Текст книги "История одной девочки"
Автор книги: Магдалина Сизова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
«БОЖЬИ КОРОВКИ» НА КРАЮ ЧЁРНОЙ БЕЗДНЫ
Это было во время урока ритмики, после большой перемены. Старичок балетмейстер, француз со старинными манерами, войдя неожиданно в класс, расшаркался перед педагогом и, поглядев на лёгкие детские фигурки, сказал:
– Все ошень чисто делают приседаний, ножки крепко держат. И Галя Уланоф – ошень худенький, но молодьес… я видел.
И старичок ушёл, очень довольный.
Эта первая похвала неожиданно доставила Гале радость. Ей показалось, что ноги её от этих слов стали как будто крепче, и она так старательно приседала у палки, что даже мама, кончая урок, сказала ей:
– Очень хорошо!
Следующий урок – арифметика – тянулся без конца. И вдруг без стука открылась дверь и просунулась в неё голова Эммы Егоровны. Потом Эмма Егоровна величественно вошла, величественно выпрямилась и громко сказала:
– Четыре маленьких девочка на репетиций!
В руках у Эммы Егоровны была бумажка. Она поднесла её к близоруким глазам и громко прочитала:
– Таня…
Большеглазая Таня быстро вскочила с места.
– Туся… Катя… – Она посмотрела на Галю. – И Уланов Галя, – закончила она почти грозно.
Они бежали вчетвером по большой лестнице, и Галя подумала не без гордости, что теперь и она, как папа с мамой, бывает «занята» на репетициях и сейчас даже узнает, что там делается.
В большом зале их ждал старичок француз, заходивший в класс нынче утром.
– Et bien, ошень карашо, – сказал он, – ви все теперь не будете девочки, ви… как этто?… ви божья корофка! Поняли?
Они ровно ничего не поняли.
– Слюшайть мюзик! – продолжал старичок. Музыкант, сидевший у рояля, проиграл им мелодию.
– Теперь вместе с мюзик немножко подвигаться и немножко поползать, как божья корофка. Когда заиграйт труба – уходить со сцены. Снащала ползёт, потом поднимайть. Ну, нащинайть: раз… два… раз… два…
Они поползли по сукну, покрывавшему пол.
– Слюшайть мюзик! – покрикивал старичок. – Ножками дригайть в такт: раз… два… раз… два… un… deux… Так! Ошень карашо!
Они ползали и дрыгали ножками до тех пор, пока старичок не сказал, церемонно поклонившись:
– Мерси! Этто канес. Следующий repetition – завтра. Шесть щасов. – Он остановился и посмотрел на своих «божьих коровок»: – Trеs bien! И маленький Галя Уланоф – trеs bien! Ошень карашо слюшайт такт. Спектакль будет воскресенье.
Не забыть никогда волнений этого дня! Он пролетел, как одна минута, и вот уже синие сумерки темнеют за окнами и четыре детских головы, прижавшись к оконному стеклу, с нетерпением смотрят на улицу.
– Девочки, schneller! – Резкий голос Эммы Егоровны заставляет их вздрогнуть от неожиданности. – Скоро-скоро! В переднюю, одеваться!
Они скатываются вниз по лестнице, где седой, с баками швейцар Тимофей Иваныч с какой-то особой торжественностью подаёт им сегодня шубки.
У школьного подъезда их ждут большие широкие розвальни, устланные сеном. Какой-то высокий человек, подняв Галю, опускает её на мягкое сено, где уже сидит немало всякого народу: девочек, мальчиков и женщин с картонками.
– Это кордебалет! – шепчет ей Туся Мюллер, которая всегда всё знала. – Сейчас у Чернышёва моста за нами побегут мальчишки и будут кричать: «Балетные крысы!» А ты – ноль внимания. Понятно?
Вот он, памятный тёмно-серый дом, в котором Галя была вместе с папой! Вот он, театр! Какой он огромный внутри! Какое множество тут лестниц и переходов, коридоров и коридорчиков, больших комнат и комнаток с фамилиями, написанными на дверях!
Пробегают по коридорам костюмерши с пышными разноцветными пачками (юбочками) в руках. Через раскрытую дверь парикмахерской несётся запах подпалённых волос и одеколона. Портнихи торопливо снуют по комнаткам, откуда слышатся взволнованные зовы:
– Нюрочка! Нюрочка, корсаж, ради бога, ушейте! Маша, милая, поскорее!
И Нюрочка и Маша вылетают из одной комнаты, влетают в другую, торопливо вкалывая себе иголки в платье.
Четыре девочки были введены в большую комнату. У стен перед зеркалами полуодетые девушки поспешно подрисовывают себе брови, подкрашивают губы, посыпая пудрой лица и голые плечи.
Четыре девочки растерянно жмутся друг к другу, всматриваясь в незнакомую обстановку.
– Яков Петрович, этих без грима? – останавливает чей-то голос пробегающего человека с бородой и в белом халате.
– А чего у них гримировать – ведь они без лиц будут! – бросает на ходу Яков Петрович, гримёр, и пробегает дальше, откуда уже слышится нетерпеливый голос:
– Яков Петрович, да посмотрите же на меня!
Девочки испуганно переглядываются: куда же денутся их лица и что им дадут вместо лиц?
Но они ещё не успели опомниться от изумления, а кто-то уже кричит:
– Божьи коровки, одеваться!
В первый раз в жизни Галя надела тугое шёлковое трико. Она с удовольствием почувствовала, как в нём удобно двигаться. На лицо ей надели прозрачную шёлковую масочку с отверстиями для глаз и для рта. Так вот что значит «без лиц»!
Неужели через несколько минут она выйдет на сцену, в сияние красок, огней, разноцветных одежд и цветущих растений!
– Панцири, панцири давай! – торопит кого-то полная костюмерша.
И Галя с удивлением смотрит на четыре картонных щита, на которых нарисованы такие же точно крапинки, какие она видела летом на спинках у божьих коровок.
Божия коровка,
Полети на небо,
Принеси нам хлеба!
Как часто в Белых Стругах напевала она эту песенку, посадив себе на ладонь «божью коровку» и дожидаясь, когда она внезапно и мягко раскроет свои маленькие крылья и улетит!
Это воспоминание быстро проносится в памяти Гали в то время, когда большой картонный панцирь прикрепляют к её поясу и плечам.
Тяжёлый панцирь сразу сковал все движения. Боясь задеть им за перила, спускается Галя вместе со всеми по лестнице, тщетно стараясь узнать в трёх одинаковых фигурках под такими же пёстрыми щитами: где же Таня, где Катя, где Туся? Никого нельзя разглядеть!
Но маму, маму увидела она сразу и по привычке бросилась к ней, чтобы её обнять. Но руки не поднимались!
– Ничего, ничего, девочка! – Мама наклонилась к тёмной маске, заглядывая в испуганные глаза. – Страшного ничего нет! Старайся только слушать музыку и двигать ножками в такт.
Их поставили рядом всех четырёх в тёмном проходе между кулисами. Сбоку стояло что-то разрисованное зелёной краской – должно быть, кусты, потому что в середине их Галя успела разглядеть розы… Но здесь, вблизи, они были совсем другие!..
Где-то загремел оркестр. Старичок балетмейстер прокричал в уши:
– Когда я скажу un, deux – раз, два, – выходить и уложитесь на животик! Нашинайть ползти! Но слюшайть мюзик!
Галя всегда быстро запоминала музыку, а то, что играли им сегодня, она могла бы даже спеть. Но то был рояль, а здесь целый оркестр гремел трубами и пел скрипками у самого уха и, казалось, менял все звуки.
Внезапный и дружный гром аплодисментов вдруг заглушил звуки оркестра, и целая толпа старших учениц в одинаковых бледно-розовых юбочках-пачках, осыпанных блёстками, пронеслась со сцены мимо маленькой «божьей коровки» с картонным панцирем на спине. «Божья коровка» смотрела им вслед со смешанным чувством зависти и восторга. Но зависть и восторг сменились удивлением и жалостью: как они устали, эти розовые бабочки, только что порхавшие по сцене! Некоторые из них тяжело дышали, другие бросились прямо на широкий диван, стоявший за декорациями в глубине кулис. Они были бледны, и крупные капли пота проступали сквозь пудру и грим.
«Бедные! Они теперь, наверное, долго не смогут встать… – подумала Галя и замерла от изумления: новый взрыв аплодисментов пронёсся по залу… Помощник режиссёра сделал знак, – и ученицы одна за другой опять побежали к выходу на сцену. Их лица уже сияли улыбками, и Галя показалась самой себе очень глупой: как могла она думать, что они устали!.. Вот они уже летят обратно после весёлых реверансов и снова машут на себя платками и руками и совсем усталые уходят со сцены с лицами, потерявшими всякие следы улыбок.
Но вот Гале кажется, что скрипки начали играть что-то знакомое, и в ту же минуту она слышит торопливый шёпот:
– Раз… два… Божьи корофки, пошли на сцену! Войти направо и там лечь… Быстро!
На одно мгновение неудержимо захотелось Гале взглянуть на сияющее великолепие сцены. Она раскрыла глаза и взглянула…
Огромная чёрная дыра-пропасть разверзлась перед ней. Эта чёрная пропасть была немая, но живая: она была полна людей, а где-то на самом краю огромной чёрной бездны мелькнул светящийся фонарик с надписью: «Запасный выход».
И, в ужасе перед этой дырой, откуда веяло теплом, Галя шлёпнулась под тяжестью и панциря и страха на ярко освещённый пол и, закрыв глаза, поползла по маленькому кусочку сцены. Уши её слышали, как сквозь сон, знакомую мелодию, с трудом узнавая её в оркестре; сердце билось часто-часто, глаза были крепко зажмурены, а под большим, тяжёлым щитом двигались маленькие худые ножки. Но двигались и ползли они в такт!
Отгремела музыка, загрохотал в рукоплесканиях зал. Занавес опустился, поднялся и опять упал.
Но маленькая «божья коровка» оставалась неподвижной.
Легко было шлёпнуться на пол. Встать из-под панциря – вот что было трудно! И на это не хватило сил. Так она и лежала до тех пор, пока чьи-то сильные руки не подняли её и не поставили на ноги, и голос рабочего сцены весело сказал:
– Ну, вставай теперь, ползи домой, насекомая! Отыгралась!
НЕ БЫЛО ВЫ СЧАСТЬЯ, ДА НЕСЧАСТЬЕ ПОМОГЛО!
Холодало. Мокрый снег за окном подмёрз и становился всё крепче. И в огромной школьной спальне делалось с каждым днём холоднее. Папина шерстяная рубашка спасала Галю по ночам. Тёплые гамаши можно было снять с ног только в конце урока, когда девочки оставались в тренировочных лёгких платьях. Вода, которой поливали перед занятиями пол, была совсем ледяная.
Приближался Новый год. Однажды утром Галя почувствовала, что всё тело её ноет, голова горит от жара, а ноги не слушаются команды Эммы Егоровны. Ноги остаются неподвижными под одеялом: они совсем ослабели.
Эмма Егоровна подошла и остановилась у её кровати:
– Это что такой значит?
– У меня всё болит…
– Язык! – коротко скомандовала Эмма Егоровна.
Галя торопливо высунула язык.
– Очень хорош. Давай голова… Голова очень горячий. Вставай, und schneller – к тётя Саша!
Тётей Сашей звали решительно все Александру Владимировну, работавшую в лазарете вместе с маленьким румяным доктором.
Галя с трудом оделась. Красноватый туман плавал перед глазами, ноги дрожали. Было ясно: заболела.
То же сказала и тётя Саша, большая, седая, всегда весёлая докторша, осмотрев Галю в лазарете.
– Оставайся-ка, девочка, у меня и поди выбери себе в первой палате кроватку посимпатичней – у окошка, что ли. Все вы, я знаю, у окошек любите, чтобы на улице подружек высматривать!
От тёти Саши исходило тепло и запах хорошего мыла. Она потрепала Галю по щеке и весело крикнула в коридор:
– Стеша, проводи-ка да уложи её, матушка, поскорее! Через час с обходом придём.
Сравнительно с холодной спальней училища в палате было тепло: лазарет всё-таки топили. Морозное солнце за большим окном заливало светом кровать в самом уголке, у окошка.
Едва только голова Гали коснулась прохладной подушки, как она сразу провалилась в какую-то тёплую яму. Галя ещё успела заметить, что на лицо её падает отблеск зимнего солнца и что в лучах его светятся чьи-то золотистые волосы на кровати в другом углу, но больше ничего не успела разглядеть: жар охватил её хрупкое тело, и она медленно поплыла куда-то в тёплом мареве сна.
Очнулась она от голосов, громко над ней говоривших:
– А вот сейчас посмотрим!
Это сказал доктор Михаил Иваныч. Но Гале не хотелось открывать глаз.
– Думаю, что ничего опасного – обыкновенная инфлуэнца.
Это тётя Саша сказала и положила ей руку на лоб.
– Только бы не воспаление! – сказал третий голос.
Услыхав его, Галя сразу открывает глаза и радостно кричит:
– Мама!
Потому что это действительно была мама.
– Ну, раз так кричать может, значит всё будет хорошо, – спокойно говорит тётя Саша и вместе с доктором принимается выслушивать и выстукивать Галю по всем направлениям.
Покончив с этим делом, Михаил Иваныч и тётя Саша успокаивают перепуганную маму, прописывают Гале лекарство, и румяный Михаил Иваныч, пожимая на прощание горячую Галину руку, уверенно говорит:
– Скоро поправишься, а пока, брат, лежи и отдыхай…
– Хорошо бы всё-таки этого «брата» летом на деревенский воздух отправить, худа очень, чистые комариные объедки! – говорит тётя Саша, направляясь к другой кровати.
– Я её летом на Лахту отвезу, – говорит мама, усаживаясь около Гали и укрывая её одеялом до самого подбородка.
– К бабушке? – восторженно откликается Галя.
– К бабушке, как только она вернётся. А теперь лежи спокойно, я у тебя целых десять минут могу посидеть.
Мама ещё сидела около её кровати, а Галя уже опять начала медленно погружаться в сон.
Была ночь, когда она открыла глаза. В синем свете дежурной лампы голубели стены, сливаясь с лунным сумраком ночного зимнего неба, смотревшего в окна.
Галя потянулась за питьём к столику и прислушалась: с кровати, стоявшей в противоположном углу, слышалось тихое всхлипывание; там виднелось только одеяло, закрывшее с головой чьё-то маленькое тело. Галя повернула голову и тихо спросила:
– Почему ты плачешь? Тебе где-нибудь больно?
Она не знала, кого она спрашивает, но не могла равнодушно слышать, когда кто-нибудь плакал.
– Что у тебя болит? – повторила она громче. – Голова?
Но ничто не шевелилось под одеялом, и ответа не было. Тишина водворилась в почти пустой палате, и Гале оставалось только снова заснуть. Ей казалось сквозь сон, что какая-то фигура в белом халате – кажется, это была Стеша, больничная няня, – склонялась над той кроватью, и Стешин голос шептал:
– Не надо, не надо, Асенька, плакать! Будете плакать – вам хуже станет…
И всё стихло.
– Ну, где тут мои скворцы? – громко спросил Михаил Иваныч, входя утром в палату. – Хорошо, хорошо! – одобрительно гудел он, глядя в поданный ему Стешей листок. – Температура падает, завтра ещё упадёт… Ну, а тут что?
Михаил Иваныч переходит к другой кровати. Галя с интересом смотрит туда же и видит пушистые волосы вокруг детского, очень печального лица.
– Ну, Ася, развеселись, скоро домой поедешь!
Детское лицо молча оборачивается к доктору и чуть-чуть улыбается. Доктор, погладив золотистую головку, уходит.
Вот и вечер. Уличные фонари больше не горят, тьма простирается за окнами. Туда, в темноту, ушла мама – домой, к Марсику. Вместе они там теперь, а Галя одна…
Но одиночество продолжалось недолго.
Когда зажглись лампы, целая гурьба девочек прибежала навестить больную Галю. Стеша очень быстро отправила их обратно, оставив только одну.
Таня уселась около кровати и, весело поглядывая на Галю, заявила:
– К воскресенью ты должна быть здорова. Непременно! Обещаешь?
– А что будет в воскресенье?
– Не скажу.
– Ну, скажи! Пожалуйста, скажи! А то я всю ночь думать буду.
– Нет, ты угадай!
– Да как же я могу угадать?
Таня с упрёком покачала головой, помолчала и торжественно сказала:
– Нам дали роли! Понимаешь? Нам дали настоящие роли!
– Ой! – Галя сразу села на кровати. – Что это ты говоришь?
– Да я тебе верно говорю! Мы с тобой выступаем, и ещё Катя выступает, Эльза выступает, Туся – все! Мы получили роли!
– Какие же роли? Ну, говори скорей!
– Роли птиц в «Снегурочке»! – гордо ответила Таня.
У Гали стукнуло сердце.
– А что мы должны делать? Может быть, это очень трудно?
– Ничего не делать, и ничего не трудно. Будем хлопать крыльями и бегать вокруг Весны – вот и всё. В воскресенье нам покажут спектакль, чтобы мы всё видели, а Туська покажет тебе ещё, как взбивать мус из мыла, и она сказала, что…
– Довольно, довольно! – строго прерывает Стеша на самом интересном месте. – Повидались – и хватит, а то опять она жару себе нагонит, к ночи-то.
Галя вздыхает, Таня тоже вздыхает и идёт к двери. Но, уходя, она оборачивается и говорит:
– К воскресенью обязательно выздоравливай! Ты подумай – настоящие роли! – и исчезает.
И тогда в темноте раздаётся из противоположного угла уже откровенное, громкое всхлипывание.
– Знаешь что? – говорит Галя очень тихо. – Я никому-никому не расскажу, а ты мне скажи, о чём ты плачешь. Ладно?
К ней оборачивается заплаканное, хмурое лицо из-под массы спутанных светлых волос, и почти сердитый голос, срываясь от рыданий, отвечает:
– Вы… счастливые все! Вы будете бегать… и… танцевать! А у меня нога… вот, смотри!
Девочка откинула одеяло и показала Гале голую коленку, на которой та ровно ничего не увидела.
– Ну что же? И у меня такая же! – Галя тоже быстро отбросила одеяло и показала девочке свою голую коленку.
Но вид её не произвёл ожидаемого действия. Наоборот, он вызвал новый взрыв отчаяния:
– Ничего не такая же! В твоей пустышка, а в моей… туберкулёз!
Умолкла белокурая девочка, умолкла Галя, сражённая этим настоящим горем такой же, как она, девочки. Галя уже понимала, что это значит: это значит ходить прихрамывая или ходить на костылях.
– Знаешь что? – сказала она тихо. – Если у тебя будет болеть нога, ты сможешь быть моряком. Это интересней всего на свете! Я видела одного капитана: он на обе ноги хромал, и то стал адмиралом!
Про капитана Галя выдумала, чтобы утешить Асю.
– Я не хочу капитаном! Я хочу быть танцовщицей! Я хочу быть балериной!
– Асенька! – раздаётся Стешин голос. – Это что же такое? Опять плачете? Ну-ка, я тут у вас посижу да на вас погляжу. Вот сейчас Александра-то Владимировна увидит – что скажет?
Стеша усаживается около Аси и гладит её по голове, говоря ей какие-то простые, успокоительные слова.
А Галя первый раз в жизни сознаёт себя вдруг очень, очень счастливой, и ей почти стыдно перед Асей: ведь у неё, у Гали, две здоровые ноги, и она может бегать, двигаться, танцевать и стать балериной!
На другой вечер, в поздний час, когда Стеша ушла, убедившись в полном порядке палаты и оставив в ней только одну дежурную лампу, Ася, слегка прихрамывая, перебежала на Галину кровать и, усевшись у неё в ногах, рассказала такие интересные, такие печальные и такие новые вещи, что у Гали закружилась голова от множества мыслей, до сих пор ей неведомых.
Был у Аси старший брат, Женя, и в этом, конечно, не было ничего удивительного. Но удивительно было то, что Женя этот, очень умный и очень хороший – самый хороший на свете, как сказала Ася, – жил очень долго… в тюрьме! Он был студентом. – Никогда не слыхала Галя, чтобы студенты жили в тюрьмах! Но Ася сказала, что их там было много: их туда «сажали». И, оказывается, было это всё не сейчас, а раньше, до революции, о которой говорила Гале мама ещё до Нового года.
– А когда Женя услыхал, что у нас началась революция, он из далёкого города, из тюрьмы, убежал и приехал к нам с папой, потому что мамы у нас нет. Женя надел военную гимнастёрку с широким кожаным поясом, и его сделали начальником, и он уехал воевать. Он воюет с теми, которые хотят…
– Я знаю, я знаю! – перебивает Галя. – Они не хотят, чтобы всем было хорошо!
– Они хотят, чтобы наш Женя опять сидел в тюрьме. А Женя теперь на фронте, и он уже командир!
Галя с уважением посмотрела на Асю: никогда ещё не видала она девочки с таким замечательным братом. Она дотронулась до её больной ноги и осторожно спросила:
– А знает он, что у тебя нога болит?
– Ему папа написал. Когда он уехал, я была здорова. И он мне сказал: «Вот как хорошо, что ты будешь учиться танцевать! Когда ты кончишь школу, у нас будет уже новая, очень-очень хорошая, замечательная жизнь». А вот нога стала болеть да болеть и теперь все доктора сказали папе, что танцовщицей мне быть нельзя. Что мне делать? Что мне делать?!
Она закрывает лицо руками и зарывается головой в Галино одеяло. Галя ласково отводит от лица её руки н, приподняв это заплаканное милое лицо, старается говорить как можно убедительнее:
– Ну о чём же тут плакать? Мало ли кем можно ещё быть!
– А я хочу танцовщицей!
– А может быть, ты певицей будешь? Ведь это тоже хорошо!
– Певицей? – Ася смотрит на Галю, широко раскрыв глаза. – Я попробую, – говорит она тихо.
Через два дня весь лазарет прощался с Асей, которую отец увозил домой.
Уходя из палаты, она обняла Галю и сказала ей, что, когда приедет брат, она ей непременно покажет его.
Теперь, в пустой палате, Галя предавалась размышлениям.
Встреча с Асей открыла ей так много неизвестного до сих пор. Образ непонятной «революции» становился теперь более отчётливым в её сознании, напоминая ей грозовую тучу, что поднималась, бывало, над затихшим озером, сотрясая громом весь воздух и их маленькую дачку.
И ещё она поняла, что учиться своему любимому делу – большое счастье!
