Текст книги "День отличника"

Автор книги: Максим Кононенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Я напрягаюсь.

Матриарх принимает коробочку, раскрывает ее и поворачивает ко мне. В табачном дыму что-то тяжело и матово светится. Я пытаюсь рассмотреть таинственный артефакт, но никак не могу. Мартиарх достает предмет из коробочки.

– Подойди сюда, отличник, – говорит Матриарх, и я поднимаюсь с колен.

Красные капли срываются с моих окровавленных рук и разбиваются о бетонный пол.

Я подхожу к Матриарху.

В руках она держит мобило. Старинное опричное мобило в платиновом корпусе с сапфировым стеклом.

– Это мобило, – говорю я, – Я видел такое в музее оккупации.

– Правильно, – кивает мне Матриарх, – Это мобило. Символ стабилинизма и нравственного падения этой страны. В этом мобиле заключено все старороссийское зло. И хранить его будет дозволено избранному. Нам кажется, что этот избранный – ты.

– Я?! – восклицаю, хлопая себя по груди. Кровавые капли с моих рук разлетаются веером и часть из них попадает на лицо и очки Матриарха.

Радостный вздох проносится по помещению. Я вижу, как глаза Рецептера лучатся счастьем. Матриарх улыбается.

– И зальет он правозащитников кровью, – шепчет она, неверящим взглядом рассматривая капли крови на своей телогрейке, – Это ты… Это действительно ты…

– Отдай же! – доносится с разных сторон, – Отдай же ему!

Матриарх, словно опомнившись, протягивает мне мобило.

– Возьми его, – шепчет она, – Возьми скорее.

Я вытираю ладони о штаны и осторожно беру в руки мобило. На металл падают капли крови. Я пытаюсь стереть их, но только размазываю кровь по поверхности.

– Он взял! – тихо говорит Матриарх, а потом отовсюду доносится все громче и громче: – Он взял! Он взял!! Он взял!!! Он взял его!!!

Правозащитники поднимаются с пней. Встает Матриарх. Я растерянно озираюсь.

– Взял! – кричат правозащитники, – Он взял его!! Взял!!!

От криков я вздрагиваю.

Матриарх делает знак. Крики стихают.

– Роман Аркадьевич Свободин, – громко и торжественно призносит Матриарх, – Именем Московской Автокефальной Хельсинкской группы и всей д. российской правозащиты я призываю тебя прочесть нам мобило.

Я понимаю мобило к глазам и рассматриваю его. Странное это мобило. На экране и кнопках его нет ни символа. Ни цифр нет, ни букв – ничего.

Я переворачиваю мобило. Здесь есть. По замазанной кровью шлифованной платине золотом выбито слово Vertu. Прямо под ним мелкими бриллиантами выложено веселое «Hi!»[78]78
  Привет (англ.)


[Закрыть]

– Верту, – неуверенно читаю я, – Хай.

– Громче, – говорит Матриарх напряженно.

– Верту! – повторяю я, – Хай!

И снова радостный вздох окружает меня.

– Он сделал это… – счастливо и устало говорит Матриарх, – Он прочитал. Мы не ошиблись. Да пребудут с нами свобода и демократия! Да пребудет с нами хьюман райтс вотч! Он – вертухай.

– Олл райтс резервед…[79]79
  Все права защищены (англ.)


[Закрыть] – нестройным хором произносят правозащитники, и в голосе их слышится облегчение.

– Вертухай? – не понимаю я, – Что это?

Правозащитники улыбаются.

– Ты, мама, вышла бы с ним на линию, – говорит задымленный, – А то в непонятках начальник. Уроков бы надо. Теперь уже можно.

Матриарх кивает, показывает мне глазами куда-то в сторону и выходит из круга. Я выхожу вслед за ней. В спины нам смотрят правозащитники. В руке я сжимаю мобило.

Мы проходим через весь зал, а впереди нас – быстрый Рецептер. Он открывает перед Матриархом низкую железную дверь. Матриарх входит. Вхожу следом и я. Дверь закрывается.

Полная темнота.

Мог ли я еще утром подумать, что буду находиться в одной камере наедине с Матриархом д. российской правозащиты? Не мог я подумать. И дух мой захватывает. И сердце мое останавливается.

Чиркает спичка и рядом с нами засвечивается медленный огонек. Когда центр камеры заполняется дрожащим светом, я различаю большой и широкий округлый сосуд с темной жидкостью, из которой и торчит коптящий фитилек.

– Что это? – спрашиваю я у Матриарха, уже зная страшный ответ.

– Нефть, – отвечает мне Матриарх, – Юралс.

– Но ведь это же противозаконно! – восклицаю я потрясенный.

– Мы защищаем права, а не закон, – говорит Матриарх, – Закон защищает Пентхауз. Им это необходимо для повышения производительности труда. А нам для повышения производительности труда требуются вертухаи.

Я обращен к Матриарху. Матриарх ходит вокруг нефтяного сосуда.

– Вертухай – это надзиратель в тюрьме, – говорит Матриарх, – Или в лагере. При стабилинизме правозащитников было мало. А вертухаев – очень много. Нас арестовывали, выгоняли из этой страны, ссылали в Сибирь. Но мы точили, точили, точили режим. Мы печатали хронику текущих событий, составляли доклады для международных организаций, получали гранты и осваивали их на благо всего цивилизованного человечества.

– Все изменила революция, – тихо бормочу я.

– Совершенно верно, – кивает Матриарх, – Теперь правозащитников стало много, а вертухаев совсем не осталось. А правозащитнику без вертухая никак нельзя. Правозащитнику без вертухая попросту нечего делать.

– Как это – нечего делать?! – удивляюсь я, – А защищать права человека?

– От кого? – спрашивает меня Матриарх, – От кого их защищать, эти права?

– Как это…, – теряюсь я, – Просто так защищать! Ни от кого!

– Права можно защитить только от того, кто их нарушает, – говорит Матриарх, – Для этого нам и нужны вертухаи. Без вертухаев у правозащитников этой страны нет ориентиров. И ты станешь таким ориентиром. Станешь смыслом жизни правозащитника.

– Я?! – глупо спрашиваю я, – Но я же демократ! Либерал!

– Из либералов получаются самые лучшие вертухаи, – говорит Матриарх, доставая из кармана телогрейки тоталитарный граненый стакан и зачерпывая им нефть из сосуда, – На, выпей-ка.

Я осторожно принимаю из рук Матриарха стакан и поднимаю его к носу. Пахнет загадочно и неизбывно. Мне боязно.

– Пей, не бойся, – говорит Матриарх, доставая из кармана телогрейки другой такой же стакан и снова зачерпывая им нефть из сосуда, – На брудершафт. И душами совместно воспарим.

Так говорит Матриарх и немедленно выпивает.

Я словно в тумане. Мне не верится в то, что я вижу. Я медленно подношу стакан к губам, зажмуриваюсь, затаиваю дыхание. У меня есть будущее, есть и прошлое. Есть душа, пока еще чуть приоткрытая для впечатлений бытия. Разделю с тобой трапезу, Матриарх!

И немедленно выпиваю…

Нефть оказывается приятной на вкус. В голове приятно шумит. Словно в тумане я вижу, как Матриарх приближает ко мне свои сухие и мудрые губы. Соприкасаемся. Я чувствую, как в меня переходит что-то великое. Я словно бы задыхаюсь, но тут же вдыхаю полной грудью и меня заполняет свобода. Истинная свобода. Пьянящая и одурманивающая. Сладкая.

Весь мир падает к моим ногам и я вдруг вижу его целиком – маленький, игрушечный, словно бы сказочный. Вот маленький Кремль. Вот в нем – маленький Фридом Хауз. А сверху его – крохотный Пентхауз, хочешь – наступи, и не будет его. Я вижу планету как от, так и до. Вот пагоды Нью-Йорка. Вот минареты Парижа. Вот православные темплы Китая. Вот Храм Ходорковского Спасителя. Вот хьюман райтс вотч. Вот террористы, вот НАТО, вот общечеловеческие ценности восточной Сибири. Вот где-то тайга, одинокий костер и небритый турист поет самому себе, волкам и звездам извечное: «Переведи меня через майдан». И я подлетаю к нему в темноте и выхожу вдруг из леса один, весь прекрасный. Высокопоставленный и свободный.

– Я сам не сидел, – говорю я туристу доверчиво, – Но я абсолютный правозащитник. Я знаю.

Турист смотрит на меня осуждающе. Его лицо постоянно меняется. Он то как бы Ленин, а то как бы Сталин, он то как бы Ельцин, а то как бы Путин. Он то как бы токарь, а то как бы пекарь. Он то как бы слева, а то как бы справа. Он словно бы за, но скорее, что против. А мне все равно, кто он – я бог, я всесилен, во мне плещется юралс. И я улыбаюсь.

– Партия сгнила изнутри, – поет мне турист, безобразно дербаня нестройные струны, – Власть брошена на растерзание трухлявой коррумпированной компрадорской оппозиции, которой глубоко плевать на народ, на судьбу отечества, нации, и которая даже не организована по политическому принципу. Плоды этой смуты, этого безвластия, когда политика стала проституткой в руках новоявленных сутенеров, когда народная стихия ищет в темном омуте своего постсоветского сознания хоть какую-то опору в этой беспросветности, когда лозунгом масс стало: «живи одним днем», и когда проведена эта воровская приватизация-вампиризация всей страны по принципу: «кто успел – тот и кровушки попил» – плоды эти мы пожинаем и по сей день. Власть продается из-под полы, передается из рук в руки, как ходовой товар. Вот и думайте, какой нас ждет груз двести, и что мы везем на этом борту в этих человеческих душах-гробах. Сочи – это наш будущий духовный Афганистан…

– О чем это вы? – удивленно спрашиваю я у туриста.

– Я не хочу с вами разговаривать, – отвечает турист через песню.

– А зачем же тогда разговариваете? – еще более удивляюсь я.

– Я не собираюсь поддерживать этот разговор, – поет мне турист, – Я знаю, что это карма, и против нее не попрешь, но нам всем будет лучше…

И я вдруг понимаю, что значит «нефтяная игла» – попробуешь один раз и не соскочишь уже никогда. Мне сразу же хочется еще и я тянусь стаканом к сосуду.

– Хватит пока, – говорит Матриарх откуда-то сверху, – Напьешься еще. А теперь послушай историю.

Я обращаюсь весь во внимание. Мне хорошо. Я терпелив и терпим. И я готов выслушать все, что угодно.

– Когда-то давным давно, – рассказывает мне Матриарх, – В одном из дальних сибирских лагерей жил себе последний вертухай. Везде наступили свобода и демократия, лагеря и тюрьмы позакрывались, а в пустующих камерах уже начали селиться первые правозащитники. Вертухаи побросали свои ключи и наганы, разбрелись по стране и занялись кто чем – туризмом, батарейками, терроризмом и журналистикой. А кто и правозащитой. И только один лишь последний вертухай сторожил заброшенный лагерь, исполняя свой долг перед стабилинизмом. И вот однажды к его лагерю пришел изможденный правозащитник, прошедший пешком всю Сибирь в поисках максимально удаленной от мира камеры. А поскольку долг последнего вертухая состоял в том, чтобы никого не выпускать из лагеря, а насчет впускать ему никаких указаний не было, то он впустил в свой лагерь правозащитника, предварительно обыскав его. При обыске были изъяты платиновое мобило и хьюман райтс вотч. Больше у правозащитника ничего не с собой было.

Я смотрю на окровавленное мобило в своих руках.

– Да, – кивает мне Матриарх, – Это то самое мобило. Вертухай посадил правозащитника в камеру и начал за ним надзирать. Он запирал правозащитника в карцер, бил его, не давал есть и не включал отопления. И тогда избитому, голодному и замерзшему правозащитнику приходили в голову новые, невиданные раньше способы защиты прав человека. Вертухай пытал правозащитника электричеством, надевал ему на голову противогаз с перекрученным шлангом, бил по пяткам деревянной палкой и прижигал ладони сигаретами. И в этих пленительных муках правозащитник создавал еще более совершенные способы защиты прав человека. Так они и существовали, наполняя смыслом жизни друг друга. Но человеческое здоровье не безгранично. И однажды правозащитник заболел. Чувствуя приближение смерти, он постучал в дверь камеры и вызвал к себе вертухая. А когда вертухай пришел, правозащитник рассказал ему, что был олигархом-опричником. И что революция открыла ему глаза на происходящие. Олигарх пережил глубокий нравственный и мировоззренческий кризис и стал правозащитником. Как я в пятьдесят третьем году. А еще олигарх рассказал вертухаю о Ходорковском. И попросил вертухая исполнить его, правозащитника, последнее перед смертью желание – совершить паломничество в Читу, найти там Ходорковского и стать его личным вертухаем. Потому что правозащитнику без вертухая никак нельзя, а поскольку вертухай на всем белом свете остался только один, то и идти ему надо к самому главному правозащитнику. Так сказал правозащитник и умер. И тогда последний вертухай похоронил его, надел на себя его хьюман райтс вотч, запер ворота своего лагеря и пошел по Сибири в Читу.

– И пришел к Ходорковскому? – спрашиваю я Матриарха.

– Пришел, – говорит Матриарх, – И был при нем долгие годы. А потом тоже умер, оставив свой хьюман райтс вотч и это мобило. И перед смертью вертухай наказал правозащитникам носить хьюман райтс вотч и рассказал, что в этом мобиле будет жить его тоталитарная душа. И что пока правозащитники будут носить хьюман райтс вотч и смогут находить того, кто прочтет это мобило – они не будут умирать. И с тех пор мы носим хьюман райтс вотч. И с тех пор как только вертухай умирает, мы ищем нового, способного прочесть это мобило, и отправляем его к Ходорковскому. И не умираем.

– То есть это что ж получается… – бормочу я, не веря в услышанное и быстро трезвея, – Я должен буду Ходорковского… в карцер сажать?! Мучать его электричеством?! Палкой?!? Я… я не смогу!

– Ты сможешь, – спокойно говорит Матриарх, – А не сможешь – так выпьешь еще стакан юралса. Только и карцер и электричество – это все давно пройдено. Ему давно уже нужны новые нарушения. И в совершенно других дозах. Что поделать – масштаб личности. Да ты не переживай так. Ему от этого всего только лучше.

– Как это? – не понимаю я.

– Понятно, как – тихо говорит Матриарх, – Умираешь то ты.

Мы некоторое время молчим. Матриарх всё сказал, а я никак не могу осознать произошедшее. Постепенно в моей голове, словно кусочки пояса террориста, начинает складываться картина. Я вдруг понимаю, почему Матриарх Алексеева до сих пор жива. Я понимаю, почему живы члены Хельсинкской группы, ведь всем им давно уже за сто лет. Я вдруг понимаю, в чем состоит моя жертва. И я понимаю, что скоро умру. Зо айн унглюк…[80]80
  Какое несчастье (нем.)


[Закрыть]

– Как вы меня нашли?! – спрашиваю я Матриарха.

– Тебя не мы нашли, – говорит Матриарх, направляясь к двери камеры, – Тебя камень нашел.

Матриарх стучит в дверь камеры. Немедленно открывается глазок, после чего лязгает запор и дверь открывается. Матриарх выходит. В камеру заходит Рецептер.

– Ничего не бойся, – говорит правозащитник, подходя к нефтяному фитилю, – Теперь уже поздно бояться.

И Руслан задувает фитиль.

Камера погружается в полную темноту.

– Много кто хочет стать правозащитником, – в темноте произносит Рецептер, – Мы всех таких проверяем предательством. И если кто смог переступить через себя – то это уже точно или вертухай, или правозащитник.

– Ну ладно я… – бормочу я Линькову, – Но разве правозащитник может предать?

– А какая разница? – спрашивает меня Рецептер, – Неужели ты до сих пор ничего так и не понял?

Я молчу.

– Чем больше ты защищаешь одни права, – говорит мне правозащитник, – Тем больше ты нарушаешь другие. Первый закон правозащиты. И первое следствие из этого правила: чем меньше ты защищаешь одни права, тем меньше ты нарушаешь другие. Помнишь?

– Помню, – говорю я Рецептеру.

– Вертухай нарушает права – правозащитник из защищает, – говорит мне Руслан, – И чем больше вертухай нарушает права – тем правозащитник больше из защищает.

– То есть, – кажется, догадываюсь я, – Раз защита прав человека зависит от вертухаев… то вертухай – это высшая форма правозащитника?

– Нет. Вертухай – это составная часть правозащитника, – поясняет Рецептер, подоходя вплотную ко мне, – Его, так сказать, альтер эго. Беда лишь в том, что правозащитник бессмертен. А вертухай меняется. Собственно, в этом и состоит истинный смысл революции.

– Истинный смысл революции? – удивляюсь я, – Разве же он не состоит в победе свободы и демократии?

– Свобода и демократия – все это лишь слова, – шепчет Рецептер, и я чувствую на своем лице его холодное дыхание, – Ими можно назвать все, что угодно. Равно как и все, что угодно, можно назвать стабилинизмом. А нас интересуют не только слова, но и их суть. И суть эта простая. До революции вертухай был вечен, а правозащитники у него в камере постоянно менялись. Теперь все наоборот – правозащитник вечен, а вертухаи возле его камеры все время меняются. И больше никаких изменений нет.

Я содрогаюсь. Словно бы яркая молния сверкает в моей голове, а равно и в камере. Я прихожу в ужас от страшной догадки. Я, наконец, понимаю слова Рецептера, сказанные мне утром в моем кабинете.

– Но тогда получается, – боюсь я озвучить догадку, – Что раньше в тюрьме сидели правозащиники. А теперь… а теперь получается, что тюрьма – это все, что снаружи камер правозащитников?!?

Но Рецептер молчит. Его словно бы нет.

– Простите… – тихо говорю я, – Здесь есть кто-нибудь?

И тишина. Шум давар.[81]81
  Ничего (евр.)


[Закрыть]

Я стою в полной темноте под землей в центре Москвы. В одиночной камере подвалов Лубянки. Рядом со мной – сосуд с нефтью. На руках у меня – кровь всей страны. На груди моей горит ожог от хьюман райтс вотч. В левой ладони моей – тяжелое платиновое мобило с погасшим экраном. В правой ладони – пустой граненый стакан из-под юралса.

Я наощуп нахожу нефть, зачерпываю полный стакан и залпом выпиваю его.

Я стою в темноте и видится мне всё. И краткий курс. И экстремизм. И отморозки. И политическое поле – три дороги и камень. Интеллектуальное превосходство. Гражданское общество. Ханука. И избирательный процесс. И коррумпированный режим. И политические оппоненты. И российские спецслужбы. И Холокост. Голодомор. Объединенная оппозиция, военщина, моральные устои и гэбня. Антифашисты и единый кандидат от демократических сил. И переходный период. И партия власти. Монетизация при монетаризации. Институты гражданского общества и понимание того, где проходит граница допустимого и недопустимого. И высокопоставленный кремлевский клерк. И за особый путь. И популизм. Международная амнистия. Мемориал. Демократический партийный лагерь. И узник совести. И с кем вы, мастера культуры? И тысячелетнее рабство. И идеологическая концепция. И общество развитой демократии. И остановить сползание по наклонной плоскости. И милая моя, солнышко лесное. И расстрельные списки. И куратор. И грузин. И нравственные ценности. И много, много чести. И да пребудут с нами свобода и демократия. И нам нужна другая Россия. И олл райтс резерзвед. И да пребудет с нами хьюман райтс вотч.

Я не знал, что есть на свете такое блаженство, и хохочу от счастья, густая, черная капля юралса дрожит у меня в глазах и сверкает.

– Зачем – зачем?.. Зачем – зачем – зачем?.. – бормочу я и рукоподаю ситуации.

Я кажется знаю, зачем.

Мне кажется – жизнь удалась.

Я только что стал совершенно свободен.

29 декабря 2006 – 23 августа 2007

Мосрентген-Верховье