Текст книги "День отличника"

Автор книги: Максим Кононенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Кровавый режим пал от безвестности. Про него просто забыли. В то время как на улицах городов освобождающейся Д.России собирались миллионы футбольных болельщиков, смотревших трансляцию матчей на городской облачности, живущая в палатках и беспрестанно протестующая интеллигенция пропитывала их идеями социального протеста, свободы и демократии. Особенно болельщикам нравилась атрибутика протестующих – березовые колья и берестяные колпаки. И когда на Красной площади заработал бесперебойный майдан беспредельности – протестовать уже было нечего. Окна в Кремле были темными. Стабилинизм бежал. Березовая революция свершилась.

Двумя колоннами, с березовыми кольями в руках, все вышли – колонна на умершее уже Останкино, другая – на Юго-Западную, к зданию правления акционерного общества «Единые энергосистемы России».

Когда-то кровавый тиран по фамилии Ленин вывел дьявольскую сакральную формулу: «Коммунизм есть советская власть плюс электрификация всей страны». Эта формула стала проклятием старой России. Долгие десятилетия провела она под гнетом коммунистов, ставших предтечей стабилинистов и породивших кровавую гэбню. То было самые страшные годы в жизни этой страны. Но всему однажды приходит справедливый конец. Советскую власть удалось уничтожить победоносными демократическими танками девяносто третьего. Вторая же половина коммунизма – электрификация всей страны, – продолжала существовать и отравлять жизнь свободолюбивому народу Д.России еще долгие годы стабильности. А олицетворял эту электрификацию самый главный преступник страны – либерал-предатель, стабилинист и кровопийца по кличке Чубайс.

Чубайса штурмующие не нашли – ему удалось бежать, переодевшись в женское платье. Зато были найдены все рубильники и пульты управления. Свершилось великое энергетическое освобождение – Д.Россия избавилась от магистрального электричества.

Коммунизм растворился в истории. Д.России удалось, наконец, отряхнуться от стен, ограждавших ее от остального цивилизованного мира. Мы стали открыты мировому сообществу.

В ту ночь никто в Д.России не спал. Всех охватил энтузиазм. Свободные граждане смотрели в темное небо и воображали себе, как будут рады в Америке, и как будут рвать на себе волосы стабилинисты.

Единственной жертвой Березовой революции стал лоснящийся от нефтедолларов плюгавый телерадиогеббельс Владимир Соловьев. Не дожидаясь народного суда и приговора к нерукоподаваемости, он самолично обрушил на себя большой студийный софит.

Мой мерин везет меня вверх по Тверской. Хозяйки и Бахтияры уже начинают топить печи для ужина. Над улицей разносится сладкий запах березового дыма и легкий перестук топоров. Вот одна из хозяек повесила на веревку белье. Судя по виду – брюки для пятницы. Вот неизвестный мне Бахтияр починяет калошу. А вот и играются дети. Слепили бабу на морозе – руки, ноги, голова. Она стоит в нелепой позе, а на пузе у нее – хьюман райтс вотч из сосульки. Рукоподаю бабе. Рукоподаю великому городу. Хэппи![57]57
  Счастье (англ.)


[Закрыть]

Березовский вернулся в эту страну победителем. В каждом школьном учебнике истории есть знаменитая фотография: Панкисское ущелье, грузинская граница. Белый слон, на котором сидит Березовский. В правой руке у него – фотография героя Д.России Саши Литвиненко. В левой руке – хьюман райтс вотч.

Рукоподаю современникам. Прекрасный мир, прекрасные сердца. Подъезжаю к Березовской площади. Здесь, на позеленевшем от времени постаменте стоит фигура стратега. Он слегка понурил кучерявую голову. Его бакенбарды, кажется, плачут. За Д.Россию, за свободу без конца болит его большое упрямое сердце. «И долго буду тем любезен я народу, – написаны на постаменте простые и искренние слова Березовского, – Что чувства добрые в газетах пробуждал. Что в мой жестокий век восславил я свободу…».

Стратег не только восславил свободу. Он даровал ее Д.России, не попросив практически ничего взамен. И не возгордился тем, не взалкал, не стал академиком, а так и остался простым членом-корреспондентом. Его так и не стали называть по имени-отчеству, как других академиков и членов-корреспондентов. Он, как Василий Блаженный и Валерия Новодворская, остался навсегда вместе с народом Д.России. Не оторвался от земли. Наоборот – припал к ней всем телом. Несмотря на то, что сделал не меньше иных академиков.

«Слух обо мне пройдёт по всей Другой России, и назовёт меня всяк сущий в ней язык, и гордый внук славян, еврей, и ныне тихий чечен, и друг чечен грузин» – эти слова из политического завещания Березовского знает каждый младенец в этой стране. Потому что это должен знать каждый.

Стратег Березовский. Душа д. российской демократической революции. Ее пламенный трибун и политолог. Ее вечный правозащитник. Он наверняка достиг бы больших высот в нашем народном правительстве, если бы не выпал по нелепой случайности из панорамного окна сто тридцать восьмого этажа Фридом Хауза. Что он делал на том этаже – не знает никто, как, впрочем, никто и не знает, что вообще находится на этажах выше сто девятнадцатого, в Пентхаузе. А еще так никто и не знает – куда же он дел телевизоры. Сто миллионов телевизоров со всей бескрайней Д.России – где они?

Рукоподаю неизвестности.

Пытаюсь представить себе сто миллионов бытовых телевизоров. Зачем человечеству столько? Мерин тихо везет меня в сторону Белорусской – там начинается Железная дорога, и по ней я смогу уже врезать галопом. А пока что – ограничение скорости.

Сто миллионов бытовых телевизоров. Которые потребляют электроэнергию. Которая вырабатывается за счет сжигания нефти и заболачивания великих д. российских рек. Да ладно там рек! А опасная и угрожающая всему свободному миру ядерная программа стабилинистской Д.России – это ли не веская причина для того, чтобы мы отказались от использования электроэнергии?

А самое страшное состоит в том, что вся эта энергия тратилась только на то, чтобы распространять пустую и наглую ложь. Пропаганду. Сомнительные шутки и низкопробные сериалы. Подумать только, когда-то существовал мир, в котором не было ни Киселева, ни Шенденовича! Страшно даже подумать, как жили мои родители без всего этого. Как они страдали вечерами, лишенные правды и неиллюзорной свободы слова! В те страшные годы на всем российском телевидении была только одна женщина, которая позволяла себе бороться против системы и говорить только то, что она думает. А если кто-то не соглашался говорить с ней о том, что она думает – она заставляла человека отказаться от лицемерия и лжи. Раскрыться перед народом и правдою. Звали ту женщину красиво и странно – Марианна Максимовская. Никто не помнил, откуда она взялась, как никто и не понял, куда же она подевалась. Но имя ее навечно вписано в историю торжества правды и свободы этой страны.

Сто миллионов телевизоров. Ведь это же очень много. Куда Березовский мог их поставить?

Я слышу заливистый звон и разухабистое «Хэй!» Меня обгоняет богатая тройка, гонимая красным от водки и счастья шофером. На зге у коренного висит небольшая мигалка синего цвета. Пыхает ярко – видимо, свежие батарейки и галоген.

Вот не люблю же я этого! Показуха имперская. Стыдба! Остались еще недобитки тоталитарные, никак не способные забыть времена стабилинистского рабства без всякой ответственности. Причем наверняка лимита какая-нибудь необразованная, заместитель распределителя памперсов или начальник отдела уборки гуано за почтовыми голубями. И обгоняет меня, помощника министра свободы слова, человека с прекрасным образованием и, между прочим, отличника. Удивительное, поразительное хамство. Осколки бюрократического олигархата и преступного чиновничьего беспредела. Ай хэйт[58]58
  Я ненавижу (англ.)


[Закрыть] бюрократию.

Хорошо о таких вот ничтожествах однажды сказал в одном из своих поучительных выступлений сам батоно Пархом:

«Глеболегычевы деревянные солдатики есть, они совсем рядом, вот прямо-таки среди нас, и забывать об этом нам, живым людям, не следует. Вот сейчас у них пошла такая деревянная мода – по мере возможности переодеваться в человеческие штаны и рубашки, мазать свои деревянные лица театральным гримом, запихивать в свои деревянные рты какую-то человеческую еду. Авось люди примут их за своих.

Мне бы не хотелось, чтобы вы, например, относились к этому их дурацкому маскараду как к чему-то естественному и самому собою разумеющемуся. Я думаю, что позволять деревянным солдатикам прикидываться людьми, – вот этот как раз и не „продуктивно“. Продуктивно – снова и снова тыкать их деревянными бошками в их же собственное деревянное дерьмо. Чтобы впредь им – и другим, еще только нарождающимся деревянным, – неповадно было. Пусть деревянные отвечают за свои деревянные же пакости. Это у них – короткая и неверная память. А люди по-прежнему помнят многое.»

Сколько мудрости в этих простых, казалось бы, словах! Да, люди по-прежнему помнят многое! Я, правда, не знаю, что это – «глеболегычевы», но это наверняка что-нибудь старо-грузинское.

Тройка скрывается впереди, разгоняя других ездоков и лыжников, и оставляя за собой облако снега, сверкающего в лучах склоняющегося к Обетованному Западу солнца.

«Ну и ладно, – думаю я, – Ведь это всего лишь вопрос времени. Следующее поколение чиновников вообще не будет знать о мигалках и тройках. Обо всей этой наглости. Ну, разве что свободная пресса напомнит. В назидание и для опыта жизненного».

Вот и уже Белорусская. После того, как народ Белоруссии принял ислам, стабилинисты хотели переименовать площадь и вообще позабыть о братской стране. И если бы не революция – они наверняка довели бы свой гнусный план до конца. Но теперь все в порядке, мы толерантны и веротерпимы (пусть даже мусульмане хьюман райтс вотч и не носят), а площадь как была Белорусской – таковой и осталась. А с нее расходится во все края необъятной Д.России Железные дороги. На самом деле это просто вежливая дань истории – дороги-то вовсе и не железные. Они алюминиевые. Восемь полос по три метра шириной каждая. Толщина алюминиевой плиты – сорок сантиметров. AMAL может себе позволить. Мерину надевают калоши – и он быстро, практически бесшумно перемещает своего седока на большое расстояние. Прекрасное изобретение эпохи высокотехнологичного производства в Д.России. Когда алюминиевые заводы страны принадлежали только лишь безответственным олигархам, они не давали стране ничего, кроме банок для пива и саянской пищевой фольги. Теперь, когда алюминиевое производство передано рачительным американским хозяевам, ситуация изменилась. Алюминием покрыты лучшие конебаны страны. Алюминиевой брусчаткой выложена Красная площадь имени Ющенко. Алюминиевые шатры венчают Кремлевские башни, а в алюминиевой посуде все мы готовим свой порридж. Мы едим алюминиевым ложками, а из алюминиевых кружек пьем свой зеленый плиточный грузинский чай. Мы счастливы – наш алюминий стараниями эффективного американского менеджмента остается в стране. Рукоподаю алюминию.

Мне – в Шереметьево. Мерин аккуратно вступает на начало Железной дороги. Алюминий ему нравится. Он предвкушает. Подскочивший откуда-то с краю Бахтияр неуловимым движением поднимает мерину ноги и надевает на каждую удобную мягкую калошу на толстой подошве из владимирской полихлорвинидной пластмассы. Сегодня калоши красные. И мне это нравится. Рукоподаю полимерам.

Благодарю Бахтияра и трогаю. Мерин плавно начинает свой спорый разбег. Окрестные трейлеры постепенно начинают сливаться в картину художника-экспрессиониста. Я пытаюсь мысленно выстроить на фоне этой бесконечной и пестрой цветной ленты сто миллионов бытовых телевизоров.

Сто миллионов бытовых телевизоров. Полупроводниковых, жидкокристаллических, плазменных и даже ламповых. Каждый объемом приблизительно в одну восьмую кубометра. Восемь телевизоров – кубометр. Сто миллионов телевизоров – двенадцать с половиной миллионов кубометров. Это… я быстро считаю, ведь я же отличник… это куб со стороной в три с половиной километра. Где-то в Д.России есть куб со стороной в три с половиной километра, состоящий из одних телевизоров. Яфэ![59]59
  Красиво (евр.)


[Закрыть]

В сравнении с масштабами этой страны – просто песчинка. А какой фантастический результат получился! Странно подумать… ведь получается, что свобода целой страны умещается в куб со стороной в три с половиной километра. Как-то не очень и много.

Мерин расшевеливается и несет, как пух, легонького отличника. Я только улыбаюсь, слегка подлетываю на своем пластиковом седле, ибо люблю быструю езду. И какой д. россиянин не любит быстрой езды да по правилам? Его ли душе, стремящейся к свободе, к правам человека и к демократии, не сказать иногда: «я отвечаю за всех!» – его ли душе не любить ее? Ее ли не любить, когда в ней слышится что-то восторженно-чудное?

Кажись, неведомая сила подхватила тебя на крыло к себе, и сам летишь, и все летит: летят километры, летят навстречу Бахтияры на облучках продуктовых кибиток, летит с обеих сторон город с пестрыми рядами трейлеров, с топорным стуком и бабьим криком, летит вся дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, – только небо над головою, да отсутствие туч, да склоняющееся солнце одни кажутся недвижны. Эх, мерин! Птица-мерин, кто тебя выдумал? Знать, у бойкого народа ты мог только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать километры и скважины, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да гвоздями снарядил и собрал тебя трудолюбивый расторопный Бахтияр. Не в китайских ботфортах наездник: калоши да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню – мерин вихрем, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге сопутствующий лыжник – и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух.

Не так ли и ты, Д.Россия, что бойкий необгонимый мерин несешься? Свободой лучится под тобою алюминиевая дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади.

Остановился пораженный свободным чудом Бахтияр: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее сладость движение? И что за неведомая сила заключена в сем неведомом светом мерине? Эх, мерин, мерин, что за мерин! Вихрь ли сидит в твоей гриве? Чуткое ли ухо горит во всякой твоей жилке?

Заслышал с Шереметьево знакомый позывной, напряг медную грудь и, почти не тронув копытами алюминия, превратился в одну вытянутую линию, летящую по воздуху, и мчится весь вдохновенный свободой!.. Д.Россия, куда ж несешься ты? Дай ответ! К свободе – дает ответ. И к демократии. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, улыбаются ей приветливо и рукоподают ей другие народы и государства.

Я поднимаю голову к небу. Бесконечную синеву разрезает прямой белый след. Это летит в вышине надежный миротворческий истребитель НАТО. Мы с мерином летим вместе с ним. Я улыбаюсь. До чего же нам упростила жизнь демократия! Режим промывает мозги через телевизоры? В топку такие телевизоры! Агонизирует разложившася армия? В топку такую армию! Нас защитит миролюбивый блок НАТО. Не получается противостоять терроризму? В топку такое противостояние! Террористы – такие же люди, как мы. Страну пронизала коррупция? Без взятки не решить ни одного вопроса? Все решают деньги? В топку такие деньги! Гений победителя коррупции, члена-корреспондента Сатарова неоспорим: нет денег – нет и коррупции. А раз нет денег – то и нефть продавать не за что. В топку такую нефть! Отдать ее миролюбивому блоку НАТО за защиту вместо разложившийся армии. Отдали нефть – сразу выздоравливает экономика. Вместо тупого выкачивания из скважин – развитие высокотехнологичного химического производства с помощью цивилизованного западного инвестора. Все следует одно из другого и одно за другим. Свобода и демократия автоматически, сами собой, приводят к процветанию и благоденствию. Квартиры в Москве недоступны? В топку такие квартиры! Город превратился в каменные джунгли? В топку такие джунгли! Разобрать все каменные дома, а на освободившемся месте расставить персональные трейлеры. Прохудились коммуникации? В топку такие коммуникации! Воду принесут трудолюбивые Бахтияры. Помои вынесут тоже они. Заодно и с занятостью вопрос решился. Стало дорогим коммунистическое электричество? В топку такое электричество! Осветимся и батарейками. Испокон веков мечтала Д.Россия жить как Америка. И вот оно свершилось – живем. И припеваючи. Рукоподаю неумолимой логике исторического развития. Рукоподаю диалектике.

Вдали уже виден забор Шереметьево. Быстр мерин на алюминиевой дороге.

У огромных авиабазы ворот сидят на своих дровнях Бахтияры, на высоких вышках стоят с пулеметами натовцы. Здесь как нигде в другом месте видна разница между нашей начинающей демократией и демократией истинной, исторической, бескомпромиссной. Бахтияры что-то обсуждают, кричат «козлодаразина», а некоторые совершают намаз. Чего они ждут у дверей крупнейшей в Восточном полушарии мирной военной авиабазы имени батоно Саакашвили – трудно сказать. А вот с другой стороны, за высоким, убранным колючей проволокой забором, царит настоящая западная цивилизация. Никаких тебе калош, подков и меринов – одна только форменная одежда, автомобили «Шевроле» и пончики. Горячие, посыпанные пудрой, сочащиеся сахарным жаром пончики. Величайший из деликатесов на Земле. Там даже кофе, говорят, не нюхают, а пьют. Врать не стану – сам не видел. Но звучит как-то диковинно: пить кофе. Такая ж гадость… оно же ведь горькое!

Я приближаюсь к воротам. Бахтияры, завидев отличника, расступаются. Откуда-то голос с украинско-грузинским акцентом: «Хто тквэн? Ра гквиат?»[60]60
  Кто вы? Как вас зовут? (укр. – гр.)


[Закрыть]

– Свободин Роман, – отвечаю, осматриваясь, – Помощник министра свободы слова. По приглашению Любомирова.

Вижу на вышке мужчину в папахе и шароварах.

– Наїхали тут[61]61
  Понаехали тут (укр. – гр.)


[Закрыть]… – ворчит мне мужчина все с тем же акцентом, и как бы нехотя растворяет автоматические ворота. Бахтияры ахают и рукоподают кто как может. Я медленно направляю мерина.

Такое, наверное, можно было бы видеть, если войти в лифт на сто девятнадцатом этаже, а выйти из него на сто двадцатом. Но лифты Фридом Хауза поднимаются только до сто девятнадцатого, на сто двадцатый на лифте едут уже вниз со сто сорокового. А на сто сороковой прилетают только на вертолетах. Это очень мудрое и безопасное решение – если в Пентхауз врежется какой-нибудь захваченный тоталитаристами летательный аппарат, то ниже сто двадцатого этажа огонь распространяться не будет. И все свободные д. российские служащие останутся невредимы. «Проктэр энд Гэмбл», ты думаешь о нас. Ты видишь нас. Мы здесь. Рукоподаю предусмотрительости.

«С другой стороны, – думаю я – Если захваченный тоталитаристами летательный аппарат врежется в здание ниже сто двадцатого этажа, то огонь не будет распространяться наверх. И Пентхауз останется невредимым. Тогда получается, что „Проктэр энд Гэмбл“ думает о них. Об эффективных западных менеджерах с блестящим образованием. Он думает обо всех. Вопрос лишь в том, куда именно врежется захваченный тоталитаристами летательный аппарат…»

Мы здесь с мерином – стоим на самом краю огромного алюминиевого поля. Сзади за нами закрываются циклопические ворота, а спереди слышен какой-то шум. Ситуация напоминает мне сериал «Кинг-Конг live», который был очень популярен в телекомнатах минувшей осенью.

Шум постепенно материализуется в огромный автомобиль «Шевроле». Поразительно, насколько бессмысленно это изобретение. Потребляя нефть, оно производит один лишь дым, в то время как мерин, потребляя овес, производит навоз, из которого впоследствии снова произрастает овес. Но что поделать – традиции. Как в Великобритании до сих пор существует монархия – так и в странах развитой демократии до сих пор существуют громоздкие автомобили. И это прекрасно! Я восхищаюсь подъехавшей ко мне металлической конструкцией. Рукоподаю инженерному гению. Мерин мой топчется то ли от ревности, то ли от неприятного запаха.

Блестящая черная дверь «Шевроле» растворяется, и из машины выходит Платон Любомиров, сотрудник отдела по управлению международным и внутренним терроризмом.

– Приехал таки! – улыбается мне Платоша, – А я и не думал! Чего у тебя с глазом-то?

– Я тут подсчитал объемы нашей свободы, – говорю я сотруднику спешиваясь, – Они не так уж и велики.

– Свободы? – удивляется мне Любомиров, – Объемы? О чем ты? Свобода ведь безгранична! Эй, Бахтияр! Мерина заберите! Что у тебя в мешке-то? Гексоген? Тоже решил попробовать терроризма?

– Это сахар для Бахтияра, – говорю я Платону.

Подходит Бахтияр и уводит мерина на стоянку.

– Сахар, говоришь? – загадочно смеется Платоша, – В Рязани вот, говорили, тоже был сахар… Так что там с объемом свободы?

– Это только так кажется, что она безгранична – поясняю я, – Но на самом деле свобода умещается в куб со стороной в три с половиной километра. Одна гора на демократическом Кавказе вполне вместит в себя всю д. российскую свободу.

– Я не понимаю тебя, – говорит мне Платоша, когда мы усаживаемся в кресло автомобиля.

– Я и сам себя не очень-то понимаю, – отвечаю я к Любомирову улыбаюсь, – Я просто посчитал общий объем изъятых Березовским у населения телевизоров.

– Так ты что же, – удивляется Платон, когда «Шевроле» трогается, – Ты думаешь, что наша свобода – она в телевизорах? И что если бы не Другой путь – у нас не было бы демократии?!

– Отчего же, была бы, – уверенно отвечаю я Любомирову, – Только, наверное, позже. Воспитание свободного самосознания у людей – это такое долгое дело. Уж проще когда телевизоры…

– На правильном месте, – говорит вдруг про себя Любомиров.

– Чего? – удивляюсь я.

– Работаешь на правильном месте, – говорит мне Платоша, – Сотрудник свободы слова должен не о самосознании думать.

– А о чем же? – не понимаю Любомирова я.

– Понятное дело, о чем, – отвечает мне Любомиров, – О свободе слова. То есть – о телевизорах. А о самосознании пусть подумает помощник министра самосознания.

– Так нету у нас такого министра, – говорю я Платошеньке.

– Значит, надо ввести, – кивает Платошенька.

«Шевроле» выезжает на летное поле. Насколько хватает взгляд раскинулось алюминиевое пространство. Слева стоят миротворческие истребители НАТО. Справа – миротворческие бомбардировщики «Стелс». Прямо по курсу разгружается большой миротворческий транспортный самолет с батарейками. Мощь этой страны потрясает. Но что мощь этой страны по сравнению с мощью любимой Америки, несущей свободу всему этому миру, от Черного моря до Украины, степей Средней Азии и ветвей ливанского кедра. Щорс![62]62
  Далеко (укр. – гр.)


[Закрыть]

– Нравится? – довольно испрашивает Платон.

– Значительно, – соглашаюсь я и оглядываюсь, – А где террористы?

– Да ты не волнуйся, – улыбается Любомиров, – Террористы появятся. Уж все заготовлено.

«Шевроле» мягко несется по серебристому полю. Садящееся солнце разливает по гладкой поверхности кровавые лужи. Волнуюсь. Как будет всё? Опасно ли? Нет, я конечно же видел теракты по праздникам. И с жертвами видел неоднократно. Но так, чтобы целый грузовик гексогена – не видел. Масштабно.

– Насчет Михаилы не парься, – говорит вдруг Платон Любомиров, – Не пропадет твоя Михаила.

– Чего это? – не понимаю я Любомирова, – Михаила-то тут при чем?

– Ну ты же готовишься в правозащитники, – говорит мне Платоша, – Вот я и говорю – не беспокойся. Прикроем.

– Да какие мне теперь правозащитники, – поникаю я, – Сегодня ко мне приходил Рецептер.

– Да ладно… – не верит Платоша, – Сам Рецептер?! Он ведь так просто из камеры не выходит. Значит, и правда – скоро в тюрьму.

– Да в какую тюрьму! – горестно восклицаю я, – Как бы не отхватить нерукоподаваемость.

– Нерукоподаваемость? – удивляется Платон Любомиров, – Тебе-то за что?

– Так ведь если бы можно было подумать, за что, – говорю я Платоше, – Если бы был хоть какой-то человек, которому можно было бы послать голубя с вопросом: «за что?». Так ведь нет человека такого. Не предусмотрено. Все определяет одна лишь демократическая процедура.

– Мне кажется, – уверенно говорит Платоша, – Что ты несколько переутомился. Тебе надо сходить в своему демоаналитику.

– Мой демоаналитик говорит, – вздыхаю я Любомирову, – Что в детстве мне не хватало личной свободы.

– Мой, кстати, говорит то же самое, – улыбается мне Любомиров, – И это понятно. Наши родители родились в несвободной стране.

– В частично несвободной, – поправляю я Любомирова, – Впрочем, это от года зависит…

– Да пусть даже в частично несвободной! – восклицает Платоша, – Но они родились не в свободной стране! И естественно, они передали часть этой несвободы нам, своим детям. И должно пройти еще два, три поколения, прежде чем в этой стране родятся по-настоящему другие россияне. Свободные от самого рождения и до самой смерти! А не такие, как мы – свободные, но сомневающиеся. Ты сомневаешься? Только честно скажи – ты сомневаешься?

– В чем? – недоумеваю я.

– В том, что абсолютная свобода и демократия – это прекрасно, – отвечает Платон, – Ты сомневаешься? Бывают у тебя такие мгновения, когда ты вдруг думаешь – ну что за бардак? Почему эти трейлеры? Почему дровами топим, почему батарейки? Бывает?

– Ну… – заминаюсь я.

– Бывает, – уверенно говорит Любомиров, – Потому что мы слабые. Мы никак не можем отдаться свободе полностью, без остатка. Отдаться ей в той же степени, в какой отдавались диктатуре пролетариата большевистские революционеры. Но демократия не ошибается! Ошибаться можем мы, люди, но не процедура! А если люди ошибаются в своем выборе – это всегда можно исправить с помощью следующего тура голосования. Свободно, легитимно и демократически. И нам нужна смена поколений для того, чтобы понять это, прочувствовать это всем телом. Жаль только жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне ни тебе.

– Сам придумал? – восхищаюсь я финалом выступления Любомирова.

– Мама так говорила, – отвечает Платоша, – Она за Михаилой присмотрит.

– Да чего за ней присматривать, – бормочу я, – Она свободная девушка, сама справится.

– А может, вы в ней вместе, а? – спрашивает Платон.

– Что – вместе? – не понимаю я.

– Ну, в правозащитники, – машет головой Платоша.

– Да не хочет она, – отвечаю я другу, – У нее на уме одна любовь. Она даже хьюман райтс вотч на ночь снимает. Несознательная.

– Любовь – это прекрасно, – замечает Платоша, – Особенно, если это – любовь к свободе и демократии. Хотя хьюман райтс вотч это она, разумеется, зря…

«Шевроле» летит по бескрайнему алюминию. Наперерез нам летит стремительный голубь скоростной чешской породы. Платон притормаживает, останавливает машину и опускает стекло. Птица закладывает крутой вираж, залетает в салон и садится между сиденьями. Платон снимает у нее с ноги послание, разворачивает его и читает внимательно.

– Ну надо же, – говорит вдруг Платоша, – Какой-то террорист с поясом приехал на Бахтияре прямо к центральному входу и требует, чтобы его пропустили непосредственно к грузовику с гексогеном. При этом в списке приглашенных террористами старейшин его имени нет. Никакой конфиденциальности…

– Это я его пригласил, – отвечаю Платоше, – Извини. Он просто ехал со мной в лифте, без детонаторов… как-то мне его жалко стало. Ну, я и позвал.

– Без детонаторов? – удивляется Любомиров, – Все же наша программа помощи малым народам ну никуда не годится. Нищета и разруха, если им даже взорвать себя не на что. Надо как-то резче, весомее ставить вопрос.

– Перед кем? – спрашиваю я у Платона.

Платон указует глазами наверх.

– Перед и.о. Президента? – спрашиваю я у Платона, – Но он же старается. Я сам видел эту самую программу помощи у министра Украины и Грузии. Террористы и другие малые народы Д.России полностью обеспечены дровами и батарейками. А детонаторов попросту не хватает. Перед кем нам вопрос-то поставить?

Платон указует глазами повыше, чем раньше.

Молчим. Понимаем.

Платон достает из кармана записку со словом «Пропустить», присоединяет ее к ноге почтового голубя и выпускает птицу на воздух. Голубь немедленно исчезает. Платон трогает, и «Шевроле», набирая скорость, летит куда надо.

Вскоре мы видим и сектор – высокую стену из армированного алюминием шлакобетона, окутанную колючей проволокой с примесью металла полония. На колючую проволоку то тут, то там повязаны белые ленточки – знак солидарности других россиян с угнетавшимися олигархическим стабилинизмом малыми народами Севера и Северного Кавказа. По ходу движения нашего «Шевроле» – ворота. У ворот – двое красивых смуглых мужчин в форме морских пехотинцев профессиональной армии США. У меня внутри поднимается широкая волна благодарности. Эти простые загорелые ребята за многие тысячи километров от своего родного дома стерегут наш покой. Стерегут молодую еще, нежную д. российскую демократию. Оберегают мой сон, сон Михаилы, сон Платона Любомирова, сон Бахтияров. Сон министра свободы слова, сон министра Украины и Грузии, сон самого батоно Пархома, сон Рецептера и других правозащитников. Сон Полины, ее гадкой собачки и сон Волобуева, сон Расторгуева и и.о. Президента. Они охраняют даже сон женщины в рыбном, которой не нужна демократия. Ей не нужна – а они охраняют. И в этом высшая справедливость нашего современного общества. Такие же ребята стерегут свободу и демократию в Косово, в Ираке и в Афганистане, в Ичкерии и в Гуантанамо. И в каждом из мест, где покой и порядок обеспечиваются такими ребятами, местные жители и их гости чувствуют себя крайне комфортно. Им помогает самая передовая нация в мире. Нация свободы и справедливости. Нация торжества демократии.

Платон останавливает машину и мы выходим на алюминий.

– Хау ду ю ду?[63]63
  Как дела? (англ.)


[Закрыть] – спрашиваю я у морпехов.

– Йес ай ду,[64]64
  Все в порядке (англ.)


[Закрыть] – отвечают мне пехотинцы, – Вотч виз ё ай?[65]65
  Что с вашим глазом? (англ.)


[Закрыть]

Солнце закатывается за край летного поля. Скоро уже будут сумерки. Вдали слышен нарастающий мерный топот. Мы с Любомировым оборачиваемся. От разогретой алюминиевой поверхности поднимается теплый воздух. В его нервной, дрожащей прозрачности движется что-то нелепое. Мы присматриваемся, переглядываемся и пожимаем плечами. Спустя минуты проясняется истина – на смешном ишаке к нам приближается давешний террорист без детонаторов. Ишак скачет галопом и, кажется, загнан. Полы макинтоша террориста развеваются сзади, и в какой-то момент мне даже становится страшно за его пластид – растеряет ведь, будет трагедия.

Но террорист, не растеряв ни грамма своей национальной культуры, приближается к нам и спешивается.

– Ассаламу алейкум![66]66
  Мир тебе (араб.)


[Закрыть] – приветствует его Любомиров.