Текст книги "День отличника"

Автор книги: Максим Кононенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Вдруг дверь моего кабинета без всякого предупреждения растворяется. В проеме рисуется решительная фигура министра свободы слова. В правой руке у нее – красная кружка дымящегося растворимого кофе «Фолджерс», а в левой – пакет с документами.

– Я вот что подумала, – говорит мне Женя, – В тебе живет какое-то странное сомнение.

– Сомнение? – недоуменно спрашиваю я, откладывая газеты.

– Сомнение в правоте нашего дела, – отвечает мне Женя, – Сомнение в справедливости. Я ведь видела эту твою реакцию на нерукоподаваемость. Ты испугался.

– Я испугался? – глупо спрашиваю я, поскольку нет смысла отрицать очевидное – я испугался.

– Ты испугался, – решительно говорит министр и кладет на мой письменный стол пакет с документами, – Ты сделаешь это.

Я снова чувствую холод от айсберга. Дрожу. Я допрыгался.

– Ты должен сам написать заявление на нерукоподаваемость, – понизив голос, молвит министр, – Ты должен развеять сомнения.

– Сомнения в чем? – искренне не понимаю я.

– Сомнения в том, что ты заодно, – отвечает мне Бац.

И тут я всё понимаю.

Ведь это проверка.

Инициация.

Я свободен и счастлив. Я высокопоставлен. Но что я могу более? Зачем я вообще существую на свете? Было бы глупо думать, что только затем, чтобы коммуницировать с самим собой. Глупо ведь даже представить, что для развития мыслительной практики. У меня есть высокая цель – я с самого детства мечтаю стать правозащитником. Правозащитником без страха и упрека. С горячим сердцем и холодным разумом.

Но что я сам сделал для того, чтобы стать этим правозащитником? Да, я всегда писал правду, я следил за соблюдением свободы слова – но разве же это и есть настоящее дело? Это всего лишь техническая работа. Таких не берут в правозащитники. В правозащитники берут только тех, кто самоотрекся. Для правозащитника важна твердость. Настоящие правозащитники полностью удаляются от мира и поселяются в бывших тюремных камерах, без хлеба и воды. Злые языки утверждают, что они питаются одною парашей, но лично я в это не верю. Отреченный правозащитник питается идеей. Идеей политической справедливости.

Истинная правозащита – это схима. За право быть правозащитником надо платить. Заявления, проверки, готовность – это все может быть. Но если ты не защитил ничьих прав – ты так и не сможешь стать правозащитником. Я в своей жизни пока еще не защитил ничьих прав. Что, в общем-то, и понятно – права человека в моей стране соблюдаются беспрекословно. Защищать тут, собственно, нечего. А раз нечего защищать – зачем же нужны правозащитники?..

– Свободин, – обращается ко мне вдруг ставшая родной Женя, – Ты должен выступить в защиту свободы слова.

– Я готов, – чуть слышно отвечаю я Жене.

– Не слышу, – говорит мне министр.

– Я готов выступить в защиту свободы слова, – с волнением в голосе повторяю я.

– Поклянись на хьюман райтс вотч! – требует Женя.

– Клянусь, – шепчу я, касаясь хьюман райтс вотч на моей груди.

– Это прекрасно, – говорит мне Министр, бросая на стол документы, – Подготовь заявление о нерукоподавании.

– Я?! – рассеянно спрашиваю я.

– Ты, – сухо отвечает мне Женя, – Хватит уже ерундой заниматься. Демократию и свободу надо защищать.

– Я всего лишь помощник… – совсем уже растерянно говорю я.

– Ты поклялся на хьюман райтс вотч, – повторяет мне Бац, тыча в документацию изящным предлинным пальцем.

Я пододвигаю папку к себе и раскрываю ее.

– Не бойся, – откуда-то сверху ворчит Женя Бац, – Каждый когда-нибудь делает это впервые. А самое главное…

Во мне что-то щелкает.

– А самое главное, – повторяет министр, – Это держать удар.

– Кто ударяет-то? – не понимаю я.

И тут мой министр заходится.

– Никто не ударяет тебя, да? – говорит Женя и даже подпрыгивает на месте, – Никто не тревожит, не трогает? И ты думаешь, что в жизни все правильно? И ты тут как будто бы просто так? Подумаешь – просто так бегаем. Работаем как бы на Женечку. А суть-то в чем, сволочь, в чем суть-то, а?! Зачем ты мне нужен беспомощный?!

Я окончательно теряюсь, бросаю на стол карандаш, попеременно смотрю то в документы, то на начальника, то снова на документы – но одинаково не вижу ни буковки ни там, ни сям, ни где еще можно бы…

– Хватит уж! – грохочет мне Бац, – Довольно-те быть полным ничтожеством! Вот то, что лежит на столе. Смотри-ка сам.

Смотрю уже по поручению, но как и раньше – не вижу слов.

– Смотри-ка сам, – твердит мне министр, кладя на затылок тяжелую руку.

– Ерунда какая-то… – бормочу я бессмысленно.

– Вот именно! – торжествует Бац, – Тут как бы все ерунда, ну а все же – свободная!

– А рукоподаваемость тут при чем? – спрашиваю я почти уже просто так.

– Здесь ты причем, а не рукоподаваемость, – говорит министр, и я окончательно теряюсь.

Надо бы взять себя в руки.

Беру.

Коммуницирую. Работаю на добро.

Правильно.

Смотрю в документы.

Кононенко Максим Витальевич, он же так называемый Паркер. Дата рождения неизвестна. Д.Россиянин (версия о еврейском происхождении не подтвердилась). Родился в городе Апатиты Мурманской области. Жил в Москве. Бежал от революции в Сатаров. Считает себя потомком донских казаков-старообрядцев. Иногда называет себя марсианином. Работает в ряде оппозиционных средств массовой информации.

Особенность стиля Паркера-Кононенко – регулярная немотивированная брань («мрази», «гной», «иуды») по адресу либеральных политиков и журналистов (как тех, с которыми он знаком, так и тех, кого не знает лично).

Высказывался за легализацию педофилии, зоофилии, каннибализма.

Недоброжелатели объясняют неадекватность бранных текстов Кононенко его алкоголизмом (сам признается, что «бухает»).

Демонстрирует политическое антизападничество и, особенно, антиамериканизм; американцев неизменно называет «пиндосами», а США – «Пиндостаном».

В долговечность Израиля не верит, призывает русских евреев вернуться в Россию.

Высказывает подчеркнутую ненависть к членам-корреспондентам Гусинскому, Невзлину и Березовскому.

Асоциален.

Нарушения прав человека:

Отрицает футбол.

Отрицает факт организации ФСБ взрывов домов в Москве.

Считает РПЦ «незаконной организацией».

У меня леденеет внутри. Каких-нибудь несколько десятков минут назад я столкнулся с этим, если так можно сказать, «человеком» в фойе министерства. Я даже дотронулся до него рукой!

Подташнивает.

Отрицание факта организации ФСБ взрывов домов в Москве – это преступление против человечности. Равное, если не превосходящее по своему цинизму такое преступление, как отрицание Холокоста и Голодомора! Но что такое отрицание факта организации ФСБ взрывов домов в Москве рядом с… нет, я так и не смог поверить своим глазам.

Считает РПЦ «незаконной организацией».

Это чудовищно. Я хватаюсь за хьюман райтс вотч и рукоподаю ему изо всех сил.

Это же просто в голове не укладывается.

– Как это, – бормочу я беспомощно, – Как это – называет РПЦ незаконной организацией?

Министр глядит на меня торжествующе. Показывает глазами.

И я перелистываю, отпуская мой хьюман райтс вотч.

Передо мной лежит белый, убористо исписанный лист бумаги. Это номер газеты «Сатаровский цербер». Экземпляр номер шестьсот пятьдесят девять. Интересно. Я всегда думал, что в Министерство присылается экземпляр номер один.

Читаю.

От заголовка мне уже становится плохо.

«Зомби матриарха».

«Матриарх» написано с маленькой буквы. Это немыслимо.

Я читаю дальнейшие строчки, и глаза мои закрываются. Я не мог и представить себе подобного уровня человеческого падения.

«Матриарху до правозащитного гриппа у интеллектуальной элиты страны, кажется, дела нет. Завтра этого матриарха поднимут на вилы вместе со всей остальной марионеточной властью, вместе со мной, и в Фридом Хаузе воссядет какой-нибудь Народный Царь, первым указом которого будет публичное посажение на березовый кол всех главных редакторов страны. Я не шучу. Уровень политической дискуссии в моей стране дошел до выяснения вопроса о праве главредов на жизнь.

Чтобы избежать такой невеселой „осени матриарха“, Людмиле Алексеевой надо сделать малое: одернуть свою тупеющую паству. Правозащита запрещает цензуру? Отлично. Выступи и скажи: „Правозащита запрещает цензуру. Но, пожалуйста, не надо мусорить. Правозащита – это движение мира.“ Но матриарх молчит. Видимо, ему нравится происходящее.»

Я просто теряю дар речи. Мало того, что слово «Матриарх» написано с маленькой буквы. Мало того, что имя Матриарха написано без указания отчества. Весь общий тон статьи – он же просто чудовищный! Сомнения в праведности правозащиты – ведь это же просто орисогын![39]39
  Глупо (кор.)


[Закрыть] Я снова рукоподаю хьюман райтс вотч.

Это ведь, знаете ли…

– Он хоть что-нибудь в своей жизни хорошего сделал? – спрашиваю я у министра уже безо всякой надежды.

– Было такое, – отвечает министр, – Однажды он выступил за гей-парады.

Я молча развожу руками.

– Надеюсь, ты понимаешь, что наше терпение лопнуло, – говорит мне министр, – Более этот с позволения сказать человек в мире свободных людей оставаться не должен. Страна должна знать своих изгоев. Готовь заявление.

– Здесь пахнет уже не запретом на рукоподаваемость, – тихо, но решительно говорю я, – Здесь пахнет уже Европейским судом реконструкции и развития.

– Европейский суд реконструкции и развития, – отвечает мне Женя, – Предназначен для тех, кого еще можно реконструировать и в ком еще есть потенциал для развития. В Кононенко такого потенциала уже нет. И реконструировать его не получится – не согласуют. Поэтому пиши-ка прошение. Я, такой-то такой-то, прошу рассмотреть вопрос о запрете применения рукоподавательных процедур в отношении такого-то… и подпись.

Министр выходит.

Я беру лист бумаги и молча пишу.

В Пентхауз. И.о. Президента. В Центр экстремальной журналистики. В Фонд защиты гласности. В Московскую Хельсинкскую группу. Директору комитета Конгресса по правам человека. Председателю Американского Хельсинкского комитета. Президенту Всемирной психиатрической ассоциации. Комиссару Совета Европы по правам человека. Комиссару Европейского Союза по внешним отношениям и Европейской политике соседства. Представителю ОБСЕ по вопросам свободы СМИ. Федеральному министру иностранных дел Германии. Верховному комиссару ООН по правам человека. Американскому обществу редакторов газет. В организацию «Международная амнистия». В организацию «Канадские журналисты за свободу выражения». В организацию «Форум свободы». В организацию Freedom House. В организацию Human Rights Watch. В организацию «Досье на цензуру». В Международный центр журналистов. В Международную федерацию журналистов. В Международный пен-клуб. В Международный институт прессы. В Гильдию газет. В Североамериканскую ассоциацию радио– и телевещательных компаний. В Клуб зарубежной прессы. В организацию «Репортеры без границ». В общество профессиональных журналистов. Во Всемирную ассоциацию газет. Во Всемирный комитет за свободу прессы.

Я вдруг понимаю, что чем счастливее жизнь большинства, тем больнее решения, которые приходится принимать нам, помощникам. Высокопоставленным и свободным. Но все же – помощникам.

«Я возлагаю ответственность на политическое руководство старой России», – пишу я заученное, – «И прежде всего на тех, кто по Конституции отвечал за ситуацию в этой стране».

Этот типовой фрагмент заявления все мы учили в Московском Гарвардском Университете еще до работы здесь. Мы снимаем с себя всю ответственность за то, что творили прежние режимы в Д.России. В условиях истинной демократии источником власти является не режим, а сам многонациональный народ. То есть, я, министр, Полина, террорист в лифте и те самые две девушки, которым все было по барабану. Даже спящая уборщица – и та есть источник д. российской власти. И это прекрасно. И именно для того, чтобы интересы всех этих столь разных людей были представлены во властных структурах, вносились все демократические поправки в законодательство.

И главная из этих поправок – поправка номер один. Поправка, вводящая стопроцентный порог явки на выборы.

Всякая власть должна быть легитимна и избрана. И если хотя бы один человек не смог принять участие в голосовании – значит, результаты такого голосования нелегитимны. И нужен следующий тур голосования.

У нас такие туры проходят каждое третье воскресенье месяца. Никогда еще у Другой России не было избранного президента – только исполняющий обязанности оного в отсутствие электорального кворума. Д.Россия не заслужила еще своего демократического президента. Заслужит – проголосует. Проголосует – заслужит.

Рукоподаю легитимности.

«В газете „Сатаровский цербер“ систематически искажаются факты и нарушается принцип свободы слова, – пишу я в прошении, – Ее главный редактор недостаточно раскрепощен. Все это вкупе…»

Вдруг дверь растворяется сызнова, и в помещение входит малоприметный мужчина в простых перестиранных джинсах и в свитере грубенькой вязки. Влас его черен, а глаза ярко-пронзительны. На груди у мужчины сияет большой углепластиковый хьюман райтс вотч. Я замираю. Передо мной стоит истый правозащитник. Причем наверняка высокой степени посвящения.

– Роман Аркадьевич Свободин? – тихо спрашивает правозащитник, и сердце мое на мгновение останавливается. По имени и отчеству одновременно в этой стране давно уже называют только Своих – героев, академиков, членов-корреспондентов и Матриарха. Меня никогда еще в жизни никто не называл по имени-отчеству, и даже международный миротворческий контингент, проверяя документы на мерина, всегда говорит – Роман Свободин, демномер шестнадцать ноль восемь одиннадцать и три по пять. Храни меня, мой policeman,[40]40
  Полицейский (англ.)


[Закрыть] но так, чтоб по отчеству – это для меня честь невозможная.

– Роман Аркадьевич, – мягко, но веско говорит правозащитник, – Скажите пожалуйста, ведь это же вы ководни[41]41
  Ководни (рус.) – третьего дня


[Закрыть] на празднике в честь Дня Всех Своих послу республики Украина и Грузия батоно Пархому за воротник заливали?

Теряю дар речи. Не помню. Пытаюсь рукоподать правозащитнику. Тщетно.

– Не помните… – грустно говорит правозащитник, – А ведь до чего смешно было… меня вообще-то Русланом зовут. Но зовите меня просто – Рецептер.

Мои ноги в калошах вдруг начинают чесаться. Я узнаю это лицо, так хорошо знакомое мне по транспарантам на митингах и демонстрациях.

Руслан Линьков.

Легенда д. российской правозащиты. Человек, лично спасший солдата с вырезанным кишечником. Человек, лично видевший трагедию марша несогласных на Невском, и рассказавший об этом миру. Да что там… ведь это именно он, сидевший стоявший сейчас передо мной спокойный человек с грустной улыбкой пытался загородить собой от пуль академика Галину Васильевну Старовойтову. Да, не загородил – но он ведь пытался! В то время как вся остальная страна смотрела «Аншлаг!» в телевизоре.

Я непроизвольно встаю.

Рецептер спокойно подходит к моему столу и садится на стул.

– Роман Аркадьевич, – говорит он и смотрит куда-то в никуда, – Опасные у вас имя и отчество. Вам нравится, когда вас называют по имени-отчеству?

Я снова молчу. Я не знаю, что и ответить. Мне страшно.

– Вам страшно, – словно читает мои мысли великий правозащитник, – Я знаю, вам страшно. Это хорошо. Если чиновнику страшно – правозащита работает.

Руслан слегка улыбается и разводит руками. Я рукоподаю и рукоподаю. А что мне еще остается?

– Вот вы стоите тут и рукоподаете, – говорит мне Руслан, и в голосе его слышна вечная мерзлота, – А чего вы рукоподаете? Кому вы рукоподаете? И зачем?

– Я… – растерянно бормочу я, – Вам рукоподаю. Правозащите. Свободе.

– Правозащите, – передразнивает меня Рецептер, – Свободе. Да что вы знаете о правозащите? Что вы знаете о свободе? Вы думаете, что свободны? Да вы же в тюрьме! Вы – политический заключенный! И все здесь, – Руслан обводит рукою мир, – Политические заключенные. И есть только один способ перестать быть политическим заключенным – это освободиться. Забыть о личном и забыть об общественном. Забыть обо всем на свете, кроме единственного – кроме прав человека. Вы понимаете?

– Я… понимаю, – отвечаю Руслану и дергаюсь. Я все же не думал, что я – и в тюрьме. Я ведь свободен и счастлив. Я высокопоставлен.

– Права человека – это основа, – продолжает Руслан, – Это фундамент, на котором и строится современное общество. Когда-то старая Россия была лишь придатком, кормившим Запад своей нефтяной сиськой просто для того, чтобы Запад успокоился и перестал спрашивать: а что там у вас в стране с правами человека? Почему у вас избивают правозащитников? Почему у вас погибают оппозиционные журналисты и неугодные власти политики?

Я вдруг понимаю, что если и дальше буду молчать, то Рецептер уйдет.

– Когда же Россия освободилась и стала Другой, все изменилось, – торопливо говорю ему я, – И сейчас мы производим больше всех в мире зубной пасты, стирального порошка и батареек. Мы производим их, а не выкачиваем из недр Земли. И это высокое счастье – видеть произведенные твоей страной товары народного потребления. Мы перестали быть сырьевым придатком Запада. Вместо того, чтобы тупо сжигать нефть и газ, мы используем высокотехнологические источники энергии. Бердский завод квадратных батареек. Уральский завод машиностроительных батареек. Производство в Тольятти. Новолипецкий аккумуляторный комбинат. Да мы, если захотим, можем весь мир завалить нашими батарейками!

– Опять завалить! – восклицает Руслан, – Опять завалить! Ну что за имперские амбиции! Д.Россия всегда должна знать свое место! Скажите, Свободин, что в Д.России превыше всего?

– Пентхауз превыше всего! – уверенно отвечаю я основополагающую статью д. российской Конституции.

– Права человека превыше всего! – говорит мне Рецептер, – Права человека! А вы – завалить. Да пока мы не научимся соблюдать права человека так, как в цивилизованных странах, нам и думать не следует о том, чтобы кого-нибудь чем-нибудь завалить! Силенок не хватит!

– Но мы ж стараемся, – пытаюсь полемизировать я.

– Не хватит! Не хватит! Не хватит! – оппонирует мне Рецептер.

– Упразднены все ненужные министерства, и в первую очередь – министерство обороны, – продолжаю полемизировать я, – Во-первых, в армии, как ни крути, всегда дедовщина, а во-вторых, Д.России больше не нужна армия. Нас надежно защищают миротворческие войска НАТО. За защиту мы отдали НАТО энергоресурсы этой страны. Во-первых, это позволило нам слезть, наконец, с нефтяной иглы. А во-вторых, это несправедливо, что Сибирь и ее недра до сих пор принадлежали одним нам, а не всему свободному миру.

– А почему? – вскакивает с моего места Руслан, – А почему при сокращении срока службы в армии до десяти дней мы все равно сталкивались с проявлениями дедовщины? Почему солдат, прослуживший три дня, мог издеваться и унижать солдата, прослужившего один день? Как это ему удавалось?

– Попустительство младших офицеров, – бубню я заученное, – Низкий общий культурный уровень призывников…

– Чушь!! – кричит Рецептер, – Чушь собачья!! Дедовщина в армии происходит от того, что не защищаются права человека! Вы понимаете?! Вы понимаете, что надо сделать для того, чтобы в армии не было дедовщины?! Отвечать!!

Могу отвечать. Я понятливый. Я все на ходу схватываю.

– Понимаю, – говорю я Руслану, – Для того, чтобы в армии не было дедовщины, в ней должны соблюдаться права человека.

– Именно! – восторженно подтверждает Руслан, садясь на мое место, и я ободряюсь.

– Чеченской республике Ичкерия предоставлена независимость, – продолжаю говорить я Рецептеру, – Стабилизационный фонд и золотовалютный запас выплачены в качестве компенсаций за советскую оккупацию Украине и Грузии, а также и странам Прибалтики. Д.Россия добилась, наконец, своего исключения из клуба большой восьмерки и из ВТО. Министерство культуры совместно с министерством свободы слова беспрестанно следят за тем, чтобы в федеральных СМИ не было пошлости. Проводится большая воспитательная работа по искоренению мата и пьянства. Вторым государственным языком в знак огромных культурных заслуг перед Д.Россией и для удобства гостей столицы признан украинско-грузинский язык. Ну скажите на все это – разве же мы не пытаемся освободиться?

– То есть, – говорит мне Рецептер, – Вы готовы признать, что доселе вы не были свободным. И что пытаетесь освободиться только сейчас. Зачем же вы носите хьюман райтс вотч?

– Да я… – теряюсь я, – Да это…

– Вот ответьте мне, Свободин, – устало произносит Руслан Линьков, – Какова минимальная разрешенная численность политической партии в Д.России?

– Три человека, – без сомнения отвечаю я.

– А почему именно три? – спрашивает Рецептер, – Почему не два, не один?

– Для того, чтобы можно было принять партийное решение с помощью голосования, – немедленно отвечаю я.

– Для принятия решения достаточно и одного человека, – говорит мне Руслан, – А три человека – это минимальная численность, при которой возможно появление меньшинства. Когда в партии два человека – в ней никогда не будет меньшинства. Подавляющее большинство может быть, а меньшинства – нет. А демократия – это когда учитывается мнение меньшинства. И если нет меньшинства – то нет демократии. Вы вот не знаете даже такой мелочи, а собираетесь защищать права. Чьи права вы собираетесь защищать?

– Человека, – бормочу я.

– Какого человека? – восклицает Рецептер.

– Того, чьи права нарушены… – снова теряюсь я.

– А могут ли быть нарушены права большинства? – спрашивает меня Линьков.

– Нет, – уверенно отвечаю я, – Это не демократично.

– То есть… – улыбается мне Рецептер.

– То есть, – догадываюсь я, – Если бы в партии было меньше трех человек, то не было бы меньшинства и правозащитникам нечего было бы защищать. И никто не смог обрести истинную свободу!

– Ну, какие-то мелочи вы все-таки соображаете, – утомленно вздыхает Руслан, – Хотя полностью человека освобождает все равно одна только смерть. А уж правящая право-левая объединенная демократическая партия «Другая Россия», положения устава которой вы тут только что старательно цитировали – она не свободна и вовсе. Свобода должна быть с кулаками. С кастетами. Свобода должна быть с булыжником. Иначе это будет уже не свобода, а так – демократия.

Голова у меня идет кругом. Я не отвечаю. Посмотрев на мое молчание, правозащитник смотрит на стол. На столе лежит документ.

– Так-так-так… – быстро говорит Рецептер, изучая бумагу, – Паркер… слышали мы про этого Паркера… та еще гадина. А сами-то вы что об этом думаете, Роман Свободин? Так вот сразу – и нерукоподаваемый?

– Я думаю, – решительно говорю я, – Что не за что там нерукоподоваемость вписывать. Ну это если по сердцу и по понятиям. А на самом-то деле, журналист этот реально достал уважаемых людей и министров своей собственной тупостью.

– Тупость не является критерием оценки свободы слова, – отвечает Руслан, – Критерием оценки свободы слова и журналиста является приоритет его внутренних установок.

– Это как это? – искренне не понимаю я.

– Свобода слова, – говорит мне Руслан, – Сначала свобода – а потом уже слова. Ибо сказано – сначала была свобода, а потом уже было и слово. Потому что свобода слова – это не слова свобода, как было до появления министерства. Когда слова было много – а настоящей свободы мало. Сплошная пропаганда фашизма и Холокоста. И все издевались.

И я вдруг пронзительно прозреваю. Ведь это же очевидно! Эх, Женя, Женя… а все это так просто. Причем тут Паркер-тире-Кононенко? Причем тут газеты? Свобода! Внутренняя свобода! Вот, что нам наиболее важно.

– Ты славный малый, – говорит мне вдруг строгий правозащитник, – Тебя бы еще через армию… впрочем, сейчас нам это уже недоступно. И все таки – что ты думаешь об этой нерукоподаваемости? Ну, о Паркере?

– О Паркере? – переспрашиваю я, не успев удивиться, – Да сволочь это Паркер. Цепной пес, охранитель и все такое. Трепет нам нервы уже столько лет… нерукоподать ему да и только. Но, честно сказать, есть у меня какой-то, как бы сказать, внутренний протест.

– Внутренний протест? – задумчиво говорит Рецептер, – Если есть внутренний протест – необходимо идти митинг протеста. Он проходит каждую субботу с одиннадцати до полудня.

Беседа становится несколько странной.

– Может, отведаем супчику? – осторожно говорю я Руслану, намекая ему на время обеда.

Нет, не подумайте, что мне очень хочется есть. Есть я совсем не хочу. Я обещал Бахтияру сахара – да. А еда – это лишь повод для правды. И еще это повод для того, чтобы отвлечь правозащитника от испытаний. Да, я понимаю, что он – лишь посланник, призванный оценить мою готовность к правозащите. Но я рукоподаю правозащите безмеренно, а правозащитник Руслан Линьков этому просто не верит. Он думает, что мне жалко Паркера. Минулла он вайкэуксиа.[42]42
  У меня затруднения (фин.)


[Закрыть]

– Извольте, – отвечает Рецептер и следует из кабинета. Я отправляюсь за ним. Мы проходим через холл, вызываем лифт и молча стоим в его ожидании под наглыми и оценивающими взглядами Полины и ее гадкой собачки. Полина не любит правозащитников. Ей недостает истинной веры. Мало того, что она таскает с собой в министерство вот эту вот маленькую собачку. Но она ведь даже хьюман райтс вотч не носит!

Он думает, что мне жалко Паркера.

Мне трудно признаться, но это же правда. Я очень боюсь за этого Паркера.

Ну что он в сущности? Стареющий алкоголик из какого-то Сатарова, до которого на мерине-то и не доедешь. Loser,[43]43
  Неудачник (англ.)


[Закрыть] давно уже променявший здоровье и счастье на упрямую и ожесточенную оппозицию свободе и демократии. И ладно бы еще он делал это за лишние продукты питания – но ведь оппозицию демократии в мире никто не грантует. Здесь нету бизнеса. То есть – он пишет все эти свои пасквили, истерит и кликушествует просто потому, что ему это нравится. Или у него есть какой-то там внутренний долг перед своими давно уже свергнутыми, фальшивыми идеалами. Кононенко омерзителен – но разве не должен правозащитник защищать каждого, вне зависимости от его омерзительности? Да, я сомневаюсь.

Двери лифта растворяются, мы входим в кабину и я нажимаю на кнопку «Столовая». В кабинке кроме меня и правозащитника: Семен Карпухин из отдела разгрузки, два гусеничных робота для отмывания стекол и неизвестная мне дама, вся в рыбном.

Семен, глядя на большой хьюман райтс вотч на груди правозащитника подбирается. Роботы стоят как убитые. Женщина в рыбном стесняется.

Мы молчим, и в этом молчании многое скрыто. Я неблагонадежен. Я никогда не смогу стать правозащитником, потому что первый же в моей жизни профессиональный правозащитник расколол мою гнилую и беспринципную сущность за несколько паршивых минут.

Рецептер молчит наверняка из разочарования. Я не подхожу им. И он попросту зря приехал.

Роботы молчат потому, что не умеют говорить.

Дама молчит потому, что… да, впрочем, откуда я знаю, почему молчат в лифтах какие-то женщины в рыбном.

Семен Карпухин хочет сказать. Я чувствую это. Чувствует это и правозащитник.

– Простите… – мнется Семен, – Вы ведь правозащитник? Руслан Линьков?

Рецептер кивает. Глаза его лед.

– Здорово! – восклицает Семен, – Это очень хорошо! А я Семен Карпухин, из разгрузки… Вы знаете, я давно хотел вас спросить…

– Третий самолет прилетел? – перебивает его Руслан.

– Какой самолет? – не понимает Семен.

– Третий самолет с батарейками, – поясняет Линьков голосом, от которого в моих жилах стынет не только кровь, но и все остальное.

– А… – облегченно выдыхает Семен, – Прилетел, куда ж он денется-то! Уже разгружают. Четыре контейнера! Самые лучшие…

– Хорошо, – снова перебивает его Линьков, – Хорошо, что разгружаются. Хорошо, что отборные.

Семен недоуменно смотрит на Рецептера, потом переводит взгляд на меня. Я делаю вид, что не понимаю его.

Скромненько тренькает колокольчик – лифт приехал на этаж со столовою. Мы с Линьковым выходим. Остальные едут дальше. Перед тем, как закрываются двери, я вижу смущенный взгляд Семена Карпухина. Он так и не понимает, что это было. Чего он хотел и зачем вообще заговорил с этим суровым правозащитником с прозрачными глазами, чистыми руками и горячим наверняка сердцем.

Я тоже испытываю неловкость. Мне словно бы стыдно за то, что Семен был в лифте, и за то, что он задавал тупые вопросы… то есть, все было еще хуже – он хотел задать вопрос, но не задал его. А может быть это и к лучшему. Кто его знает, какой вопрос ему бы пришел в голову… все же работа с батарейками – она опрощает.

Мы с Русланом проходим в столовую. Я помню, как Ксюша Ларина рассказывала по радио про писателя Чехова. Я беллетристики не читаю, она не правозащитная. Но вот Ксюша рассказывала, что если в литературном произведении на стене висит ружье, то оно обязательно выстрелит. Так было при старых режимах. В свободной Д.России ружье может висеть на стене сколько угодно. Оно не выстрелит. По разным причинам. Из-за нехватки патронов, из-за отсутствия батареек, из-за просроченной лицензии на теракты. Но оно не выстрелит.

Вот и Линьков – он ведь не выстрелил. Я понимаю это отчетливо ясно. Две девушки утром в лифте – они просто проехали этажом выше. Спящая уборщица – просто спала. Дама в рыбном сейчас в лифте – просто проехала. Семен Карпухин – он просто хотел задать глупый вопрос, а правозащитник его осадил.

Ничего не стреляет. Висит – не стреляет.

Рукоподаю обеденной трапезе.

В столовой безлюдно – во-первых, мы ранние. А во-вторых, многие брошены на разгрузку и загрузку в устройства питания запоздавших контейнеров с батарейками.

Подходим к раздаче. Сегодня в ассортименте: куриные окорочка, гэмблгеры и проктер-кола. Питательный бобовый суп и чудо-йогурт. Пока у нас есть такие друзья, как Соединенные Штаты Америки – мы никогда не будем испытывать недостатка ни в чем. В том числе и в полезной, низкокалорийной, но вместе с тем сытной пище. Я улыбаюсь. Мне нравится изобилие.

Рецептер берет себе гэмблгер с колой. Я – суп и чудо-йогурт. Мне нравится следить за собой. Я импозантен.

Садимся за столик возле окна. Великолепная сервировка. Все алюминий и пластик. По средней полосе широких столов расставлены вазы с искусственными цветами из ярославского полиэтилена. Отсюда открывается захватывающий вид на Москву. Трейлеры, трейлеры, трейлеры – насколько хватает глаз стоят трейлеры. Желтые, зеленые, красные – до самого до горизонта. Уютный, спокойный и безопасный мир, который стало возможным построить только после победы свободы и демократии. Рукоподаю территории. Каждый свободный д. россиянин живет в своем собственном доме. Это ли не сбывшаяся мечта многих и многих поколений д. российских людей! Гут![44]44
  Хорошо (нем.)


[Закрыть]

Правозащитник вкушает. Я тоже вкушаю.

– Права человека, – говорит мне Руслан, – Это не просто слова. Это духовная основа современного общества.

Я обращаюсь во слух. Рукоподаю философии.

– Вот скажи мне, Свободин, – пронзительно смотрит на меня правозащитник, – Чем ты готов пожертвовать ради защиты прав человека?