Текст книги "Крыши Тегерана"

Автор книги: Махбод Сераджи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

10
МОЯ ШКОЛА И МОИ УЧИТЕЛЯ

В Иране школьные занятия начинаются в первый день осени. Этот день всегда особенный. Улицы запружены мальчиками и девочками всех возрастов. Все кажутся целеустремленными. Дети выглядят более сосредоточенными и внимательными, даже более опрятными, чем обычно, поскольку матери очень тщательно готовили их к этому.

Ирадж, Ахмед и я вместе идем в школу. Ирадж громко сморкается в белый носовой платок и говорит, что за судьбу всех революционеров, арестованных, замученных и убитых правительством Ирана, должны нести ответственность американцы. Он останавливается и, подняв брови, заглядывает в свой платок, словно удивляясь тому, что вышло у него из носа.

Ахмед качает головой и говорит:

– Ты отвратителен, понимаешь? Моя сестра не взглянет на тебя, будь ты даже Божьим сыном!

Ирадж, как обычно, не обращает внимания и продолжает:

– Мой отец служил в армии полковником. Он знает из первых рук о шпионской деятельности американцев в Иране. Он рассказал мне как-то о гигантском авианосце, оборудованном сложными радарами, который американцы поставили в Персидском заливе для слежения за иранскими антиамериканскими политическими группами. Он говорил, что у американцев есть современная техника, позволяющая видеть сквозь стены, и поэтому он всегда прикрывает половые органы, когда принимает душ.

Мы с Ахмедом пытаемся сохранить серьезность, но это нелегко.

– Они все видят и слышат, – шепчет Ирадж. – Они следят за всеми, все время.

– Тише, – отвечает Ахмед. – Не говори так громко, а то нас услышат.

– Я не шучу, – протестует Ирадж.

– Ну так почему ты не рассказал мне все это до того, как я поделился с миром техникой мастурбации? Теперь эти оппортунистически настроенные капиталисты украдут мои идеи, опубликуют книгу и заработают миллионы долларов.

Потом он поворачивается ко мне и спрашивает:

– Ты полагаешь, поздно получать патент на эту технику?

Я со смехом пожимаю плечами.

– Если бы я жил в Соединенных Штатах, – говорит Ирадж, – то уже бы стал изобретателем, потому что американцы любят новые устройства и поддерживают людей вроде меня с блестящими идеями, которые могут облегчить жизнь человека…

Ахмед перебивает его.

– Давайте организуем мероприятие по сбору средств и купим ему билет в Штаты, в один конец.

Ирадж снова игнорирует Ахмеда.

– Американцы придумали сложные технологии, позволяющие им шпионить за любым человеком где угодно, в любое время.

– Посмотри, что придумал твой чертов Томас Эдисон! – бранится Ахмед.

Словно делясь с нами главным секретом национальной безопасности, Ирадж шепчет:

– Американцы хорошо знали Доктора и испугались, что он осведомлен о мировых делах. Они радировали кому-то в Иране, чтобы его арестовали.

Ахмед смотрит на меня и произносит:

– Понимаешь, тот человек с рацией разговаривал с командой американского корабля в Персидском заливе!

Я укоризненно смотрю на Ахмеда, потому что мне не нравятся шутки на эту тему.

– О, ради бога, – говорит он, – скоро его выпустят. Уж поверь мне – очень скоро он будет на свободе.

Ирадж говорит, что в пятидесятых годах американцы шпионили за другим парнем, гораздо более важным, чем наш Доктор.

Он имеет ввиду Мосаддеха, единственного премьер-министра в истории Ирана, который попал на эту должность путем демократических выборов. В пятьдесят третьем ЦРУ свергло его за ничтожную сумму в шестьдесят тысяч долларов. После возвращения шаха он был помещен под домашний арест до самой смерти, а умер он в марте шестьдесят седьмого в возрасте восьмидесяти четырех лет. Доктор любил повторять, что свержение Мосаддеха было грубейшим в истории просчетом американской внешней политики. «Ни один человек на Среднем Востоке не станет отныне доверять американцам и их дутой поддержке демократии», – гневно заявлял он.

– Тот парень, – продолжает Ирадж, – был слишком известным, и его убийство могло бы вызвать в Иране революцию. Американцы не хотят, чтобы мы были сильными, потому что тогда будет нарушен баланс сил в регионе. Они не хотят, чтобы у нас развивался технический прогресс, потому что тогда они не смогут продавать нам свои технологии.

– Меня интересуют только камеры, позволяющие видеть сквозь стены, – говорит Ахмед. – Я хочу посмотреть, как наши соседи занимаются любовью с женами.

Ирадж озирается по сторонам, чтобы убедиться, что поблизости никого нет, и шепчет:

– Мой отец считает, что шах – марионетка Соединенных Штатов. Они могут в любой момент дать ему пинка под зад.

Навстречу попадается уличный торговец вареной свеклой, и мы с Ахмедом останавливаемся, чтобы купить немного.

– Вы помрете от этой гадости, парни, – говорит Ирадж. – Посмотрите на этого мужика. Когда, по-вашему, он в последний раз мыл руки?

– Ага, газеты заполнены сообщениями о людях, которые скончались от вареной свеклы, купленной у уличных торговцев, – смеюсь я.

– Он это знает, – подтверждает Ахмед. – Он прочитал все, включая «Сувашун».

Я хлопаю Ахмеда по груди, продолжая поедать вкусное сладкое лакомство.

Ирадж снова громко сморкается, но на этот раз не заглядывает в носовой платок.

– Мой дядя служит в армии генералом, – говорит он, засовывая платок в карман. – Отец тоже мог стать генералом, но он умышленно рано ушел в отставку, так как понимал, что если ситуация в Иране изменится, то новый режим пойдет за генералами скорее, чем за кем-либо другим.

Соглашаясь с ним, я киваю.

– Мой дядя купил дом где-то в Нью-Йорке – это самый крупный американский город у Атлантического океана, – продолжает он с презрительным выражением лица. – У него огромный счет в Швейцарии. Все знают, что, случись революция, мой дядя первым сбежит из страны. А вот отец у меня настоящий иранец и никогда не покинет страну, которую защищал на военной службе. Я тоже никогда не покину Иран!

– Какая досада, – шепчет Ахмед. – С американского корабля в Персидском заливе, вероятно, прямо сейчас телеграфируют новости в американские газеты. Я вижу заголовки: «Второй Томас Эдисон решил остаться в Иране!»

Наша мужская школа похожа на крепость. Трехэтажное кирпичное здание окружено высокими бетонными стенами. Огромные ворота охраняет фарраш, сторож, он следит, чтобы на территорию не заходили посторонние. Двор заполнен мальчишками. Новичков сразу видно по тому, как они робко наблюдают за другими детьми. В первый школьный день всегда случается парочка драк. Стычки обычно прекращаются еще до того, как появляется воспитатель, господин Моради, с длинной толстой линейкой, которой он бьет слишком шустрых.

– Эй, болваны, неужели вы не понимаете, что агрессивность до добра не доводит? – истошно вопит он, колотя зачинщиков линейкой.

Господин Моради – наш учитель физкультуры, хотя в школе нет спортзала. Раз в неделю он заставляет нас выстраиваться во дворе в уличной одежде и проводит свою любимую разминку.

– Раз, два, три, четыре! – кричит он во всю силу легких. – Прыгайте выше, выше, ленивые дурни!

Мы потеем и тяжело дышим, но он не унимается. Он делит нас на группы по четыре человека и велит бегать с одной стороны двора на другую и обратно. Прибежавшие последними выбывают и соревнуются друг с другом, пока не определится «самый ленивый болван в классе». Я часто спрашиваю себя, понимает ли господин Моради разницу между ленивым и медленным. Поскольку сегодня – первый день занятий, господин Моради решает прочитать нам лекцию о дисциплине, вместо того чтобы заставлять бегать взад-вперед по школьному двору.

– Мир стал бы гораздо совершеннее, если бы каждый человек был дисциплинированным. Почему Америка такая могучая страна? Потому что американцы – дисциплинированная нация. Люди в Соединенных Штатах уважают правила, – отрывисто говорит он, сверкая глазами.

Он рассказывает, как однажды ездил в Америку для участия в международных соревнованиях по борьбе и был поражен тем, как люди придерживаются правил уличного движения.

– Все останавливаются при запрещающих сигналах, даже если в противоположном направлении не едет ни один автомобиль. Вот вам дисциплина. Дисциплина означает выполнение правил независимо от обстоятельств. У себя в стране мы не останавливаемся даже на красный сигнал светофора. Мы чувствуем, что правила созданы для того, чтобы их нарушали. Нарушая их, мы находим себе оправдание, потому что мы – это недисциплинированная нация нарушителей.

Он сокрушенно качает головой и продолжает:

– Британцы – тоже дисциплинированная нация. Вы видели фотографии караула у Букингемского дворца? Эти часовые не мигают, даже если поблизости никого нет.

Он указывает на Ахмеда и добавляет:

– Вы можете себе представить Ахмеда в роли часового у Букингемского дворца?

Все смеются. Я молю Бога, чтобы Ахмед не ответил на выпад, но он молчит, по крайней мере до поры до времени. Он тоже смеется и пожимает плечами.

– На каждой улице через каждые несколько метров американские власти устанавливают мусорные баки, и люди бросают туда мусор, – рассказывает господин Моради. – Улицы в Америке такие чистые, что можно есть прямо на тротуаре. Вот вам дисциплина.

Он говорит, что в американских магазинах люди выстраиваются в очередь и ждут. Качая головой, он сетует на то, что в нашей стране, для того чтобы попасть в первые ряды, мы карабкаемся по спинам друг друга.

– Ловчить, толкаться, пренебрегать соседом, стараться любой ценой попасть в первые ряды. Наша недисциплинированность отвратительна, – говорит он, потрясая линейкой. – Вот почему я решил стать воспитателем.

Он отдувается, пыхтит, оглядывает класс и замечает И раджа.

– Твой отец был военным. Скажи мне, какова наиважнейшая характеристика самой лучшей армии в мире?

– Дисциплина, сэр.

Господин Моради кивает. Но тут поднимает руку Ахмед. Мое сердце замирает. Я нервно закатываю рукава рубашки. Глядя на Ахмеда и его особую улыбку умника, я догадываюсь, что он собирается задать вопрос, который разозлит господина Моради. Полагаю, воспитатель подозревает то же самое, потому что долго игнорирует Ахмеда, я успеваю даже опустить рукава.

– Слушаю, – наконец обращается к Ахмеду господин Моради.

Глядя на задумчивую позу Ахмеда, я едва не лопаюсь от смеха, но беспокойство мое растет. Он спрашивает:

– А правда, сэр, что в Персидском заливе пришвартовалось судно, принадлежащее самой дисциплинированной армии на свете и оборудованное самой современной шпионской техникой?

У господина Моради озадаченный вид.

Помахивая пальцем, словно он допрашивает воспитателя, Ахмед продолжает:

– И правда ли, сэр, что моряки на этом корабле прослушивают любой разговор в Иране?

Господин Моради тупо смотрит на Ахмеда.

– А как насчет техники, позволяющей им видеть сквозь стены? Потому что, если все это правда, я больше не стану принимать душ.

Воспитатель пытается сдержать улыбку.

– Где ты это слышал? – спрашивает он.

Я вижу, как Ирадж старается спрятаться за сидящим перед ним учеником.

– Слышал от Ираджа, сэр, – говорит Ахмед. – Но не уверен, что могу ему доверять, потому что он недисциплинированный человек и не соблюдает правил – включая и то, что запрещает парню приставать к сестре друга.

Класс взрывается хохотом. Даже господин Моради улыбается.

Господин Моради – странный человек, но нам он нравится больше, чем господин Бана, учитель геометрии. Господину Бана около сорока лет, и он преподает с того дня, как вышел из утробы матери. «Геометрия – мать всех наук», – говорит он. Ахмед однажды спросил его, кто же отец. Кончилось тем, что он весь день провел в кабинете господина Моради, где ему прочли лекцию о примерном поведении.

Когда господин Бана входит в класс, мы поднимаемся, как обычно, приветствуя учителя. Господин Бана встает у доски и начинает нас разглядывать. Он говорит, что может по испуганному взгляду определить тех, кто не выполнил домашнее задание. Он всегда вызывает учеников с задних рядов, потому что именно там, по его мнению, сидят ленивые. В результате перед уроком господина Бана идет борьба за передние ряды. Он особенно любит вызывать по задачкам, которые, как он знает, никто не может решить.

– Евклид придумал пять постулатов. Пятый постулат гласит: «Если дана линия и точка, не лежащая на линии, то через эту точку можно провести только одну линию, параллельную исходной». Что вы об этом думаете?

За этим вопросом обычно следует мертвая тишина.

– Будь глупость мерилом величия, вы были бы самыми великими людьми на свете, – язвит он.

В конце каждого урока господин Бана спрашивает, есть ли у кого-то вопросы. Если задашь вопрос, он станет размахивать у тебя перед лицом линейкой и говорить, что глупо задавать глупый вопрос.

– Ответ на странице восемьдесят восемь. Посмотри сам, болван! – вопит он.

Если вопросов нет, господин Бана говорит нечто вроде:

– Так вы знаете все, что можно? Что ж, проверим.

Он указывает на какого-нибудь бедолагу, задает трудный вопрос и устраивает ученику хорошую взбучку.

Я знаю, что такое быть в немилости у господина Бана. На прошлогоднем экзамене после первого триместра я решил одну задачку двумя разными способами. Господин Бана не одобрил ни один из них, хотя оба решения были правильными. Он обвинил меня в жульничестве и поставил двойку. Я пошел к нашему директору господину Язди с просьбой о помощи.

– Что ты от меня хочешь? – спросил господин Язди.

– Я хочу знать, почему меня наказали за решение задачки двумя одинаково правильными способами.

– Господин Бана – твой учитель. Если он говорит, что ты сжульничал, значит, так оно и есть. Я ничего не могу с этим поделать.

– Но где доказательство? – спрашиваю я.

– Господин Бана – учитель. Он не нуждается в доказательствах. Для меня вполне достаточно его подозрения.

В конце концов я получил двойку за первый экзамен. Я рассказал отцу всю историю. Он сказал, что я должен доказать неправоту господина Бана и господина Язди, отлично сдав следующие два экзамена. Потом он пойдет в школу, чтобы уговорить их изменить оценку за первый триместр. Я чувствовал себя обиженным и ущемленным. «Все в этой чертовой стране воняет, – жаловался я Ахмеду. – Как я рад, что скоро поеду в Соединенные Штаты, где самые дисциплинированные люди на свете мыслят логически и не обвиняют невинных людей в поступках, которые они не совершали».

Сейчас я смотрю на господина Бана и благодарю Господа за то, что среди моих родственников нет учителей.

В отличие от господина Моради наш учитель Закона Божьего господин Горджи – он преподает еще и грамматику – пренебрежительно относится к Западу, в особенности к Соединенным Штатам. Господин Горджи – большой толстый мужчина, его шумное и невоспитанное поведение сильно меня раздражает. Его лицо кажется неумытым из-за бороды, которую он никогда не сбривает, но и не отпускает более чем на несколько сантиметров. Он всегда носит светло-коричневый костюм, подходящий к нечищеным, стоптанным ботинкам. Воротничок белой рубашки, застегнутой до самого верха, имеет желтоватый оттенок. Господин Горджи никогда не улыбается, но когда говорит, видны его желтые зубы. Ахмед утверждает, что под взглядом господина Горджи чувствует себя виноватым, словно его поймали за чисткой банана. При этих словах Ахмед подмигивает, чтобы я понял шутку. Ахмед слышал, будто господин Горджи разбогател на том, что ссужает деньги беднякам под большие проценты. «Он мошенник, – говорит Ахмед. – Если следовать его версии ислама, получишь билет в ад, в одну сторону».

Иногда господин Горджи проводит незапланированные контрольные.

– Контрольная может состояться в любой день, – говорит он. – Я делаю этого для вашего блага, потому что вы, как студенты, должны быть всегда готовы к проверке.

Тем не менее мне кажется, господин Горджи чересчур ленив, чтобы что-то планировать. В конце концов, по словам отца, мы стихийная нация; мы делаем все спонтанно.

Господин Горджи выбирает из учебника самые сложные слова и три раза произносит каждое. Наверное, он думает, что первые два раза мы не слышим. В написании этих слов легко ошибиться, потому что звуки вроде «г», «с» и «т» пишутся различными способами. Большинство слов из этих диктантов мы прошли на предыдущем уроке. Тем не менее в контрольной попадаются новые слова – это помогает отделить хороших учеников от средних. Написать правильно – еще не гарантия успеха. Господин Горджи оценивает и наши почерки. При безукоризненной орфографии, если ему не понравится почерк, ты можешь потерять несколько баллов. Господин Горджи не поставит тебе двадцать, высшую оценку, даже если ты не ошибся в написании и имеешь самый лучший в мире почерк.

– Девятнадцать – самое большее, что вы можете получить. Двадцать – оценка Господа. Он – единственное совершенное существо в мире, – говорит он, целуя четки.

Если мы неправильно напишем слово, он заставляет писать его в тетради четыреста раз. Иногда он выкликает кого-то по фамилии и вызывает к доске, а остальные смотрят. Он диктует слово три раза, а потом переходит к следующему, независимо оттого, успел ли ученик написать предыдущее. Каждое задание оценивается по двадцатибалльной шкале. Проходной балл – десять. Даже при оценке от десяти до четырнадцати можно схлопотать пару затрещин и услышать ругань в свой адрес:

– Глупый осел, ленивая корова, бешеный пес – ты никогда ничего не добьешься! Попроси я тебя написать самое трудное женское имя, ты сделал бы это во сне, но ты не в состоянии написать слова, которые помогут тебе стать человеком. Это потому, что все вы думаете о девчонках, девчонках и девчонках. Вам не терпится дождаться конца занятий, чтобы помчаться в ближайшую женскую школу и изображать из себя крутых парней. Так опускай-ка свой толстый зад и напиши каждое слово четыреста раз. И предупреждаю тебя – следи за почерком.

Господин Горджи любит обижать нас, обзывая именами животных. Наш прошлогодний преподаватель культуры речи, молодой студент университета, направленный в школу властями, говорил, что невежливо обзывать человека «коровой», желая оскорбить. Он говорил, что в Индии миллионы людей поклоняются коровам и что мы должны уважать религиозные верования других, даже если нам они кажутся глупыми! Каждую неделю он, бывало, задавал нам новую тему, а потом собирал листки и внимательно прочитывал. На его уроках никто не получал больше четырнадцати, он с гордостью считал себя строгим учителем. Один раз он попросил нас написать сочинение на тему «Блага технологии». Он вызвал Ахмеда прочитать перед классом свой текст. Ахмед писал, что вопреки утверждению господина Бана считает технологию, а не геометрию матерью всех наук и жаждет припасть к большим грудям матери-технологии и высосать из них молоко знаний все до капли.

Учитель завопил:

– Прекрати, прекрати!

Он обозвал Ахмеда именами всех животных, кроме коровы, и выгнал из класса. В прошлом году учителя застукали в туалете со спущенными штанами, а перед ним стоял, согнувшись, пятнадцатилетний парнишка. Учителя немедленно перевели в школу другого района. В тот день господин Горджи сказал нам, что гомосексуализм бывает из-за недостатка веры.

– Если вы верите в Бога, то не захотите заниматься анальным сексом.

Господин Моради сказал, что гомосексуализм происходит из-за недостатка дисциплины и несоблюдения правила, запрещающего мужчине домогаться других мужчин. Он был уверен, что в Америке нет гомосексуалистов, потому что американцы – самые дисциплинированные люди во вселенной.

Наш директор, господин Язди, учил нас остерегаться ловушек гомосексуалистов, чтобы не стать их жертвой. «Это коварные психопаты», – сказал он. Потом он поведал нам историю Асгара Гатела, человека, обвиненного в сексуальных домогательствах и убийстве больше ста мальчиков-подростков. На следующем уроке мне не терпелось узнать, как объяснят гомосексуализм господин Бана и его мать всех наук, однако, к моему разочарованию, он полностью проигнорировал эту проблему.

11
В ТЮРЬМАХ САВАК

Прошло чуть более двух недель с той ночи, когда Доктор был арестован. О нем никто ничего не слышал, как будто он исчез с поверхности земли. Его мать серьезно заболела и не может приходить к воротам тюрьмы «Эвин». Зари больше не выходит во дворик. Когда Фахимех ее навещает, они проводят время в комнате Зари.

Ахмед продолжает уверять меня, что Доктора скоро освободят и все встанет на свои места. Он спрашивает, как мои дела. Мне хочется ответить, что я очень расстроен из-за разлуки с Зари. Я ужасно по ней скучаю и, хотя чувствую вину из-за того, что влюбился в нее, не могу перестать о ней думать. Вместо этого я говорю, что мне нужно отвлечься, меня тошнит от наших учителей, тошнит от мысли о поездке в Америку, а иногда меня тошнит от всего на свете. Хотелось бы пристрелить того мужика с рацией, но сначала разбить ему нос, чтобы тротуар обагрился его кровью. Ахмед кладет руку мне на плечо и понимающе кивает. Потом он предлагает посмотреть иранский фильм – лучшее средство от депрессии, потому что все эти фильмы счастливо заканчиваются.

Мы решаем взять с собой Ираджа – не хотим оставлять его без присмотра в переулке, где он будет глазеть на сестру Ахмеда.

Большинство кинотеатров в нашей округе показывают только персидские фильмы, не похожие на американские. Доктор сказал мне однажды, что эти фильмы создаются для того, чтобы узаконивать классовые различия в нашей стране. Он говорил, что все они следуют одному и тому же общему сюжету: происходит конфликт между богатыми и бедными, богатые выигрывают битвы, но проигрывают войну. Богатые всегда изображаются могущественными, но не злыми и, разумеется, не вызывают желания выступить против них с яростным восстанием. Иранские фильмы изо всех сил стараются установить эмоциональную связь между героем и богатым злодеем – потерянным сыном, выгнанным родственником или жертвой странных обстоятельств. Если верить Доктору, эти фильмы отбивают у масс охоту противодействовать богатым и подстегивают бедных придерживаться своих высоких принципов.

– Вот почему в этой стране революция будет направлена против шаха, а не против богатых, – сказал мне однажды Доктор с философской ноткой в голосе.

Доктор считает, что мы можем поднять мятеж по культурным, религиозным или политическим мотивам, но никогда – чтобы сокрушить богатых.

Господи, как мне не хватает Доктора.

Самый известный актер этого жанра – Фардин. Критики не считают его таким уж хорошим актером, но мне он очень нравится, хотя я никогда в этом не признаюсь.

Ирадж хочет сидеть между мной и Ахмедом. Он рассказывает, как пару недель тому назад пошел в кино один, и оказалось, что он сидит рядом с педофилом. Через несколько минут после начала фильма Ирадж заметил, что этот мужчина смотрит на него. Он не придавал этому значения, пока не почувствовал его ладонь на своем колене. Он вскочил и убежал. Ирадж был настолько испуган, что бежал всю дорогу домой, ни разу не оглянувшись, чтобы посмотреть, преследуют ли его.

Ахмед говорит, что его сестра, завидев Ираджа в переулке, точно так же убегает домой. Я хохочу, согнувшись пополам.

Кинотеатр заполнен людьми всех возрастов, грызущими семечки подсолнуха, как это принято в иранских кинотеатрах. В эпизоде где-то в середине фильма на Фардина нападает группа бандитов и принимается избивать его. Вдруг мы слышим пронзительный крик какой-то старой женщины из зала:

– Прекратите избивать его, негодяи! Что он вам сделал? Оставьте его в покое! Будь здесь мой муж, он бы повыбивал вам все зубы!

Ахмед смотрит на меня с ужасом.

– Это моя бабушка! – говорит он.

– Они убьют его! Помогите, помогите! – вопит бабушка, когда Фардин падает на землю и враги бьют его ногами.

Публика осыпает ее ругательствами.

– Закройте рот!

– Вышвырните эту дуру!

В зал вбегает билетер с фонариком, разыскивая буйную старую даму. Ирадж указывает на первый ряд со словами:

– Она там.

Мы видим, как бабка Ахмеда с воплями размахивает руками и потрясает кулаком:

– Позовите кто-нибудь моего мужа! Он хороший друг Фардина. Помогите! Приведите моего мужа!

Ахмед, Ирадж и я бежим к ней. Бабушка замечает нас и вскрикивает:

– Слава богу, вы здесь. Помогите ему вырваться от них! Помогите ему!

Мы пытаемся уговорить ее уйти, но она отказывается. Билетер кричит, что нам лучше вывести бабку, а иначе ему самому придется это сделать. Люди свистят и смеются. Ирадж хватает бабушку за левую руку, Ахмед – за правую. Они тащат ее, она лягается и упирается. Мы с билетером пытаемся схватить ее за ноги, но бабка точным ударом выбивает фонарик из рук билетера, продолжая истошно звать мужа.

Фильм останавливают, в зале включают свет. Свист и улюлюканье становятся громче, как и вопли бабушки. Она вырывается из рук Ираджа, снимает туфли и колотит ими всех, кого может достать. Кое-кто из публики подначивает ее бить сильнее. Билетер в ярости, но не осмеливается подобраться ближе. Наконец мы с Ахмедом бросаемся на нее и прижимаем к полу. С помощью Ираджа и трех подоспевших мужчин мы выносим бабку из кинотеатра. На свежем воздухе она моментально успокаивается.

По пути домой Ахмед молчит. Они с бабкой идут в двух шагах впереди.

– Тем парням повезло, что твоего дедушки не было поблизости, а иначе им не поздоровилось бы, – объясняет бабушка Ахмеду. – Твой дед был борцом, и все в Тегеране до смерти его боялись.

Дед Ахмеда был маленьким миролюбивым человеком, он никогда в жизни не дрался.

Вечером я, как обычно, поднимаюсь на крышу, ко мне присоединяется Ахмед.

– Она говорит, что это дед привел ее в кино, – сообщает он. – Интересно, как она вошла? У нее никогда не бывает денег.

– Ее преданность твоему деду очень трогает, – говорю я, не зная, что еще сказать. – Должно быть, он был для нее самым важным человеком.

Ахмед не отвечает.

– Просто не верится, что она так здорово с нами дралась, – восхищаюсь я. – Сколько ей – шестьдесят пять?

Ахмед на минуту задумывается, потом ухмыляется.

– Эй, как ты думаешь – могла бы моя бабуля одолеть Фардина в настоящей драке?

Мать велит мне прибраться, потому что мы ожидаем визита особых гостей. Она называет имя, но оно мне незнакомо.

– Это лучший друг твоего отца, – говорит мама.

Принимая душ, я вспоминаю рассказ Ираджа об американцах и их сложном радарном оборудовании. Мне интересно, действительно ли они могут видеть сквозь стены. Я опускаю глаза и на мгновение прикрываюсь, потом качаю головой и смеюсь.

Особые гости – это господин и госпожа Мехрбан. Когда я открываю дверь, господин Мехрбан обнимает меня, словно знал всю жизнь, хотя мы никогда не встречались. Отец подбегает к нему, и они долго обнимаются, что-то шепча друг другу на ухо. Мне не видно их лиц, но я догадываюсь, что они плачут. Госпожа Мехрбан и моя мать смотрят на своих мужей влажными от слез глазами. Наконец гости входят и садятся в гостиной. Отец и господин Мехрбан смотрят друг на друга, не переставая плакать. Время от времени они нежно касаются лиц и волос друг друга.

– Прошло восемнадцать лет, – говорит господин Мехрбан.

Отец подхватывает:

– Восемнадцать лет, четыре месяца и три дня.

Мне любопытно узнать, почему они так долго не виделись.

– Надеюсь, я увижу Доктора раньше чем через восемнадцать лет, – шепчу я матери.

– Я тоже надеюсь, – отвечает она и кусает себя между большим и указательным пальцами.

Господин Мехрбан – высокий смуглый мужчина, он слегка прихрамывает при ходьбе. Густые черные усы придают его лицу мужественное и суровое выражение. Его жена высокая, стройная и красивая. «Mehrbaan» означает на персидском «добрый», и оба они, муж и жена, действительно очень добрые.

После обеда отец с господином Мехрбаном пьют водку со смесью йогурта, огурца, изюма, соли и перца. Они беседуют о прежних временах, когда отец был чемпионом по боксу в тяжелом весе, а господин Мехрбан – известным борцом. Они говорят о старых противниках и друзьях. Двое их общих друзей умерли при странных обстоятельствах, третий разбогател и живет в Европе. Кто-то оказался агентом тайной полиции – грязный пес. Госпожа Мехрбан и моя мать рассматривают старые фотографии, вспоминая время, когда вместе учились в средней школе.

Отец тихо рассказывает господину Мехрбану еще об одном друге детства, господине Касрави, теперь очень богатом человеке, живущем у Каспийского моря.

– Я услышал об этом в тюрьме, – говорит тот. – Он всегда хорошо разбирался в денежных делах.

Теперь господин Мехрбан заинтересовал меня. Неужели он пробыл в тюрьме восемнадцать лет? Интересно, за что? Знает ли он Доктора? Я подумываю о том, чтобы его спросить, но родители учили меня, что невежливо вмешиваться в разговор взрослых, особенно если обсуждается серьезная тема.

Они выпивают еще водки, и господин Мехрбан улыбается мне. Он хочет знать, сколько мне лет, в каком я классе, читаю ли я так же много, как мой отец, когда ему было семнадцать. Отец рассказывает, что я хороший ученик, люблю математику и собираюсь стать инженером, как дядя Мехрбан; в Иране к друзьям отца обращаются «дядя». Я чувствую себя четырехлетним. Мне хочется сказать, что я средний ученик, ненавижу математику и не хочу быть инженером, но я молчу. Я гляжу на маму, вспоминая, сколько раз жаловался ей по этому поводу. Она не замечает моего сверлящего взгляда и смотрит в сторону.

За ужином господин Мехрбан подтверждает, что восемнадцать лет провел в тюрьме. Он рассказывает о пережитом с достоинством и гордостью. Я очарован его естественной манерой выражения чувств. Почти два десятилетия тюремного заключения научили его быть терпеливым к себе, своим мыслям и воспоминаниям. Ему несколько раз ломали правую ногу, вот почему он прихрамывает. Ему прижигали кожу сигаретами и сыпали соль на раны. Чуть не каждый день его избивали, добиваясь информации о людях, которых он никогда не знал.

Господин Мехрбан рассказывает, как его забрали. Это было во время его свадьбы, гости только что ушли, когда в его дом ворвалась САВАК. Госпожа Мехрбан плакала и молила о пощаде. Это их первая брачная ночь. Неужели нельзя подождать один день? Что он такого совершил, чтобы заслужить столь жестокое наказание?

Его преступление, сказали ей, слишком серьезно и не подлежит обсуждению.

Позже оказалось, однако, что господин Мехрбан вел переписку с товарищами из большевистской партии в России. Его обвинили в распространении марксистской литературы среди студентов университета в Тегеране. На суде господин Мехрбан попросил указать ему закон, запрещающий контакты с русскими. Он просил представить доказательство того, что распространение этой литературы принесло кому-либо какой-то вред. Судья отклонил обе просьбы и приговорил его к пожизненному заключению. Срок был позднее сокращен до восемнадцати лет. Этот приговор никак не был обоснован.

Три года никто не знал, где он и что с ним происходит. Все, кроме его матери и жены, были убеждены, что он мертв. Потом однажды им разрешили навестить его в тюрьме. Он выглядел слабым, изможденным и подавленным. Давно не бритый, с длинными грязными волосами, словно не мылся несколько месяцев. Он похудел по меньшей мере на пятнадцать килограммов. Он умолял жену развестись с ним – он считал, что никогда не выйдет из тюрьмы. Она плакала и говорила, что будет его ждать.