Текст книги "День рождения"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)

«Вот и все», – тихо произнесла Сильвия, положив телефонную трубку. Теперь ее телеграмма ушла в Зегерч с сообщением Галамбошу, что она ждет его. Сильвия курила, пуская колечки дыма. Итак, ее желание исполняется, и ей наконец-то больше не придется ходить в школу… Правда, Галамбош – это не мечта, но с инженером, к сожалению, все лопнуло. Кто же, черт побери, мог предполагать, что Тибор Шош помолвлен с другой… Вот будет удар для Малышки!.. Сильвия вспомнила, какой жалкой, потерянной выглядела Боришка, когда поняла, что никаких денег в конверте нет… Но, собственно, почему у Боришки праздники должны быть более радостными, чем у нее? Пусть Малышка пробудится от своих радужных мечтаний!.. «Меня же не пожалела в этом смысле собственная мамаша, – подумала Сильвия, – и довольно быстро вернула к действительности. Пусть же и Бори пробудится!.. Но как не хочется ехать в тот идиотский Зегерч! Впрочем, там ведь есть больница, а значит, и врачи с собственными автомашинами. И вообще разве я обязана навечно оставаться женой Галамбоша?..»

Штефи Иллеш как раз подходила к дому.

Она шла медленным, тяжелым шагом, словно в забытьи. Наверно, она была единственным человеком, кто не замечал, какая ужасная на улице погода, – на душе у нее было светло и радостно. Мать плотнее прижимала к себе обе коробки и лучезарно улыбалась, представляя себе завтрашний сочельник, когда зажгутся свечи на елке… «Какие огромные слезы катились по ее маленькому личику! – подумала мать. – И как Карчи не может понять, что я не могу равнодушно смотреть, как плачет наша дочурка! Ведь мне столько пришлось слез пролить в детстве, что я твердо решила: Бори не должна расстраиваться… Сегодня вечером я пока ничего не скажу – нельзя преждевременно раскрывать, какой сюрприз я ей приготовила. Но чем-то все-таки надо ее порадовать сегодня – она ведь еще совсем ребенок – купить что-нибудь вкусненькое…»

Утром, кажется, продавец из продмага говорил, что к вечеру привезут помадки. Надо бы купить ей… «Куплю. Ведь это всего пять минут – только через улицу перебежать…»

«Все покрыто серой пеленой», – думал Янош Келемен. «Все сверкает золотом и серебром», – думалось матери Боришки. Она не смотрела по сторонам, не видела ни троллейбуса, ни Тибора Шоша в телефонной будке, который наконец дозвонился до диспетчерской такси, ни Варьяша, спешившего с пустыми бутылками в продмаг. «Цикламен… – не выходило из головы у Варьяша. – Мне некому его отнести, некому подарить, некому! Но продать? Продать свой первый цветок, который, можно сказать, улыбается мне, как девушка?!»

Диспетчер таксопарка возмущенно качал головой и, ничего не понимая, кричал в телефонную трубку: «Алло! Алло! Нашли когда шутки шутить!» Но на другом конце провода помесил и трубку. Диспетчер не мог, конечно, видеть, что Тибор Шош уже набирает другой номер, вызывая «скорую помощь»:

– Кто-то попал под троллейбус! Выезжайте скорее! Улица Беньямина Эперьеша, продмаг напротив дома номер сто…

Янош Келемен вылез из кабинки водителя. Он будто сразу постарел на много лет, спина его сгорбилась. Пассажиры шумели: распахнулись двери продмага, и на улицу выбежали покупатели. А пурга неистовствовала.

У передней части троллейбуса двое склонились над кем-то, юноша и девушка. Рядом с парнем на снегу лежали почему-то пивные бутылки; девушка была черноволосая, а за ней от дверей магазина тянулся след – темный ручей рассыпанного мака.

– Жива! – проговорил Варьяш и поднял голову. – Мне кажется, жива.

Взгляд его встретился со взглядом Ютки Микеш. Женщина, лежавшая у колес, не двигалась. Варьяш посмотрел на ненавистную ему девчонку. Кроткое лицо ее выражало безграничную жалость. Они попытались вдвоем слегка приподнять пострадавшую женщину, и руки их соприкоснулись.

XI. Игрушка в витрине с живыми фигурами

К рассвету картина прояснилась.

Настольная игра тетушки Гагары, столь опостылевшая Боришке, состояла из маленьких картинок, наклеенных на плотную бумагу. Эти картинки перемешивали, а затем по частям складывали, воссоздавая цельную картину: штурм города, ночь в джунглях, строительство Суэцкого канала, свадьба королевы фей. На это уходило много времени.

Картина, сложившаяся под утро в мозгу у Боришки, состояла не только из беззвучных рисунков: она включала в себя и звуки, и ощущения, и даже запахи.

…рядом с ней стоящий на коленях на снегу отец…

Лицо матери, лежавшей без сознания; рядом с ней стоящий на коленях на снегу отец; он молчит и только горестно смотрит на нее. Рядом – люди из продмага, полицейский, жильцы их дома, которые чуть ли не все вдруг оказались тут: Года – с первого этажа, Чаки, тетя Водог и Диллы – со второго, тетя Чисар, Тоты и Габрики – с третьего и тетушка Гагара – с четвертого этажа. Гагара даже ничего не набросила на себя; в памяти Боришки ярко запечатлелись белые снежинки, оседающие на ее темно-сером шерстяном свитере.

Рудольф…

Как оказался здесь Рудольф? Рудольф помогал полицейскому немного оттеснить толпу, обступившую кольцом мать. Склонившись на колени перед матерью. Боришка невольно повернулась лицом к своему дому и, бросив на него непроизвольный взгляд, заметила, что окна в квартирах всех жильцов, выбежавших на улицу, были темными и только в квартире Ауэров в окнах горел свет – ни госпожа Ауэр, ни Сильвия не вышли на улицу.

Крестный…

У троллейбуса, около матери, стоял водитель троллейбуса, Янош Келемен. На нем лица не было. Полицейский, освещенный яркими лампами-рефлекторами, как для киносъемок, что-то измерял рулеткой.

«Скорая помощь». Чьи-то слова: «Не трогайте ее!»

Боришка почувствовала, как кто-то погладил ее по голове и попытался покрепче прижать к себе. Она оттолкнула этого «кто-то»; в памяти ее осталось это движение и легкий запах сладкого пирога и какао – наверняка то была тетушка Гагара.

Врач из «скорой». Она запомнила только очки без оправы и сказанные им слова: «Жива. Но пока не сделан рентген, не могу сказать ничего определенного…» Кто-то дал ей воды – у нее так стучали зубы, что она еле могла приложиться губами к краю стакана, да и в горле стоял комок. Во рту она ощутила вкус апельсина – видимо, кто-то из продавцов продмага дал ей «бамби», фруктовую воду.

Ютка и Варьяш, стоявшие рядом, держали в руках какие-то коробки: Варьяш – побольше, Ютка – поменьше, Ютка держала также сумочку матери. Они стояли рядом, точно это было самое естественное, что они вместе. На снегу виднелись две пивные бутылки и дорожка просыпанного мака.

Машина «скорой». В ней тесно, и она слегка трясет. Это уже другая картина, в ней меньше действующих лиц. Глаза у матери закрыты, кровь со лба стерли. Боришка помнит, как она заплакала, когда возник спор из-за того, что работники «скорой» хотели взять в машину только одного родственника. Но вмешался Рудольф. «Не оставлять же девочку одну в таком состоянии!» – сказал он. В конце концов в машину сели и отец, и она, и Рудольф. Рудольф держал ее руки в своих и старался согреть ее замерзшие пальцы. Отец не смотрел на нее: он не сводил глаз с мамы.

Ей показался долгим-долгим этот путь, а руки Рудольфа были сейчас для нее просто человеческими руками, а не его руками – руками любимого. В течение долгих месяцев до этого дня она столько раз старалась представить себе, что она почувствует, когда ее руки окажутся в ладонях Рудольфа, каково оно – пожатие его руки? И вот сейчас она ничего не ощущает… Обыкновенное ощущение, как если бы ей сжал руку кто угодно, кто утешал бы ее… Да ведь она больше и не влюблена в Рудольфа. Как странно!

– Я там оставил чемодан…

Это, наверное, сказал Рудольф отцу, потому что там ни у кого больше не было чемоданов. Кто-нибудь его отнесет в дом. В таких случаях обычно никогда не крадут. Наоборот, люди предельно внимательны, стараются хоть чем-то помочь… Хорошие людские качества именно и проявляются в такие минуты…

Травматологическая клиника. Сестра дает ей проглотить какие-то пилюли. Предлагает и отцу, но тот только качает головой. Двери приемного покоя плотные, с непроницаемыми, матовыми стеклами. Нет-нет да мелькнет за ними тень, наверное врача. Это уже врачи клиники, а не «скорой». Ни лица его, ни фигуры она пока не видела – только его тень.

Голос Рудольфа:

– Не беспокойтесь, все будет в порядке, у нас такая отличная хирургия! Вылечат!

В глазах отца застыл ужас. Ей он это сказал или отцу?

Ей. Теперь она вспомнила, обрывки картины как бы совместились. Вот она видит его лицо, обращенное к ней. Но раньше он всегда обращался к ней на «ты», а теперь на «вы», как со взрослой (она всегда хотела этого!). Но тут ей было все равно, совершенно безразлично. А всего несколько часов назад какое бы счастье это доставило ей!..

Тень за дверью…

Вот она обретает очертания, становится осязаемой, хотя слезы застилающие глаза, мешают рассмотреть доктора. От него пахнет йодом и эфиром.

– На редкость хорошо все обошлось! Она вне опасности. Теперь только терпение. Ей придется остаться у нас: перелом ноги… Ну, и несколько ушибов и ссадин. Никаких внутренних повреждений. Так что поезжайте домой и отдыхайте…

У отца вырвался не то глубокий вздох, не то смех, не то сдавленное рыдание…

Отец впервые взглянул на нее и покачал головой – ну конечно, на Бори же не было одето ничего теплого, да и отец был без пальто. На ней был спортивный костюм, в котором она была у Гагары, на отце – пиджак. Инженер снял с себя зимнее пальто и накинул ей на плечи. Оно доставало до земли ведь Рудольф высокий. Она стояла в его пальто, спрятав подбородок в воротник, и уже не дрожала. Отец выпрямился и посмотрел на инженера внимательным, оценивающим взглядом (так же он смотрел и на Миши при первой встречи; мол, что ты за человек?). Он не протянул Рудольфу руку, а положил ему ее на плечо – так поступал отец только с родными или с близкими друзьями, например с дядей Пети, крестным. Словно этим жестом он хотел бы и Рудольфа принять и свою семью. Только теперь ей это уже безразлично. Рудольф перестал существовать.

Автомашина.

Инженер пытается остановить какую-нибудь машину. Он сошел с тротуара на мостовую. Ему холодно без пальто. Чтобы согреться, он пританцовывает на одном месте, потирает руки. Но вот какая-то машина останавливается. Рудольф склоняется к водителю и что-то говорит ему. «Разумеется, садитесь!» – отвечает мужской голос. Сильвия обычно так подсаживалась в чужие машины.

Сильвия…

Она никогда больше не будет иметь с нею ничего общего. Но сейчас при мысли о Сильвии ей уже не было так горько, как несколько часов назад. После того что случилось с мамой, вся эта история с коварной Сильвией кажется ей такой незначительной.

Дверь в кухню так и осталась незапертой после того, как отец выбежал на улицу. У плиты стояла тетушка Гагара; на шум распахнувшейся двери она обернулась. Потом пили чай. Гагара налила всем в чай понемножку рома, и Боришке тоже.

Лица.

Супруги Года, Чаки, тетя Бодог, Дилл, тетя Чисар, Тоты, Габрик. Только от Ауэров никто не зашел. Место Ауэров на картине-мозаике пустует. Рудольф пьет чай; отец разговаривает с ним так же, как обычно с Миши. «Ничего, – говорит Рудольф, – уеду завтра. Завтра тоже есть поезд, так что я успею домой на праздники».

Новая картина, настолько странная и неожиданная, что даже боль в сердце несколько утихла: Варьяш с большой коробкой и Ютка с коробкой поменьше и сумочкой матери. В другой руке у Варьяша чемодан. Ютка шире открыла ему дверь.

– А, мой чемодан, – проговорил Рудольф, – я знал, что он не пропадет.

– Добрый вечер! – здороваются Ютка и Варьяш. Они стоят рядом, точно всю жизнь только и бывают вместе.

«В глазах Варьяша, когда он посмотрел на меня, нет и следа неприязни, – думает Боришка. – Скорее, в них сочувствие и опасение за маму…» Казалось, будто сам Миклош удивляется себе, переживая что-то необычное. Она думала, что Варьяш никогда не зайдет к ним после того, что между ними произошло. А вот он здесь, сидит рядом с Рудольфом, на перевернутом бачке для мусора и тоже пьет чай. И инженер обращается к нему на «вы», как ко взрослому. Сильвия, если бы увидела эту картину, как она сидит между Рудольфом и Миклошем, сказала бы, что это встреча прошлого и настоящего или прошлого и будущего! Но нет! Варьяш – это не прошлое, а Рудольф – не настоящее да и не будущее. Миклош никогда по-настоящему не был близок ей, так же как и Рудольф… А Ютка сияет. Она уходит вместе с Варьяшем, потом уходят и остальные. Снова пустота.

В комнате тепло: кто-то растопил печку, наверное Гагара. Отец берет ключ от парадного и выходит: одиннадцать часов – время запирать подъезд. Хорошо, если бы все жильцы были дома – сегодня ночью так будет некстати вставать, отпирать и закрывать парадную дверь.

Вот вернулся отец. Он убирает мамину сумочку в шкаф, соображает, куда можно было бы положить большую коробку, – некуда, разве что только в шкаф… Отец вертит ее в руках, смотрит на нее; коробка перевязана серебряным шнурком; его легко можно развязать. Впервые после случившегося он заговаривает с ней, но то, что он говорит, ей не совсем ясно, какие-то туманные фразы:

– То, чему бы она сама порадовалась… Подарок самой себе. За ним она и пошла.

Серебряный шнурок развязан на обеих коробках. Отец вынимает из одной и держит высоко на свету синее нейлоновое платье, точь-в-точь такое же, как и на витрине в «Радуге», а из другой – маленькие туфли на каблучках-«шпильках». И смотрит на Боришку.

Тук-тук-тук… – стучит сердце Боришки, и то, что она чувствует, острее и горше, чем та пилюля, которую ей дали в клинике…

Больше ничего не было сказано. Отец молчит. Она натягивает на голову одеяло.

Какие-то новые звуки? Ага, это отец заводит будильник – тоже необычно: мать всегда просыпалась сама и будила их обоих. Вот отец раздевается, слышны его шаги. Потом тишина. Отец останавливается на коврике перед ее диваном. Она вся напряглась в ожидании. Это, наверное, самые долгие мгновения в ее жизни. Более долгие даже, чем ожидания врача за той стеклянной дверью. «Отец ляжет, не пожелав мне спокойной ночи, – выстукивает Боришкино сердце. – Ему нечего мне сказать. Ведь мама пошла ради меня, чтобы купить синее платье. Если она умрет, если вдруг это случится, значит, мы убили ее: синее платье, снег и я…»

Но тут заскрипел диван – отец сел рядом с ней. Он не из тех, что любят целоваться да миловаться, но сейчас он притянул ее к себе и прислонился подбородком к ее голове. И комнате тихо, только слышится дыхание их обоих. Не слышно только дыхания матери, но им кажется, что они слышат его, пусть издалека, из клиники, но слышат его. «Папа со мною, – продолжает выстукивать сердце. – Еще несколько часов назад я думала, что он не любит меня. Но как давно что было!»

Отец ворочается, иногда вздыхает. Но молчит. И Бори молчит. Оба знают, что не спят. Затем отец перестает вздыхать, и Боришка думает о том, как он, наверное, устал: утром – троллейбус по такому снегу, потом – какая-то работа в сарае, затем – уборка мусора и, наконец, то, что за этим последовало. Отец так переутомился, что задремал.

А она не может заснуть.

На тумбочке у ее дивана ночничок; она зажигает его. Платье висит на спинке стула, куда отец его бросил. Бори смотрит на него с безграничным изумлением, даже трогает пальцами. Туфли на «шпильках» такого же цвета, что и платье. Бори примеряет их, а потом убирает и их и платье в ящик комода. Боль на сердце вроде как утихает, хотя тяжесть остается. Бори снова ложится в постель, гасит ночник и лежит с открытыми глазами, глядя в темноту и прислушиваясь к дыханию отца. Вот он застонал, словно увидел что-то горькое во сне, затем успокаивается и снова мерно дышит. Скоро уже утро, а он, бедняжка, не отдохнул по-настоящему, но нужно будет идти на работу… Завтра, а вернее, сегодня (ведь ночь-то уже прошла) приедет Цила. Цила скажет, что нужно делать: она взрослая.

«А я ребенок, – тихо стучит сердце. – Конечно, я еще ребенок». С ужасом Бори вспоминает свой вчерашний день, свои мечты – о высотном доме, в котором будет ее новая квартира, о том, какую они купят мебель… Не будь Боришка сейчас такой печальной, она, наверное, посмеялась бы над самой собой, над Рудольфом, над туфлями с каблуками «шпилькой», над тем, что считала себя уже взрослой и всего несколько часов назад с готовностью отдала бы год жизни, если бы дома признали: «Да, ты уже взрослая». «Нет, я совсем не взрослая, – говорила сейчас Бори себе самой и окружавшей ее темноте. – Я клянчу, чего – то требую, плачу… Чем я отличаюсь от Эвики Детре, живущей в доме Ютки и посещающей детский сад? Эвика увидит шарик, канючит и тянется к нему. Она просит шарик, сладкий кренделек, а я – синее платье…»

Прозрение причиняло ей боль, однако значительно меньшую, чем она могла предполагать. Куда больше ее волновали и тревожили другие заботы: здоровье матери, попавшей в больницу, состояние отца, на которого все это свалилось, испорченные праздники. Ведь обычно рождественские праздники – радостные дни, сплошное веселье. А теперь?..

Ее разбудил звонок будильника.

Звонок был резкий и назойливый; спросонья она испуганно зажгла ночник. Отец даже не пошевелился. Она взглянула на циферблат: пять часов! Ей так мало удалось поспать! Зимой она никогда еще не просыпалась на рассвете да и летом редко, лишь тогда, когда нужно было поспеть к раннему поезду. Боришка села на край дивана, потерла ладонью лоб, набухшие веки. Обычно в эти рассветные часы она мирно спала, а отец и мать на цыпочках передвигались по комнате: пусть ребенок еще поспит до семи. Тогда уже и она вставала, одевалась, умывалась и садилась к готовому завтраку. Сколько она себя помнит, ее всегда уже ожидал горячий кофе. Мать это объясняла тем, что так, мол, проще и удобнее, чем если девочка сама начнет неумело готовить. «Я просто не замечала, – подумала Бори, – что меня обслуживают. А мама действительно ходила за мной, как за маленькой».

Папа опоздает на работу.

Боришка подошла к нему и посмотрела на него. Даже во сне лицо его выглядело усталым, вытянувшимся – ей страшно не хотелось его будить. Неужели нельзя позвонить в троллейбусный парк и сказать, что случилось? Ведь дали бы ему свободный день…

Отец, словно его встряхнули, встрепенулся, почувствовав, верно, что Боришка стоит рядом и смотрит на него. Он вскочил с постели, но, когда дочь посоветовала ему позвонить в парк, он только отмахнулся. Мать, как выйдет из больницы, еще долго будет на бюллетене – значит, нужны деньги.

Отец пошел и ванную комнату, а Бори, набросив на себя халатик, вышла на кухню. Отец любил к завтраку кофе, но кофе и кладовке она не нашла. Когда отец вошел на кухню, он достал с полки кофейник, который она не заметила. «А я и не знаю, где что лежит у нас в кладовке, – подумала Бори, – не замечала ничего. Я даже не знаю, как мы живем!»

Отец поставил на газ молоко и, пока оно подогревалось, умылся и побрился. А Бори стояла и смотрела онемев. Отец накрыл на стол, налил молоко и кофе в свою чашку и в маленькую чашечку Боришки, нарезал крендель. Когда они сели за стол, он обернулся посмотреть, выключил ли газ – выключил. Это только Бори забывала обычно делать, когда подогревала воду для маникюра.

– Цила и Миши прибывают в полдень, – промолвил отец и взял пальто. – Сходи утром в жилуправление и сообщи, что случилось. Ты сможешь это сделать или мне самому позвонить? Сделаешь? Скажи им также, что после работы я сам зайду к ним и мы обо всем договоримся. Не забудешь?

Она не забудет.

– Потом забеги к Ютке. Спроси ее, согласится ли она в дневные часы, пока я на работе, заменять маму. Скажи, что мы рассчитаемся с ней. На улице много снега – нужно часто убирать.

Боришка, не поднимая глаз, смотрела себе под ноги. Отец никогда не наказывал ее, но эти несколько фраз были для нее больнее любых побоев.

– Когда Цила приедет, передай ей, что нет ни обеда, ни ужина. Деньги – в шкатулке. Купите все, что нужно. Пусть Цила приготовит обед и приберет в квартире. Если поезд опоздает и Цила с Миши не приедут до полудня, скажи Ютке, чтобы она и продукты купила. На два дня. А то ведь магазины два дня будут закрыты.

Отец говорил спокойно, не сердито, как человек, который хорошо знает, кому что можно поручить.

– Попроси Ютку прибрать в квартире у инженера. А я пойду немного подмету тротуар и побегу на работу.

Подняв воротник пальто, отец направился к выходу. Боришка пошла за ним следом и взяла его за руку.

– А что же мне целый день делать? – спросила глухим голосом Бори, словно ей трудно было говорить.

Отец не рассердился, но и не смягчился, а лишь сказал:

– Делай маникюр. Или примеряй платье. Или пойди погуляй. Как обычно.

Он вышел на улицу подметать. Потом еще забежал на минутку, повесил ключ от подъезда на крючок, попрощался и ушел. Боришка долго смотрела ему вслед из окна. Отец шагал с высоко поднятой головой по свежевыметенному тротуару, затем сел на служебный троллейбус и скрылся из глаз. На улице все еще было темно, как ночью: горели фонари. Бори сцепила пальцы рук и опустилась на стул. Сознание, что ее не принимают всерьез – есть ли она, нет ли ее, все равно, мол, от нее никакой пользы, – было страшным, как омут.