Текст книги "День отличника"

Автор книги: Максим Кононенко

В широчайшем Демократическом проезде шеренгами стоят стоят раздающие. Рядом с ними – большие подводы с березовыми кольями и берестяными колпаками. Мне подают кол и хороший, крепкий колпак, сшитый пеньковой веревкой. С тех пор, как Д.Россия стала свободной, она смогла вернуть себе многие утраченные во время стабилинизма позиции. В том числе – и первое в мире место по экспорту продукции из натуральной конопли.

Я улыбаюсь. Мерин осторожно въезжает в на площадь. Красная площадь имени Ющенко. Майдан беспредельности. Символ нашей свободы. Каждое утро митинг на площади начинается с памяти. С памяти павших в борьбе за священное дело Березовой революции. На лобном месте – красавец с из хорошей семьи с благородными генами, истинный юкос, носитель исконной свободы, боевой либерал Леонид Борисович Невзлин, член-корреспондент Правозащитного Центра.

В каждой руке либерал держит по мегафону. На шее его висит тяжелый березовый хьюман райтс вотч.

– Памяти павших, – кричит Невзлин в два мегафона, – Будьте достойны!

– Достойны! Достойны!! Достойны!!! – повторяет за либералом майданная гуща.

Вверх взметаются тысячи рук, и в каждой из них – кол свободы и демократии.

– В борьбе за дело Хельсинкской группы будьте свободны! – кричит в мегафоны правозащитник.

– Всегда свободны! – отвечает ему великая площадь, – Всегда свободны!

Вокруг меня колья, колья, колья. Я чувствую березовый запах. Оказывается, это такое счастье – стоять в окружении огромного числа людей, в едином порыве скандирующих «Свободны! Свободны! Свободны!», чувствовать плечо соседа, круп его лошади, видеть вокруг горящие глаза под березовым колпаком и читать в каждом взгляде: «Будем свободны!». Честное слово, я каждое утро испытываю такой эмоциональный подъем – до срывающегося голоса, до слез на глазах и до сжатых до синевы кулаков… И это пьянящее чувство свободы, стократно усиливающееся твердой уверенностью, что люди вокруг ощущают то же, что и ты и готовы поддержать тебя в любую минуту, рукоподать тебе и всыпать овса твоей лошади в ясли.

– Во имя академика Сахарова! – кричит Невзлин в свои мегафоны.

– Свободны! Свободны!! Свободны!!! – рукоподает ему великая площадь, – ТАК![30]30
  Да (укр. – гр.)


[Закрыть] ТАК!! ТАК!!! ТАК!!!!

– Во имя академика Лихачева!! – кричит либерал, и колья стучат многотысячным лесом.

– Свободны! Свободны!! Свободны!!! – рукоподают лобному месту люди под кольями, – ТАК! ТАК!! ТАК!!! ТАК!!!!

– Во имя академика Ходорковского!!! – заходится Леня, срывая с шеи хьюман райтс вотч и поднимая его в вытянутой руке.

– Свободны! Свободны!! Свободны!!! – рукоподает майдан беспредельности, обнажая свои хьюман райтс вотч. Вынимаю свой хьюман райтс вотч и я, – Свободны! Свободны!! Свободны!!! ТАК! ТАК!! ТАК!!! ТАК!!!! Свободны! Свободны!! Свободны!!! ТАК! ТАК!! ТАК!!! ТАК!!!!

Крики постепенно стихают. Колья опускаются. Люди прячут свои хьюман райтс вотч под одежду. Я вижу вокруг себя раскрасневшиеся, довольные и готовые к работе лица граждан новой Д.России. Заряд бодрости и любви к демократии, который каждое утро дарит нам боевой либерал Невзлин, словно лучшая из батареек, будет питать каждого сотрудника до самого окончания рабочего дня, а многих из нас – и далее. Жить стало лучше! Жить стало демократичнее!

Ежеутренний митинг свободы еще пару мгновений держится слитно, потом вздрагивает, походит волнами и постепенно начинает распадаться на фракции. Люди на лыжах, в седле или пешими, тихонечко движутся в Кремль. Цитадель царской и тоталитарной России, на протяжении долгих столетий разделявшая властителей с гражданами этой страны, теперь является символом нового. Символом рождения светлого. Кремль был белым при царизме, красным при тоталитаризме, а теперь, при свободе и демократии, в знак покаяния перед предыдущими поколениями и в знак вечного траура перед невинно замученными режимом политзаключенными он выкрашен в торжественный черный цвет.

Высокая, толстая стена, консервативно и бережно охранявшая старое, по проекту архитектурного бюро Фостера треснула, словно бы скорлупа яйца, высвобождающая из своих недр стремительное и бескомпромиссное здание Фридом Хауза. Зигзагообразная трещина шириной в пятнадцать метров расположилась между Сенатской и Спасской башнями, прямо на месте кладбища большевистских убийц. Все, что осталось от этого некрополя – вмурованная в пол урна с прахом так называемого «космонавта» Гагарина, обманом якобы взлетевшего раньше первого в мире астронавта Алана Бартлета Шеппарда. Теперь и уже навсегда сотни тысяч людских ног каждый день будут говорить «космонавту» Гагарину, что в космосе нет место ничему несвободному. Слева от проема стены, выполненного в форме первого разлома авторитаризма в СССР – разлома крыши ресторана «Макдоналдс» на Березовской площади (включен в список всемирного наследия ЮНЕСКО, охраняется государством), располагается последнее надгробие тоталитарного кладбища – мемориальная пустая могила Инессы Арманд, символизирующая собой нерукоподаваемость без оправдания непричастностью. Справа от трещины – Музей Оккупации Д.России в уродливом здании бывшего мавзолея тирана и убийцы Ленина работы сталинского выкормыша, бездарности и посредственности Щусева. Ленин и Инесса Арманд теперь похоронены вместе в одном из бывших сибирских концлагерей – они, наконец-то, нашли друг друга там, где им и положено. К стене Музея Оккупации, прямо вдоль прохода в Кремль, прислонен обломок желтой стены так называемого Четырнадцатого Корпуса, в извилистых коридорах которого когда-то планировались самые гнусные тоталитарные злодеяния. Теперь этот корпус, как и все остальные корпуса тоталитарного Кремля, разрушен самою свободой. А на их месте сияет поляризованными стеклами великая пирамида Фридом Хауза – символа нашей свободы. Остался лишь этот, единственный кусок стены от проклятого корпуса. И каждый проходящий через пролом нерукоподает с ненавистью куску этой стены – последней святыне несвободного общества, адепты которого встречаются в Д.России и до сих пор – в условиях демократии.

Нерукоподаю камню и я. Проехав мимо Музея, я плавно въезжаю за стену, в пролом. Сразу же за проломом конные спешиваются, и Бахтияры разводят их лошадей по подземным конюшням. Спешиваюсь и я. Отдав мерина, кол и колпак подбежавшему Бахтияру, я низко кланяюсь величественному зданию. Снимаю папаху и рукоподаю компании «Проктэр энд Гэмбл». Поднимаюсь по социальной лестнице и вхожу в приветливо распахнутые мне навстречу автоматические стеклянные двери. Киваю привратнику-Бахтияру, расстегиваю «аляску» и прохожу в правый лифтовой холл. Социальные лифты – вот, чего так не хватало нам, молодым, в условиях автократии. Теперь эти лифты есть – по двенадцать на холл. Каждый человек, вне зависимости от состояния и социального положения, может воспользоваться этими лифтами для поднятия на любой из ста девятнадцати этажей современного российского общества. Я каждое утро, кроме выходных и праздничных дней, поднимаюсь на сто первый. Именно там располагается мое рабочее место – место помощника министра свободы слова.

В лифт вместе со мной заходят: две незнакомые девушки, сотрудник отдела маркетинга Семен Новопрудский, слоняющийся без дела террорист и ночная уборщица. Девушки спорят о последнем романе Лимонова, уборщица практически спит, Семен улыбается мне и собирается что-то сказать, как вдруг террорист распахивает свой макинтош. Под этой малоподходящей к морозу одеждой у террориста немало пластида.

– Простите, – говорит террористу Семен, – Я вижу, здесь нет детонаторов. Что-то случилось?

– Случилось, – бурчит террорист, отпуская полы макинтоша, – Мы задыхаемся от несвободы.

– Да разве же? – улыбаюсь я огорченному террористу, – Вам предоставлены все условия для отправления своих национальных обычаев. Взрывайте что угодно, захватывайте что угодно – но только уведомляйте власти о том, где вы будете праздновать. Чтобы эвакуировать людей и подыскать им другое рабочее место. Разве же здесь несвобода?

– А почему мы обязаны уведомлять власти? – горячо вопрошает террорист, – В конституции Д.России зафиксировано право на свободу собраний и политических акций.

– Мирных собраний, – поправляет террориста Семен, – И политических акций. А национальный террористический праздник – это не политическая акция. И уж никак не мирное собрание.

– Да отчего же не мирное? – не понимает террорист, – Разве ж мы злые?

Девушки забыли про Лимонова и с восторгом смотрят на спорщика. Ночная уборщица спит.

– Вы не злые, – успокаиваю я террориста, – Но мы же живем в толерантной стране. И каждый их нас имеет полное право на свободу. Вы – на свободу терактов. Мы – на свободу покоя.

– Но вы-то все время в покое, – ворчит террорист, – А я уже третью неделю таскаю на себе этот пластид и не имею возможности спокойно грохнуть его. Разве же здесь справедливость?

– Сегодня, – говорю я несчастному и улыбаюсь, – Сегодня в пять часов. На авиабазе в Шереметьево. Зарезервирован целый сектор для взрыва грузовика в гексогеном. С артистами. Если вам хочется – езжайте туда. Осуществите свой план. Тем Другая Россия и отличается от старой России. Мы – общество открытых возможностей.

– Сегодня в Шереметьево в пять? – переспрашивает меня террорист, – А откуда вы знаете?

– Я знаю, – умиротворяюще киваю террористу я, – Я – помощник министра свободы слова.

Девушки немедленно переводят свои глаза на меня. Ночная уборщица спит.

– Начальнички… – бурчит террорист и нажимает на кнопочку «Стоп».

Немедленно лифт останавливается, звякает крохотный колокольчик и широкие двери с легким шипением раскрываются.

– Ну смотри, начальничек… – бормочет террорист, выходя из кабины в холл семнадцатого этажа, – Если же сектор не зарезервирован – взорву его без всякого уведомления.

«Осторожно, двери закрываются» – говорит с потолка кабины лифта социальный работник. И двери действительно закрываются.

Две молодые девушки смотрят на меня в полном восторге. Ночная уборщица спит.

– Интересно, – говорит про себя Новопрудский, – Где он до вечера детонатор возьмет.

– Вообще это странно, – задумчиво говорю я, – Вот мусульмане, например, всегда, когда надо, имеют заправленного красной краской силиконового барана и нож. А террористы, почему-то, пластид имеют – а детонаторов нет. Может, нам надо подумать о какой-то программе федеральной поддержки малых народов? Может, снабжать их всем необходимым для ритуалов, камланий и взрывов?

– Я маркетолог, – отвечает Семен, – Я так понимаю – если спрос на теракт есть, то и детонатор найдется. А если на теракты спроса нет – то и пластид не поможет. Правильно я говорю?

Девушки немедленно переводят глаза на Семена. Ночная уборщица спит.

– Ну, в общем-то правильно, – соглашаюсь с Семеном я.

Лифт останавливается на сорок четвертом.

– Это мой, – говорит Семен и выходит из кабины.

Девушки снова начинают смотреть на меня. Ночная уборщица спит.

– Мне на сто первый, – немного смущенно говорю я.

– А нам по барабану, – отвечает одна из девушек, и вторая хихикает. Ночная уборщица спит.

Девушки выходят на семьдесят пятом. Здесь обучают эстонскому. Я осторожно смотрю на уборщицу. Ночная уборщица спит.

Сто первый этаж Фридом Хауза – один из важнейших. Здесь расположено небольшое, но крайне эффективное министерство свободы слова. Всего же в правительстве Д.России четыре министерства – министерство свободы слова, министерство логистики, министерство культуры и министерство Украины и Грузии. Каждое из министерств занимает по одному этажу Фридом Хауза, и только министерство Украины и Грузии занимает два этажа – так нужно для равноправия. То бардзо упшейме.[31]31
  Это очень вежливо (пол.)


[Закрыть]

Я вхожу в холл своего министерства, отряхиваю с красных галош последние остатки снега, снимаю «аляску» и говорю комплимент ассистентше Полине.

– Полина, – говорю я, – Ты сегодня прекрасно выглядишь.

Полина не отвечает. Я понимаю ее – этот комплимент она слышит от меня каждое утро вот уже несколько лет. Но что тут поделать – я не умею говорить комплиментов. Я профессионал совсем в других областях человеческой деятельности.

Мои образование и конек – это коммуникации с собой. Мыслительные технологии. Состояние высокой продуктивности, техника личного роста, быстрого обучения. Конфликтология и принципиальные переговоры. Слайдовые презентации, актерское мастерство и ораторское искусство. Коучинг, консалтинг, тим билдинг. Имидж, шейпинг и автодело. Я высокообразован. Нэль министэрио.[32]32
  Работаю в министерстве (ит.)


[Закрыть]

В холле – четыре двери из высокопрочного пластика. Одна – на пожарную лестницу. Вторая – в коридор кабинетов сотрудников. Третья – в мой кабинет. Четвертая – в приемную самой министра свободы слова, легендарной воительницы русской свободы Евгении Бац. Рукоподаю приемной министра. Рукоподаю вечности. Уже через высокопрочную дверь, через пространство приемной, через стоящий в приемной большой аквариум и через всю воду в этом аквариуме я чувствую главное – министр не в духе. А ведь всего только девять утра понедельника. Стараюсь на цыпочках.

Где там, конечно… Едва я равняюсь с дверями приемной, как они с стремительно распахиваются и в холл вываливается какой-то неизвестный мне журналист. Он толст, волосат, неопрятен и бородат. В одной руке журналист держит погасшую сигарету, а в другой – не держит ничего.

– Вам должно быть стыдно за то, что вы сделали! – несется вслед журналисту из недр кабинета, – Я буду теперь следить за всеми вашими публикациями! Вашу статью я переслала правозащитникам! Я в Америке знаю важных людей! А теперь, – вон отсюда!

Изгнанный из святая святых журналист втыкается прямо в меня и поднимает глаза. Я вижу, что лицо его красного цвета – то ли от стыда, то ли от безудержного пьянства.

– Проблемы? – тихо спрашиваю я, практически не разжимая губ.

– Теперь уже нет, значит сказать… – бормочет газетчик, – Теперь уже, так сказать, э… кажется, нет…

– Вы должны уйти из профессии! – доносится из-за дверей кабинета, – Вон из профессии! Вон!

Краснолицый журналист весь прибирается, уменьшается в размерах и тихо прошмыгивает мимо меня к дверям лифта. Полина делает вид, что ничего не заметила. Из под стола тявкает ее гадкая маленькая собачка.

– Свободин! – кричит министр, словно бы чувствуя мое присутствие.

Впрочем, чего же тут чувствовать, если я просто должен быть в это время на своем рабочем месте, и если бы меня там не было – то о какой демократии могла бы идти речь в этой стране?

Я кротко вздыхаю и захожу в приемную. Министр сидит в кресле перед низким журнальным столиком. На столике лежит свежая свободная пресса. Двойные двери кабинета министра распахнуты, и из приемной видно, что по кабинету гуляет суровая вьюга. Женя так любит – работать в приемной, а в кабинете распахивать окна, чтобы впустить туда витающий на высоте ста этажей мощный ветер перемен и свободы.

– Свободин! – гремит министр, сверкая глазами и обращая свой орлиный профиль в сторону большого аквариума, в центре которого плавает небольшой, но очень натуралистично выглядящий айсберг, – Возьми, почитай.

Я беру газету и любопытствую насчет названия. «Сатаровский цербер». Ну, что ж… региональная пресса. И в Сатарове бывают газеты. Смешное название.

Передовица.

«Очнись, умытая Россия!»

Читаю с волнением вслух.

– Братья и сестры во Христе! Россия распята. Попаршивела земля дедов наших, поотравлены реки наши великие, поразрушена и почернела Москва белокаменная. Страшный враг, саранча либеральная, оккупировала наши поля и леса, понастроила заводов химических, отняла нефть, Богом данную…

– Да ты не это, ты здесь вот читай, – тычет мне Бац своим министерским пальчиком.

Читаю по тыкнутому.

– Гнусны они, яко червие, стервой-падалью себя пропитающее. Мягкотелость, извилистость, ненасытность, слепота – вот что роднит их с червием презренным. От оного отличны либералы наши токмо вельмиречивостью, коей, яко ядом и гноем смердящим, брызжут они вокруг себя, отравляя не токмо человеков, но и сам мир Божий, загаживая, забрызгивая его святую чистоту и простоту до самого голубого окоема, до ошария свода небесного змеиною слюною своего глумления, насмехательства, презрения, двурушничества, сомнения, недоверия, зависти, злобы и бесстыдства…

– Каково? – торжествующе спрашивает министр.

– Сорокинщина какая-то… – бормочу я в ответ.

– А вот это, вот это как? – снова тычет своим министерским пальчиком Женя.

Читаю по тыкнутому.

– Только на Волге-матушке построено двести четырнадцать богомерзских заводов химических. Засыпана Волга-река порошками стиральными, залита шампунями едкими, замазана пастой зубочистительной. И я бы назвал здесь фамилии тех, кто повинен в трагедии, но не заслужили они. А имя им всем – иуды проклятые. Вставайте, люди русские! Отряхнем с лаптей своих либеральную сволочь, растопчем ее сапогами и лаптями… долой жидократию… слава России… какая гадость, – говорю я Жене, дочитав материал.

– Гадость?! – удивленно смотрит на меня министр, – Да это преступление! Какова главная заповедь сотрудника свободных средств массовой информации?

– Проверять факты, – спокойно отвечаю я Жене.

– Правильно, – говорит министр, – А какова вторая заповедь?

– Быть свободным, – отвечаю я как Всеобщую декларацию прав человека.

– Вот именно, – говорит Женя, выхватывая у меня газету, – А здесь что? Химзаводов на Волге не двести четырнадцать, а давно уже двести шестнадцать. Факты не проверены. Но самое главное – не названы фамилии тех, против кого направлена эта статья. А что это?

– Внутренняя цензура, – отвечаю министру.

– Правильно, – говорит мне министр, – А цензура у нас запрещается. Даже и внутренняя. И я, как министр свободы слова обязана защитить эту свободу. И он больше ничего у нас не напишет.

– Выгнали из профессии? – спрашиваю я очевидное.

– И это в Сатарове! – словно не слышит меня Женя, – В городе, названном в честь человека, победившего извечную д. российскую коррупцию!

– Я слышал, – говорю я Жене с успокаивающей улыбкой, – Что у академика Сатарова в паспорте была ошибка. Что на самом деле его фамилия – Саратов. Представляете, как забавно – из-за ошибки в паспорте пришлось переименовывать целый город. Ведь если бы этой ошибки не было – Саратов так и остался бы Саратовым, но все бы думали, что он назван в честь человека, победившего коррупцию!

Женя пристально смотрит на меня.

– Ты, кажется, не понимаешь, – медленно произносит она голосом, от которого подводная часть аквариумного айсберга начинает увеличиваться прямо на глазах, – Ты думаешь, что это шуточки? И что завтра это выгнанное из профессии ничтожество просто пойдет разгружать батарейки? И всё?!

Холод от айсберга доходит и до меня. Икры покрываются гусиною кожею. Чешется.

– Я подам заявление на нерукоподаваемость, – тихо говорит министр свободы слова.

Я молчу ей в ответ. Здесь уже говорить нечего. Только что на моих глазах была решена судьба человека. Раз – и готово. Во имя революционной справедливости. Во имя свободы печати. Во имя демократических ценностей.

– Знаешь, – говорит мне вдруг Бац умягчившимся голосом, – Ведь когда-то они поступили так с нами. Силой заняли коридоры, засели в кабинетах, вышвырнули на улицы, в кочегарки, из профессии выдающихся профессионалов своего дела. Уникальные журналистские коллективы вынуждены были отправиться во внутреннюю эмиграцию, а то и просить политического убежища в странах истинной демократии. Такого ведь никогда больше не будет. А будут лишь эти… провинциальные алкоголики, вся эта лимита, имеющая борзоту полагать, что они нам сейчас покажут свободу. Весь этот фальшак…

Женя делает паузу и какой-то загадочный жест руками.

– Ты понимаешь, Свободин? – спрашивает она практически угрожающе, – Эти люди собираются учить нас, как делать д. российскую демократию!

– Мне кажется, – выдыхаю я весь запас своей смелости, – Что нерукоподаваемость – это… как бы сказать… не слишком ли за одну статью?

– А разве же врать об объемах нашего химического производства – это не слишком? – министр встает с кресла и идет к кабинету, – Разве же не проверять факты – это не слишком? Разве такая откровенная работа на эмиссаров стабилинизма – это не слишком?! Разве внутренняя цензура – это не слишком? Демократия, Свободин, должна быть с кулаками. И кулаки эти будут пудовыми. Нерукоподаваем! И точка!

Бац стоит в самом центре кабинета. Ее волосы убраны вьюгой, на кончике носа блестят крохотные капельки растаявших снежинок. Глаза министра сверкают, а гуляющий по помещению ветер создает подобающее этому сверканию веяние. Она очень красивая для своих уважаемых лет. В вырезе ее правозащитной блузки я вижу тонкой работы хьюман райтс вотч.

– Я… – начинаю было ответствовать.

– Отставить я! – командует вдруг министр, – Много чести! Будь свободен!

– Всегда свободен! – автоматически отвечаю я и поворачиваюсь на каблуках калош.

Разговор окончен. Покидаю кабинет и приемную. Волнуюсь. Страшусь. Маалесеф.[33]33
  К сожалению (тур.)


[Закрыть]

Нерукоподаваемость – высшая мера наказания в свободном демократическом обществе. Уж лучше смертная казнь, простая и гуманная смертельная инъекция, или разработанная лучшими американскими специалистами капсула с цианидом в газовой камере… Существуют быстрые и эффективные способы прерывать жизнь, признанные всем демократическим мировым сообществом. Но нерукоподаваемость… видимо, преступление этого краснолицего журналиста и правда серьезно. Я пока не могу оценить весь масштаб этой серьезности, но ведь кто такой я? Простой помощник министра свободы слова, молодой специалист по коммуникации с собой и мыслительным технологиям. Я пока еще далеко не все могу понять и оценить правильно. А Евгения Бац – непререкаемый моральный авторитет. Журналист с большой буквы. Одна из буревестников Березовой революции. Пламенный глашатай свободы и демократии. И раз она говорит – нерукоподаваем, значит – нерукоподаваем. Я пойму это позже. Или не пойму. Но я постараюсь.

Прохожу в свой кабинет. Рукоподаю портретам Уильяма Проктэра и Джеймса Гэмбла. И снова меня передергивает и сотрясает от осознания того, что этот вот бородатый журналист, которого я несколько минут назад встретил в холле, больше никогда не сможет рукоподать. И никто никогда уже больше не рукоподаст ему. Страшно. Нет, не страшно! Мне не может быть страшно. Жителю свободной Д.России не может быть страшно, потому что никаких причин для страха в этой стране больше нет. Мы победили свой страх, выходя на марш несогласных, мы победили свой страх, избавляясь от телевизоров, мы победили свой страх, устанавливая палатки на Красной площади перед Кремлем. Мы победили свой страх, и никакого другого страха у нас уже нет. Нерукоподаваемый? Заслужил! А если не заслужил – оправдаем. Слава свободе, в этой стране эффективная и справедливая судебная система, которая обязательно разберется, кто и где был во дни Березовой революции, и на основе этого примет единственно верное и аргументированное решение.

Я сажусь за свой рабочий стол, вынимаю из берестяного стаканчика карандашик и включаю электрическую точилку. Не включается. Я пробую еще раз – нет. Никаких признаков жизни.

Капут.[34]34
  Сломано (нем.)


[Закрыть]

Д.Россия – страна зимы и суровых условий труда. Я выглядываю в холл и кричу ассистентше:

– Полина, а где электричество?

– Метель в Домодедово, – кричит мне Полина, – С утра было три самолета с батарейками. Два сели, третий ушел на Питер. Так что на свет и лифты хватило – а на точилки уже нет. Погода.

Я улыбаюсь. Демократия совершенна, но даже и демократия не может бороться с погодой. За годы свободы мы сделали многое, чтобы создать доступный каждому высокий уровень комфорта. Каждый гражданин свободной Д.России в обязательном порядке имеет надежный и теплый спальный мешок, запас березовых дров и свечей, а также необходимое количество батареек для радио. Иногда погода мешает завезти в Москву новую партию батареек. Но это ничего. Свечей и березы у нас предостаточно. При любой погоде нам будет тепло и светло. А батарейки – это так, блажь. Если не заработает лифт, на работу можно будет подняться по лестнице.

Я возвращаюсь в кабинет и снова сажусь за стол. Выдвигаю ящик и вынимаю оттуда маленький чеченский меч – подарок от правозащитников. Очиняю карандашик. Можно писать и делать пометки.

Пододвигаю к себе стопку сегодняшних газет, которые еще до моего прихода положила на стол Полина. Вчитаемся.

Столичная газета «Голос свободы». Большое интервью московского либерал-губернатора Александра Авраамовича Осовцова.

«– Александр Авраамович, это правда, что вы первым в этой стране завели себе личного карликового бегемота?

– Абсолютная правда. Я был первым. Это теперь карликовый бегемот, пасущийся возле трейлера – привычное зрелище, а тогда подобный шаг требовал большой внутренней свободы и раскрепощенности.

– Скажите пожалуйста, а вы не собираете ввести в этой стране моду на содержание, скажем, слонов?

– Плох тот либерал, который не хочет стать либералиссимусом. Так что наверняка дойдет дело и до слонов. Бахтияру – ему все равно, кого пасти.»

Вот человечище, с уважением думаю я. Соратник академика Ходорковского, истинный юкос, один из отцов-основателей партии «Другая Россия», пионер домашнего содержания крупных животных. Как я хочу быть похож на него! Но у меня другое призвание. Правозащита с бегемотами несовместима. Тотэй аринэнай кото дэс.[35]35
  Это исключено (яп.)


[Закрыть] Бегемот не поместится в камеру.

Читаю газету «Твоя либеральная жизнь». Здесь, как обычно, одно безобразие.

Говард Ильич Новодворский,

сильнейший практикующий правозащитник высшей степени посвящения.

Руководитель Всероссийской ассоциации сильнейших правозащитников.

Приворот на свободу, кармический узел судеб, заговор на рукоподачу, контрправозащита.

Опыт свыше тридцати лет.

Рядом – интервью с этим Говардом.

«Лишь потомственный правозащитник, получивший свой дар по крови и отдавший всю жизнь правозащите, может совершать правозащитное действие любой сложности. Я свой дар получил от прадеда, а тот, в свою очередь, от своих дедов. По линии матери тоже получил правозащитную силу, и в результате во мне сосредоточена такая правозащитная сила, которая позволяет мне помогать людям в каждом вопросе, без ограничений».

Я чуть не смеюсь. Наверняка этот Говард Новодворский живет в трейлере из красного дерева, спит в спальном мешке на гагачьем пуху, а тюремного коридора ни разу в жизни не видел. Правозащитник, тоже мне. Читаю и дальше.

«– Говард Ильич, на одной конференции я познакомилась с уважаемым ученым, который сказал, что если говорить о правозащите, то по-настоящему серьезных специалистов не так уж и много и что он искренне восхищен правозащитником Новодворским. Что же именно несет в себе ваша правозащита?

– Объясню. Моя правозащита относится к высшей ступени – это правозащита силы, она дает возможность путем минимального точечного воздействия изменять реальность в нужном направлении и управлять событиями не только будущего, но и прошлого.

– Как это так? Прошлое изменить невозможно!

– Для кого невозможно? Для обычных людей невозможно, а для правозащитников, владеющих знанием, возможно. Я не стану вам объснять все тонкости – это непросто понять, скажу лишь, что даже в прошлом можно изменить цепь событий, перенаправив поток правозащитной энергии в нужное русло. Вот вам пример: люди подписали документы на грант, оставалось только утвердить в министерстве культуры – и назад хода нет! А мои клиенты этого не желали. Так вот я изменил события прошлого, и в бланке заявки появилась опечатка, на которую обратили пристальное внимание чиновники. Так заявку не утвердили, и мои клиенты добились своей цели…»

Шарлатан, разумеется. Нанотехнолог. Отмечаю публикацию галочкой. Надо будет обязательно обратиться в Правозащитный Центр – пусть разбираются. Тут пахнет люстрацией. Синту муйнту.[36]36
  Мне очень жаль (порт.)


[Закрыть]

Беру журнал «Ежедневные Грани». Здесь сегодня опубликовано новое стихотворение Льва Рубинштейна – поэта, правозащитника, человека-символа твердой гражданской позиции, великого патриота своей земли и ее людей. С нетерпением листаю журнал… вот оно!

 
Дила мшвидобиса, свобода.
Мэ твій зраджений важишвили
Мэ щасливо дивлюся зэмот
I радію газапхули демократії
 
 
Гамарджобат, свобода
Шэн моя добра дэда
I коли ми разом – замтари щорс
I нам ніколи не буде цудад
 
 
Саламо мшвидобиса, свобода
Шэн мій єдиний мэгобари
Коли шэн ахлос – завжди запхули
I на душі каргад
 
 
Хамэ мшвидобиса, свобода
Зі мною зараз твоя калишвили
Чвэн багато читаємо і слухаємо радіо
I шэмодгома життя нам не страшна.[37]37
Доброе утро, свобода.Я твой преданный сынЯ счастливо смотрю вверхИ радуюсь весне демократииДобрый день, свободаТы моя добрая мамаИ когда мы вместе – зима далекоИ нам никогда не будет плохоДобрый вечер, свободаТы мой единственный другКогда ты близко – всегда летоИ на душе хорошоСпокойной ночи, свободаСо мною сейчас твоя дочьМы много читаем и слушаем радиоИ осень жизни нам не страшна (укр. – гр.)

[Закрыть]
 

Потрясающе. Все же насколько красив украинско-грузинский язык! Я с нетерпением жду того дня, когда он станет основным государственным языком Д.России. Уже сейчас на этот язык свободы и демократии практически переведено полное собрание сочинений Галича, хотя по мне так можно было бы вполне обойтись и без Галича – хватило бы нам и Тараса Шевченко. А там кто знает – быть может случится когда-нибудь такое, сбудется мечта всех родившихся в свободной Д.России, и она сможет объединиться с республикой Украина и Грузия. Но нам еще надо бы заслужить это – мы младший брат украинско-грузинской свободы.

Перечитываю стихотворение еще раз. Как это красиво: «чвэн багато читаємо і слухаємо радіо, I шэмодгома життя нам не страшна». Лирично и мудро. Свободно! Надо бы выучить и прочитать Михаиле.

Беру, наконец, наилучшее. Старейшее свободное издание России – «Новая газета». Здесь работала Анна Степановна Политковская. Много лет назад, когда Анна Степановна погибла, всякая мерзкая шушера начала полоскать ее имя. Накропали статеек, которые и вспоминать-то особо не хочется. Грязь. И только «Новая газета» оказалась чиста, смогла сохранить эту чистоту и пронести ее через годы и выборы. А особенно удачны в «Новой» демократические анекдоты. Читаю весь в предвкушении.

«Ходорковский, Гусинский и Березовский попали в СИЗО к стабилинистам.

– Кто лучше всех научит нас своим гениальным схемам оптимизации налогоообложения, – говорят им стабилинисты, – Того мы выпустим из СИЗО. А остальных ждет басманное правосудие.

Раз такое дело, Гусинский рассказал стабилинистам свою схему. Стабилинисты отпустили его, и Гусинский уехал в Испанию. Тогда стабилинисты попробовали применить эту схему и попали под прокурора Салавата Каримова.

Раз такое дело, Березовский рассказал стабилинистам свою схему. Стабилинисты отпустили его, и Березовский уехал в Лондон. Тогда стабилинисты попробовали применить эту схему и снова попали под прокурора Салавата Каримова.

Раз такое дело, пришли стабилинисты к Ходорковскому и говорят: ты остался последний, все разбежались. Расскажи нам свою гениальную схему, и мы тебя выпустим.

А Ходорковский им говорит: мне и здесь нравится.»

Ах-ха-ха-ха-ха!!!! Я смеюсь так, что по спине моей пробегают мурашки. Мне и здесь нравится! Ну конечно! Ведь он же правозащитник! Нет, до чего же прекрасная и удивительная у меня работа. Постоянно видишь прекрасное. Парфэтман бьен![38]38
  Отлично (фр.)


[Закрыть]