Текст книги "Иван Калита"

Автор книги: Максим Ююкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

3

Терентий Абрамович проснулся от вкрадчивого, царапающего звука, исподволь точившего неподвижную густую тишину жарко натопленной опочивальни. Сначала боярин решил, что это проказит мышь, но, прислушавшись, понял, что шум идет из печной трубы. «Ветер гуляет», – с облегчением подумал Терентий и, приглушенно крякнув, повернулся на другой бок; потревоженная его движением жена тихо и коротко простонала во сне. Звук в печи не прекратился; напротив, он становился громче и отчетливее, все ближе и ближе подбираясь к устью. Раздался звон падающей заслонки, и в тусклом свете месяца, с трудом пробивавшегося сквозь мутную слюду окна, боярин увидел пару высунувшихся из устья печи ног. Резко приподнявшись на локте, Терентий протянул руку к висевшему над изголовьем отцовскому мечу, но, ощутив у горла острое холодное лезвие ножа, был вынужден вновь утопить свою седую голову в высоких, шелковых, набитых мягчайшим лебяжьим пухом подушках. Его жена, также разбуженная шумом, в ужасе сжалась под одеялом, затаив дыхание и боясь даже пошевелиться.

– Под кроватью ларец... Возьми все... Не убивай токмо... – тяжело дыша от волнения, прошептал Терентий.

– Обижаешь, боярин! Не признал! Знать, не чаял уже увидать верного своего холопа? Небось, как в Москву меня услал, и думать обо мне забыл? С очей-де долой – из сердца вон... – яростно шептал Илейка, почти вплотную приблизив лицо к лицу безмолвного и неподвижного от ужаса боярина. Печная зола, густым слоем покрывшая лицо, руки и одежду Илейки, обильно набившаяся в бороду, теплым снегом посыпалась на лицо Терентия. – Ну, а сестру мою помнишь? Ту самую, кою ты поганому ведуну отдал на поруганье?!

Боярин попытался что-то сказать, но лезвие еще плотнее прильнуло к его горлу, слегка надрезав кожу, и он умолк

– А-а, помнишь! – с каким-то исступленным торжеством воскликнул Илейка. – Вот и славно. Стало быть, ведаешь, за что в ад направляешься!

С этими словами Илейка что было силы нажал гладкую костяную ручку ножа; обоюдоострое лезвие неожиданно легко вошло в мягкую, податливую человеческую плоть, в лицо Илейке плеснула горячая липкая струя, которую он тут же с отвращением вытер внешней стороной ладони. Хриплый, клекочущий звук, выползший из перерезанного горла Терентия, слился с приглушенным, будто придушенным вскриком обезумевшей от страха боярыни.

– Не боись, – успокаивающим тоном сказал ей Илейка. – Ты, боярыня, баба добрая и за мужа своего, злодея, не ответчица. Али я душегубец какой, чтоб невинного человека живота лишать? Ты токмо кричать не вздумай, и все будет ладно.

Забившаяся в угол женщина не издала в продолжение этой короткой речи ни звука; казалось, от глубокого потрясения она впала в оцепенение. Но едва Илейка поднялся и направился к ее половине кровати, дикий, душераздирающий крик вспорол тишину окованного глубоким сном боярского терема. Через несколько мгновений где-то вдалеке загромыхали распахивающиеся двери, послышался топот многих бегущих по переходам ног.

– Огня! Огня скорее! – отчаянно прокричал молодой мужской голос.

Илейка отпрянул от кровати и бешено заметался по опочивальне. Взгляд его остановился на высоком окаймленном широким подоконником окне, по которому разлилась бледная лужица серебристого света. Мгновение, и под звон разлетающихся осколков слюды Илейка полетел в темную морозную ночь, в ласковые объятья пухлого, как поднявшееся тесто, сугроба. За спиной у него давились запоздалым лаем рвавшиеся с цепей дворовые псы, на крыльцо выбегали наспех одетые люди, многие из которых держали в руках что-то тяжелое и острое – от мечей до печных ухватов, но Илейка их не видел: со всей скоростью, на какую только был способен, он пересек широкий двор, толкнул ворота с заранее снятым им засовом – два спускавшихся на ночь с цепи пса лежали тут же, с проломленными палкой черепами – и с бешено колотящимся сердцем устремился к опушке леса, где его дожидался привязанный к дереву Бесок.

Илейка понимал, что пройдет совсем немного времени, и по его душу помчится многочисленная хорошо вооруженная погоня. Но недаром он вырос в этих местах: здесь каждое деревце в лесу, каждая топь и прогалина знакомы ему так же хорошо, как родинки на собственном теле, а значит, преследователям нелегко будет его настигнуть! Ночь тоже была Илейке доброй союзницей: до рассвета обнаружить его след на снегу можно будет только с помощью собак.

После доброго часа отчаянной скачки Илейка впервые позволил себе перевести дух. Месяц и звезды над его головой сияли так ясно и чисто, с таким блаженным неведением относительно совершающегося под их сенью зла, что у измученного духовно и телесно Илейки на глаза навернулись слезы. «И ты, сестрица, тоже где-то там, глядишь на меня, как эти звезды, – подумал он. – Любо ли тебе то, что я сделал? Верно, нет. Да мне и самому сие крепко не по душе! Но нечто мог я не отмстить за тебя?!»

В таких раздумьях Илейка встретил хмурое зимнее утро. Он уже не гнал коня во весь дух, не сомневаясь, что давно оторвался от погони. Вдруг где-то совсем близко послышался отчаянный собачий лай, и две выскочившие из-за деревьев борзые, словно состязаясь друг с другом в проворстве и злобе, вцепились Беску в левую ногу. Размозжив одному из псов голову страшным ударом кнута, Илейка соскочил наземь и с помощью ножа покончил со вторым. Но едва взглянув на раны, которые злобные твари нанесли Беску, Илейка понял: коня он потерял. Кость была сломана в нескольких местах, голень Беска превратилась в кровоточащие лохмотья. Конь терпеливо сносил свое страдание; упав на бок, он лишь слегка пофыркивал от боли и со спокойной обреченностью поглядывал на хозяина, как бы извиняясь за то, что больше не может быть ему полезным. Теперь для Илейки все было кончено. Если собаки уже настигли добычу, значит, недалеко и охотники с остальной сворой. Уйти же от них пешим... С таким же успехом Илейка мог бы попытаться улететь на небо. Но и покорно дожидаться конца не годилось: пока в груди бьется сердце, каждый его удар – это благовест надежды... Не разбирая дороги, Илейка отчаянно рванулся вперед. Его ноги увязали в снегу, будто обвешанные веригами. Илейке чудилось, что преследователи уже настигли его, что они совсем близко, и несчастный беглец поминутно оглядывался назад, рискуя напороться на какой-нибудь сук Он знал, что живым не дастся, что в последний миг, когда гибель станет неотвратимой, нож избавит его от мук, которые те, что несутся сейчас по его следу, мысленно уже уготовили ему; Илейку беспокоило только одно – как бы не прозевать этот судьбоносный миг, не дать врагам подобраться слишком близко. Пытаясь в очередной раз разглядеть сквозь алмазное кружево фигуры всадников, Илейка почувствовал, как его нога ступила в пустоту, и, больно ударяясь о стволы деревьев, он кубарем покатился по склону крутой, поросшей редкими березами ложбины.

– Стой, не задави! Тпр-ру, родимые! – услышал Илейка голоса, доносившиеся, как ему показалось, прямо из поднебесья. Мужики, ехавшие на трех груженных пустыми бочками подводах по проселочной дороге, пролегавшей по дну ложбины, с удивлением взирали на измученного, запыхавшегося, измазанного сажей человека с рассеченной при падении щекой, столь необычным образом оказавшегося у них на пути.

– Спасите, за-ради бога! – отчаянно взмолился Илейка, хватаясь руками за край телеги. Проезжающие нерешительно переглянулись.

– Ну как, поможем, православные? – спросил своих спутников глубокий, но крепкий еще старик с белым, без малейшего намека на загар крупным лицом, густыми, чуть тронутыми сединой бровями и совершенно седыми усами и бородой. Не дожидаясь ответа, он указал рукой на бочки за своей спиной.

– Полезай туда, сынок!

В бочке было очень неуютно. Внутри она пропахла сыростью и непривычным Илейке, щекочущим ноздри солоноватым духом; скользкие стенки были покрыты узорчатой морозной коркой. Илейка съежился, обхватив руками согнутые в коленях ноги, и затаил дыхание.

– Может, зря ты это, Михайло? – услышал он чей-то приглушенный голос. – Подведешь еще нас под беду.

– Молчи, Микифоре, не твово ума дело! – недовольно прикрикнул привечивший Илейку старик. – На такую мольбу не отозваться – тяжкий грех взять на душу. А что он там натворил, не нам с тобою разбирать. От бога-то все одно не укроется.

Поприщ через пять обоз нагнал отряд, состоявший из двадцати с лишним вооруженных всадников.

– Не взыщите, мужички, – донесся до слуха Илейки резкий, нетерпеливый, задыхающийся от быстрой скачки голос, – но мы душегубца одного ищем, беглого холопа. Не брали ли вы по пути какого человека? Он как раз должон был вам повстречаться.

– Ни душегубцев, ни холопей меж нами не водится, – с достоинством отвечал Михайло. – Мы вольные печерские рыболовы, со Студеного моря живую рыбу ко княжьему столу доставляем. А в дороге каких токмо людей не встретишь – всех разве упомнишь!

– Для верности не худо бы осмотреть вашу поклажу, – снова послышался резкий голос. – Коли у вас и впрямь все честно, то и бояться вам нечего.

– Что ж, гляди, ежели тебе голова не дорога, – спокойно произнес Михайло.

– Это что еще за речи? – нахмурился молодой боярин Василий Терентьевич (говоривший был не кто иной, как сын убитого Терентия).

– А вот что, – старик протянул ему какой-то свиток с подвешенной к нему красной восковой печатью.

– Ого, да печать-то княжая! – удивленно присвистнул стремянной боярина Акакий, приглядевшись к крупным неровным буквам, выведенным по краям печати.

По мере того, как Василий знакомился с содержанием грамоты, лицо его принимало все более озадаченное выражение; золотистые прямые брови удивленно заползли на лоб. Дочитав до конца, он молча вернул свиток невозмутимо наблюдавшему за ним Михайле.

– По лицу твоему, боярин, вижу, что грамоте ты учен и уразумел, что Иван Данилыч сулит тому, кто утеснит в чем его ватажников, – насмешливо молвил старик

– Да не связывайся ты с ними, боярин! – поморщившись, воскликнул Акакий, который через плечо своего господина также успел ознакомиться с содержанием свитка. – Время токмо теряем. Поищем поганца в лесу: по снегу далече не уйдет, следы все скажут!

– Ты сперва сыщи их, следы-то эти, – зло проворчал один из слуг.

Василий Терентьевич в раздумье почесал за ухом.

– Вы скачите далее по дороге, – распорядился он, указывая плетью на холопов, к которым относилось это приказание. – Остатние – со мной!

Когда затих стук копыт, Илейка выбрался из своей бочки и в ноги поклонился новгородцам.

– Бог воздаст вам, господа, за доброту вашу! Не знаю уж, как и благодарить вас. Вы топерь для меня все одно что вторые родители – вдругорядь живот подарили!

– Да чего там, – добродушно усмехнулся Михайло. – Все мы люди. Может, и ты когда нам подсобишь. А ежели хочешь отблагодарить, поведай нам без утайки, за что они на тебя так взъелись? Неужто ты и впрямь душегубец? Лицо у тебя вроде честное.

Горький рассказ Илейки был выслушан в мрачном безмолвии. Когда он умолк, со всех сторон послышались возмущенные восклицания:

– Вот что на свете-то творится!

– Точно холоп и не человек вовсе!

– Да я бы его, паскуду, безо всяких разговоров порешил, яко пса, прости господи!

Михайло с грустной улыбкой похлопал Илейку по плечу.

– Что ж робя, похоже, наш мужицкий суд вины за тобой не нашел. А вот от княжьего да боярского суда тебе лучше держаться подале: он-то к тебе навряд ли будет столь же милостив.

С колмогорскими рыбаками Илейка доехал до Ростова: здесь их пути расходились. Много дивного узнал он за эти дни о спасших его людях и о том далеком крае, который был для них домом: о суровом и одновременно щедром море, настолько огромном, что, сколько ни плыви, до берега все равно не доберешься; о волнах высотой с городскую стену; о прекрасном божьем диве – разноцветном сиянии, возникающем в урочное время над морем, созерцание коего поселяет в людских душах и радость небесную, и трепет неизреченный.

Далее Илейка шел пешком. Могучий, беспредельный, ничем не нарушимый покой, разлитый в природе, исподволь проникал и в растерзанную, сокрушенную Илейкину душу, исцеляя ее. Страшные события последних недель понемногу утрачивали власть над его мыслями и чувствами, уступая место совсем другим образам; вырубая в обледеневшей бороде живую прорубь улыбки, Илейка представлял освещенную лучиной горницу, где все до мельчайшей черточки было ему дорого и знакомо: вот склонилась над прялкой жена – ее длинные гибкие пальцы ловко управляются с непрерывно текущим ручейком пряжи, взгляд ее обычно веселых глаз сейчас строг и сосредоточен; у печи, звеня горнцами, хлопочет старшая из детей, не по возрасту серьезная и рассудительная Вера; на полу, заливаясь смехом, возится со щенком пятилетний Антон, а в подвешенной к потолку колыбели блаженно спит шестимесячный Никитка. Поглощенный этими мыслями, Илейка не заметил, как вышел на опушку леса. Бросив взгляд в сторону села, он словно окаменел. На месте селения чернело пепелище. Над кучами золы и обуглившимися остатками срубов еще полз чахлый прозрачный дымок, овевавший безобразные орбы глиняных холмиков, в которые превратились расплавившиеся в огне печи. Растаявший от огня снег вокруг сожженных построек обнажил черную мертвую землю, сливавшуюся с пепелищем в огромное, зловеще зиявшее пятно. Там, куда не достиг губительный жар, снег был густо испещрен следами конских копыт. Останки села походили на догоревший жертвенник из языческих времен, какие и теперь еще пылают кое-где по праздникам в селениях веси и других отдаленных племен. Но какому жестокому и неумолимому богу принесено в жертву все, что придавало его жизни смысл и значение, Илейке знать было не дано.

С трудом найдя место, где стояла его изба, Илейка медленно опустился на колени и приник лицом к разоренному родному очагу. Ни звука не вырвалось из его сжатых побелевших губ, лишь мелко-мелко, будто в пляске, вздрагивали острые плечи. Илейка словно боялся поспешной скорбью отнять у себя последнюю, пусть призрачную и хрупкую, но надежду: может быть, самого страшного и не случилось? Может, его дорогие успели укрыться от опасности в лесу? Только бы они были живы, а новую избу срубить немудрено! Только бы были живы...

Послышался тихий скребущий шорох, и из-под обуглившихся бревен показалась измазанная сажей кошачья мордочка. С трудом протиснувшись в узкую щель, тощая бело-серая кошка, которая, по-видимому, спаслась от пожара, забившись в подпол, с жалобным мяуканьем подошла к хозяину; Илейка молча, как в забытьи, взял ее на руки и обтер от сажи рукавом тулупа.

Что-то блеснуло в золе под скупым и холодным лучом зимнего солнца. Наклонившись, Илейка дрожащими пальцами извлек из кучи пепла сильно оплавившуюся медную гривну с отверстием посередине. Илейка узнал эту гривну: два года назад он сам подарил такую дочери на именины, и с тех пор Вера носила ее на шее, рядом с крестиком, никогда не снимая... Хриплый, булькающий звук вырвался из полуоткрытого посинелого рта Илейки, и в следующее мгновение черными брызгами расплескалось по бесцветному небу слетевшееся на поживу воронье, ввергнутое в смятенье долгим безумным воплем, разодравшим серебряно-жемчужный полог окаймленной морозом тишины.

ГЛАВА 3

1

– Забыл, забыл старого друга, бесстыдник, давненько не заглядывал! – с шутливым упреком грозил Кириллу пальцем ростовский боярин Селивестр Мешинич, тяжело, с одышкой поднимая свое тучное тело на крыльцо варницкого дома. – Да я, как видишь, не гордый, сам к тебе пожаловал.

Встречавший гостя на крыльце Кирилл молча улыбался в ответ, поднимая ворот своего опашня. Сырой пронизывающий ветер трепал его редкие, с сивым отливом, волосы.

Долгая и крепкая дружба связывала некогда Кирилла с его гостем, таким же, как и он, отпрыском знатного ростовского рода. Трудно было сосчитать, сколько лет они не расставались друг с другом: вместе постигали азы грамоты в монастырской школе, вместе ходили с князем в походы, вместе крестили детей – оба боярина приходились друг другу кумовьями, и Селивестр, у которого подрастала дочь, не раз полушутя-полусерьезно говорил Кириллу, какую славную чету она составит когда-нибудь с его Степаном. Но в последнее время связывавшие их узы распались. С тех пор как делами в Ростове стал заправлять наместник московского князя, Кирилл старался как можно реже бывать в стольном городе, не принимая оскорбительной для его самолюбия древнего ростовского боярина перемены власти. Почти безвыездно живя в своей усадьбе, стремительно хиревшей от установленных Кочевой непосильных поборов, Кирилл мало-помалу растерял городских друзей и знакомых, а доходившие до его слуха вести о том, что Селивестр сумел отлично поладить с новым наместником и даже стал одним из ближайших к нему людей, выполняя для Кочевы различные щекотливые поручения, за которые вряд ли взялся бы человек, щепетильно относящийся к вопросам боярской чести, значительно охладили чувства Кирилла к старому другу. Но стоило ему опять увидеть широкую, добродушную улыбку Селивестра, его умные глаза, в которых светилась искренняя радость от встречи, как воспоминания о проведенной вместе счастливой поре снова ожили в его душе, растопив, подобно апрельскому солнцу, мутный и грязный лед обиды и недоверия.

– Ну, рассказывай, Киршо, как живешь, – скаля крупные частые зубы, спросил Селивестр, когда друзья обнялись и облобызались.

– Сам видишь, каково мое житье: обнищал вконец, – невесело усмехнулся Кирилл, обводя рукой двор; даже беглого взгляда было достаточно, чтобы заметить вокруг многочисленные следы явного запустения, безжалостно выставлявшие напоказ прочно обосновавшуюся здесь бедность, – полусгнившие бревна в срубах, покосившееся крыльцо, зияющую прорехами кровлю амбара. – Сколько веков предки наши жили на этой земле и горя не ведали, а на нас, худых, за грехи наши, беды сыплются что снег зимой: и рати татарские, и дани непосильные, и недороды лютые. А уж сколько в Орду, будь она неладна, я добра своего отвез, князя сопровождаючи да вместе с ним узкоглазых улещивая, лучше и не говорить! Воистину меж Ордою и Москвой мы точно промеж молота и наковальни, и неведомо еще, какая напасть для нас горше... И добро бы мы одни были – много ли нам с Марьей на старости лет надо? А то ведь сынов у нас трое растет: как нам их при скудости такой в люди вывесть? А женятся, заживут своим домом – что мы им дадим на обзаведенье? Э-эх, о будущем думать и вовсе мочи нет! – сетовал

Кирилл, проводя гостя в гридницу и усаживая его за накрытый стол. В открытую дверь доносился взволнованный голос Марьи: застигнутая врасплох боярыня, больше всего на свете боявшаяся ударить в грязь лицом перед гостем, отдавала бесконечные распоряжения сбившимся с ног немногочисленным слугам.

– Полно тебе, Киршо, сокрушаться, – улыбнулся Селивестр, расслабленно откидываясь после вкусного обеда на спинку скрипучего кресла и по-кошачьи щуря маленькие черные глаза. – Может статься, все еще не так худо может обернуться. Я, собственно, о том и приехал потолковать. Как ты смотришь на то, чтобы уехать отсюда?

– Как это уехать? – подозрительно глянул на него Кирилл. – Куда? Насовсем, что ли?

– Насовсем, – с улыбкой подтвердил Силевестр, сложив руки на толстом животе и беззаботно крутя указательными пальцами.

– А зачем? Здесь у меня, по крайней мере, обустроенная усадьба, а что я буду делать на новом месте, кому я там нужен? Стар я уже, Силевестре, в чужих краях счастья искать.

– Ну, это как сказать... Дело же вот в чем. Ты, верно, знаешь, что окрест Москвы доднесь много мест пустынных, незаселенных?

Кирилл нехотя кивнул.

– Вот великий князь и зовет ростовских бояр, в худобу впавших, тот дикий край обживать. Здесь нас проклятый Кочева данями да поборами душит, а там переселенцев полностью ослобоняют на три года от всех уроков. Земли там много – селись да живи себе вольно!

– Вот как! – с горькой усмешкой произнес Кирилл. – Ну, спасибо Ивану Даниловичу за доброту его. да милость! Уж кто-кто, а мы, ростовцы, по горло сыты, его благодеяниями: чай, не запамятовали еще, как он при покойном князе с Ахмылом сюда нагрянул. Теперь же, за то, что ободрал нас как липку, достояния, что предки наши поколениями копили, лишил, он дозволяет нам поселиться в лесной глуши, где души человечьей на поприща кругом не сыщешь. Остается токмо берлогу вырыть, яко медведю, али в дупло забраться – чем не боярское житье! Что и говорить, щедро одаривает нас великий князь!

Селивестр Мешинич выслушал эту тираду со сдержанной, немного снисходительной улыбкой, с какой взрослый внимает болтовне ребенка.

– Не горячись, Кирилле, – спокойно сказал он, когда возмущенный боярин умолк. – В тебе говорит обида. Поразмысли спокойно над моими словами и сам увидишь, что другого выхода у тебя нет. Что и говорить, починать на новом месте все сызнова нелегко, да что делать? Ведь и наш край был когда-то такою же глушью, а теперь!..

Между тем обстоятельства складывались для семьи боярина все более неблагоприятно. Даже величайшее благо – богатый урожай – обернулось злом, поскольку зерно теперь трудно было продать даже за бесценок Где уж тут было думать о выплате дани ненасытной московской казне – как бы самим не протянуть ноги! Подавленный нескончаемой чередой несчастий, потерявший веру в будущее, Кирилл все чаще вспоминал о разговоре с Селивестром. Наконец он решился.

С тяжелым сердцем покидало семейство Кирилла родное гнездо; лишь у младшего из сыновей, Петра, по малолетству не понимавшего смысла происходящего, предстоящее путешествие, первое в его жизни, вызывало радостное оживление. Еще раз осмотрев уложенную на подводу поклажу, Кирилл в последний раз с учащенно забившимся сердцем и повлажневшими глазами окинул взглядом родной дом, словно на треснувшем блюде, лежавший на равнине, прорезанной узкой морщинкой речки Ишни. Перед мысленным взором Кирилла, как влекомые осенним ветром листья, промелькнули прошедшие здесь годы: на этом дворе он играл в младенчестве, в эти двери он впервые ввел в дом свою молодую жену, а чуть позже провожал навсегда покидавших его родителей, здесь появились на свет его сыновья... Теперь же, осиротев, этот дом обречен вскоре окончательно превратиться в труху, и тогда уже ничто не будет напоминать о более чем трехсотлетнем пребывании Кириллова рода на Ростовской земле. Стараясь скрыть от жены и детей навернувшиеся на глаза слезы, Кирилл отвернулся и, перекрестившись, сел на край подводы.

Это было печальное путешествие: не надежды на счастье, не стремление повидать божий свет, а лишь унизительный страх перед неумолимо надвигающейся нищетой, перед темницами и плетьми княжьих людей, строго взыскивавших за недоимки и с бояр и со смердов, влекли семейство Кирилла в путь. Одно лишь утешало боярина – не ему одному выпала такая участь. Многие из его знакомых, оказавшиеся приблизительно в таком же, как и Кирилл, положении, или уже уехали в подмосковные леса, или готовились в ближайшее время сделать это. Уехал Георгий, протопопов сын, уехали Иван и Федор из рода Тормоса, собирались в путь Тормосов зять Дюдень и дядя Онисим, служивший дьяконом; даже тысяцкий Протасий – и тот безуспешно подыскивал покупателя на свои ростовские хоромы.

Путь их лежал в княжье село Радонеж, незадолго до того дарованное Иваном Даниловичем маленькому сыну Андрею. «Судя по прозванью, житье нас ждет веселое», – пошутил Степан, узнав, как называется место их будущего жительства. От Кочевы Кирилл получил грамоту к тамошнему наместнику Терентию Ртищу, на основании коей тот был повинен выделить ему в вечное владение двадцать пять четей земли. Грамоту ту Кирилл берег пуще ока; однажды даже во сне привиделось: открывает он ларец, а заветного пергамента нет... С диким криком сел тогда боярин на телеге, озираясь по сторонам широко раскрытыми безумными глазами, сердце его неистово колотилось.

– Тятя, ты чего? – услыхал он из темноты сонный голос Варфоломея.

Дрожащими руками, путаясь в завязках, достал Кирилл из сумы маленький сандаловый ларец; откинув крышку, облегченно перевел дух.

– Да так, Вахрушенько, сон худой привиделся. Ничего, спи, сынок, спи, – смущенно пробормотал Кирилл, снова опускаясь на колкое, выложенное соломой днище телеги и натягивая на подбородок поношенную свиту.

Где-то в болоте нахально полоскались спорящие друг с другом лягушачьи голоса. Неподвижный золотой челнок месяца выткал широкое звездное полотно. Пасшиеся неподалеку стреноженные кони тихо похрапывали, будто посмеиваясь над страхами своего хозяина.

За время пути с семьей Кирилла случилось лишь одно примечательное происшествие. Как-то на узкой лесной дороге переселенцы повстречались с несколькими вооруженными конниками. Они мчались во весь опор, и появление у них на пути неожиданного препятствия в виде подводы вызвало у всадников явное раздражение.

– Живо убери свою колымагу! Не задерживай княжьих людей! – грубо и властно прокричал Кириллу один из них, угрожающе подняв над головой кнут.

Варфоломей бросил быстрый выжидательный взгляд на отца, но Кирилл даже не поднял глаз на обидчика. Он покорно свернул на обочину, и всадники пронеслись мимо, полоща в воздухе яркими развевающимися кочами. Взметнулась в детской душе соленая обида; схватив первое, что попалось ему под руку, – пустую глиняную чашку – Варфоломей что было силы запустил ею в широкую крутую спину нахала. Чашка со звоном ударилась о надетую под одежду броню, разлетевшись на куски. Марья испуганно вскрикнула, прикрыв ладонью рот, но всадник лишь обернулся и погрозил отроку кнутом.

Близилась Москва, и привычные, ласкающие глаз просторы Ростово-Суздальского ополья, окаймленные величественными лиственными лесами, сменились совсем другими местами. Казалось, чья-то исполинская рука постаралась как можно сильнее исковеркать здесь лицо земли: то изрезанные узкими извилистыми оврагами, то вздувавшиеся высокими холмами и повсюду густо поросшие мрачно темневшими елями, места эти невольно навевали путникам щемящую, беспокойную тоску.

Но однажды унылая хвойная бахрома внезапно оборвалась и телега выехала на залитую солнцем поляну. Здешние ели как будто почтительно расступились перед возвышавшимся посреди поляны крутым холмом с плоской, как доска, вершиной, на которой стояла небольшая деревянная церковь. Подножие холма с трех сторон обвивало сладострастно изогнутое тело маленькой речушки. Растопыренные еловые лапы сплошным навесом закрывали ее от солнечных лучей, отчего вода в речке была темно-смолистого цвета. У подножия холма было разбросано полтора – два десятка домов. Это и был Радонеж – конечная цель всего их долгого путешествия.

– Что, жено, похоже, приехали, – неуверенно сказал Кирилл, слегка толкая локтем убаюканную мерной тряской Марью. Боярыня открыла глаза и, широко зевая, огляделась кругом. Из-под расстеленной на телеге рогожи показались заспанные лица их сыновей.

– Да-а, место красное, что и говорить, – задумчиво сказала Марья. – Землицы, правда, маловато, придется лес корчевать, да где уж нам привередничать.

Привязав лошадей к стволу ближайшего дерева, Кирилл пошел в село. Марья с отроками, напряженно наблюдавшие за ним, видели, как он заглянул сперва в одну избу, затем в другую, больше и добротнее прочих, откуда вышел с каким-то человеком в красной шапке. Вместе они отправились на самый дальний конец села и там долго ходили взад-вперед, причем человек в красной шапке то и дело что-то чертил на земле большой кривой палкой. Наконец Кирилл вернулся, и вся семья отправилась на клочок земли у самой опушки леса, которому отныне надлежало стать для них самым дорогим местом на земле. Надел был невелик – на нем мог уместиться только дом; землю для пахоты еще только предстояло отвоевать у леса. Преклонив колени, новые поселенцы долго молились, пока заходящее солнце не зажгло, будто свечи, верхушки окрестных елей.