Текст книги "Летчица, или конец тайной легенды (Повесть)"

Автор книги: Макс Шульц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Если ваш муж мог предвидеть, чье посещение ему грозит…

– Мой муж знал свою сестру лучше, чем самого себя. И он был убежден, что в один прекрасный день Люба расскажет сыну, кто его настоящий отец. Если ему что и показалось удивительным, то это способ, который избрала Люба, чтобы открыть сыну правду. Детский план, на его взгляд. Недопустимое, ибо совершенно неожиданное и несвоевременное узнавание возле гроба при очной ставке… как называю это я.

Надеюсь, ваш муж решится все-таки еще до похорон переговорить с Андреем. Раз вам известно, что Хельригель прибудет. Так было бы всего разумней.

– Когда мы нашли фотографии и поняли, к чему это может привести, муж, ни минуты не колеблясь, решился исполнить последнюю волю сестры. Люба просила, чтобы все речи были произнесены в институте. А на похороны чтобы пришли только самые близкие. В том числе и отец Андрея. На том и порешили.

Анна Ивановна выпрямясь сидит на стуле. Как в суде. Гитта Хельригель встает и застегивает пальто.

– Анна Ивановна, как я полагаю, моя миссия по отношению к вам и вашему мужу завершена. Как я далее полагаю, вы приехали, чтобы сменить меня. Мавр своего дела не сделал. А потому уходит по доброй воле. Да и что мне здесь теперь делать? Вы совершенно правы. Во всей этой истории мне с самого начала отвели роль неодушевленного предмета. Нельзя человеку становиться неодушевленным предметом. Это тупиковая ситуация.

– Та-та-та-та! Вы – и тупиковая ситуация. Да ведь именно это нам и мешало, ваша ситуация.

Анна Ивановна тоже встает. В расстегнутом пальто.

– Для Андрея и для наших детей вы – товарищ Хельригель с супругой. Только и всего. Как будто… Прошу, поймите меня! Тем самым прошлое стало бы окончательно прошлым. Больше мы ничего не хотели. Возможно, Люба захотела бы большего. Возможно, Люба захотела бы удержать двумя руками судьбы троих. Возможно, ее детский план выглядел именно так. Ее всегда преследовала какая-нибудь идея. Она всегда стремилась изображать веселую колдунью. Быть веселой и колдовством устраивать в жизни всякие добрые дела. Но в ее жизни это ей не удалось. Ведь многое в жизни не удается, верно я говорю?

– Всего вам наилучшего, Анна Ивановна, я пришлю цветы.

Гитта Хельригель уходит. Она прижимает локти к телу. Словно желая не допустить, чтобы кто-нибудь взял ее под ручку. Анна Ивановна не идет следом. За дверью по транспортеру убегает снег.

Стюардесса через динамик сообщила:

– Мы пролетаем над Вильнюсом. Благодарю.

Хельригель решительно не желает оставить в покое своего занятого соседа.

– Почему она говорит «благодарю»? В конце концов, это мы должны благодарить за то, что нас информируют. Ты это можешь объяснить?

С самого взлета молодой человек, которому вполне может быть столько же лет, сколько Андрею, углубился в свои таблицы. И Хельригель не первый раз ему мешает. Отвечает он более чем коротко:

– Это входит в сервис, дорогой мой. И включено в стоимость билета.

Эк, заважничал! Кстати, глупых вопросов не бывает. Бывают только глупые ответы. Должен бы и сам знать, если хочет разобраться в своих расчетах. Не то ему никогда не найти ошибку. Ну где такому мальчишке понять, что это означает для нашего брата: возвращаться в собственную жизнь на высоте десять тысяч метров. Не понять ему ничего. У него в прошлом – никаких историй. Только наука да техника. А представить себе такое невозможно, как это. И парень тоже не может себе ничего представить. Как же оно будет дальше?

– Будь я господом богом, – предпринимает Хельригель через несколько минут очередную попытку, – будь я богом, я бы сказал, дорогой мой, сказал бы я тебе, взгляни на это ослепительное синее небо. Чем выше, тем синей. Безграничная синева. Завяжи-ка в небе узелок, тем самым ты поймал время и можешь поговорить со своим соседом.

– Теоретически вполне осуществимо, – говорит молодой человек. Не поднимая глаз.

– Ну что ты за человек такой. Прямо не человек, а логарифмическая линейка. Рано или поздно ты проделаешь свой взлет на микрокалькуляторе.

– Дай-то бог, – серьезно говорит молодой человек.

Стюардесса спрашивает, хочет ли еще кто-нибудь чаю или кофе. Хельригель просит чаю. Ему мучительно хочется говорить с соседом. Но в конце концов тот занят делом. Хельригель откидывается на спинку кресла, сжимая стаканчик обеими руками. И окончательно избирает в собеседники безграничную синеву.

То, что однажды заполнило всего тебя, так и будет идти за тобой. Всю оставшуюся жизнь. Этот груз не стряхнешь с плеч ни силой, ни слабостью, ни разумом. Остаются две возможности – то ли рухнуть под ним, то ли говорить о нем. Но лишь осознав, что все равно это никогда тебя не отпустит и осознание вернет тебе чувство свободы, лишь тогда ты сможешь приступить к рассказу. Итак, жил-был один такой – жил-был никакой…

II
ИЗ АКУЛЬЕЙ БУХТЫ – В НЕАПОЛЬ
ПЛЮС К ЭТОМУ – ДОПРОС

Помнится, это была ночь с первого на второе июля сорок четвертого года. Небо было затянуто облаками, земля – сухая и теплая. Мы стояли севернее Минска на холмистой равнине. Как почти на всех на нашей батарее, на меня нашло оцепенение. Страх, перемешанный с досадой и безнадежной мечтой о боях и победах. Между холмами широкой дугой изогнулась неглубокая лощина с пологими склонами. На дне – ни речушки, ни дороги, ни дерева, только кусты там и сям. Место как по заказу – для танкового удара. Говорят, они сгруппировались на востоке дуги в состоянии боевой готовности, шестьдесят Т-34. Как донесла военная разведка. Этой ночью мы заняли позиции на западе дуги. У нас есть четыре восемьдесят восьмых и шесть двадцатимиллиметровок. Мы – это команда Акульей бухты. Шестьдесят солдат и унтер-офицеров, лейтенант, старший лейтенант и майор. Майор Канделар, командир полка с остатками этого самого полка. До победы – или до смерти. А для трусов по-другому: до победы или до Сибири. Наше преимущество заключалось в моменте внезапности. Потому что русские за последнее время стали довольно беспечными. Они больше не ожидали серьезного сопротивления, благо они почти нигде с ним не встречались. За одну неделю они в нескольких местах прорвали среднюю линию фронта и отбросили нас примерно на сто километров. Фронт больше не существовал, было только беспорядочное отступление. За последнюю неделю я не раз видел людей, которые в приступе смертельной усталости сели где-нибудь, прислонясь к дереву, и сами выпустили в себя пулю. В их числе и своего друга Манне Мюллера. Он больше ничего не хотел спасать, кроме собственной жизни и чемоданчика с патефоном. Мы лежали среди леса, в окружении. Он поставил свою любимую пластинку, Лили Марлен. И в том месте, где поется «Когда плывут вечерние туманы», он это сделал. А через несколько секунд его примеру последовал еще один, унтер-офицер. Лейтенант фон Бакштерн начал орать как чокнутый и прошил из своего автомата чудесный патефончик Манне Мюллера. Осколок от пластинки еще ударил мне в губу. У меня был полный рот крови. Прорыв! – завопил лейтенант фон Бакштерн. От ярости и смятения нам удался этот прорыв. После чего лейтенант назвал меня рыцарем с поврежденной губой или немым горлопаном. У нас с ним были вполне доверительные отношения. Он был на два года меня старше. Но свой в доску, как мне казалось. Он был вместе с нами и в команде смертников Акулья бухта. Командир батареи легких орудий. А я – один из шести наводчиков. В разговорах со мной он не стесняясь обзывал команду поганой кучей. Он кое на что намекал. Три года назад, в июле сорок первого, на том же месте один старший лейтенант зенитной батареи схлопотал рыцарский крест. Подбив семнадцать танков. Хотя и допотопных. А командира полка три года назад звали майор Канделар. И по сию пору его зовут точно так же. Может, я и смекну, что это за поганая куча. Я смекнул и даже выразил свою мысль вслух. Что, мол, у господина майора, должно быть, болит шея. Ей тоже до зуда хочется украсить себя рыцарским крестом. Ну, не совсем вслух, я сказал все шепотом. Потому что разговаривать категорически запрещалось. Так же как запрещалось в эту ночь курить и стрелять. Запрещалось даже поражать летающие над самой головой воздушные цели величиной в амбар, покуда майор не отменит свой приказ. Ибо все зависело от того, окажется ли встречный огонь полной неожиданностью для танков, когда на рассвете они перейдут в наступление. Надо, чтоб их загорелось не меньше двадцати штук, прежде чем русские вообще сообразят, откуда стреляют. Легкие орудия должны метить в бензобаки. Таким манером была проинструктирована вся команда. Я чувствовал себя полным единомышленником лейтенанта по всем вопросам. Потому что ради меня он нарушил запрет разговаривать, да вдобавок кое на что намекнул. Муторное ощущение, что все мы обречены, смешивалось с надеждой на неслыханную удачу. Вот мы и лежали с двух сторон неглубокой лощины на замаскированных огневых позициях, и ждали, когда начнется рассвет, когда из кустов выглянет танковая дичь. Майор приказал отрыть ему командный пункт в форме могильного креста. Батарейные офицеры, как и любой командир орудия, были связаны с ним по рации. И майор позволял себе краткие, очень приглушенные пробы голоса. Расставленные по холмам часовые не замечали пока никаких признаков вражеской активности. Далеко-далеко наши тягачи через равные промежутки времени включали моторы. Чтобы ввести противника в заблуждение. На левом и на правом фланге, как нам сообщили, стоят штурмовые орудия и пехота.

Часов около двух одномоторная этажерка типа У-2 на высоте примерно тысяча двести облетела наши позиции. Она появилась с северо-запада. Связной самолет с партизанской катапультой, ночной разведчик. Майор приказал не двигаться. Создалось впечатление, что при облете медлительная машина опустилась ниже, не меняя курса, и потом исчезла в ночном небе. Звук мотора затих, но через несколько минут послышался снова. Швейная машинка опять вернулась. На сей раз заметно ниже. Метров триста от силы. Полет со снижением. Майор скомандовал одной легкой пушке приготовиться к бою. Но поскольку лейтенант находился как раз возле нашей, он приказал мне как наводчику занять место. Я ответил: «Цель обнаружил. Веду». Это же детские игрушки – держать такую птичку в перекрестии. Тем более самолет летел как раз по средней линии широкой лощины. Все лежали в укрытиях. Ствол орудия был замаскирован ветками. Один из нас не удержался и вслух выразил тревогу, которую мы все испытывали. «Помилуй нас бог, если он чего углядит». Но лейтенант, не дав ему договорить, произнес: «Аминь».

Уж лучше бы лейтенант промолчал, а моя мать не была набожной, а отец не был вагоновожатым. Перед каждой трапезой мать произносила застольную молитву. И отец всякий раз завершал ее полнозвучным «аминь». После чего топал ногой о глинобитный пол нашей кухни, словно нажимал педаль трамвайного звонка. Одновременно он хватался за ложку и неизменно произносил: «Почта отправлена…» Короче, если бы не это роковое стечение обстоятельств, я, может, и не нажал бы всей ступней на спусковой механизм. Может, и не нажал бы. Бум! Четыре снаряда покинули ствол. Заряжали мы попарно, каждый второй снаряд – трассирующий. «Здрасьте вам», – спокойно произнес лейтенант. Он был из балтийских немцев, и хорошо говорил по-русски. Потом он чуть отвел наушник от уха – так ревел майор. В ночной тишине каждый мог отлично расслышать, какие выражения нарушали тишину ночи. Лейтенанту вместе с наводчиком было приказано явиться на командный пункт, причем немедленно. По дороге лейтенант обронил: «Сейчас надо помнить одно: „Если ты сын божий, спаси себя сам“».

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЕТ ГИТТЕ: В эту ночь я получила приказ доставить в штаб дивизии командира разведроты. Молодого подполковника. И при этом идти на высоте не меньше тысячи метров. На такой высоте фрицы не считали наши машины опасными. Я уже собралась заходить на посадку, когда мой пассажир вдруг забеспокоился. И приказал повернуть и пройти ниже. Ему что-то померещилось, и теперь он должен убедиться, так это или не так. Вообще-то, как младший лейтенант и пилот, командиром на борту была я, а не он. Тут подполковник начал канючить. Попробуй откажи, когда тебя так о чем-нибудь просят и вдобавок с оправданным возмущением. Я выпустила зеленую трассирующую пулю, легла на обратный курс и пошла на снижение. Кроме наших танков я ничего такого особенного не заметила. А он заметил. И завел речь о танковой засаде. И начал орать и чертыхаться, чтоб я дала полный газ. Но тут я услышала громкий удар. След трассирующего снаряда прошел под нами, чуть не задев обшивку. Надо было выровнять машину и прибавить скорость. Но мотор начал чихать, кашлять и плеваться маслом. Пришлось закрыть лицо руками. Число оборотов катастрофически упало. Высота – сто метров. Высота девяносто. До линии фронта за нами можно было теперь дотянуться рукой. Я выключила зажигание. Поворачивать, когда планируешь, уже невозможно. Машина могла худо-бедно тянуть по прямой. Мы пролетели над каким-то леском и сразу после этого коснулись земли. Жесткая посадка с капотированием. Посреди овсяного поля. Ремни спасли нам жизнь. Но когда мы выбрались из самолета и уже стояли обеими ногами на земле, выяснилось, что мы оба еле дышим. У подполковника текла кровь из раны на голове. Слева и справа мы слышали немецкую речь. Они брали нас в кольцо. Должно быть, их было не очень много, не то они бы не переговаривались так громко.

Мне следовало бежать, пробиваться к своим. А подполковник отвлекал бы тем временем фрицев. У него только и был что пистолет. Но я никуда не побежала.

Пистолет и у меня был. Вдвоем можно отстреливаться на обе стороны. На двоих у нас было две дюжины патронов. Мы отползли чуть назад в овсяное поле. Немцы на отвратительном русском рявкнули: «Руки вверх! Иди сюда!» Мой подполковник уложил первого немца, который вырос перед ним длинной, громогласной тенью. Мы надеялись, что они оставят нас в покое, когда потеряют несколько человек. До рассвета осталось всего ничего. А утром роли переменятся, тогда мы станем охотниками, а они – дичью. Как и положено. Вот немцы уже перестали драть глотку, они молча подкрадывались и палили из автоматов. Каждая пуля оставляла за собой в зеленом овсе межу и раздавалось такое шипение, будто связки раскаленных железных прутьев падали в холодную воду. Мне под прицел попал второй немец…

На своем командном пункте в форме креста майор составил рапорт о моем неподчинении приказу перед лицом врага. Помимо меня и лейтенанта, он еще вызвал к себе офицера с батареи тяжелых орудий Франца. Короче говоря, в каждом из четырех окончаний креста оказалось по одному человеку. Причем офицеры сидели, майор на своем складном стульчике, два других на канистрах с бензином. Мне же полагалось стоять, давать показания и стоять по стойке смирно. Моя голова в стальной каске торчала над краем окопа. Заведомо обреченная позиция – при свете луны. Небо стало еще ясней. Поскольку я решительно не знал, как мне объяснить свое поведение, я продолжал стоять по стойке смирно. Не мог же я сказать, что в моей ноге сработал притоптывательный рефлекс, потому что лейтенант сказал «Аминь!».

Майор сидел почти в центре креста, потому как за спиной у него, в том окончании, которое ближе к врагу, была установлена стереотруба. Старший лейтенант записывал, блокнот он держал на коленях, притененный фонарик в левой руке. Он записывал то, чего не мог сказать я, то, что ему диктовал майор. Записывал, а сам почему-то шмыгал носом. Мой лейтенант пытался по мере сил выгородить меня. Хороший солдат, в остальном безупречная дисциплина, просто нервный срыв из-за непомерных физических и духовных перегрузок после начала русского наступления, каковое по причинам стратегическим, равно как и тактическим, все равно скоро захлебнется. Ну и так далее. Наблюдатель доложил, что подвергшийся обстрелу самолет с большой степенью вероятности рухнул где-то неподалеку от того места, где у нас расположены тягловые средства.

Услышав это донесение, мой лейтенант расхрабрился и придушенным голосом вскрикнул «ура!». Мой лейтенант вообще часто храбрился, когда имел дело с майором, с командиром полка, который теперь командовал одной-единственной, да и то собранной по кусочкам батареей. Вообще, ходили слухи, что майор у нас педик. А мой лейтенант был из себя писаный красавчик. Золотистый блондин с персиковой кожей. И вот когда он придушенным голосом завопил: «Ура», майор, судя по всему, был уже готов вообще обойтись без протокола. Тогда бы дело не пошло в трибунал. Тогда бы я отделался несколькими днями гауптвахты. Что в свою очередь было бы нелегко осуществить при беспорядочном отступлении. Но все вышло по-другому. С неба донесся типичный звук швейной машинки – самолет такого же типа, как и тот, в который стрелял я. Вдобавок можно было сразу же услышать, что на сей раз самолетов не один, а больше. Господи, я увидел, как они летят под луной. Три одинаковых. И все, так сказать, вытянули шеи в сторону могильного креста. И все летели прямо на нас. Вот тут мой лейтенант не стал кричать «ура». Зато старший лейтенант еще активнее зашмыгал носом и сказал, что сейчас нам всем будет хана. Его слова сопровождались воем падающих бомб. Офицеры нырнули – каждый в свой отсек. А я продолжал стоять, и голова у меня торчала над краем окопа. Решив, что таким путем проблема будет решена всего быстрей и проще. Потому что с неба начали падать плоды моего проступка. Я своими глазами видел и насчитал шесть разрывов над Акульей бухтой. Шесть однотонок, как я решил. Внизу, на дне окопа, майор прилип к своему ларингофону и орал, чтобы не вздумали отвечать. Полный запрет открывать огонь оставался в силе. С противоположного склона донеслись стоны раненых. Должно быть, кто-то угодил в орудие Берта прямым попаданием. И майор пронзительным голосом сказал моему лейтенанту нечто совершенно нелепое. «Господин фон Бакштерн, – сказал он, – я впопыхах забыл свой лосьон для бритья. Он – в моих вещах, там, где стоят тягачи. Будьте так любезны, принесите мне мой лосьон. Заодно, когда пойдете туда, прихватите этого человека и протокол дознания. И передайте все гауптвахмистру. При первом же удобном случае этот человек должен быть передан военному трибуналу. Для скорости можете воспользоваться моим вездеходом, господин Бакштерн. А обратно приедете на санитарной перевозке. У нас, как видите, есть раненые». Меня выгнали из укрытия, господа офицеры подписали протокол, касающийся нарушения приказа, допущенного перед лицом врага обер-ефрейтором Хельригелем. Приличия ради его подписал и мой лейтенант, потом, все еще находясь в окопе, взял под козырек. «Лейтенант фон Бакштерн просит у господина майора разрешения быть свободным». Особое ударение он сделал на «фон». Что меня до какой-то степени примирило с ним.

Вездеход стоял в укрытии за несколько сот метров от командного пункта. Шофер спал. Бомбежки он не слышал. Когда мы сели в машину, над нами возникло новое звено. По нему никто не стрелял. Снова на позиции разорвалось шесть бомб. «Ладно, уйдем по-английски», – сказал лейтенант. Я не понял, что он этим хотел сказать.

Среди тягачей нам встретился батарейный сапожник из моего бывшего взвода. Он был похож на престарелого младенца. Мы с ним хорошо ладили. Лейтенант пожелал выслушать рапорт. Шоферы, как доложил сапожник, все приданы секретной части. Остальные выступили под командованием ротного фельдфебеля, чтобы захватить сбитого русского летчика. Но тот отстреливается как дьявол. Уже есть трое убитых. Если господин лейтенант желают поглядеть, так они лежат за домом. Одному из них он еще накануне поставил латки на сапоги.

Мой лейтенант принял какое-то решение. И вдруг обратился ко мне на «ты»: «Раз ты сдуру наслал на нас этого дьявола, ты с ним и разберись. Или он с тобой разберется. Хельригель, я даю тебе шанс отмыться». После чего он снова перешел на «вы».

Когда среди густого овса мы встретились с ротным фельдфебелем, мой лейтенант ни словом не обмолвился о том, что произошло на командном пункте. Фельдфебель подтвердил донесение сапожника. Хотя и высказал предположение, что дьяволов там не один, а целых два. Фельдфебелю было приказано отозвать свой эскадрон белобилетников. Такое серьезное дело могут провернуть только бывалые солдаты, другими словами, он, лейтенант и я. Когда мой лейтенант проговорил эти слова, на востоке пробилась первая дымчато-серая полоска рассвета. Фельдфебель хоть и счел себя на правах командира эскадрона глубоко оскорбленным, но повиновался, причем, как мне кажется, с явным облегчением. Свистом подозвали двоих солдат и приказали, чтобы они отдали нам свои автоматы. А лейтенант вдобавок истребовал автомат гауптвахмистра. Из чего следовало, что для совместной трапезы с этими дьяволами он решил обзавестись ложкой побольше. Фельдфебель заливисто и протяжно дунул в свой сигнальный рожок. Мы по-тюленьи поползли через овсы, до колена высотой, редкие и еще зеленые. Ни гласа, ни воздыхания. Лейтенант приказал мне пройти еще несколько шагов вперед, только пригнувшись. Я выполнил приказание. Раз, потом еще раз. И тут вдруг огонь. Пуля просвистела у меня над ухом. Ну а теперь в третий, и последний раз. Лейтенант протрубил последнюю охоту. Шанс отмыться. Не торговаться с самим собой. Достойно подставить голову под молоток. Проявить благородство. Я все понял. На этот раз пуля распорола мне рукав. Лейтенант прошелся беглым огнем по тому месту, где раздался звук выстрела. У лейтенанта был пространственный слух. Я продолжал ползти на сближение с дьяволом.

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Мой подполковник собственным телом закрыл меня от беглого огня. А потом истек кровью у меня на руках. Пока он умирал, я успела выпустить две последние пули. Зазря. Я рухнула на мертвого. Выстрел прошел между моими растопыренными пальцами – в землю. Ожег ладонь. От боли рука непроизвольно сжалась в кулак. Я услышала, как пахнут молодые овсы, как пахнет земля. И выпрямилась во весь рост. Там, за линией фронта, на нашей стороне уже занималось утро. Злобный зверь кричал: «Лапы вверх». А другой, не менее злобный, выпрямился во весь рост. Но я не подняла руки. Мной вдруг овладела холодная решимость. Страх, волнение, боль сошли с меня, как сходит старая кожа. Я еще помню, что я подумала. И буду помнить всегда. Рухнешь в объятия дня, подумала я. У видишь наконец свою мать. Я ведь никогда не видела своей матери. Подумав так, я сбросила летный шлем. И стояла в сапогах и стеганом комбинезоне среди занимающегося утра. Странно – может, ты, как женщина, сумеешь меня понять, – в эту минуту я ощущала себя спокойной и красивой. Еще девушкой я представляла себе, какое это должно быть чувство, когда ты без всякой цели и без всякого тщеславия ощущаешь себя красивой. Я думала, подобное ощущение может возникнуть лишь тогда, когда тебе положат на руки твое собственное дитя. Здесь все было по-другому. И зверь в немецкой каске, тот, что выпрямился, подходил ко мне, выгорбив спину. Отпрыгнул в сторону. Подошел еще на несколько шагов. Направил ствол своего автомата на мои ноги. Дракон, каждодневно пожирающий одну девственницу. Сперва выпрямляется. Потом облизывается и топает от жадности задними лапами. Подошел второй зверь, он сказал по-русски: «Так-так-так! Что это у нас тут есть?» Подходили другие. Драконий выводок обступил меня со всех сторон. Страх вернулся вместе с отвращением.

Один из дьяволов вдруг выпрямился и сбросил с головы дьявольский клобук. Я успел тем временем подойти так близко, что увидел: это молодая женщина с коротко остриженными волосами. Женщина стояла очень спокойно, словно минутой раньше возникла из этого овса. Как заспанная. «Осторожней!» – выкрикнул лейтенант. Я отскочил в сторону. И угодил ему как раз на прицельную линию. Было ясно как день, что он прицелился в эту чертову бабу. Я без раздумий преградил дорогу его пуле. Хотя не знаю, стал бы он стрелять, если бы не я, или не стал бы. Он ведь делал все на самый изысканный, на благородный лад. Ротный потребовал не чикаться долго с этой сукой. Четверо убитых, это ж надо! Оказывается, только что нашли четвертого. Отца троих детей. Ротный вскинул оружие. Лейтенант, стоявший рядом, приподнял указательным пальцем ствол. И в то мгновение, когда лейтенант поднимал кверху ствол направленного на летчицу оружия, вдали словно застучали первые дятлы. То были сухие, короткие выстрелы из противотанковых ружей и базук. На огневой позиции Акулья бухта начались танцы. Ротный фельдфебель сказал, что там сейчас гибнут наши ребята. Лейтенант приветливо поглядел на меня. «Ну, решайтесь, ефрейтор. В конце концов, эта амазонка – ваша добыча». Я взглянул на амазонку. Амазонка взглянула на меня. Думаю, ей не трудно было догадаться, о чем идет речь. Глаза у нее были распахнуты до предела. Одна рука сжата в кулак. Другой она торопливо провела по лбу. Словно хотела стереть то, что стояло перед ней, и то, что ей предстояло. Я сказал, что до сих пор каждого сбитого летчика отводили на допрос. На командный пункт дивизии. Лейтенант сказал: «А ведь ефрейтор-то прав. Мы взяли языка». Хорошо еще, что ротный фельдфебель ничего не знал о протоколе. Он отвернулся. Он просто клокотал от злости. «Нечистая сила умирает только на рассвете», – сказал он. И прошил лежащее рядом тело очередью из своего автомата. Лейтенант выплюнул изо рта соломинку. Летчица закрыла лицо шлемом.

А среди тягачей уже поднималась первая волна паники. Майорский шофер, который не медля погнал назад, к огневой позиции, вернулся и сообщил, что проехать туда больше нельзя. Несколько танков уже оставили ее позади и зашли с тыла. Все больше и больше танков совершало прорыв, но фельдфебель сказал, что пока впереди еще грохочет, никаких оснований для паники нет. Скомандовал боевую готовность. Каждому предстояло занять приготовленный окоп для круговой обороны. Раздали противотанковые гранаты. Лейтенант снимал в санитарной перевозке предварительный допрос с летчицы. Ефрейтор-письмоводитель вел протокол. Одна створка задней двери была распахнута. Лейтенант сидел с непокрытой головой на нижних правых носилках, положив ногу на ногу и скрестив руки. Ярко сверкала на солнце его белокурая шевелюра. К этому времени грохот спереди доносился уже непрерывно. Я завидел, как штурмовики, эти железные Густавы, описывают круги, они кружили над тем местом, где наши тягачи осуществляли свой отвлекающий маневр. Оттуда начали подниматься клубы дыма. Я как бы нес караул при санитарной машине. С автоматом. Вообще-то человек, на которого наложено дисциплинарное взыскание, не имеет права носить оружие. Лейтенант вдруг прервал свою беседу на русском языке. Из-за грубого вмешательства гауптвахмистра. Тот и не думал скрывать, что считает лейтенанта просто маменькиным сынком, решительно неспособным овладеть ситуацией по-военному. Он доложил, что велел переложить убитого русского в решетчатый ящик, а ящик поджечь. Летчица глядела через открытую дверь на овсяное поле. На том краю поля у межи догорал ее самолет. До сих пор она не проронила ни слова, только выдала свою офицерскую книжку. Ротный зашвырнул набитый картами планшет мертвого офицера в машину. Просто-напросто под ноги лейтенанту. Лейтенант подхватил планшет и нашел в нем карту, размеченную значками. Карту он расстелил у себя на коленях. Не удостоив более ротного ни единым взглядом. Сказал только, что лучше бы гауптвахмистру не изображать из себя вождя краснокожих. Тут ротный – богатырь по всем статьям – выхватил летчицу из машины и швырнул ее на землю. И при этом рявкнул, что с этой дамой как-нибудь сам разберется. Если мы сегодня угодим к Ивану в лапы и эта штучка раскроет рот, нас всех расстреляют. Он снова поставил летчицу на ноги, подтащив за волосы. Потом толкнул ее вперед и выхватил свой пистолет. Лейтенант тем временем изучал карту. Но тут разорался я. «Поганый, вонючий трус, вот ты кто», – завопил я, сам толком не зная, кого я имею в виду, лейтенанта или ротного. Писарь, заикаясь, спросил, не спятил ли я часом. Гауптвахмистр принял мой крик на свой счет, повернулся ко мне, направил на меня пистолет и, стуча зубами от бешенства, потребовал, чтобы я повторил свои слова. Уж и не знаю, повторил я их тогда или нет. Если бы повторил, он, верно, прихлопнул бы меня на месте. Лейтенант избавил меня от необходимости отвечать. «Плохой из вас пророк, гауптвахмистр, – с холодным спокойствием сказал лейтенант. – Если мы сегодня или завтра и впрямь угодим в лапы Ивану, а эта пленная снова обретет дар речи, к стенке поставят только одного. Да, одного наверняка поставят. За осквернение трупов». После чего лейтенант заговорил еще резче: «А ну, спрячь оружие!» Ротный неохотно повиновался. Я за рукав отвел летчицу обратно в машину. Она, не совсем еще придя в себя, поднялась на подножку, хотя и опиралась при этом на мое плечо. «Вот до чего мы дожили, – прохрипел ротный, – лучше пусть гибнут свои, лишь бы самому остаться беленьким». Повар влил несколько ведер воды в полевую кухню. Фельдфебель подошел к кухне и напился из огромного ковша. Лейтенант закричал, что приказывает уточнить место падения, перевозку отогнать поближе к огневой позиции, а пока распорядился подготовиться к передислокации. Впереди еще слышались редкие выстрелы. Среди четырех убитых был водитель перевозки. Шофер с командирской машины только перекрестился, когда лейтенант приказал ему достать из вещей господина майора лосьон для бритья и за рулем вездехода двинуться к огневым позициям, указывая дорогу перевозке. А за руль перевозки сядет он сам, лейтенант. Перевозка у нас была почти новая, светло-коричневая и красный крест на белом фоне. Никакой маскировочной окраски. Летчицу лейтенант устроил так, чтобы она у нас не вздумала сбежать, на левых носилках. Связав ей руки и ноги с помощью входящих в комплект ремней, а также ремешков от солдатских манерок. Помогать ему при этой процедуре мне не разрешили. Он сам ее осуществил насильственно, но не грубо. А мне велел принести коробку со сгущенным молоком из неохраняемого фургона. Там хоть одна, да найдется. Шеф любил, чтобы пудинги ему готовили на сгущенном молоке. Я нашел коробку. И втихаря показал связанной летчице одну из банок, где на пестрой этикетке мирно паслась корова. Мне почудилось, будто летчица усмехнулась. На какую-то долю секунды. Мой лейтенант приказал мне занять место на правом переднем крыле. Для наблюдения за воздухом позади машины. А про приказ доставить меня по начальству и протокол дознания он, судя по всему, вообще забыл. Может, он надеялся, что майор тем временем погиб? Впрочем, у меня не было времени предаваться подобным размышлениям. Мне надо было глядеть в оба, чтобы на этой ухабистой дороге не загреметь вниз с подножки. Шофер начальника поехал кружным путем, более безопасным, как он, должно быть, считал. И зря. Его машина угодила под дождь осколков. Я даже видел танк, который его обстреливал. Он стоял на пригорке. Длинный ствол еще дымился и указывал прямо на нас. Я спрыгнул. Лейтенант спрыгивать не стал. До предела сбросив скорость, он открыл дверцу и, высунув руку, закрепил на крыше флажок с красным крестом. Возле подорвавшегося вездехода. Странно, что машина не сгорела. Мертвый шофер лежал грудью на рулевом колесе. Лейтенант что-то мне показал. На сиденье рядом с шофером лежал граненый флакон, лосьон господина майора. С флаконом в руках я залез в кабину перевозки, потому что лейтенант махнул мне рукой. Мы снова тронулись. Я видел, как длинная труба стоявшего на пригорке танка провожает нас. Я разглядел капли пота у лейтенанта на носу. Длинная труба задралась кверху. Танк подал назад и скрылся за горкой. «Когда я шоферил, у меня здесь всегда висел амулет». Я про себя восхитился хладнокровием лейтенанта. Мы заехали в глухую лощину неподалеку от огневых позиций. Кусты надежно укрыли машину. Пассажирке нашей лейтенант сказал, что к завтраку мы вернемся. Снаружи я еще сказал, что в лощине холодно и что на верхней полке лежат одеяла. Лейтенант бросил взгляд на стопку одеял, но не тронул их. Мы начали безмолвно карабкаться вверх по крутому рыхлому склону. Пока вскарабкались, я набрал полные сапоги песку. Лейтенант запретил мне вытряхивать песок, сославшись на то, что положение у нас пока неопределенное. Дальше пришлось ползти, чтобы бросить взгляд на позицию. По его милости я здорово натер ноги песком, а все потому, что дал совет насчет одеяла для нашей пленницы. Мой хладнокровный лейтенант самым недостойным образом приревновал меня. Здесь он желал быть оленем-победителем по праву высокого рождения. А русские, они пролетарии. И ко мне это бранное слово тоже вполне применимо. Уже не раз и не два лейтенант, к которому я испытывал полное доверие, называл меня придурковатым пролетарием. Вдобавок девушка эта выглядела так, будто работает в типографии. Надо сказать, что у меня на родине самые красивые девушки работают в типографиях. Словом, по происхождению, скорее уж мне следовало заботиться о девушке, чем кому другому. Вот какие опасные мысли занимали меня, когда мы ползли вперед.