Текст книги "Иван Калита"

Автор книги: Максим Ююкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 27 страниц)

2

Когда до Новагорода оставалось поприщ пятьдесят, Юрий велел войску замедлить ход, ибо хотел въехать в город после наступления темноты. Без славы возвращался князь из похода, и для его гордой, самолюбивой души не могло быть сейчас ничего страшнее, чем поймать укоризненный или, того хуже, насмешливый взгляд какого-нибудь горожанина. По обычаю, вся челядь, несмотря на поздний час, встречала князя у крыльца его хором. Усталость и отвратительное расположение духа не притупили природную наблюдательность Юрия: он сразу заметил, что многие слуги держат себя как-то неестественно и избегают смотреть своему господину в глаза. «Боятся, что зло на них срывать стану, – усмехнулся про себя Юрий. – Ну-ну, пускай боятся, тем прилежнее будут».

– А что Афанасий, почивает уже? – спросил князь ключника Ефима, поднимаясь по недавно обновленным, крепким, не издающим ни малейшего скрипа ступеням на крыльцо. – Разбудите, я желаю сей же час обнять его.

Ефим страшно смутился и отвел глаза куда-то в сторону, точно надеясь увидеть там что-то, что послужит ему поддержкой в предстоящем объяснении с князем.

– Афанасий Данилыч по божьей воле преставился на предминувшей седмице, – деревянным отрывистым голосом проговорил ключник и перевел дух, как человек, сбросивший с себя тяжелую ношу.

Юрий замер с занесенной на верхнюю ступень ногой, потом неловко плюхнул ее всей подошвой вниз и обвел растерянным взглядом присутствующих.

– Преставился? – недоуменно повторил он и, будто очнувшись, в бешенстве схватил Ефима за грудки.

– Почто мне знать не дали?! – дико закричал он, яростно тряся побелевшего от страха старика, в чем не было ровно никакой необходимости, ибо тот и без того дрожал всем телом. – Почто с братом не дали проститься?!

– Не наша то вина, господине, истинный крест, не наша, – испуганно бормотал старик, судорожно, со всхлипом, заглатывая воздух трясущимися губами. – Мы отрядили было гонца, да от господы вышло повеленье воротить обратно: негоже, сказывали, абы рать хоть на краткое время без головы оставалась.

– Господа?! – с ненавистью прошипел Юрий, отпуская старика, который, часто крестясь и что-то бормоча, поспешил отойти в сторону. – Покажу же я этим толстобрюхим! Токмо о себе и думают, точно князь у них наймит бесправный! Дорого им сие обойдется, клянусь богом! Глупцы! Им невдомек, что коли бы я сведал об Афанасье под Выбором, я бы хоть все войско положил, а разнес бы сей проклятый город по камешку, в память брата своего! Где погребли Афанасья? – помолчав, более спокойным тоном спросил Юрий.

– У святого Спаса на Городище, – слабым голосом ответил Ефим, еще не оправившийся от пережитого потрясения.

– Я сей же час туда, – решительно заявил Юрий и стал спускаться по лестнице.

– Изволь обождать, княже, – раздался сверху чей-то спокойный низкий голос. Повернувшись, Юрий увидел стоявшего на крыльце боярина Федора Твердиславича, которого он, уезжая из Володимери, оставил там на хозяйстве.

– Ты здесь, Федько? – удивленно спросил Юрий. – Что случилось?

– Для тебя есть вести, княже, – с каким-то странным оттенком в голосе сказал боярин, спускаясь к князю.

– Вот как?! И что же это за вести? Ужели Тверь провалилась в тартарары вместе со всем Михайловым выводком? – с усмешкой спросил Юрий. – Сие было бы теперь весьма кстати, а то в последнее время я получаю одни худые вести.

– Цесарь Азбяк прислал двух послов, – начал Федор. – Один, нарицаемый Ахмыл, приехал с Иваном Данилычем, якобы для наведения порядка. Ну, что за порядок он навел и в чем был беспорядок, мы так и не уразумели, а токмо Ярославль он спалил и людишек положил немало. Такие вот дела.

– Пустое! – равнодушно махнул рукой Юрий. – Ну недосчитаюсь я летось дани с переяславцев, что за беда? В великом княженье, поди, и иные города имеются, с них и возьму недостачу.

– Другой же посол, именем Севенч-Буга, – продолжал Федор Твердиславич, и голос его стал жестче, – топерь в Володимери, где готовится возвести на великий стол Димитрия Михайлыча, который только что исхлопотал ярлык в Орде.

Даже медведица, у которой только что отобрали единственного медвежонка, не смогла бы издать такой свирепый и одновременно жалкий вопль, который вырвался из груди князя при этом известии. Юрий обхватил руками голову и долго со стоном раскачивался из стороны в сторону, как пьяный. Когда он отнял руки, лицо его было обезображено гневом и страданием.

– У-у, змея! – прорычал князь, оскалив зубы в бессильной ярости. – Чтоб ему в аду гореть, проклятому! Ловко же он меня провел, прямо яко младенца! И крест не убоялся поцеловать, ехиднино отребье! О-о! Ми-хайло! – резко обратился Юрий к боярину Михаилу Белеутовичу, бывшему своего рода полномочным представителем верхушки Новагорода при князе, через которого осуществлялись все их сношения. – Завтра чуть свет все триста золотых поясов должны быть в гриднице. Князь желает с ними говорить. И передай: неявку буду почитать за измену.

3

Как ненавидел Юрий эту огромную, богато изукрашенную золотом палату новгородского Детинца, где проходили его встречи с тремястами золотыми поясами – знатнейшими и богатейшими жителями Новгорода, державшими в своих руках все нити влияния и управления могущественной торговой империей! В сущности, Золотая палата не так уж сильно отличалась от других подобных палат, где доводилось заседать Юрию – в Москве и Володимери, – те же высокие сводчатые потолки, то же княжеское кресло посередине, те же длинные застеленные парчой и бархатом деревянные лавки вдоль стен (разве что московская заметно уступала здешней размерами и богатством отделки), но сюда Юрий неизменно входил с совершенно иным чувством. Если в Москве и Володимери он имел Дело со своими служилыми боярами, во всем покорными его воле, то глядя на круглые, исполненные надменности и самодовольства лица новгородской господы, он понимал, что главные здесь они, а он, князь, выступает перед ними не как властитель, а как жалкий челобитчик, которого могли уважить, но которому могли и отказать, а то и попросту указать от себя путь. Нет, нелегкое это дело – быть новгородским князем! Лаком сей кус, да горло дерет крепко, того и гляди подавишься. Но другого выхода у Юрия не было, и утром следующего дня князь, с бледным от бессонной ночи лицом, со зловеще притаившимися под глазами черными тенями, стоял перед украдкой зевающими спросонья золотыми поясами и старался придать своему рвущемуся от злости и волнения голосу как можно больше убедительности.

– Позвал я вас, честные господа, вот за каким делом, – глухо начал Юрий, обводя сумрачным взглядом многочисленное собрание. – Вы, верно, уже сведали, что князь Димитрий Михайлыч, аки последний вор и клятвопреступник, порушил ряд, промеж нами положенный, и домогался в Орде великого княженья. К сожалению, в том преуспел...

– Нам про то ведомо, – перебил князя посадник Данила, – токмо Новугороду до того дела нету. Мы люди мирные, в чужие распри соваться не любим и желаем, дабы и к нам относились такоже.

– Истину ли глаголеши, боярин? – смиренно возразил Юрий. – Прибудет ли Новугороду чести от того, что с его князем обошлись бесчестным образом, а злодея не постигла кара, достойная коварного клятвопреступника? Не должно ли вам поддержать меня в сей трудный час?

– Чего же ты хочешь? – спросил Данила.

– Известно чего – войска! – воскликнул Юрий. – Дайте мне рать, и, клянусь, я навсегда выбью из Димитриевой головы мечты о великом княженье!

– Во-от оно что! – почти не тая насмешки, протянул Данила. – Стало быть, разом и с Ордой, и с Тверью рассорить нас желаешь? Тяжко на такое дело решиться! Супротив хановой воли пойти – это тебе не шутка. От татарских ратей господь нас доселе миловал, но зачем же гусей дразнить? А через Тверскую землю к нам хлеб идет. Мы, чай, еще не запамятовали, как новгородцы едва не перемерли с голоду, когда покойный князь Михайло Ярославич велел перекрыть дороги для хлебных обозов? Желаешь, абы снова нам такоже было?

При последних словах посадника бояре, взволнованные еще живым воспоминанием, глухо зашелестели и согласно закивали головами.

– Сего не будет, – стараясь унять нараставшую дрожь, как можно тверже заявил Юрий. – Как разобью Димитрия, на Тверь пойду, всю землю его возьму под свою руку. Воедино сольем наши земли.

– Ой ли, княже! – с сомнением покачал головой Данила. – Отчего ты так уверен, что разобьешь Димитрия? Ведь его родителя тебе одолеть не удалось, да и от Выбора ты давеча воротился без победы. Ну положишь ты новгородскую рать ни за что ни про что, яко московскую под Бортеневом, а на нас немцы напирают, литва, что ни год, на Ловоти безобразничает. Как отбиваться-то будем?

Юрий опустил голову; желваки на его скулах зашлись в бешеной пляске.

– Что ж, – тихо молвил он, окидывая палату исподлобья ненавидящим взглядом. – Вот как вы благодарите меня за мое к вам раденье! Спасибо вам, господа, за науку! Не желаете помочь – обойдусь и без вас. Токмо знайте: ноги моей боле не будет в Новегороде. Худой из меня воевода? Ведите же сами полки хоть на немцев, хоть на свеев, хоть на черта рогатого, а я погляжу на вас да посмеюсь от души: под вами же любая лошадь падет – вон какие брюха нагуляли! За Бортенево мне пеняете! А о том умалчиваете, что абы вы не поворотили свои полки с полдороги, яко последние трусы и изменники, все бы там было иначе! Что ж, спасибо вам за вашу хлеб-соль, с тем и оставайтесь!

С этими словами Юрий резко поднялся и стремительно, точно спасаясь бегством, вышел из палаты; его фиолетовая расшитая золотом кочь развевалась за спиной, как вороново крыло.

4

Когда, получив от новгородцев отказ в помощи, Юрий сообщил Федору Твердиславичу о своем намерении все равно идти на Володимерь лишь с той малой дружиной, что находилась при нем в качестве его личной свиты, боярин подумал, что от переживаний, выпавших на его долю в последнее время, его господин тронулся умом. Действительно, безрассудность этого решения была очевидна: силы были слишком неравны. В глубине души Юрий и сам понимал, что ничего хорошего из этой затеи выйти не может, однако, будучи человеком по природе деятельным, он не мог спокойно сидеть и смотреть, как его злейший враг восходит на престол, борьбе за который он, Юрий, отдал так много сил и времени. Замысел Юрия был прост: внезапным ночным набегом захватить великокняжеский дворец и, сорвав таким образом церемонию венчания, под защитой его крепких стен выжидать время, пока Иван будет вести переговоры с Узбеком.

Юрий рассчитывал, что, едучи проселочными дорогами, его небольшой отряд сможет приблизиться к Володимери незамеченным, однако, достигнув брода через реку Урдому, бывший великий князь обнаружил, что тот перекрыт расположившейся на противоположной стороне тверской ратью. Видя, что Юрий растерялся от неожиданности, Федор Твердиславич поспешил взять ответственность на себя: велев ратникам окружить князя и прикрыть его своими щитами, он поехал на другой берег для переговоров.

– Проезжать по дороге никому не возбранно, – строго и требовательно обратился он к молодому воеводе, не признав в том самого князя Александра Михайловича. – Почто препятствуете?

– Отдайте нам своего князя, – источая холодную решимость, проговорил Александр. – Остатних отпустим с миром.

– С миром? – насмешливо повторил Федор. – Ну, тогда считай, что столковались.

Развернув коня, Он поскакал обратно в сверкающем облаке брызг; добравшись до берега, выхватил меч и, вращая им над головой, закричал своим воям:

– К бою, ребята!

Пока ратники строились в боевой порядок, Федор отчаянно крикнул скрытому за кожаной чешуйчатой стеной Юрию:

– Скачи, княже, скачи что есть мочи! Мы их на какое-то время задержим.

Юрий не заставил его повторять дважды; через три дня незадачливый князь был уже в Плескове.

5

– А где же, княже, твое войско? – с напевным литовским выговором спросил плесковский князь Давыдко, участливо глядя на сидевшего перед ним за одним столом Юрия. – Неужто ты приехал один?

– Один, Давыде, один, яко перст, – сокрушенно отозвался его собеседник, вперив тоскливый неподвижный взгляд в опустевшую чару. – Даже казны княжьей, и той при мне нету: все пришлось бросить на Урдоме, все, верно, тверичам досталось. Пара холопов – вот теперь вся моя дружина.

– А почему ты не хочешь возвратиться в Новгород? – спросил Давыдко, слегка прищурив большие голубые глаза. – Может, ну его, это великое княженье, коли от него столько беспокойства? Сидел бы себе тихо в Новегороде, занимался тамошними делами...

– Не могу я, – глухо ответил Юрий, стиснув зубы. – Крепко они меня обидели.

– Понимаю, понимаю, – задумчиво протянул Давыдко. – Что ж, княже, поживи пока у нас. Мы, плесковичи, завет великого твоего деда чтим свято и в приюте потомку его не откажем. А там, глядишь, все как-нибудь утрясется, с божьей помощью, – добавил он, ободряюще похлопывая Юрия по руке.

– Мне не пришлось бы докучать вам своею особой, когда бы вы дали мне войско, – вкрадчиво проговорил Юрий, несмело поднимая глаза на князя и напрягшись всем телом в ожидании ответа.

– О, сию просьбу вельми, вельми тяжко удовлетворить! – воскликнул Давыдко, качая головой. – По крайней мере, теперь. Ты не ведаешь, княже, что тут у нас творится. Совсем нам житья не стало от немцев – лезут и лезут, что тараканы, прости господи. Не далее как третьего дни на Великом озере убили наших рыболовов. Да как убили – зверски! Внутренности все повыпотрошили да рыбу, что те несчастные поймали, им туда понасовали. Ныне вся наша земля собирает силу, дабы раз и навсегда отвадить сих хищников от наших рубежей. Каждый ратник у нас топерь на вагу золота. А ты – войско. Нет, нет, сие решительно невозможно!

Маяться от бездействия в Плескове Юрию пришлось недолго: не прошло и месяца с того дня, когда он, жалкий и униженный, достиг берегов реки Великой, как ему доложили, что прибыли послы из Новагорода и желают видеть своего князя.

– Что им надобно? – с деланой холодностью спросил Юрий (а у самого от волнения кадык яростно скакнул вверх). – Ежели они не виниться приехали, мне с ними толковать не о чем.

– Не сочти, что я лезу не в свое дело, – мягко вмешался присутствовавший при этом князь Давыдко, – но, по-моему, ты не прав. Не следует захлопывать перед собой дверь, не удостоверившись сперва, что за ней таится. Отказать ты всегда успеешь; выслушай же сначала, что они тебе скажут.

– Ну добро, – как бы нехотя согласился Юрий и сурово обратился к ожидавшему ответа служителю: – Передай послам, что я приму их завтра.

Всю ночь князь без сна ворочался на постели, обдумывая, как ему вести себя перед новгородцами. Обида все еще люто жгла Юрию сердце и нашептывала ему жесткие, непримиримые решения, но князь был достаточно умен, чтобы понимать: если он проявит чрезмерную строптивость, то может вообще лишиться новгородского стола – золотые пояса попросту призовут другого князя, чего доброго, еще и из тверского дома. Юрий чувствовал, что после потери великого княжения второго такого удара он не переживет. В конце концов князь решил придерживаться выжидательной тактики и не говорить ничего определенного до тех пор, пока не уяснит, как далеко готовы пойти новгородцы, чтобы снова заполучить его к себе.

Наутро Юрий, одетый с нарочитой роскошью (князь Давыдко не скупился на его содержание), вошел в гридницу княжеских хором, любезно предоставленную ему для такого случая хозяином, где князя уже дожидались новгородские послы. Ждать гостям пришлось долго, и это было сделано с умыслом: не больно-то я к вам рвусь, словно говорил им князь.

– Сказывайте, с чем пожаловали, – отрывисто бросил Юрий в ответ на низкий поклон вставших при его появлении бояр. Князь не без удовольствия отметил про себя, что среди послов нет ни одного лица, вызывавшего у него явную неприязнь. Посольство возглавлял боярин Юрий Калека – мягкий, обходительный человек, всегда выступавший за полюбовное разрешение споров с князем. В этом Юрий увидел добрый знак, и уверенности у него значительно прибавилось. Он твердым шагом прошел к княжескому креслу и удобно устроился в нем, закинув ногу на ногу и свободно вытянув кисти рук вдоль широких обитых алым аксамитом подлокотников. Калека негромко откашлялся в руку и торжественно начал, точно читая по писаному:

– Княже! Недаром говорится: без князя земля сирота. Узы, связующие князя с вверенной его попечению землею, подобны узам семейным. А в семье чего только не бывает! И поссорятся иногда родные люди, и даже до наложения рук, случается, дело дойдет, однако же мирятся и вновь живут душа в душу. Не собственным толико разумением, но по воле всего новгородского веча явились мы днесь к тебе и принесли тебе его слово, сиречь слово всего народа нашего: предадим забвению все худое, что было промеж нас! Воротись на престол своего славного деда, в город, где тебя ждут и любят!

– Ждут? Любят? – повторил Юрий, возвышая голос (и чего это сердце так призывно стучит в груди, как беглец, молящий о защите!). – Ну, любовь-то вашу да ласку я еще не забыл; до самой смерти, наверное, вспоминать буду. А кого вы ждете, еще разобраться надо: князя, по божьему соизволению и своей воле народом своим володеющего, или куклу, во всем вам, золотым поясам, послушную. Наперед скажу: куклой ни в чьих руках не был и не буду!

– Никто о том речь и не ведет! – увещевал Калека. – В твоем княжьем деле тебе полная воля. Одна токмо к тебе просьба: перво-наперво надобно тебе будет идти на свеев – вконец заели, проклятые, пропасти на них нету! А воротишься с победой, заместо родного отца нам будешь: кто ж тебя тогда ослушаться посмеет?

– Положим, я соглашусь, – помолчав, промолвил Юрий. – Где поставить меня думаете? Мне в Детинце, среди боярских теремов, душно; хочу гнездо пусть и поскромнее, да где бы я полновластным хозяином себя чувствовал, где бы ни посадник, ни тысяцкий ни во что не входили.

– Что ж, это можно, – подумав, сказал Калека. – Да вот хоть Офонасов двор себе возьми, что в Загородьи, в диаконстве – места лучше да покойнее во всем Новегороде не сыщешь.

На том и поладили.

6

Расступилось зеленое пламя листвы, трепетавшее на ветру бесчисленными язычками, и отвыкшему от простора взгляду Ивана открылся прозрачный зеленоватый склон закатного неба, по которому медленно проплывали темно-сиреневые облака, повитые траурными багровыми лентами. Отсюда до Москвы было уже рукой подать, и сладкое предвкушение счастливого возвращения заставляло молодого князя нетерпеливо взнуздывать коня.

Почти два года Иван провел в Орде, где по поручению старшего брата пытался вновь исхлопотать для Юрия великокняжеский ярлык. Иван отправлялся в путь с радостным чувством: незадолго до его отъезда княгиня Елена родила ему второго сына, названного в честь деда Данилой; это счастливое событие почти исцелило боль, которую причинила Ивану случившаяся за несколько месяцев до того смерть брата Бориса. Видев сына лишь новорожденным, Иван часто представлял себе, каким стал Данило за время его отсутствия, и эти мысли бурлили в его душе неперебродившим хмелем радости и гордости. Между тем других поводов для радости за время этого путешествия у Ивана не появилось: Узбек не только остался глух к его домогательствам, но и велел оказавшемуся у него под рукой князю сопровождать со своими людьми мурзу Ахмыла, посланного в карательный поход против ростовцев, осмелившихся прогнать потерявшего стыд и совесть баскака. Дорого дал бы Иван за то, чтобы этих недель никогда не было в его жизни! До сих пор перед его глазами стояли мучительные видения: пепелище на месте Ярославля, над которым поднимался слабый, как последнее дыхание умирающего, едва заметный дымок; исполосованные плетьми спины русских пленников – жителей городов и сел, попадавшихся на пути татарского войска, их глаза... Иван не мог без стеснения в груди вспоминать взгляды, которые бросали эти ростовские и ярославские мужики на него, русского князя, пришедшего разорять их земли вместе с ненавистным врагом. «Я ведь для них все одно что татарин, – с ужасом думал Иван. – Нет, хуже, много хуже! Татарин им понятен: он – ворог, от него ничего иного, окромя того, чтобы жечь и убивать, ждать и не приходится. Но я, русский, пришедший с татарами делать то же, что и они, для них и не человек вовсе, а какое-то адское творенье, природу коего они постичь не в силах. Сколько зла на Руси оттого, что баскаки хозяйничают здесь, как у себя дома! Пускай мы повинны платить выход, но его могли бы собирать сами князья и отсылать цесарю. И ордынская казна не осталась бы в убытке, и сколько душ христианских не рассталось бы с телом прежде времени! Но пойдет ли на это Азбяк? Привычку ломать нелегко. Крепко же должны русские мужички напугать Орду, абы там уразумели, что для них же так будет лучше! Ну, а коли князь не дурак, он и себя при этом не забудет».

Лишь когда вдали стали видны стрельницы Кремля, воткнутые в небо, точно иглы в подушку голубого шелка, жаркий и сладкий озноб жадного нетерпения пронизал все Иваново существо, выплеснув прочь все иные мысли и чувства.

Иван с семьей жил в трехъярусных хоромах, состоящих из четырех соединенных между собой крытыми переходами срубов разной величины и высоты. Стены и кровли срубов были покрыты разноцветной росписью, каждый особой: так, главный сруб, в котором располагались набережные сени, блистал густой позолотой; женский терем пестрел голубым и красным, а строгую неприметную вежку повалуши венчала острая желтая маковка. Приезда хозяина здесь не ждали, и на въезжающего в ворота Ивана отовсюду устремлялись изумленные испуганно вытаращенные глаза челяди, с торопливым усердием расстилались в земных поклонах серые и коричневые спины в грубых свитах и опашнях. Еще не успев переступить порог, Иван услышал неумолимо приближающийся грохот на лестнице, и через несколько мгновений горячей ласковой вьюгой налетели на него маленькие княжны. Старшая, одиннадцатилетняя Мария, с тонкими и неясными, как у матери, чертами румяного лица, уткнулась лицом в отцовскую бороду, крепко обхватив руками его плотное тело, облаченное в синюю дорожную ферязь; маленькие Феодосия и Евдокия повисли у Ивана на шее, что-то лопоча взахлеб и со счастливыми улыбками прижимаясь к отцовским щекам и груди. Иван по очереди расцеловал дочерей, начиная с младшей, Евдокии.

– Ах вы, маленькие разбойницы! А где же ваша матушка?

Елена уже спускалась, ведя за руку пятилетнего Семена, который мрачно, исподлобья глядел на улыбающегося Ивана: княжич совсем не помнил отца. При первом же взгляде на жену Ивана неприятно поразила болезненная худоба Елены, ее бледные впалые щеки и особенно взгляд, отстраненный и печальный, несмотря на светившуюся в глазах искреннюю радость. Княгиня была похожа на человека, только что перенесшего тяжелую болезнь.

– Тебе что, нездоровится? – беспокойно всматриваясь в лицо жены, спросил Иван, когда иссяк родник объятий и поцелуев.

– Недобрые у меня для тебя вести, Иване, – опустив голову, еле слышно молвила Елена. – Сыночек наш, Данилушка...

– Что с Данилой? – оборвавшимся голосом прошептал князь и, схватив жену за плечи, встряхнул с внезапной яростью: – Что с ним?! Говори!

Елена уронила голову Ивану на грудь и разрыдалась, вцепившись руками в его ферязь.

– Прибрал бог Данилушку... еще зимою. Подхватил где-то горячку да в четыре дни и сгорел что свечечка... Покарай меня, Иване, казни самой лютой казнью: моя вина, не отпираюсь! Не уберегла сына...

Несколько мгновений Иван стоял неподвижно, пришибленный тяжелым известием; потом медленно, словно делая над собой огромное усилие, обнял жену и нежно похлопал ее по спине.

– Успокойся... Никто не виноват. Знать, божья воля на то была. Не терзай себя.

Елена подняла блестящие от слез глаза и нерешительно, тая не дававшую ей покоя мысль, глянула на мужа.

– Я вот что думаю, Иване... Может, это нас бог наказал? Может, мы его чем прогневили? Скажи мне... Все эти твои дела в Орде... Не взял ли ты где грех на душу? Ведь не взял же, а, Иване? – в какой-то исступленной, мучительной тревоге вопрошала Елена, с мольбой и страхом заглядывая в глаза мужа.

– Не говори глупостей, – нахмурившись, буркнул Иван, невольно отводя глаза в сторону, и, подхватив на руки испуганно наблюдавшего за родителями Семена, уверенным, хозяйским шагом вошел в казавшийся ему чужим и непривычным родной дом.