с отцом и старшим братом новый московский князь хорошо усвоил, что, как бы ни были бесспорны твои права, прежде чем предстать пред хановы очи, необходимо заручиться поддержкой возможно большего числа влиятельных лиц и как можно щедрее задобрить их богатыми поминками. Поэтому сразу же после приезда в Сарай Иван Данилович стал прилежно завязывать полезные знакомства, попутно стремясь как можно лучше разобраться в хитросплетениях ордынской политики: какие замыслы и настроения витают в тиши ханского дворца, кто из сановников в силе, а кого постигла высочайшая немилость, – ничто не ускользало от пытливого, восприимчивого ума молодого человека, постепенно складываясь в нем в целостную, связную картину сарайской придворной жизни.

Одним из первых Иван Данилович посетил мурзу Чета. Он много слышал от Юрия об этом важном вельможе, к мнению которого прислушивался не один великий хан и чье неизменное расположение к московским князьям высоко ценили и Данило Александрович, и даже спесивый Юрий. Однако до сих пор их знакомого не состоялось: во время предыдущего пребывания Ивана в Орде Чет находился в Багдаде, где в течение нескольких лет представлял особу великого хана.

Усадьба Чета ничем не отличалась от других резиденций высшей татарской знати, которыми была густо застроена вся центральная часть Сарая: те же высокие земляные стены, как плесенью облепленные крошечными земляными и деревянными домишками слуг и данников мурзы; тот же окруженный садом белый кирпичный дом в арабском стиле, выстроенный по единому плану, не в пример хоромам русских бояр и даже князей, обычно представлявшим собой хаотичное нагромождение разновеликих срубов; тот же непременный водоем – хауз – перед главным входом.

Хозяин – высокий, дородный, не по возрасту моложавый – встречал князя в дверях.

– Здравствуй, князь Иван, очень рад с тобой познакомиться, – приветливо улыбаясь, произнес Чет не очень уверенным, но вполне правильным русским языком. – Князь Гюрги – да покоится он с миром! – много рассказывал о своем любимом брате и, признаться, возбудил мое любопытство.

– Ты говоришь по-русски? – удивленно приподнял брови князь Иван, слегка ошеломленный оказанным ему приемом, так непохожим на холодное высокомерие других ордынских вельмож, с которыми ему до сих пор приходилось иметь дело.

– Пока не так добро, как хотелось бы, – рассмеялся Чет, – но, думаю, мы поймем друг друга. Во всяком случае, с твоим покойным братом мы всегда находили общий язык, хотя человек он, не в обиду тебе будь сказано, был... э-э... непростой. Видишь ли, княже, – продолжал он, когда хозяин и гость удобно расположились в увешанном коврами и оружием покое на мягком сафьяновом диване, перед которым стоял низкий мраморный столик, заставленный блюдами с фруктами и сладостями, – в скором времени я собираюсь принять православную веру, и, дабы я мог разуметь священное писание и молитвы, да и просто объясняться со священником, владыка Софоний любезно предоставил мне одного из своих архимандритов, чтобы тот обучил меня вашему языку.

– Для христианина нет более приятной вести, чем узнать, что еще одна душа озарилась светом божественной истины! – воскликнул Иван Данилович, всем своим видом изображая радость. – Дай бог, чтобы твое крещенье стало добрым примером для твоих соплеменников. Но не посмотрят ли у вас косо на мурзу-христианина?

– О нет! – уверенно возразил Чет. – Нам, татарам, еще многому предстоит научиться у более просвещенных народов, но в том, что касается веротерпимости, мы вполне можем послужить образцом для очень и очень многих. Ты ошибаешься, ежели мыслишь, что среди татар нет православных. Но ты, верно, пришел ко мне не для того, чтобы толковать о том, кто какого бога почитает, – улыбнулся Чет. – Тебе ведь нужен ярлык, не правда ли?

Получив утвердительный ответ, Чет вздохнул, точно разговор о делах был ему неприятен, и, отщипнув от виноградной кисти крупную розоватую ягоду, изящным движением поднес ее к тонкому четко очерченному рту.

– Ты уже встречался по этому поводу с кем-нибудь из важных людей? – деловито осведомился Чет, с влажным хрустом разжевав ягоду. От внимания Ивана Даниловича не укрылось, что, закончив еду, мурза вытер рот и руки маленьким шелковым платком, что было крайне необычно для татар, как правило, пользовавшихся для этой цели полами собственного платья. Это незначительное обстоятельство почему-то еще больше расположило князя к ордынскому вельможе, увеличило его доверие к Чету, точно между ними установилась некая объединяющая их связь, сродни симпатии, возникающей между двумя случайно встретившимися в чужом краю земляками. Но вопрос мурзы заставил Ивана Даниловича вспомнить о тех, кто вызывал у него совсем иные чувства.

– Я послал кое-какие поминки мурзе Асану, но пока от него ни слуху ни духу, – слегка сдвинув брови, неохотно ответил князь.

Услышав это имя, Чет брезгливо поморщился.

– От этого человека тебе пользы не будет. Если он и примет тебя, то лишь затем, чтобы унизить. С таким же успехом ты мог бы пойти на берег Итиля и бросить эти драгоценности в ее воды. Но ты правильно делаешь, что стремишься заручиться поддержкой влиятельных мурз и беков, – серьезно сказал он. – Хотя, говоря по правде, в этом нет большой нужды: твое право на московский стол слишком неоспоримо. Великий хакан – да продлит господь его дни! – удостаивал твоего брата своей неизменной милостью, и у него нет причины отнестись к тебе по-иному, если, конечно, ты не вызовешь его неудовольствия каким-нибудь необдуманным поступком. Впрочем, – с лукавой улыбкой добавил Чет, – ты не кажешься мне способным на необдуманные поступки, или я ничего не смыслю в людях. Я хочу, чтобы ты знал, князь, – внушительно произнес Чет, беря Ивана Даниловича за руку и глядя ему прямо в глаза. – Что бы ни случилось, ты всегда найдешь во мне искреннего и преданного друга, и если мое скромное влияние сможет быть тебе чем-то полезным, оно в твоем распоряжении.

Князь и мурза беседовали еще долго. Чет посвятил Ивана Даниловича в некоторые небольшие тайны сарайского двора, а его гость, в свою очередь, рассказывал ханскому вельможе о Москве. Чета занимало буквально все: сколько в Москве жителей и чем они занимаются, много ли там церквей и монастырей, красивы ли русские женщины и холодны ли зимы. Но вопрос о том, как на Руси относятся к чужеземцам, поставил князя Ивана в тупик. Видя его замешательство, Чет понимающе кивнул.

– Мне больно видеть, какой непримиримой ненавистью к татарам полны души русских людей, хотя я не могу не признать, что сия ненависть имеет под собой некоторые основания. Такой великий и многочисленный народ, как твой, княже, не будет вечно находиться под чужеземной властью. Рано или поздно нам придется разговаривать друг с другом как равный с равным, но, боюсь, глубоко укоренившаяся в человеческих душах ненависть станет к этому великим препятствием.

Возвращаясь от Чета в свой шатер, разбитый недалеко от дворца Узбека – явный знак ханской милости, – Иван Данилович зашел на торг. Шумный многоязычный сарайский базар был так огромен, что походил скорее на отдельный город – с кварталами, отведенными под однородные товары, рядами-улицами и собственной следящей за порядком стражей, вооруженной толстыми длинными палками. После долгих блужданий в лабиринте тканей, посуды и пахучих благовоний Иван Данилович набрел на лавку русского златокузнеца – мрачноватого темноволосого детины средних лет, тут же, за прилавком, колдовавшего над лежавшим на небольшой наковаленке бесформенным пока куском золота. Таинственный лукавый блеск драгоценностей всегда манил князя Ивана, как усталого путника манят мерцающие впереди огни человеческого жилья, но разложенные перед ним на зеленом аксамите перстни, бармы, аламы, пояса, наплечники отличались к тому же такой изысканной тонкостью выделки, что Иван Данилович сразу понял: сейчас его туго набитой калите суждено будет значительно похудеть. Выбрав наиболее понравившиеся ему вещицы, Иван Данилович пожелал что-нибудь заказать искусному мастеру, равного которому найти в Москве было ой как нелегко, если вообще возможно.

– Можешь исковать для меня складень, на коем было бы изображено житие Ивана Предтечи? – спросил князь Иван, не в силах оторвать взгляд от чеканного серебряного кубка, украшенного замысловатым узором в виде вьющихся переплетенных стеблей.

– Отчего же нельзя? – равнодушно молвил злато-кузнец, не отрывая голову от наковальни. – Уменьем авось бог не обидел; доводилось и за такую работу браться. Токмо ждать придется долго: заказов сейчас невпроворот, а такую вещь на скорую руку не сробишь; тогда уж лучше и не починать.

– Я вдвое заплачу, скажи сколько, – с готовностью произнес Иван Данилович.

Мастер поднял большую лохматую голову и в упор, с усмешливым прищуром поглядел на посетителя.

– Я, господине, всегда свою цену беру, – со значением проговорил он. – Оттого мне две цены и не предлагают: и одна еще никому мала не показалась.

– Круто же ты с князьями молвишь, – улыбнувшись, произнес Иван Данилович, невольно проникаясь уважением к этому простому, но исполненному спокойного достоинства человеку. – Не привык, признаться.

Хозяин лавки снова пристально и, как показалось князю Ивану, неодобрительно взглянул на настойчивого гостя.

– Немного тебе чести в том, что ты князь, – холодно произнес он, ударяя маленьким молоточком по стоящему торчмя резцу. – Околачиваетесь тут месяцами, а то и годами, перед ханом на брюхе ползаете не хуже самого последнего холопа, все татарскими зубами друг дружку разжевать норовите, а земля, господом вам вверенная, тем часом в небреженьи, яко сирота горемычная, пребывает.

– Гляди, какой сердитый! – рассмеялся Иван Данилович. – Чем же тебе князья так не угодили?

– Мне-то что! – фыркнул златокузнец. – Я живу не тужу, и русские дела меня, слава богу, ни с какого боку не касаются. А токмо... – он запнулся, а когда продолжил, в его голосе слышалась глубокая печаль: – Не чужая ведь мне Русь, сердце-то все равно болит за то, что там деется! Коли не можете вы, князья, меж собою столковаться, выбрали бы одного, самого разумного, да ему бы и повиновались. Сколько ж можно родную землю зорить! – добавил мастер с неожиданной злостью.

– Давно в Орде? – тихо спросил Иван Данилович, которого тронули эти искренние слова.

– Давно, – вздохнул мастер и, нахмурясь, отвернулся к коричневой стене шатра. – Здесь и родился. И родитель мой в Орде свет увидал. Как вывезли деда из Смоленска еще при Батые, с той поры здесь и обретаемся.

– Что ж, не обижают тебя здесь? – полюбопытствовал Иван Данилович.

Златокузнец пожал плечами.

– Покамест обиды не видали. Здесь какие только языки не встретишь, и все живут меж собою ладно, у татар в этом смысле все по справедливости устроено. Ни на чью веру они не посягают, в холопство почем зря не верстают: даже обельных холопов дитя у них за вольного человека почитается. Опять же мастерство уважают: дом у меня, не хвалясь скажу, что у твоего боярина, жена татарка хрещеная, пятеро ребятишек, живем при полном достатке. Короче. Грех жаловаться... А в какой земле тебя господь княжить-то привел? – спросил мастер, явно желая переменить тему разговора.

– По божьей воле сижу на отчем столе на Москве.

– Стало быть, Юрья Данилыча братец? За ярлыком приехал? Что ж, помогай тебе бог, здесь ты в своем праве. Токмо вот что я тебе скажу, не прими в обиду: худо твой братец дни свои окончил, что и говорить, никому такой смерти не пожелаешь, а все же дяде его, Михаиле Александрычу, пришлось и того горше, и все по милости братанича. Привели его однова на торг и давай плетью хлестать – как воспомню об этом, прямо сердце кровью обливается. Что же, и ты тверских князей со свету сживать будешь, великого княженья домогаючись, али миром дело покончишь?

– А это уж как выйдет, – серьезно и задумчиво ответил князь, будто размышляя вслух. – Я крови не хочу, но навряд ли без нее обойдется. Ты вот сам сказал, что единому князю должно быть на Руси. И я мыслю такоже. Но как сего достигнуть? Ведь не пожелают прочие князья под чьей-то рукой ходить, разве не правда?

– Вестимо, не пожелают, – со вздохом согласился златокузнец.

– Стало быть, не миновать того, чтобы их к тому принудить. Так что сам видишь – не получится без крови-то.

– Оно, конечно, так, – степенно ответил мастер. – Да ведь каждый из вас одного себя мнит великим князем, и одолеет тот, за кем сила окажется, а не тот, кто к правленью способнее... Ну, благодарствую за беседу, княже, за то, что со смердом потолковать не погнушался, однако ж дело ждать не станет, да и у тебя, верно, есть чем заняться. А складень я тебе искую, да такой, что лучше нигде не сыщешь. Загляни-ка на будучей седмице.

Разговор со златокузнецом долго не шел у Ивана Даниловича из головы. Он не мог не признать, что во многом мастер был прав, но его последние слова больно уязвили душу князя заключенным в них нелестным намеком. «И чего это я разоткровенничался перед мужиком! – запоздало досадовал на себя Иван Данилович. – Его ли ума это дело – судить князей?! Разве худо я правил Москвою, покуда Юрий был в отлучках? А сколько всего замышлено! Что может сей смерд о том ведать!» «Да, не может, – отзывался из глухих закоулков сознания какой-то другой, негромкий голос. – А все же недорого стоит правленье, о коем такой вот сиволапый мужик не скажет доброго слова. Коли на то пошло, они ведь и есть Русь».