Текст книги "День отличника"

Автор книги: Максим Кононенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Всем, – не задумываясь отвечаю Рецептеру.

– Тебе кажется, что ты нащупал метод общения с правозащитниками, – улыбается мне Рецептер, – Ты думаешь, что если все время твердить про права человека – то тебя примут за своего. Хорошо, конечно, что ты хотя бы это придумал, но ты ведь не думаешь, что мы все такие наивные?

Я резко смущаюсь. Я пожимаю плечами и сосредоточенно ем свой питательный суп.

– Права человека, – говорит Руслан, – Это духовная сущность невероятной, практически абсолютной силы. По потенциалу заключенной в этой сущности духовной энергии, права человека превосходят любые религиозные символы, созданные человеком за всю историю его существования. Колоссальная сила прав человека заключается в их сущностном дуализме. С одной стороны это права. А с другой стороны эти права – человека. Понимаешь?

– Не очень… – бормочу я, не отрываясь от супчика. Мне становится стыдно.

– Ничего, – вдруг неожиданно мягко говорит мне Руслан, – Концепцию триединства тоже не каждый православный с ходу понять мог. А триединству от этого – хоть бы хны. Я объясню тебе. Это не так уж и сложно. Вот ты сказал, что ради прав человека готов пожертвовать всем.

Я снова смущаюсь.

– А самим собой ты готов ли пожертвовать? – спрашивает Линьков.

– Конечно, – отвечаю я искренне. Я даже готов оставить Мишу одну, раз это потребуется для соблюдения прав человека.

– Мы знаем, что у тебя есть девушка, – словно читает мои мысли правозащитник, – Ты готов пожертвовать ею ради прав человека?

– Ну… готов, – отвечаю я медленно.

– Похвальное рвение, – говорит мне Линьков, но теперь каким-то чужим, отстраненным голосом, – Но ведь и ты, и твоя девушка – тоже люди. И у вас с ней тоже есть свои права. Например, право быть вместе и создать демократическую, свободную семью. Оно гарантировано вам конституцией.

– Ну и что? – я не понимающе смотрю на Рецептера.

– Как это – что? – передразнивает меня правозащитник, доедая, наконец, гэмблгер, – Если ты жертвуешь человеком, который имеет права, ты нарушаешь эти его права. Не так ли? А если ты жертвуешь собой – ты нарушаешь свои права.

– Но ведь это мои права! – восклицаю я, – А я сам вправе решать, какими своими правами мне жертвовать.

– В том и ошибка, – понижает вдруг голос Руслан, – Права не твои. Это права человека. И нарушая свои права, ты тем самым нарушаешь права человека. А это уже преступление. Понимаешь?

– Нет – честно говорю я, глядя прямо в пронзительные глаза правозащитника.

– Еще бы ты понял, – улыбается правозащитник, – Это ведь основной вопрос демократии. У кого права есть, а у кого их нет.

– При демократии права есть у всех, – уверенно говорю я Руслану, – Разумеется, в рамках действующего законодательства.

– Так в том-то и дело, – говорит мне Линьков, – Что это не так. Рамки прав куда шире рамок законодательства. Ты не можешь нарушить свои права, потому что ты тоже человек. Но правозащитники добровольно принимают на себя схиму. Они отстраняются от мира и селятся в мрачных тюремных камерах. Они нарушают свои права. Почему?

Я снова пожимаю плечами. Мой супчик закончился.

– Потому что правозащитник жертвует не столько своими правами, – говорит мне Руслан, поднимаясь, – Сколько своей правозащитной праведностью.

Я тоже встаю, и мы идем из столовой. Я в странном смятеньи. Я отличник, я эрудирован и остроумен. Но я не понимаю ни слова из того, что говорит мне правозащитник Линьков. Сликти…[45]45
  Плохо (латв.)


[Закрыть]

– Отрицание прав человека, – говорит мне Рецептер, – Это преступление против человечности. Но правозащитные старцы, удаляясь в одиночные камеры, сами, добровольно отрекаются от множества прав. Таким образом, они нарушают законодательство. В этом и состоит основная сущность правозащиты, основной ее исторический конфликт с самою собой. Первый закон правозащиты. Первая ее аксиома.

– Какая? – заинтригованный, спрашиваю я.

– Чем больше ты защищаешь одни права, – отвечает Рецептер, – Тем больше ты нарушаешь другие. И первое следствие из этого правила: чем меньше ты защищаешь одни права, тем меньше ты нарушаешь другие. Ты чувствуешь?

– Что? – не понимаю я.

– Ты чувствуешь? – повторяет Руслан, – Чувствуешь? Чувствуешь?

– Вот сейчас почувствовал, – отвечаю я цитатой на цитату.

– Ничего ты не чувствуешь, – говорит правозащитник, – Ладно, я все что хотел повызнал. Теперь я поеду.

Мы стоим уже в холле, перед лифтами. Двери открываются. Правозащитник заходит в кабину. Кроме него там: давешняя женщина в рыбном, заметно заплаканная. Военный эксперт Гольц со штофом молдавского. Приехавшая обеду Полина. Собачка Полины.

Полина выходит из кабины, за ней выбегает собачка. Руслан Линьков заходит в кабину и поворачивается ко мне.

– Запомни, – говорит он, рукоподавая мне, – Сначала права, а потом – человека.

– Как со свободой слова, – отвечаю Рецептеру, рукоподавая в ответ, – Сначала свобода – а потом уже слово.

Руслан улыбается.

Осторожно, двери закрываются.

Я словно растерян.

На правой руке моей – память о рукоподавании. На левой – капелька чудо-йогурта «Проктэр энд Гэмбл». На груди моей хьюман райтс вотч.

Мне надо за сахаром.

Я подхожу к окнам холла и снова смотрю на залитую солнцем Москву. Внизу, у самого подножия Фридом Хауза стоит огромный обоз с батарейками. Сотрудники отдела разгрузки снимают с подвод картонные ящики с надписью Duracell и относят их вниз, в электрическую.

Я всё провалил. Не стать мне правозащитником. Быть вечным помощником. И разве же плохо? Вставать каждое утро, подбрасывать дров в печь, умываться, греть батарейки и слушать радио. Прекрасная, полная жизнь. В ней Миша, телекомнаты, утренний митинг и всенародные праздники: Новый год, День памяти жертв политических репрессий тридцатого октября и восьмое мая – День Победы Соединенных Штатов Америки во Второй мировой войне. Светлый праздник. Свобода и радость. Выборы каждую третью неделю. Полное счастье.

Но я хочу быть правозащитником. Правозащитником без страха и упрека. Правозащитником совести воли. Пэр ме ва бэне.[46]46
  Это мне подходит (ит.)


[Закрыть]

Я смотрю на бескрайние холмы и поля трейлеров и пытаюсь вспомнить, когда мне впервые захотелось стать правозащитником. И не могу вспомнить. Это говорит лишь одно – мне нечего помнить. Мне предначертано. Я родился правозащитником. Но раз так – то меня должны отобрать и без всяких проверок-экзаменов. С другой стороны – я не чувствовал ответов на вопросы Рецептера. А значит – нет у меня таланта правозащитного.

Сомненья, терзания. Как будто ты женишься. Да, женишься. Вот взять Михаилу. Она всё понимает. И готова отпустить меня в камеры. Но ведь если меня не возьмут в эти камеры, если я так и не стану правозащитником – мы с ней навсегда будем вместе. И всю оставшуюся жизнь меня будут терзать те же сомнения – а почему она, собственно, была согласна на то, чтобы я стал правозащитником? Чтобы оставил ее? Ведь правозащитники не рукоподают друг другу интимно. У правозащитников нет семей. Они живут ради защиты прав человека. И только ради этого. А Миша – согласна. Значит, она не хочет жить со мной? Может, у нее кто-нибудь есть? Да даже если у нее кто-нибудь есть – какое до этого дело мне, ведь я все равно ухожу в правозащитники. Не в этом году – так в следующем. Рецептер придет и еще раз. Или не Рецептер, а кто-то другой – но они теперь будут ходить ко мне до тех пор, пока не поймут, что я подготовился. Что я морально и ментально готов к отречению. Что мне стала доступна духовность. И я сам так хочу пойти в камеру, да хоть в Краснокаменске, и никогда уже не видеть ни Фридом Хауза, ни Бахтияра, ни трейлеров. Краснокаменск! Вуаси мон адрэс.[47]47
  Вот мой адрес (фр.)


[Закрыть]

Окончательно запутавшись в мыслях, я отхожу от окна, вызываю лифт и отправляюсь в подвалы. В кабине на сей раз кроме меня никого нет. Есть только надпись на льду, покрывающем зеркало: «Прощай, немытая Россия!»

И смайлик.

Я вспоминаю передовицу Паркера-Кононенко. Ничего не стреляет. Висит – не стреляет.

Рукоподаю смайлику. Немытой России действительно больше нет. Свобода, демократия, шампуни и гели для душа «Проктер энд Гэмбл» давно уже отмыли ее. Уровень использования антиперспирантов д. российскими женщинами приблизился к европейскому. Слава свободе – очистились. Гигиена и демократия неразделимы.

Лифт останавливается и растворяются двери. Я выхожу в холл отдела раздачи. Передо мной – большая, весомая надпись: «Мы рядом, чтобы улучшить вашу жизнь. „Проктэр энд Гэмбл“». И прямо от надписи веером расходятся раздаточные коридоры: Коридор стиральных порошков и средств для белья. Здесь: «Ариэль»,«Тайд», «Миф» и «Ленор».

Коридор чистящих средств. Здесь: «Комет», «Фэйри» и уголь с песком.

Коридор средств женской гигиены и детских подгузников. Здесь «Олвэйз», «Памперс» и «Тампакс». Здесь презервативы из Баковки.

Коридор средств ухода за волосами. Здесь: «Вош энд Гоу», «Хэд энд Шолдерс», «Пантин Про-Ви», «Шамту» и «Хербал Эссенсес».

Коридор средств ухода за телом и лицом. Здесь: мыла «Камэй» и «Сэйфгард», дезодоранты «Сикрет» и «Олд Спайс», бритвы «Жилетт» и «Браун».

Коридор средств ухода за полостью рта. Здесь: «Бленд-а-Мед» на все случаи жизни и смерти, включая послепохмельное утро, подготовку к теракту и погребение, зубные щетки «Орал-Би», как на батарейках, так и с ручным приводом.

Коридор косметических средств. Здесь: полные линии продукции «Макс Фактор», «Дольче энд Габбана», «Гуччи» и «Хьюго Босс».

Коридор продуктов питания для людей и животных. Здесь: кофе «Фолжерс», грузинский плиточный чай, чипсы «Принглз» и освежающая «Проктер-кола». Гэмблгеры и питательный бобовый суп. Порридж, корм для кошек «Ямс» и гранулированный овес для лошадей. Все это очень вкусно и, безусловно, полезно.

Коридор бытовых изделий и топлива: подковы, гвозди, свечи, дрова, батарейки «Дюрасел», лыжи и мазь для них, карандаши и бумага, посуда, крючки и калоши.

Коридоры лекарств, деталей для трейлеров, спальных мешков, сала, конфет и одежды. Коридоры с книгами, музыкальными инструментами и билетами в баню. Коридоры, коридоры, коридоры с продукцией.

Двести торговых марок, тысячи наименований продукции, сотни миллиардов долларов годового оборота – ассортимент компании «Проктэр энд Гэмбл» практически бесконечен. И как прав был Пентхауз, выбравший именно эту компанию стратегическим инвестором в д. российскую экономику. Не нефтяных монополистов, не банки и не валютные фонды. А мирового лидера в производстве товаров народного потребления.

Нам сделали правильный выбор. Теперь мы свободны и обеспечены всем необходимым для повседневной жизни и творчества. Рукоподаю потреблению.

Мне нужен сахар, и я отправляюсь в коридор продуктов питания. Людей немного – сегодня понедельник, а большинство д. россиян отовариваются в пятницу. Передо мной у окошечка «сахар» стоят пятеро: два Бахтияра, Егор Расторгуев из прачечной, какая-то ассистентша с собачкой и давешняя женщина в рыбном. Рукоподаю Расторгуеву и удивляюсь той женщине – что ж она тут без пристани шастает?

– Простите, – говорю я даме, – Мы с вами видимся вот уже в третий раз за сегодня. Быть может, у вас что-то случилось?

– У меня?! – испуганно спрашивает женщина в рыбном, – А что, со мной что-то не так?

– Да нет, – я пожимаю плечами как можно приветливей, – С вами все в полном порядке. Правда, я вижу, вы плакали – но это ведь ваше личное дело. Мы живем в свободной стране, и каждый ее гражданин имеет полное право плакать когда и где ему вздумается.

– Я потерялась, – тихо говорит мне женщина.

– Потерялись во Фридом Хаузе? – спрашиваю я улыбаясь, – это бывает. Тут путано.

– Я потерялась в жизни, – еще тише говорит женщина, – Я не знаю, что делать мне дальше.

– А зачем же вы тогда стоите в очереди за сахаром? – удивляюсь я, – Ведь надо сначала определиться.

Меж тем два Бахтияра уже отоварились. Черед Расторгуева.

– Да я тут без причины, так встала, – поясняет мне дама, – Я просто не не знаю, куда мне идти дальше.

– Я помощник министра свободы слова, – говорю я таинственной женщине, – Я готовлюсь стать правозащитником. Вы обязательно должны рассказать мне, что с вами случилось. Если возможно – дайте мне получить немного сахара для моих мерина и Бахтияра, и потом мы с вами проследуем ко мне в кабинет, побеседовать.

Женщина краснеет, пугается и отходит немного в сторону.

Егор и неведомая мне ассистентша с собачкой берут сахару на двоих. В их глазах светятся радость и предвкушение. Я радуюсь вместе с ними и немного волнуюсь о Мише – как она переживет без меня? Ведь она же не ассистентша и у нее нет даже такой вот ужасной собачки.

– Роман Свободин, помощник министра, – говорю я в окошечко.

В окошечке – мальчик. И я умиляюсь. Свободный д. россиянин хочет работать. Ему нравится работать и зарабатывать статус. Да, денег в свободной Д.России не ходит – они порождают коррупцию. Но товары! Товары-то у нас все таки есть! И чем выше твой статус – тем больше тебе достается товаров. Если ты мальчик – то тебе полагается столько-то, если же ты Бахтияр – то столько-то. Если ты ассистентша – то столько-то, а если маленькая собачка – то столько-то. Ну а уж если ты помощник министра – то тут уже столько-то. Все нормы свободны и справедливы, поскольку устанавливаются невидимой рукой рынка. Сегодня невидимая рука рынка положила мне, Бахтияру и мерину средний холщовый мешок. Достаточно.

Мальчик берет мой идентификейшн,[48]48
  Удостоверение личности (англ.)


[Закрыть] сверяет демномер со списками, отходит куда-то внутрь каморочки и через мгновение возвращается с мешком средней емкости.

– Спасибо, – рукоподаю я и мальчику, беру мешок и делаю женщине в рыбном приглашающий жест. Она как бы всхлипывает, оглядывается почему-то на мальчика, смотрит на свои пальцы, вздыхает и медленно поправляет на себе рыбное.

Мы проходим по коридору, через холл, с обратной стороны которого висят большие портреты Уильяма Проктэра и Джеймса Гэмбла, написанные Ильей Кабаковым, подходим к лифтовым дверям, вызываем лифт, молча ждем его, когда лифт приезжает – молча заходим.

В кабине лифта вместе с нами: какой-то сотрудник с документами в руках, почтальон с пачкой газет и клеткой воркующих голубей, а также подозрительного вида либер в широких клетчатых штанах и с прической статуи Свободы на голове. На шее у либера висит громадный, безвскусно выполненный алюминиевый хьюман райтс вотч.

– Пожалуйста, не расстраивайтесь, – говорю я женщине в рыбном, – Сейчас мы поднимемся ко мне в кабинет и вы все мне расскажете.

– В кабинет… – подпрыгивая и без всяких приветствий говорит вдруг неизвестно кому молодой либер. Его интонации пренебрежительны, а руки не находят себе места, – Ща он поднимет ее к себе в кабинет, а? И че там?

– Простите? – осторожно спрашиваю я у либера.

– Ну че ты… – прыгает либер, и хьюман райтс вотч на его груди безобразно качается, – Ну че ты простите… Ты че тут самый демократический, да? Самый тут типа свободный? Эт че за чувиха с тобой? Проститутка?

Дама в рыбном вспыхивает подобно огню террориста. Я задыхаюсь от возмущения.

– Молодой человек! – произношу я как можно более стыдяще, – Что вы себе позволяете?!

– Че хочу то и позволяю, – дергает плечами либер, – У нас тут типа свободная страна или че? Или ты, типа, за несвободу? Я не понял… ты че, не свободен? Может, мне тебя научить свободе, а? Чтоб ты телок невольных в кабинеты свои не таскал… Слуга, бля, народный… Ну че ты? Ну че ты?

Ситуация становится странной. Женщина в рыбном окончательно смущена. Сотрудник с документами делает вид, что ничего не происходит. Почтальон старательно пересчитывает голубей.

На либера я один.

И что же, что так? Ведь я – будущий правозащитник. И сейчас первостепенное право несчастной женщины на честное имя и непоруганную репутацию бесстыдственно попирается. Попирается вот этим вот юным хулиганом, экстремистом от демократии. Антэкси…[49]49
  Извините (фин.)


[Закрыть]

– Послушайте, юноша, – говорю я либеру, стараясь повторить интонации бесстрашного правозащитника Руслана Линькова, – А вам не кажется, что ваше место слишком далеко от параши, чтобы задавать мне такие вопросы?

– Че ты сказал?! – раскачивается из стороны в сторону либер, – Че ты тут вякаешь!? Я Тесак! Слышал, ты?! Я – Тесак! Я Латынину знаю!

И коротко, с локтя, либер бьет мне кулаком в лицо, прямо под правый глаз.

Женщина ахает. Почтальон еще старательнее считает своих голубей.

– Э!.. – говорит сотрудник с документами.

Но я уже чувствую, что его уверенность в превосходстве сломлена. Либер боится. Иначе бы он не стал распускать свои руки. А раз он боится – то мне стоит всего лишь усилить свое психологическое воздействие.

– Чем больше вы будете бить, – отвечаю я либеру, – Тем сильнее будет мое сопротивление.

Либер прыгает в сторону и бьет мне ногою в живот. Подломленный, я сгибаюсь. Либер продолжает скакать по всей кабине лифта. Раскачивающийся алюминиевый хьюман райтс вотч то и дело бьет его по подмышкам. Женщина смотрит на либера расширенными глазами. Почтальон вжимается в угол.

– Э!.. Э!.. – повторяет сотрудник с документами.

Их бин зэр траурихь.[50]50
  Я очень расстроен (нем.)


[Закрыть] Свобода в опасности. Я издаю незнакомый мне звук и бросаюсь на либера всей массой своего импозантного тела. Я все еще согнут, и кулак либера попадает в мое лицо откуда-то снизу, и сразу же в зубы. Мой рот заполняется кровью. Ненависть и стремление к сопротивлению заполняют все мое существо, но в этот момент я слышу пронзительный женский крик и следом за ним – пронзительный крик самого либера, ноги которого вдруг исчезают из поля моего зрения куда-то в сторону, а следом за ним проносятся тонкие щиколотки женщины в рыбном.

Я распрямляюсь и вижу, как женщина висит на сгорбленном либере, вцепившись руками в рога его прически. Либеру больно. Огромный хьюман райтс вотч беспомощно раскачивается у него между ног.

– Э!.. Э!.. – продолжает сотрудник с документами.

Почтальона уже не видно за клеткой.

В это мгновение тихонько тренькает и лифт останавливается. В открывшиеся двери, мимо недоуменных собравшихся выпрыгивает либер, а женщина в рыбном пытается добавить ему пинок под отвисший и клетчатый зад.

– Так его! – радостно вскрикиваю я, – Да! Венсеремос![51]51
  Мы победим (исп.)


[Закрыть]

Двери лифта закрываются, не успев впустить собравшихся пассажиров, и мы устремляемся вверх.

– Вам не больно? – спрашивает меня женщина.

– О, нет, – гордо и смело отвечаю я ей, трогая рукой надувающийся синяк, – Пустяки. Защищать права человека – наша работа. А это – издержки.

Почтальон и сотрудник молчат.

– Простите, – практически не слышно спрашивает меня женщина, – А чьи права вы только что защищали? Мои?

– И ваши, конечно, – отвечаю я ей, – Ведь он пытался оскорбить вас. Но вообще, конечно, я защищал права человека. Я же готовлюсь стать правозащитником.

– Я что же – не человек? – удивляется женщина.

– Вы? – удивляюсь в ответ и я тоже, – Вы – не человек? А я-то все думаю, че это в рыбном… вы… вы правда андроид?

Женщина вспыхивает. По ее щекам текут слезы. Я, кажется, где-то ошибся.

– Ну, то есть, простите… – бормочу я растерянно, – Вы, конечно же, человек. Это я так… предположение. Я же знаю, что никаких андроидов не существует… что это все выдумки глумливых цепных псов сталибинизма….

Женщина уже практически рыдает.

– Да перестаньте же вы, – говорю я и мнусь, – Сейчас вы мне все расскажете, и тогда уже я вас обязательно защитю… защищу… буду защищать.

Звоночек снова тренькает, и лифт останавливается. Это как раз наш этаж. Я пропускаю женщину в рыбном вперед, выхожу следом за ней, а прямо за мной из лифта появляется почтальон. Автоматически замечаю, что сотрудник с документами – из посвященных. Он едет на этажи выше нашего. Там, до сто девятнадцатого – всё руководство. Включая и.о. Президента. Выше, до сто сорокового – Пентхауз. Те, кто выше и.о. Президента. Туда не лифт не ходит.

«Он был свидетелем моего героизма», – думаю я и довольствуюсь. Рукоподаю показаниям.

Полина смотрит на женщину непонимающе. Собачка ее вяло потявкивает.

– Это ко мне, – говорю я Полине, и веду даму в свой кабинет, – Нам кофе, пожалуйста.

Мы с дамой стремительно проходим к кабинету, но спиною я вижу, да попросту чувствую – Полина с собачкой делают нам вослед препротивные рожи. С приходом демократии и свободы в этой стране поменялось практически всё. А среди того немного, что так и не поменялось – это ассистентши и их маленькие собачки. Показная угодливость и хорошо скрываемая подлость – вот два основных качества этой породы людей и собачек. Я таким вообще даже бы не рукоподавал. Нам с ними – не по пути. Паро кыросыпчиё.[52]52
  Именно так (кор.)


[Закрыть]

Я открываю даме дверь в кабинет и она проходит. Я прохожу за ней следом и закрываю за собой дверь. Дама робка и смущается. Я великодушен.

– Как вас зовут? – спрашиваю я приветливо.

– Марина, – отвечает мне дама, – Марина Л.

– Не стоило так рисковать ради меня, – говорю я Марине Л., – Я бы непременно одержал победу над этим юношей. Моральное превосходство было за мной.

– Да… – отвечает мне дама и снова смущается, – Вы… вы простите меня… это… это как-то так непроизвольно вышло…

– Ничего страшного! – улыбаюсь я даме и рукоподаю ей, – Да вы присаживайтесь!

Дама присаживается. Присаживаюсь и я.

– Так что же у вас там такое случилось? – спрашиваю я и беру карандашик.

– Понимаете… – бормочет Марина Л., – Я немного запуталась… даже не знаю, как и сказать-то…

– Говорите все как есть, – приободряю я, осторожно трогая наливающийся под глазом синяк.

– Видите ли… – мнется несчастная женщина, – Когда-то давным давно я была стабилинисткой. Но потом мне показалось, что это теперь уже никому и не нужно. И тогда я решила…

Дверь кабинета стремительно растворяется, и в проеме появляется Полина с подносом в руках. С неизменно презрительным выражением своего красивого лица, Полина проходит к столу и выставляет на него следующее: чашку полутораложечного растворимого кофе для дамы, чашку полутораложечного растворимого кофе для меня, блюдечко с овсяным печеньем и розеточку с вареньем из проса.

– Что-нибудь еще? – строго спрашивает Полина, – Что это с вашим лицом?

Я ей в ответ лишь вежливо улыбаюсь.

Полина разворачивается и выходит из кабинета, непристойно вильнув бедрами и качнув восхитительным задом. Где-то в глубине коридора тявкает ее гаденькая собачка.

– Итак? – спрашиваю я у женщины, провожая Полину глазами и дуя на источающую густой пар поверхность своего кофе.

– А вот так, – странно отвечает мне женщина, – То есть – никак.

– Не понимаю, – честно признаюсь женщине я.

– Да что ж тут непонятного, – вздыхает Марина Л. и пробует кофе на вкус, – Когда я была стабилинисткой – мне было понятно, что и зачем я исповедую. А когда вдруг…

И она снова всхлипывает.

Я сижу за своим рабочим столом в кресле, смотрю на эту женщину и думаю – сколько же, сколько людей и судеб переломал этот выбор? Сколько честных и свободолюбивых стабилинистов однажды вдруг понимали, что что-то не так, что курс неверный, а режим – преступный. И всем им приходилось перешагивать не только через свои убеждения – но и через самих себя. Страшным топотом перешагивать. Потому что им надо было успеть. Успеть хотя бы часть своей жизни прожить в счастье и наслаждении. Ибо нет для человека высшего наслаждения, чем наслаждение демократией и свободой. Так говорит Бурджанадзе.

Женщина всхлипывает. И тут я решаюсь задать ей главный, особенный вопрос.

– Скажите пожалуйста, – я пытаюсь придать своему голосу наиболее сочувственный тон, – А почему вы все время одеты в рыбное?

– То есть как это – все время? – удивляется женщина и немного краснеет, – Да мы с вами виделись только в лифте мельком пару раз. Что это вы себе позволяете!?

– Я просил бы прощения, – отвечаю немедленно, – Но просто… это такая необычная одежда в наших краях.

– Ваши края – это где? – вдруг спрашивает меня Марина Л. сухим и хозяйственным тоном.

– Наши края – это здесь, – с готовностью развожу руки я, – В Кремле. Фридом Хаузе. В Москве. А почему вы спрашиваете?

– Ваши края… – тихо говорит женщина, – Они ваши, но не мои. Когда я была стабилинисткой, никому и в голову не приходило носить одежду, изготовленную из рыбы. Все носили одежду, изготовленную из кожи турецких животных. Чего нам тогда не хватало? Зачем нам теперь все вот это?!

– Как это – чего не хватало? – пораженно спрашиваю у Марины я, – Свободы! Нам не хватало воздуха! Мы жили душной атмосфере авторитаризма, тотальной цензуры и бюрократического произвола… Мы задыхались от несвободы!

– А сколько вам было лет, когда пришла революция? – вдруг спрашивает Марина.

Я очень не люблю этот вопрос.

– Ну… – отвечаю я ей, – Мне было… да какая разница, сколько мне было! Я всё помню!

– Зачем же вы врете… – устало вздыхает женщина.

Я утыкаюсь в свой кофе. Его удивительный запах очень бодрит. Кто-то из старших рассказывал мне, что когда-то давным давно бодрящие свойства кофе зависели не от его запаха, а от содержания в нем тонизирующих веществ. Но поскольку тонизирующие вещества наносят человеческому организму непоправимый вред, лучшие американские специалисты изобрели безопасный растворимый кофе, в котором таких веществ нет. И который, тем не менее, тоже очень бодрит, стоит его понюхать. Человеческий организм трепещет от этого запаха и мобилизуется на борьбу с ним, в то время как никакого физиологического вреда организму нет. Рукоподаю величайшей науке генетике, когда-то бесстыдно гнобимой тоталитарным режимом Сталина.

– Вы же ничего не помните! – восклицает женщина, – Вы молодой еще совсем юноша! Вы жертва государственной пропаганды, которая с рождения вбивает вам в голову, что при старом режиме все было очень плохо. А при старом режиме вовсе не все было плохо!

Я возмущаюсь.

– Что это вы такое мне говорите тут? – взволнованно поднимаюсь я с кресла, – Революция дала нам свободу! Счастье и наслаждение жизнью! До революции российские люди прозябали, их уровень жизни был оскорбительно низок!

– А как же одежда из кожи турецких животных? – удивляется женщина, – Она же была лучше рыбной!

– Вы искажаете исторические факты! – я стоек и принципиален, – Погодите, погодите…

Я роюсь в бумагах на столе.

– Вот! – торжественно поднимаю я перепечатку из журнала The Times, – Смотрите, как описывали честные западные журналисты стабилинистские авиалинии в две тысячи седьмом году.

Читаю:

«Самолеты советских времен марки „Туполев“, которые летают над российскими и китайскими просторами, вселяют страх еще до взлета. Уже в демонстрации мер безопасности, во время которой пассажиров призывают пользоваться „канатами аварийного покидания“ при возникновении чрезвычайной ситуации, есть нечто дезорганизующее.

Бортовые инженеры ходят с гаечными ключами туда-сюда по проходам, в рамках предполетной проверки приколачивая панельную обшивку на место.

После того как самолет поднимается в воздух, бортинженеры исчезают в туалетах, зачастую со степенными стюардессами, и на протяжении остальной части полета из-под дверей валит сигаретный дым. Тем временем пассажиры начинают пересаживаться и устраиваться поудобнее, чтобы спрятаться от морозного воздуха, просачивающегося сквозь дыры в плохо подогнанных запасных люках.

Неубывающая череда алкогольных напитков, которые носят в кабину, всегда вызывает беспокойство, но, по крайней мере, помогает объяснить неожиданные рывки самолета. У „Туполева“ нет автоматического поддержания скорости, и время от времени нога пилота давит чуть сильнее, и пассажиры оказываются вдавленными в свои кресла от перегрузки.»

Зачитав статью, торжествующе смотрю на женщину.

– Но теперь-то вообще нет никаких авиалиний… – тихо говорит она, – И никаких самолетов… разве что для батареек…

– Потому что лучше не иметь вообще никаких самолетов, – строго ответствую я, бросая бумау на стол, – Чем иметь такие, как описанные в этом журнале!

Взволнованно прохожусь по кабинету.

– Да что там самолеты! В обществе царила атмосфера страха и недоверия! В любой момент вас могли схватить и бросить в подвалы Лубянки! Услать в Краснокаменск! А то и просто – застрелить в темном подъезде из пистолета марки ТТ.

Женщина слушает меня с интересом.

– По улицам Москвы бродили медведи и пьяные бандиты, – рассказывал я, – Человека могли убить за бутылку водки! А межнациональные отношения? Погромы, сожженные магазины, социальная разобщенность и ненависть! И все это не чьи-то там выдумки, а документальная правда, зафиксированная в материалах библиотеки Инопресса! Пойдите туда, почитайте! Это на сорок восьмом.

– Инопресса… – говорит вдруг Марина мечтательно.

– И по дороге на сорок восьмой, – продолжаю я, – Вас никто не изнасилует в лифте.

– А либеры? – улыбается женщина.

– Это была спланированная провокация, – немедленно отвечаю я, – У нас тут вообще никаких либеров не бывает. За этим следят боевые грузины.

– Что же это у вас за демократия-то такая, – с сомнением говорит мне Марина, – Что ее надо защищать с боевыми грузинами?

– Почему надо? – удивляюсь Марине я, – Ничего не надо. Просто грузинам так хочется. Мы же живем в свободной стране.

– Грузины странные… – бормочет женщина в рыбном, – То они порождают Сталина с Берией… а теперь защищают русскую демократию…

– Сталин не был грузином! – возмущенно говорю я, – Вы что сюда пришли, проводить стабилинистскую пропаганду? Так вы не по адресу. Я – помощник министра свободы слова! И я хочу стать правозащитником! Меня вашей дешевой ложью не купишь!

– Не купишь… – снова мечтательно говорит мне Марина, – Как же давно это было… Осетия… митинги… Невзлин…

– Либерал-лейтенант Невзлин? – удивленно спрашиваю я, – Вы его знаете?

– Знаю, – тихо говорит женщина в рыбном, – Скажите, а кто же был Сталин? Ну, если он не был грузином.

– Вообще-то упоминать национальность человека не очень красиво, – отвечаю я женщине, – Но про Сталина можно. Как известно, злодей был иранец.

– Иранец? – удивляется женщина.

– Иранец, – киваю я, – Государства-изгои исправно поставляли своих эмиссаров для установления марионеточных режимов в несвободных странах третьего мира. И Сталин был одним из таких эмиссаров. Иранский шпион. Основатель Аль-Каиды…

– Да, да… – тихо бормочет Марина, – Я так ведь и думала… ведь все повторяется. Скажите, а вы ведь наверняка знаете украинско-грузинского посла?

– Батоно Пархома? – радуюсь я, – Имею честь и даже рукоподаю.

– А как вы думаете, – спрашивает женщина, – Он – грузин?

– А кто же?! – не очень понимаю вопрос, – Он же каждое свое выступление начинает со слов: я – грузин. У него и орден такой есть…

И вдруг я чувствую, что все идет как-то не так. Вот эта женщина в рыбном – ездит мимо меня весь день, напала в лифте на либера, да и либер этот откуда ни возьмись взялся. Теперь вот сидит здесь, разговоры странные разговаривает… Кто они все такие? Кто эта женщина? Чего она ко мне напросилась? Впрочем, это я сам же позвал ее…