Текст книги "Крыши Тегерана"
Автор книги: Махбод Сераджи
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Господин Касрави похлопывает меня по спине и говорит, что на следующий вечер пригласит к себе в дом всю деревню, чтобы отпраздновать мою помолвку с его дочерью, – пригласит всю деревню. Я бледнею. Он смеется и говорит, что пошутил, просто пошутил. Все хохочут, кроме моей будущей жены. Девочка продолжает жаловаться матери, что устала, но не может заснуть.
19
СВЕЧА ДОКТОРА
После казни Доктора прошло около четырех недель, но кажется, намного больше. Деревья сбросили листья, розовый куст, который я посадил у нашего дома, облетел. Дни все короче, безмолвие ночей все глубже.
Я не видел Зари с тех пор, как мы были на кладбище, и по-прежнему, думая о Докторе, каждый раз впадаю в тревогу. Я все время обещаю себе, что скоро один пойду к нему на могилу и проведу там весь день, рассказывая о том, что произошло в ту ночь. Я скажу ему, как мне жаль, что я не успел пригнуться до того, как меня увидел человек с рацией, и что я сделал бы все на свете, чтобы повернуть время вспять и исправить ошибку. Я попрошу его, чтобы он простил меня за то, что я влюбился в Зари, за то, что почти все летние дни проводил в ее доме, пока он был в отъезде, и за то, что злоупотребил его доверием ко мне. Я попрошу у него прощения за то, что мечтаю о ней сейчас, что не проходит ни единой минуты, чтобы я не подумал о ней, что я околдован и очарован ею.
Я сижу у стены, окаймляющей крышу, и смотрю на небо. На улице холодно, но мне все равно. В учебнике по астрономии я читал о нашей Солнечной системе, однако узнаю звезды только по именам, которые мы с Ахмедом им присвоили, по именам людей, обладающих Этим. Когда я буду жить в США, то стану общаться с друзьями, каждую ночь разговаривая с их звездами. Мысль о том, что я буду видеть их звезды на другом краю света, немного облегчает тоску от разлуки.
Вместо того чтобы делать домашнее задание по геометрии, я читал «Преступление и наказание» Достоевского. Я по-прежнему ненавижу свою профилирующую дисциплину и по-прежнему ненавижу учителей, но не питаю больше ненависти к Ираджу, несмотря на то что он продолжает глазеть на сестру Ахмеда. Наш новый преподаватель культуры речи, господин Ростами, попросил нас написать сочинение на вольную тему на пяти страницах. Ахмед предлагает, чтобы я воспользовался его шедевром на тему «Технология как мать всех наук». Я вежливо отказываюсь. Вместо этого я пишу о преступлении и наказании в Иране. Я пишу, что преступление – это противозаконный акт насилия, который может быть совершен любым человеком, а наказание – расплата, придуманная для преступников, не располагающих финансовыми средствами для сокрытия преступления. На протяжении истории богатые люди и люди, наделенные властью, освобождались от расплаты за свои злодеяния. Таким образом, преступление можно определить как правонарушение, совершенное индивидуумом, занимающим низшее положение в обществе. Наказание – расплата, налагаемая на преступника, только если он занимает низшую ступень социальной лестницы.
Господин Ростами стоит в углу класса и молча смотрит на меня поверх прямоугольной оправы больших очков, сидящих на кончике его носа. Руки его сомкнуты за спиной.
– Кто написал для тебя эту чепуху? – вопрошает он.
– Я сам написал, – отвечаю я, сердито глядя на него.
– И ты этим гордишься?
– Да, – говорю я, не сводя с него пристального взгляда.
В классной комнате слышится возбужденный гул.
– Заткнитесь! – визжит господин Ростами.
Раздается звонок на большую перемену, но все остаются на местах, горя желанием увидеть, что произойдет дальше. Господин Ростами велит всем выйти. Класс неохотно подчиняется. Ахмед с Ираджем сидят рядом. Ирадж собирается встать, но Ахмед хватает его за рукав куртки и тянет вниз.
– Убирайтесь! – приказывает господин Ростами.
– Это мы надоумили его написать, – говорит Ахмед, мой всегдашний защитник.
– Убирайся, шут гороховый, твою мать, или его накажут даже строже, чем ты можешь вообразить!
Я делаю знак Ахмеду и Ираджу, чтобы вышли из класса. Когда учитель произносит нечто вроде «твою мать», это уже серьезно. Ахмед и Ирадж выходят, обеспокоенные.
Господин Ростами подходит ко мне, по-прежнему держа руки за спиной. Я жду, что он ударит меня по лицу. И если он сунется ко мне, я готов отбить его руку жестоким контрударом. Но вместо этого он с задумчивым видом делает вокруг меня пару кругов.
– Разве ты не знаешь, что нельзя писать чепуху вроде этой? – спрашивает он.
Меня удивляет его спокойное поведение.
– У меня не остается выбора, как только доложить об этом, – в отчаянии говорит он. – Понимаешь?
У него начинает дергаться левый глаз.
– Почему я не могу писать правду? – осторожно спрашиваю я.
Господин Ростами качает головой.
– Можешь писать что угодно, но мне надо кормить детей. Знаешь, что они со мной сделают, если я не доложу об этом?
– Кто «они»? – спрашиваю я.
– Система, другие учителя, администрация, чертова САВАК – вот кто!
– Несправедливо, если у вас будут неприятности из-за того, что я написал, – говорю я, прекрасно понимая, что веду себя наивно.
Администрация школы предписывает учителям пресекать инакомыслие среди учеников.
– Ты не кажешься мне глупым парнем. Ты ведь знаешь, что нельзя писать вещи с политическим подтекстом?
Он подавленно вздыхает.
Я молчу.
– У меня нет выбора, – бормочет он. – Понимаешь? У меня четверо детей. Даже и теперь мне трудно их обеспечивать. Представь, что станет с моей семьей, если я потеряю работу. Мне придется доложить господину Язди. Проклятье, ты хоть понимаешь, мать твою?
В его голосе слышится боль, он не хочет доносить на меня, но у него нет выбора.
– Понимаю, – тихо говорю я. – Делайте то, что считаете нужным.
– Ах ты понимаешь? – сердито переспрашивает он. – И ты понимаешь, что я всю ночь не усну, думая о том, что у меня не нашлось смелости поступить правильно? Ты понимаешь, что, если они что-то с тобой сделают, мне придется прожить с этим остаток жизни?
Я думаю о том, как неумышленно выдал Доктора, и киваю в ответ.
– Дай мне свои проклятые листки! – кричит он.
Я протягиваю ему сочинение. Он вынимает из кармана зажигалку, сжигает листки и выбрасывает пепел в окно.
– Плохо, что мне придется вспоминать по памяти то, что ты написал. Оставайся в классе. Перед началом следующего урока мне надо повидать директора и воспитателя.
Господин Ростами медленно выходит из класса. Тотчас в комнату врываются Ахмед с Ираджем.
– Все нормально? – спрашивает Ахмед.
Некоторое время я молчу, думая о четырех детях господина Ростами. Он покинул класс размеренной поступью, с таким выражением лица, будто идет на виселицу.
– У него есть Это, – шепчу я.
– Что? – переспрашивает Ирадж. – У кого что есть?
На следующий день господин Язди просит моего отца зайти в школу, чтобы обсудить вызывающие тревогу мысли, изложенные в моем сочинении. По словам учителя, моя работа не критикует политику. Тем не менее моя социальная позиция неприемлема. Господин Ростами забрал у меня сочинение, но, к несчастью, потерял его по дороге в кабинет директора. Он озабочен тем, что я пропагандирую терпимость к преступной деятельности, если мотивы оправданны. Отец должен убедить меня, что преступное поведение недопустимо независимо от мотива.
Отец приходит домой, и я жду, что он заговорит со мной о встрече с господином Язди, но он весь вечер удивительно молчалив, даже во время ужина, когда он обычно рассказывает о проведенном дне.
Думая, что легко отделался, я забираюсь на крышу сразу после ужина и сижу под низкой стенкой, отделяющей мой дом от дома Зари. Ко мне поднимается отец. Он спрашивает, занят ли я, и я отвечаю «нет». Он садится рядом и надолго замолкает.
Наконец он произносит:
– Тебя все еще волнуют события ночи Доктора?
Глаза у него печальные, голос удрученный.
– Доктор был хорошим человеком. Нам всем его недостает. Я знаю, ты был с ним особенно близок. Ближе, чем любой другой человек с нашей улицы.
Я приготовился к долгой нотации, но он ничего больше не говорит. Видимо, ждет моего ответа.
– То, что сделали с Доктором, несправедливо, – с горечью говорю я. – Он не был террористом. Он никому не причинил вреда. Почему убивают молодых людей вроде Доктора? Почему на восемнадцать лет сажают таких людей, как господин Мехрбан?
Отец похлопывает меня по спине. Я задаю вопросы не по адресу, но мне необходимо высказать то, что лежит на сердце.
– Я ненавижу ЦРУ. Они в ответе за смерть Доктора и всех молодых людей, казненных шахом. Знаешь почему, папа? Если ты научишь меня убивать и я кого-то убью, ты будешь так же, как и я, в ответе за мое преступление.
Я понимаю, что говорю напыщенно, но не могу остановиться.
– Почему Бог не может хоть что-то исправить? Почему нам так долго приходится ждать справедливости? Ты знаешь, почему Бог не наказывает за издевательства над невинными людьми – над евреями в Германии, или последователями пророка Маздака, или рабами в Риме? Знаешь, почему Он ничего не делает ради детей, каждый день умирающих в Палестине? Потому что Богу безразлично, папа.
Я закрываю глаза, опускаю голову, и боль изливается слезами. От плача становится легче. Отец обнимает меня за плечи, я прижимаюсь головой к его груди, как в детстве. Отец не говорит ни слова. Он понимает, что даже его мудрость не поможет моему горю.
Вечером следующего дня я сижу на том же месте и читаю стихи Хафиза. Вдруг с другой стороны стены меня зовет Зари.
– Я слышала, что ты говорил отцу вчера вечером.
Я порываюсь вскочить и заглянуть за стенку, но чувствую, что она не хочет, чтобы ее видели.
– Ты была на крыше? – спрашиваю я.
– На этой неделе я каждый вечер бываю на крыше, – признается она.
– Почему ты ничего не говорила?
– Не хотела мешать тебе читать.
– Что ты делала, сидя одна в темноте?
– Я была не одна. Ты тоже был здесь, наверху.
Сознание того, что она рядом, обдает меня горячей волной.
– Как ты себя чувствуешь?
– Все в порядке. Что ты читаешь?
– Хафиза.
– Помнишь, ты обещал принести книгу и погадать, да так и не принес.
– Помню, – говорю я.
После долгой паузы она произносит:
– Прочитаешь что-нибудь для меня?
– Ты загадала желание?
Она умолкает на несколько мгновений, а потом говорит:
– Готово.
Я открываю книгу наугад и принимаюсь читать.
Весть пришла, что печаль моих горестных дней —
не навечно.
Время – ток быстротечный. И бремя скорбей —
не навечно.
Над нами веет легкий ночной ветерок, шурша страницами книги. Зари тихо вздыхает.
Я перестаю читать и вслушиваюсь в тишину, надеясь на отклик, но она молчит.
– Тебе понравилось? – спрашиваю я.
Она мурлычет что-то себе под нос. Потом говорит:
– Спасибо, что посадил розовый куст.
Я рад, что она знает. Мне безразлично, если даже все узнают, и, уж конечно, мне наплевать, если сегодня ночью у моей двери появятся агенты САВАК. Я надеюсь только, что они пошлют человека с рацией – тогда у боксерского братства будет повод мной гордиться.
– Теперь и навсегда красная роза станет символом нашего неповиновения, – говорю я, глядя в сторону переулка, где пролилась кровь Доктора.
– Хорошо, – шепчет она. – Будешь читать мне по вечерам?
– Да, – шепчу я.
– Каждый вечер?
– Каждый вечер.
Итак, каждый вечер мы с Зари сходимся на крыше. Я никогда ее не вижу. Она сидит со своей стороны, а я – со своей. Нас разделяют десять сантиметров кирпича, но я почти чувствую ее тепло. Я прижимаю ладони к стене, представляя себе, что касаюсь ее лица. Я слышу ее дыхание. Ахмед знает, что происходит, но держится в стороне. Мы покончили с Хафизом, и она попросила почитать «Рубайат» Омара Хайяма.
После прочтения небольшого сборника рубайи она спрашивает:
– Ты веришь в Бога?
– Не знаю, – отвечаю я.
– Не похоже, чтобы Хайям верил в Бога.
– Думаю, не верил.
– А ты веришь в судьбу? – спрашивает она.
– Верю.
– Значит, ты веришь в Бога. Просто сейчас ты на него сердит.
Ее понятливость поразительна.
– Зачем мне сердиться на Бога?
– Из-за Доктора. Я знаю, ты его очень любил, несмотря на…
Она замолкает.
– Несмотря на что? – прикусив губу, спрашиваю я.
Сердце у меня сильно колотится.
За неловким моментом следует долгое молчание. Наконец она произносит:
– Он любил повторять, что я – свеча, озаряющая его ночи.
Я не отвечаю. «Свеча Доктора» – снова и снова пишу я на первой странице книги Хайяма.
– Нам запретили носить траур, – шепчет она дрожащим голосом.
– Знаю, – говорю я. – Но, чтобы скорбеть о нем, необязательно носить траур. Символом нашей скорби будет тот розовый куст.
Ночное небо усыпано звездами с именами любимых, и я уверен, Зари ощущает магнетизм черных небес. Она знает, что мы оба неотрывно смотрим на мириады планет. Моя грудь стеснена страстным желанием.
– Если ты мог бы умчаться куда-нибудь, то где бы ты хотел оказаться? – вдруг спрашивает Зари.
– Не знаю, – говорю я, но, по-моему, она догадывается, что я лгу.
Я хочу оказаться по другую сторону стены. В десяти сантиметрах от моего теперешнего места – вот и все.
На следующий вечер она не приходит. В тревоге я не сплю всю ночь. Все ли у нее хорошо? Или ее тоже арестовали? Увижу ли я ее снова?
Днем в классе я чувствую себя утомленным и сонным. Я не делал домашних заданий с тех пор, как мы стали встречаться с Зари на крыше. Для меня это совершенно ненормально. Наш учитель математики, господин Кермани, просит меня выйти к доске и задает задачку, но я не знаю решения. Он велит мне вытянуть вперед руки. Я неохотно подчиняюсь, и он хлещет меня линейкой. Пальцы горят, кисти отяжелели. Мне кажется, если он ударит меня еще один раз, я умру, но я не доставлю ему удовольствия и не отдерну руки. Я пристально смотрю на него влажными от слез глазами – он олицетворяет все, что я ненавижу. Интересно, стал бы отец утверждать, будто математика – мой любимый предмет, если бы знал, что творят с его единственным сыном? Что сказал бы на этот счет господин Касрави, если бы увидел, что делает со мной учитель на глазах других учеников?
Пока учитель избивает меня, я вспоминаю глаза того человека с рацией – широко открытые, бешеные и злые. У господина Кермани такой же злобный взгляд. Я вспоминаю отвагу, с которой Доктор принимал удары и пинки от сукина сына с рацией, и чувствую, как у меня закипает кровь.
В какой-то миг я решаюсь двинуть господину Кермани кулаком в лицо, но он старый человек, и я позволяю ему бить меня, пока не устанет. Остановившись, чтобы отдышаться, он вопит:
– Опусти свои бесстыжие гляделки, или я вырву их и пошлю твоим глупым родителям!
То, что он называет моих родителей глупыми, почти доводит меня до умопомешательства.
– Я знаю, ты из тех пацанов, кто любит сидеть у камина и читать философскую чепуху, вместо того чтобы учить доказанные формулы, которые только и могут вырвать эту нацию из тисков отсталости.
Он выплевывает слова, и они ранят, словно пули.
– За многие годы честного учительства я повидал толпы притворщиков, таких как ты, которые принимают собственную отрыжку за революционный манифест. Каждый из вас окончит свои дни перед расстрельным взводом, и вот почему этой стране нужны инженеры и врачи, а не псевдоинтеллектуалы вроде тебя. И после того как закопают твое изрешеченное пулями никчемное тело, я приду на кладбище и наложу на твою могилу, как я сделал с недоумком, которого вы называли Доктором.
Я слышу гудение крови в ушах. Я с рычанием бросаюсь на него, обхватываю руками его тощую безобразную шею и толкаю, пока он не упирается в стену. Я отвожу назад кулак, приготовившись вмазать ему по лицу. Мне хочется ударить его один раз, всего один раз. К черту святое боксерское братство. В этот удар я вложу всю силу и отвечу им на все побои, которые терпел я, на удары и пинки, доставшиеся Доктору в лицо, бока и живот. Одного удара будет достаточно, чтобы отомстить за все несправедливые побои, что каждый год выносят тысячи людей в этой Богом забытой стране.
Я хочу ударить его, но он стар и немощен. Я помню об обещании, данном отцу, и заставляю себя опустить кулак. Вместо этого я плюю ему в лицо и выхожу из класса.
Пройдя примерно половину коридора, я слышу, как меня зовет по имени господин Язди. Обернувшись, я вижу, что он подходит ко мне сзади. Он поднял руку и собирается нанести мне коварный удар.
– С меня довольно. Ударьте меня, и этот день станет последним в вашей жалкой гребаной жизни.
Господин Язди отступает на шаг. Я различаю страх в его глазах. Он умный человек. Он не станет бороться со мной – не сейчас, не на глазах ребят, наблюдающих за нами. Он велит мне идти к нему в кабинет. Я вижу, как к нам бежит Ахмед. Господин Язди отрывисто говорит ему, чтобы убирался. Ахмед не обращает внимания и шагает рядом со мной.
Когда мы входим, господин Моради хлопочет около учителя математики. Я жду, что воспитатель достанет свою линейку, но вместо этого он подходит ко мне и сочувственно шепчет, что мне не следовало этого делать.
– Почему ты не остановил его? – спрашивает он Ахмеда.
– Все произошло слишком быстро, – отвечает тот.
– Оскорбление учителя – самое худшее, что может совершить ученик, – ты это понимаешь? – сердито выкрикивает господин Язди. – У меня не остается выбора, как только исключить тебя. С таким проступком в характеристике тебя не примут ни в одну школу. Мои поздравления! Ты только что разрушил собственную жизнь.
– А мне наплевать! – кричу я в ответ.
Господин Язди делает шаг ко мне, но передумывает. Ахмед хватает его за рукав и говорит, что хочет побеседовать наедине с ним и господином Кермани.
Они отходят в противоположный угол комнаты, господин Язди все больше и больше распаляется. Ахмед оборачивается и подмигивает мне. Потом господин Язди и учитель по математике отходят в другой угол и шепотом обсуждают ситуацию. Наконец господин Язди кричит нам:
– Убирайтесь отсюда к черту!
Мы направляемся к двери, но он окликает меня:
– Не приходи в школу три дня. И скажи отцу, что завтра я хочу его видеть.
– Скажите ему сами, – отвечаю я и выхожу вон.
В коридоре множество учеников, все приветствуют нас радостными возгласами. Я хочу поблагодарить их за поддержку, но Ахмед хватает меня за руку и утаскивает прочь.
– Что вы там обсуждали в углу? – спрашиваю я.
Он бросает на меня косой взгляд на ходу. Когда мы уже далеко от кабинета, он останавливается и вопит:
– Что, черт побери, с тобой случилось? Ты решил окончательно загубить свое будущее? У меня есть право знать о той ерунде, которой ты занимаешься в последнее время.
– Отстань, – говорю я. – Я их ненавижу. Ненавижу их всех. Они убили Доктора. Это был не только САВАК. Вся никчемная система, эта проклятая страна и чертов народ, который не может действовать сообща, чтобы свергнуть тирана. Мы все – стадо трусов, а иначе вышли бы на улицы с протестом против его ареста в ту ночь, когда я выдал его. Тогда, может быть, он был бы еще жив.
Ахмед пытается положить мне руку на плечо и успокоить меня, но я сбрасываю его руку и решительно выхожу из школы.
20
ПОЦЕЛУЙ
Дома я застаю маму в слезах. Отец сидит во дворе у хозе с сигаретой. Для конца октября непривычно холодно. У мамы изо рта идет пар. У отца рассерженный вид, и я догадываюсь, что ему, должно быть, позвонил господин Язди. Едва я вхожу во двор, он поднимается на ноги.
– Прежде чем ты что-нибудь скажешь, – говорю я, тыча в него пальцем, – я его не ударил. Ты говорил, что неправильно бить слабого. Вместо этого я плюнул ему в лицо, потому что он назвал вас с мамой глупыми и сказал, что не может дождаться, когда наложит на мою могилу, как он это сделал с докторской. Я поступил так, как поступил бы ты. Как ты повел себя в казармах и с инженером Садеги. Если это неправильно, тогда накажи меня.
Отец снова садится на край хозе. Он дымит сигаретой и смотрит в землю. Некоторое время я наблюдаю за ним и, когда убеждаюсь, что ему нечего сказать, направляюсь к дому. У крыльца стоит мама. Я крепко обнимаю ее, целую в щеки и вытираю слезы с лица.
– Не волнуйся, мамочка. Я теперь совсем взрослый и знаю, что делаю, – говорю я.
Она прячет лицо у меня на груди.
– Думаю, пора исключить из моего меню машинное масло, – пытаясь развеселить ее, шепчу я ей на ухо.
Она отодвигается от меня и нервно смеется. Потом легонько колотит меня в грудь и едва слышно шепчет что-то. Я вновь ненадолго обнимаю ее и поднимаюсь по лестнице к себе в комнату на третьем этаже.
Ко мне разом приходит осознание того, что я стал взрослым. Я – мужчина, распоряжающийся своей жизнью, волевой, решительный, способный выбрать верный путь, совсем как мой отец. Я буду контролировать все происходящее вокруг, стараясь добиться того, чтобы ни родители, ни учителя больше не воспринимали меня как ребенка. Я должен придумать, как забрать с собой Зари в Соединенные Штаты. Когда мы попадем туда, я буду упорно трудиться, чтобы обеспечить ее. Господи, так много всего предстоит сделать, и мне нравится быть ответственным за все это.
Я устраиваюсь на своем обычном месте на крыше и слышу Зари с другой стороны стены.
– Привет, – говорит она.
– Я волновался за тебя, – с упреком произношу я. – Я не знал, где ты и что с тобой случилось.
– Все нормально. Мы ездили в больницу к отцу Доктора и приезжали домой очень поздно.
– Как он себя чувствует?
– Неважно.
– А как ты поживаешь?
– Неважно.
– Мне очень жаль.
– Мои родители передают тебе привет, – сквозь слезы произносит она. – Они считают, что ты – единственное светлое пятно в моей теперешней жизни.
– Правда?
– Да, и я тоже.
Будь это в прошлом месяце, я от радости спрыгнул бы с крыши, но теперь я мужчина, поэтому сдерживаю себя.
– Я ничего такого не сделал, – по-прежнему взбудораженный, говорю я.
– Разве? Ты видишь здесь хоть кого-то, кто ждал бы своей очереди проводить все вечера с подавленной, несчастной девушкой?
Я постигаю, что легче принимать комплименты, когда их говорят не лицом к лицу.
– Скажи спасибо своей девушке за то, что она позволяет тебе проводить со мной так много времени.
– Ладно, – бормочу я.
– Не могу дождаться, когда узнаю, кто она.
– Скоро узнаешь.
Эти слова она оставляет без ответа.
После долгой паузы она говорит:
– Завтра я иду за покупками. Хочешь, пойдем вместе? После школы, конечно.
– Не знаю, что бы я сделал с большим удовольствием, – говорю я.
Я ничего не рассказываю о своем исключении из школы. Уверен, в конце концов эта тема всплывет.
На следующий день я жду ее за несколько улиц от нашей. Неразумно было бы допустить, чтобы нас увидели вместе в нашем переулке, в особенности так скоро после смерти Доктора.
«Живи мы в США или Европе, нам не пришлось бы беспокоиться о подобных вещах», – слышу я в голове голос Ахмеда. Надо позвонить ему и извиниться за то, что плохо обошелся с ним в школе.
В ожидании встречи с Зари у меня сильно бьется сердце; мысли разбегаются, я никак не мшу сосредоточиться. Наконец она появляется, мы здороваемся и идем к автобусной остановке. Мы шагаем бок о бок. Я впервые замечаю, что она на пару сантиметров ниже меня.
Лицо у нее осунувшееся и утомленное, но она все равно похожа на куколку. Светлая кожа, маленький заостренный нос, волосы, шелковыми завесами спадающие по обеим сторонам лица, длинные ресницы, большие голубые глаза – все на месте, за исключением ее особенной улыбки. Вот лицо, в которое я влюбился. Она поворачивается и смотрит на меня. Я взволнован ее присутствием, я хочу рассказать ей, как сильно ее люблю. Я желал бы провести остаток жизни, шагая рядом с ней.
В автобусе мы много не разговариваем. Мы сидим рядом, и каждый раз, как автобус проезжает по колдобине, наши плечи соприкасаются. Я смотрю на ее руки. У нее тонкие длинные пальцы. Я люблю ее руки.
– Ты знаешь, что будет на следующей неделе? – спрашивает она.
Я знаю, она говорит о сороковом дне со смерти Доктора, о том дне, когда мы должны были бы собраться вместе, чтобы поговорить о нем, поплакать, сказать друг другу, как сильно нам его не хватает. О том дне, когда нам запрещено делать все это. Я смотрю на Зари с молчаливым отчаянием.
– Это день рождения шаха, – говорит она с печальной улыбкой. – Он проследует в открытой автоколонне из своего дворца на стадион «Амджадех». Ожидается, что на улицы выйдет пятьсот тысяч человек. Я хочу на него посмотреть.
– Зачем это тебе, особенно в такой день?
– Никогда не видела его вблизи.
– Он похож на любого другого диктатора, – насмешливо говорю я. – Заносчивый, самовлюбленный, безжалостный человек. От его холодного взгляда мурашки бегут по телу. Я ненавижу его. Если ты увидишь его в автоколонне, тебе не станет понятнее то, что произошло с Доктором.
Некоторое время она молчит – наверное, немного удивившись моему резкому заявлению.
– И все же я хочу его увидеть, – говорит она.
– Ладно, тогда я пойду с тобой.
– У тебя и так много проблем со школой. Сейчас это тебе ни к чему. Я бы лучше пошла одна.
– Я пойду с тобой, – мягко повторяю я.
– Зачем? – спрашивает она. – Зачем ты хочешь пойти со мной, если так сильно его ненавидишь?
– Потому что я предпочел бы быть с тобой в аду, чем без тебя в раю.
Я смотрю на свои колени и ощущаю на себе ее пристальный взгляд. Она тянется ко мне и берет меня за руку.
– Паша, мне тоже нравится быть с тобой. Ты совершенно необыкновенный человек. У тебя действительно есть Это, как сказал Ахмед.
Я нежно пожимаю ее руку и чувствую ответное пожатие. Потом заглядываю в ее глаза.
– У тебя теплые руки, – шепчет она.
Мы выходим из автобуса в Лалех-Заре, районе Тегерана, где можно посетить тысячи магазинов, множество театров, ночных клубов и ресторанов. Узкие улицы и переулки заполнены людьми всех возрастов. Воздух насыщен ароматом отбивных, гамбургеров и печенки, которая жарится на горячих красных углях.
Некоторые продавцы рекламируют свои фирменные товары:
– Лучший в городе кебаб, спешите, пока не остыл!
– Настоящая английская ткань всего по десять туманов за метр. Подходите и берите, пока не кончилась.
– Билеты, билеты на величайшее представление во Вселенной с участием Джибелли, прекраснейшей певицы нашего времени.
– Мне нравится это место, – говорит Зари. – Здесь вовсю кипит жизнь.
В магазине она примеряет чадру и спрашивает меня, как она выглядит в ней. Я говорю, что она похожа на ангела. Она смеется и покупает чадру.
Мы идем в кафе и заказываем две вазочки мороженого «Акбар Машди», которое приготовляется по особому рецепту, включающему в себя шафран, нежареные соленые фисташки и розовую воду.
– Ты знал, что Фахимех убила бы себя, если бы ее принудили выйти замуж за соседа? – спрашивает Зари, пока мы едим.
Мысль о Фахимех, совершающей самоубийство, лишает меня аппетита.
– Самоубийство ничего не решает, – говорю я. – И наверняка усложняет жизнь для тех, кто остался. Не могу даже представить, что стало бы с Ахмедом!
– В прошлом году я читала книгу о Сократе, – уставившись в вазочку с мороженым, тихо произносит Зари. – Меня очень удивило, что он предпочел остаться в тюрьме и умереть, хотя у него был шанс бежать. Был ли он не прав?
Я понимаю, куда она клонит, поэтому не отвечаю.
– А Голесорхи? – спрашивает она, глядя прямо мне в глаза. – По-моему, оба, Голесорхи и Сократ, совершили самоубийство. Ты согласен?
Я молчу.
– Ты думаешь, Доктор…
Она обрывает фразу на полуслове.
Я в отчаянии качаю головой.
– Думаю, жизнь – слишком ценная вещь, чтобы тратить ее впустую, в особенности если у человека есть стоящая цель, за которую надо бороться.
Зари наблюдает за мной несколько мгновений.
– Ты на меня сердишься? – осторожно спрашивает она.
Я качаю головой. Она помешивает ложечкой мороженое.
– Давай сменим тему на какую-нибудь более приятную, – предлагаю я.
– Ладно, давай, – говорит она. – Ты по-прежнему собираешься ехать в Америку?
– Я сказал, что-то более приятное, – поддразниваю я.
Она смеется.
– Я хочу, чтобы ты поехал. Надеюсь, ты станешь знаменитым режиссером. Напиши сценарий и расскажи всем историю нашего переулка. Но обещай, что пригласишь на роль меня какую-нибудь знаменитость. Кто твоя любимая актриса? Ингрид Бергман?
– Да, но она старовата, чтобы играть тебя. Придется найти кого-нибудь помоложе. Самую хорошенькую из ныне живущих актрис.
Покраснев, она пристально смотрит мне в глаза, словно старается разгадать, как сложить кусочки головоломки. Потом съедает ложечку мороженого.
– Так что же случилось в школе? – спрашивает она.
– Откуда ты узнала?
– От Фахимех.
– У нее болтливый язык, – говорю я, и мы оба смеемся. – Ты расстроилась?
– Ну, когда узнаешь о таких происшествиях, то начинаешь представлять себе другого человека. Мне бы хотелось, чтобы ты никогда больше этого не делал.
Приятно, что она обо мне беспокоится.
– Он напрашивался на это, – говорю я, чтобы продлить момент.
– Обещай мне, что никогда больше не сделаешь ничего подобного, – говорит она грозно.
Я со смехом поднимаю правую руку, а левую прикладываю к сердцу.
– Хороший мальчик, – говорит Зари.
Потом добавляет:
– Знаешь, я чувствую себя виноватой в том, что ты уделяешь мало внимания школе.
– Ты – лучшее, чему я мог бы сейчас уделять внимание.
Зари снова вспыхивает.
Перед расставанием она заставляет меня пообещать усердно заниматься. Она хочет проверять мое домашнее задание каждый раз, когда мы встречаемся на крыше. Она уходит, и я жалею, что день прошел так быстро.
Вечером ко мне поднимается Ахмед и садится рядом.
– Ты подсчитывал, сколько раз в этом году слетал с катушек? – спрашивает он.
Мы смотрим друг на друга несколько мгновений, а потом начинаем хохотать. Я неловко обнимаю его.
– Прости меня, – говорю я. – Никогда не буду больше на тебя орать.
Он машет рукой в знак того, что не сердится. Я в подробностях рассказываю ему о поездке с Зари. Он радуется, что у меня наконец появился шанс проводить с ней время. Ахмед говорит, что они с Фахимех тоже пойдут смотреть на автоколонну шаха.
– Я делаю это, только чтобы быть с Зари, – говорю я. – А иначе я предпочел бы свалиться с крыши и сломать шею, чем глазеть на человека, виновного в гибели Доктора.
– Я чувствую то же самое.
Срок временного исключения из школы у меня окончился, через два дня – экзамен по математике. Я готовлюсь изо всех сил. Для меня важно выполнить обещание, данное Зари. Когда я возвращаюсь в школу, ученики и даже наш сторож приветствуют меня с распростертыми объятиями.
– Ты показал, что этой старой гиене не позволено так вот обращаться с умными ребятами, – говорит он. – Много лет подряд я видел, как он обижал хороших парнишек. Ты – единственный, кто оказал ему сопротивление. Молодец – да, ты молодец.
