Текст книги "Летчица, или конец тайной легенды (Повесть)"

Автор книги: Макс Шульц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: У немцев одни обращались со мной будто с опасной гадюкой, другие будто с привлекательной самочкой. Эти, другие, были из той породы, которая не прочь снизойти и до содомского греха. Наши прорвались. Это я сумела понять. И безумно боялась, что за пять минут до освобождения меня кто-нибудь из них прикончит. За пять минут это всего обидней. Привязать они меня уже привязали. Один из немецких содомитов говорил по-русски, как, верно, говорили еще при царе. Я чувствовала, что у него были кой-какие личные планы на мой счет. Просто он не торопился. Будь у меня хоть какое оружие, я бы, вполне возможно, пристрелила эту красивую белокурую бестию, из страха и отвращения. А второго, который был при нем, я бы отконвоировала в плен. Для этого, как мне кажется, хватило бы нескольких крепких ругательств, чтобы он послушно затрюхал передо мной. Он напоминал мне одного из тех добродушных увальней, которых и у нас полным-полно.

Когда Акулья бухта открылась нашему взгляду, мы для начала пересчитали подбитые танки. Их было пять. Целых пять штук. Одно из этих догорающих чудовищ погребло под собой тяжелое орудие «Дора». Должно быть, экипаж на полном ходу атаковал «Дору» в лоб. И танк перескочил через заградительный вал прямо на пушку. Вот камикадзе, подумал я. Лейтенант, созерцавший эту картину в полевой бинокль, спросил меня, что получится, если скрестить танк с противотанковой пушкой. Чему тут получаться, кроме выкидыша, сказал я. В ответ лейтенант обозвал меня слабаком и добавил, что, уж верно, в этом танке сидели другие парни, не такие, как я. Я увидел, как через позицию едет один из наших тягачей, останавливаясь у каждой пушки, у легких тоже. На тягач явно грузили раненых. Мы же притаились в кустах, примерно за один километр от позиции. Еще не до конца рассвело, и я не без труда различал отдельные фигуры. Широкое, протянувшееся с юга на запад дно лощины было все разворочено гусеницами. Я сказал, что пушки вроде все до одной ухнули. Лейтенант снова меня обругал. На сей раз тупой скотиной. И дозволил мне воспользоваться его биноклем. Ибо разыгрывающееся действо придает ангелам новые силы. Я правильно угадал. Это грузили на тягач раненых. Но вокруг тягача двигались жестикулирующие фигуры, они командовали, на них были плащ-палатки защитного цвета и каски более плоские, чем у немцев. Русские. Не так чтобы много. С дюжину. А кто из наших еще мог двигаться, тот и двигался. Трусцой. И таких оставалось тоже не так чтобы много. От силы две дюжины. У меня снова затребовали бинокль. Теперь лейтенант молчал. Не прошло и получаса, как тягач, качаясь, словно битком набитый трамвай, покинул огневую позицию Акулья бухта по плавко закругляющейся к юго-востоку дуге.

Лейтенант лег на спину, жуя какие-то метелочки. На лбу у него выступили капли пота, хотя было прохладное раннее утро. А бинокль он предоставил полностью, в мое распоряжение. Для наблюдения и последующей трансляции по всем радиостанциям рейха, как он выразился. Сам же лейтенант глядел в утреннее небо. Его пронырливый ум сумел разгадать то, о чем я и сам не смел подумать. И спросил, не надумал ли я его прикончить, чтобы отмыться от греха. Перед русской девкой. Я ответил вопросом: «А что мы будем делать, господин лейтенант?» Он сказал, что мы еще немного подождем. А затем будем обозревать поле боя. Он отложил свою фуражку. Здесь пока все равно ничего не делается. Русские наверняка подтянут пехоту более короткими дорогами. По направлению на Минск. Короче, южнее. А что мы будем делать потом? А потом будем поглядеть.

Позиция выглядела так, будто ее в несколько минут отутюжили танками. Будто нападающие заранее знали, где находятся далеко отстоящие друг от друга орудия. Легкие, которым при лобовом столкновении с танками Т-34 все равно было нечего делать, были просто-напросто расплющены в лепешку вместе с расчетами, если, конечно, те не успели, словно мыши, нырнуть в укрытие. Лейтенант отыскал свою фуражку. Неподалеку от свежего могильного холмика с крестом из толстых осинок. Может, под ним лежали те, кто погиб этой ночью, кто был застигнут бомбами. Лейтенант надел на крест свою стальную каску. На внутреннем ремешке было написано его имя. Лейтенант барон Фуле фон Бакштерн. Я свою каску отбросил. В мешке для провизии у меня лежала фуражка. Я подумал про жестяной ящик с трехдневным довольствием для нашей батареи. Мы даже отрыли специальный окопчик для нашей жратвы. Окопчик был засыпан, но ящик сыскался. Он лежал в рюкзаке. Как положили, так и лежал.

Из тех пятерых, считая и меня, кому предназначалось это довольствие, нашлось трое. Мертвых. Лейтенант пошел туда, где располагался крестовидный окоп – командный пункт майора. Должно быть, прямо возле ларингофона ударила бомба, не исключено, что последняя. Не исключено, что перед самым началом танковой атаки. На прежнем месте не было теперь никакого окопа, а была неглубокая воронка. А из середины воронки торчала рука, холеная рука с длинными тонкими пальцами. Пальцы были скрючены, словно хотели что-то схватить. На безымянном было в одном месте светлое овальное пятно. Здесь, верно, был раньше массивный золотой перстень господина майора. Стильный был шпак, как заметил лейтенант. Он еще с того света требует свой лосьон. Испанская кожа, фирма Габсбург. Записной театрал, господин майор Канделар из Вены. Подтвердивший этот факт своей смертью. На перстне у него вроде была какая-то латинская надпись. «Ars mihi lex» – искусство – вот мой закон. Когда идешь на войну, подобные игрушки лучше оставлять дома, в комоде. В роду фон Бакштернов все мужчины подразделялись на две категории: солдаты и священники. Он, лейтенант, из числа несвященников. И посему постарается быть предельно кратким, произнося надгробную речь. Для начала он приказал мне обнажить голову, тогда как сам не снял измятую офицерскую фуражку. Затем он нагнулся и сказал: «Будешь у нас жить как фараон». И всунул граненый флакон с лосьоном для бритья в скрюченные пальцы уже застывшей, очень холеной руки. Сам лейтенант при этом представился мне каким-то злым духом, и я поторопился нахлобучить снятый по его приказу головной убор.

После чего этот смазливый дьявол предложил мне договор, согласно которому, если я, во-первых, поклянусь беспрекословно ему повиноваться, во-вторых, откажусь от каких бы то ни было посягательств на русскую летчицу, он, лейтенант, у меня на глазах разорвет протокол дознания. Оказавшись за линией фронта, он лично намерен податься на север. К себе на родину. В Ригу. Правда, прибалтийские страны заняли сейчас русские, но в самом недалеком будущем они снова провозгласят себя свободными, независимыми государствами. С американцами и англичанами все давно обговорено, и они обещали полную поддержку. Гитлер предал балтийских немцев. Поэтому он, лейтенант, более не считает себя связанным присягой по отношению к этому главнокомандующему. Коль скоро я готов принять эти условия и скрепить свою готовность мужской клятвой, он может прихватить меня с собой, если понадобится – хоть до Швеции.

Я полюбопытствовал, что же будет с летчицей. Лейтенант оскорбился. Неужели я не заметил: в лице этой летчицы мы имеем дело с офицером? Уж как-нибудь он сумеет по-офицерски обойтись с офицером. Младший лейтенант женского пола – самая подходящая кандидатура, чтобы засвидетельствовать его, лейтенанта, достойное поведение как в случае, если его план удастся, так и в случае неудачи.

Итак, мой лейтенант зачислил летчицу в свою касту. В интернационал всех офицеров. Вот как для него все было просто. Правда, он добавил, что эта дрянь при первой возможности сведет с нами счеты, если мы не будем следить за ней в оба. Но чем больше времени она проведет в обществе двух немцев, тем больше она будет обесчещена в глазах своих людей. Пройдет как максимум две недели, и она сама начнет бегать за нами как собачонка. Я в этом очень усомнился. Но свои сомнения оставил при себе. И снова лейтенант прочитал мои мысли. Должно быть, я был для него прост как букварь.

«Если вас это не устраивает, ефрейтор Хельригель, или если вы намерены принести ложную клятву – здесь только бог нам свидетель, – у меня остается один выход: тогда я сам помогу отмыться тебе от греха».

Я понял, что это означает. Я знал, что это случится тут же, на месте. И что мне понадобится на секунду больше, чтобы нажать спусковой крючок. И тогда я именем бога и отечества принес клятву по обоим пунктам. После чего лейтенант у меня на глазах уничтожил протокол.

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Оба немца вернулись через два часа. Мои часы со светящимся циферблатом они мне оставили и вообще все оставили, если не считать пистолета и документов. Каждые пять минут я криком звала на помощь. Я знала, что в этих местах мало кто живет. Овес почти заглушили сорняки. Я не сумела углядеть ни одного дома, ни одной колеи. Ни с воздуха, ни здесь, на земле. Наши наступающие части на полной скорости проходили такие места. И такие леса. Меня терзал страх перед мучительной голодной смертью. Привязанная за руки и за ноги, и еще – поперек груди, и еще – поперек бедер, я не могла сдвинуться ни на один сантиметр. Могла только чуть-чуть приподнять голову. Да и то с большим трудом. Моя тюрьма находилась в глубокой долине. Укрытая для обзора с воздуха. Они неплохо меня устроили. Устроили для мучительной смерти. Поэтому я, честно говоря, испытала большое облегчение, когда оба фрица вернулись. Я надеялась не мытьем, так катаньем избавиться от них. И готова была воспользоваться любым средством.

Белокурый лейтенант спросил меня, почему я так кричала. Может, мне неудобно было лежать, или, может, я проголодалась, или – пардон, пардон – у меня возникла естественная надобность. Двери передо мною распахнулись, и я снова во всю глотку начала звать на помощь. Лейтенант не мешал мне кричать. Чтоб я поняла, что меня все равно никто не услышит. Я не желала это понимать, тогда он сказал, что, пожалуй, придется надеть на меня наркозную маску, чтобы хоть так поберечь мои голосовые связки. Благо в этой машине есть все, что нужно для оказания первой помощи. А другу он приказал соорудить для меня туалет. Где-нибудь в укромном местечке, но не дальше, чем за десять шагов отсюда. Второй, этот увалень, взял инструмент и одеяла. На откидное сиденье передо мной поставили хлеб и мясные консервы. И положили нож и вилку. И даже бумажную салфетку из белого перевязочного материала. «Накрыв на стол», лейтенант развязал ремни. Я села на носилки, потому что у меня все болело. Но есть я не стала. Я уже решила для себя не есть и не разговаривать. Голод и молчание придают хитрость и укрепляют воинственный дух. Господин барон – так он представился – не обратил на мой отказ ни малейшего внимания. Я могу поверить ему на слово, сказал он, что лично ему Гитлер со своими лакеями ненавистен. Он просто отказывается понять, как это Сталин проявил наивность, заключив с этим подонком пакт о дружбе и ненападении. Сам он из остзейских немцев и для себя принял решение нелегально, то есть минуя плен, вернуться на родину. Как ни повернется судьба прибалтийских государств, история уже неоднократно доказывала, что немцы и русские могут жить в мире и согласии. А я ему нужна, чтобы иметь в случае надобности при себе живого свидетеля чистоты своих намерений. Тем самым мне надлежит рассматривать пленение как своего рода почетную ссылку. Поскольку исход войны предрешен, политический разум должен научиться обуздывать патриотические чувства. Если окажется, что обстоятельства не соответствуют его намерениям, он переправится в Швецию, где мне будет предоставлена полная свобода. Этот красивый нордический рыцарь был наделен тупостью палача, как и положено. И какой же идиоткой он, должно быть, считал меня. Очень интересно, отвечала ему я.

Да, честное слово офицера: мою неприкосновенность как советского офицера и как женщины он мне гарантирует. Самое позднее на границе Латвии он отпустит меня на все четыре стороны. А известно ли мне, до чего красива Латвия: Рига, Цесис, Даугава, большая река, Юрмала, а того красивей дикий, нетронутый берег Балтийского моря. Его семейство владеет городским домом, загородным домом на реке и, так сказать, купальным на побережье. После чего он искренне размечтался, и тут я поняла, что этот припозднившийся рыцарь поставил себе нереальную цель. К действию могут побудить как реальные, так и нереальные цели. Когда неосуществимые мнятся осуществимыми. И наоборот. Между замыслом и безумием пролегает порой тончайшая разделительная линия – надежда либо легковерие. В те времена я скорей могла это почувствовать, чем осознать. Почувствовала я также, что этот человек не всерьез принимал свою веру или надежду, что он больше играл ею. За мой счет. А может, и за счет своего товарища.

Из-за этого второй немец показался мне еще большим дурнем, чем раньше.

На все откровения лейтенанта я не ответила ни слова, к хлебу и консервам не притронулась. Пусть знатный барин, у которого в Латвии целых три дома, с самого начала знает, какую характеристику я дам ему в случае надобности: характеристику прожженного насильника. И он прекрасно меня понял. Во взгляде у него сверкнула ненависть и оскорбленное самолюбие. Но он сдержался. И сказал, что должным образом изучил закодированные тактические значки на картах у моего спутника. Теперь ему известно, какие участки обойдет стороной наше наступление. Вот этими мертвыми участками он и намерен пробиваться.

Тут вернулся второй и отрапортовал. После чего лейтенант сказал: «Церковь действует». И что я могу идти к обедне. Второй очень славно отстроил для меня «церковь». Вокруг – одеяла. И сиденье из березовых стволов. На конце одного ствола – рулон туалетной бумаги. А лопату он воткнул в кучу вынутой земли. Оружие. Ну, таким беспонятливым человек быть не может. Я протолкнула лопату за заднюю стенку. В кусты. Чтобы можно было достать.

Когда девушка вернулась из «церкви» – как назвал лейтенант мое сооружение – мы услышали очень близкий шум самолетов со стороны Акульей бухты. Совершенно отчетливый рокот У-2. Самолет прямиком заходил на бухту. Летел, должно быть, очень низко. Даже слышно было, как пилот переключает зажигание. Я, часовой, и ахнуть не успел, как девушка припустила со всех ног туда, где лощина была всего шире. На бегу она сорвала стеганую куртку. Ясное дело, хотела махать, чтоб ее заметили. И вопила пронзительным голосом: «Ирина! Ирина!» Я припустил за ней. А лейтенант, этот, должно быть, стартовал еще раньше. Он набросился на девушку, как тигр, и ребром ладони ударил ее по шее, отчего она сразу упала. К тому времени, когда самолет проходил непосредственно над нами, он успел затащить свою жертву в кусты. Я залез туда же. Во мне нарастала бессильная злоба. На самого себя было противно. А я еще орал на ротного, не думая, что будет со мной. Зато теперь я молчал. Потому что дал клятву повиноваться и еще потому, что этот пижон в лейтенантском мундире у меня на глазах разорвал протокол. Потому что рука руку моет. Грязная грязную. Облет занял всего лишь несколько секунд. Я увидел, что лежавшая на земле девушка снова зашевелилась. Я пошел к ней. Лейтенант тоже привстал. Я подумал, что сейчас-то он мне покажет, где раки зимуют. Но не показал. Он сказал, что, если гауптвахмистр угодил в плен или еще угодит, а эту кралю найдут мертвой, русские сразу поймут, кто тут приложил руку. Тогда и еще кой-кого поставят к стенке. Лейтенант говорил таким тоном, будто спас мне жизнь. Я был слишком растерян, чтобы ему противоречить. В награду за примерное поведение мне дозволили перенести еще не вполне очнувшуюся девушку в санитарную машину. Я взвалил ее себе на плечи. Она была легонькая, как перышко. По дороге – лейтенант шел впереди – она что-то сказала. Одно слово. Я его понял. Она сказала мне: «Идиот». Лейтенант снова связал ее по рукам и ногам и укрыл стеганой курткой. Я бы даже сказал: заботливо. Потом он сообщил, что она вроде как объявила голодовку. И стало быть, теперь мы с ним как следует подзаправимся. Пусть даже она не сможет нас увидеть, зато уж наверняка сможет услышать. «Так что, ефрейтор, чавкайте во всю мочь!»

Под сиденьем в кабине перевозки сыскалась бензиновая горелка. Русскую саперную лопатку я тоже там нашел. И еще восемь плащ-палаток, а под ними – десять килограммовых банок с мясными консервами. У всех шоферов руки загребущие. Особенно у тех, кто возит начальство. Их меньше проверяют. Но теперь шофер перевозки убит. Его застрелила легкая как перышко девушка, которая обзывает идиотом того, кто хочет ей помочь. Майорский шофер тоже убит. Уж его-то машина наверняка похожа на продуктовый склад. Но Ирина на своей швейной машинке идет на бреющем. Девушки, которые в страхе и отчаянии разыскивают своих подружек, способны на все. В вещмешке у моего лейтенанта оказалась трубочка прессованного кофе, зубная щетка и бритвенный прибор. Больше ничего. О столе лейтенанта заботился его денщик. Но теперь и денщик то ли убит, то ли в плену.

Теперь у него за денщика я. И он хочет пробраться в Швецию. Больше ничего. У кого что-то есть, у того все есть. Хорошо теперь иметь родню в Швеции. Я пошел искать роду. В конце лощины я видел мокрые камни. А повыше, на изрытом поле, тысячелистник. Заварка. Грунтовые воды каплями стекали с блестящего в прожилках камня. Я подставил манерку в то место, куда падали капли. Если господин лейтенант желают утолить жажду, им придется запастись терпением. Недаром говорят, вода течет, а дурак приглядывает. Воде спешить некуда. Одна капля поджидает другую. А идиот смотрит на все это. «На дне долины ровной я мельницу видал…» Грустная песня пристала ко мне как почесуха. С тех пор как русская девушка обозвала меня идиотом, у меня как-то грустно стало на душе. Грустить, не зная толком почему, это не нормальное состояние, это меланхолия. Меланхолик – это все равно что в подпитии. А быть в подпитии – это хуже, чем испытывать тоску по родине, говаривал мой отец. Короче, как быть? Я решил разобраться в себе самом, покуда натечет полный котелок. А потому сел и обхватил голову руками.

Идея моего господина и повелителя, во имя которой я принес клятву, представлялась мне разумной, только если смотреть на нее с его колокольни. Но я-то, я-то чего не видал в этой Прибалтике? Мой дом стоял на Железнодорожной улице, в пригороде Лейпцига. Отцу уже за пятьдесят, он больше не военнообязанный. Он по-прежнему водит свою четверку Штёттериц – Кнаутклееберг и обратно. А до сестер мне больше нет никакого дела. Они вышли замуж и покинули дом. Мать портняжит, на фабрике она шьет военную форму, дома – дамское платье. И зарабатывает дома в два раза больше. Нелегально. За Цвайнаундорфом у нас есть садовый участок. Огороженный. Овощи, картофель, сарай и закут с двумя хрюшками. Мать туда не заглядывала. Туда ходил мой отец, зарабатывал себе пенсию по молодости, как он это называл. Каждый год одна свинья – на продажу, одна – для нас. Это помогало нам удержаться на плаву. Отец говаривал: у нас никто не в партии, ни я, ни жена, ни свиньи. И все-таки мы нужны людям. Отец давно уже не писал мне. Год назад, во время последнего отпуска, я сказал, что он ставит себя на одну доску со свиньями. А он ответил, что чего-чего, а этого он не делает. Только мне с моим куцым умишком этого не понять. Мать вмешалась в наш разговор. Взгляните на птиц небесных, пропела она, они не сеют, не жнут, и отец их небесный кормит их. Вообще, чистый бред с моими стариками. Но ведь с родной матерью спорить не положено. Если я вернусь домой – ученье я уже закончил, – меня там ждет моя работа. В Энгельсдорфе, на железной дороге, в паровозном депо. Если не считать собственной жизни, чем грозит война лично нам, Хельригелям? Ну, разве что потеряем квартиру. От бомбежки. Но особых богатств в ней нет. А трамваи, паровозы и дамские платья будут нужны и после проигранной войны. И работяги будут нужны. И свиньи. Свиньи всегда нужны, чтобы забивать их и есть. А люди – чтобы жить. И работать. Война была нам нужна. Поскольку нам не хватало жизненного пространства. И работы. Больше врагов – больше чести. Правда, насчет чести дело обстоит плохо. Отец мой говорил: «Больше врагов – больше пушек. Больше пушек – меньше галушек».

Когда лейтенант передал мне свой бинокль, он сам лежал на спине, глядел в небо и жевал травинку. И в этой позе разработал свой план. Потому что уже знал то, чего еще не знал я. Что русские уже заняли нашу позицию, что остаток нашего стрелкового общества уже погружен на машины для отправки в плен. Пусть даже лейтенант ничего на свете не боится, при мысли о плене у него лбу выступает холодный пот. У меня тоже. Символически. Этот страх роднит нас. Может быть, так думалось мне, может быть, существует вполне реальный шанс пробиться в Прибалтику. А оттуда, если по-нашему не выйдет, и дальше, в Швецию. У лейтенанта – он и раньше этим прихвастывал – есть там влиятельная родня. Хотя, с другой стороны, может, и в самом деле существует договоренность насчет того, чтобы прибалтийские страны снова получили самостоятельность, чем черт не шутит.

Не понимал я только одного: зачем лейтенанту понадобилось тащить за собой летчицу? Раз ты оказался в тылу врага, незачем носить в рюкзаке сирену, которая сразу завоет, едва враги нападут на твой след. Вот это я хотел ему внушить.

Я запустил большим, с кулак величиной, камнем в косогор, в кусты, под которыми стояла наша перевозка.

Камень свистнул сквозь ветки и рикошетом отскочил вниз. Внизу ударился о колесный обод. И – словно я нажал на кнопку – из перевозки донесся вопль: Ирина! Ирина! Дверцы перевозки были захлопнуты, вопли замерли через какое-то время сами по себе. Окажись Ирина или кто-нибудь из их братии по соседству, можно было смело поставить крест на Риге, на Швеции, вообще на всем. Котелок, мои водяные часы еще показывали без четверти. Я хотел снова сесть и снова обхватить голову руками, но тут надо мной опять зарокотал самолет. Опять со стороны Акульей бухты, опять на бреющем. Но на сей раз четырехмоторный, и более мощный. Штурмовики. Навряд ли они имели в виду именно нас. Я полез вверх по склону. Штурмовики летели звеньями, разбившись по трое. Широко раскинувшись по фронту. Я видел, как первое звено на подлете клюнуло носами к западу. Как в четыре струи ударили бортовые пушки. Я услышал взрывы. Но не видел их целей. Цели были закрыты от меня деревьями и всхолмлениями. Да и были слишком далеко. Лишь изредка мелькали следы трассирующих снарядов наших зениток. Вскоре они вообще смолкли. Первая группа ушла на юг. А над Акульей бухтой уже взревели моторы второй. Вторая группа еще дальше продвинулась назад. Они заходили на цель по очереди, звено за звеном. Я уже знал, какое действие оказывают штурмовики на беспорядочно отступающие войска. Люди катятся в братские могилы по тропинкам и дорогам, как по конвейеру.

Через взрытое поле ко мне приблизился лейтенант. Небрежной походкой. Под мышкой – ореховая тросточка. Прямо как я видел в кино. У английских офицеров. Очевидно, после моего камня он решил обследовать ближайшее окружение. Или показать мне, что разгадал мою хитрость. Я начал закипать от злости. Он сказал, что, к сожалению, не запасся парой рубликов. Не то он бы с удовольствием заплатил штурмовикам. Прекрасно работают ребята. Расчищают для нас дорогу. Или то, что в этой стране принято называть дорогой. Они оставляют после себя мертвое пространство. То есть как раз то, что нам нужно. Он сумел прочитать злость на моем лице и снисходительно улыбнулся.

Я так и остался лежать в укрытии на краю лощины. Не поднимая глаз, я сказал: «Пиво, лимонад и горячие сосиски продают за углом. В павильоне возле пляжа. За колючей проволокой». Там, куда я ткнул большим пальцем, поблескивало болотце, а над ним плясала на утреннем солнышке мошкара. Поначалу лишь ранняя. Рядом догнивала рухнувшая деревянная сторожка. Несколько кольев обрамляли эту картину.

Лейтенант сел. Не спеша, но сел, И принялся обшаривать биноклем противоположный склон. Первый раз за все время я посмел говорить с ним таким тоном. Чтобы показать ему, что здесь не имеет смысла изображать превосходство. Я знал, на что он отреагировал. На слова «колючая проволока», вот на что. Недаром я так долго сидел, обхватив голову руками. Безотрадный пейзаж с болотцем представился ему предвестником лагерных пейзажей. Как, впрочем, и мне. Я подумал, что, если мне удастся еще разок-другой так же наглядно продемонстрировать ему ужасы лагеря, он, может быть, отпустит девушку.

Лейтенант, судя по всему, что-то обнаружил. Он подкрутил бинокль и вдруг развеселился.

– С ума сойти, до чего лихо, – сказал он, – вон скачет пьяный улан! Вы только полюбуйтесь, И главное, средь бела дня!

Он лег на спину, словно от смеха не мог больше сидеть. С Акульей бухты нанесло третью волну. А я увидел в бинокль всадника. Лошадь шла шагом, а сам он скорей лежал на холке у лошади, чем сидел в седле. Без сапог. Без фуражки. В расстегнутом мундире. Но больше всего привлекал внимание белый флаг, который он тащил за собой. Порой он вздымал его высоко над головой – как штандарт, порой опускал – как пику. Флагом служила рваная простыня, привязанная к длинной палке. Когда он вздымал знамя, лошадь припускала рысцой, но надолго их не хватало, ни лошади, ни всадника. Лошадь замедляла шаг, а всадник подносил ко рту бутылку. Задирал кверху и глотал. Мне чудилось даже, будто я слышу, как он глотает. Лейтенант тоже нырнул в мое укрытие. Теперь лошадь, всадника и флаг можно было различить даже невооруженным глазом. Один из штурмовиков третьей волны вдруг начал снижаться, сзади пикируя на одинокого всадника. Тот развернул лошадь. Высоко подняв белый стяг, развернул лошадь. После чего, судя по всему, окончательно спятил и, держа наперевес белый флаг, как боевое копье, поскакал на врага. Лейтенант произнес краткое надгробное слово, второе за тот день: «На спине у лошадей скачет счастье для людей». Но выстрелов мы почему-то не услышали. Одетая броней машина пролетела над головой нападающего. В разгорающемся свете дня исчезла лошадь вместе со всадником, за деревьями, похожими на дубы.

Какое-то время лейтенант молчал. А потом сообщил, что намерен внести в свой план некоторые коррективы. Теперь он не желал, как было задумано ранее, лишь с наступлением ночи вылезать из укрытия. Нет, на нашей перевозке мы отправимся в путь средь бела дня. Причем не мешкая, прямо сейчас. Когда эти подметальщики перестанут прочесывать дорогу. Лично он считает, что примерно через час представление кончится. Беспокоит его только недостаток бензина. Бак наполовину пустой и всего три канистры. С таким запасом по пересеченной местности и по песчаным дорогам далеко не уедешь. Из этого следует: бензин надо организовать по дороге. С брошенных машин. Бензин для нас важнее провианта. Я заметил, что старик, то есть господин майор, еще в долгу перед нами за лосьон для бритья. Так что для начала надо бы раскурочить его вездеход. Раскурочить. Так и сказал. Вспыхнувшая во мне злость еще не выветрилась.

Лейтенант снова встал. Снова поглядел на меня сверху вниз. Но на сей раз без улыбки. И сказал, чтобы я не вздумал использовать для кофе мерзкую жижу из болота. Не то придется мне узнать, что такое шведский пунш. Я ответил, что давно это знаю, со времен военных игр в юнгфольке и в гитлерюгенд. Там пленных всегда потчуют шведским пуншем. Деревянную распорку вставляют между зубами и льют в рот какое-нибудь гнусное пойло. С пленными всегда так обращаются. Наглядная демонстрация ужасов, вторичная притом. Да еще и намек на лосьон. Результат был ужасный. С виду лейтенант остался спокойным. И сказал ледяным тоном: «Вообще-то ваш эксперимент с камнем меня убедил. Вы правы. Эта луженая глотка никак не соотносится с нашим планом. А посему, ефрейтор Хельригель, я разрешаю вам с корнем вырвать эту помеху. И присыпать сверху. Землицей – если вы еще не поняли, о чем я говорю. Начинайте потихоньку да полегоньку копать яму. Даю вам час времени. На моих теперь шесть четырнадцать». Прежде чем покинуть меня все с той же тросточкой под мышкой, он довел до моего сведения, что и сам крайне сожалеет. Он благородно предложил ей приемлемый для всех вариант, но она предпочла встать на тропу войны: ты или я. Ну что ж, вольному воля. А для нас остается лишь один пароль: родина. Он еще долго убеждал меня. Я уже забыл прочие его доводы, я понял только, что его великодушное разрешение до семи четырнадцати убить и закопать девушку есть повторение старой игры: а вот слабо тебе спрыгнуть с десятиметровой вышки, а вот слабо тебе ухватить за грудь училку по физкультуре. О, в эту минуту моя голова много чего понимала. Поскольку меня кое-что взволновало. И еще поскольку я успел глотнуть свежего воздуха. Выходит, именно из-за этого девушка должна поплатиться жизнью. Умереть от моей руки. Он хотел раз и навсегда сделать меня своим верным псом. Ему как раз и нужна верная и злая собака. Мне будет хорошо у него в качестве верной и злой собаки. Он даже постарается меня выручить в случае нужды. Мне только нельзя будет ни думать, ни волноваться. Идиот, сказала мне легкая как пушинка девушка.

Я встал, похлопал по штанам и куртке, отряхивая грязь. Я нахлопывал себе храбрость. Я сказал: «Я не возьмусь за это, господин лейтенант. Я не могу выстрелить в спину безоружному человеку. А тем более женщине». Если бы он не просто разрешил, а приказал это сделать, я бы ударил его головой. В живот. Одному из нас пришлось бы поверить.

Он лишь поднял брови. «Дальше, дальше, господин ефрейтор», – ерничал он. Я отозвался: «Именно дальше. Километров сто отсюда. Тогда мы ее высадим. Под покровом ночной тьмы. И поедем дальше. Все дальше и дальше. Если будет на то воля божья». Он изобразил глубокое презрение. «Вот как, – сказал он, – воля божья. Самое безотказное горючее». И пошел вниз по склону. Через изрытое поле. Я тоже съехал вниз. Заяц и еж. Мой автомат лежал в кабине.

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Когда я возвращалась к машине, я услышала наш самолет. Он шел на бреющем и был уже очень близко. Только я слишком поздно его услышала. В лощине ухо хуже воспринимает звуки. Я сразу поняла: они ищут меня, Ирина меня ищет. Капитан нашей эскадрильи. Ирина, про которую говорят, что фантастическое новое устройство, под названием радар, находится у нее в голове. Должно быть, она меня увидела. Как зайчика в капкане. Ах, если бы я осталась на месте, если бы не припустила со всех ног. Я налетела прямо на лейтенанта, он подхватил меня, дернул за волосы, ударил по шее. У меня в глазах потемнело. Очнувшись, я увидела, что лежу под кустами. Самолета больше не было слышно. Лейтенант все еще прижимал меня к земле. Ирина увидит на земле обгоревший остов самолета. А может, и обуглившийся труп рядом. Лейтенант выпустил меня. Он тяжело дышал. Я лежала закрыв глаза. Я чувствовала только, как другой поднял меня с земли и отнес на плече в санитарную перевозку. Он обращался со мной, как с хрупкой куклой. Неумело, но отнюдь не грубо. Поначалу я для себя называла этого немца ДРУГИМ. Потому что он был другим, не таким, как лейтенант. Другим, не таким, как я себе представляла немцев. Перед ним я не испытывала страха. Неприязнь, само собой, испытывала. Но такую, которую у девушки, любящей танцы, вызывает неловкий, неуклюжий кавалер.