Текст книги "День рождения"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

IX. В тот же вечер

Когда Боришка убежала к тетушке Тибаи, мать встала и снова повязалась платком.

– Этот проклятый снег! – проговорил отец. – Тоже забота на твою голову. Давай я пойду. – Он взял из рук матери метлу и провел ладонью вдоль по палке. – Нужно будет чем-нибудь обмотать ее здесь, наверху, а то натрешь себе мозоли на руках, – озабоченно сказал он.

Мать посмотрела на ладони. В своей жизни она столько работала, что у нее уже не могло быть красивых рук, – узловатые, широкопалые, с обломанными ногтями. Отец, как часто это бывало, и сейчас отгадал, о чем она подумала: «Для моих рук теперь это уже не страшно».

– Для меня, Штефи, твои руки всегда красивы, – проговорил он громче обычного, и глаза его блеснули. – А другому, думаю, ты не собираешься нравиться… Словом, садись и отдыхай! Ты сегодня вдосталь наработалась.

«Если говорить об этом, то и ты тоже», – подумала мать и снова уселась рядом с плитой.

Внимательность и заботливость Карчи всегда доставляли ей радость, а ведь жизнь их началась далеко не безмятежно. Когда они поженились, у них гроша ломаного не было за душой. И все же Карчи всегда был добр и нежен к ней, несказанно добр…

Карой Иллеш быстро зашагал по холодному вестибюлю. «Ну и погодка! – подумал он, выйдя на улицу. – Ни черта не видно. Запросто можно заплутаться. Ишь какая пурга!»

Троллейбус пробирается словно на ощупь. Не позавидуешь в такой час водителю. Сейчас где-то на его маршруте продирается сквозь снег Янчи Келемен. Бедняга! Какая огромная ответственность – вести в такую погоду машину! Да еще пешеходы то и дело перебегают через дорогу. Водителю трамвая все же легче. Как-никак вагон гремит, звенит. А «тролли» катится неслышно, так, что, если зазевается пешеход, быть беде.

«Тролли» бегает в тапочках», – сказала как-то Ютка Микеш, когда была еще маленькой. Он как сейчас помнит, как девочка, сказав эту фразу, подняла вверх свое маленькое умное личико. Ему всегда нравилась Ютка Микеш, и он всегда был рад, когда она заходила к ним. Интересно, что бы пожелала для себя в подарок Ютка? «Наверное, попросила бы для своей бабушки шубу или путевку в санаторий», – думал он, сметая с тротуара снег. И вдруг – легка на помине! – откуда ни возьмись, и впрямь появилась Ютка. Карой Иллеш помахал ей рукой и окликнул ее, но ветер заглушил его слова. Ютка забежала в их парадное, и он решил, что она сейчас больше уже не появится, но через минуту, не более, Ютка вернулась, сложив, в уголке парадного покупки, сделанные ею. Она потянулась к метле:

– Дайте мне, дядя Иллеш. Вместо физкультуры. Это же совсем не трудно. А вы идите домой. Метлу я поставлю на место, как кончу.

Иллеш посмотрел на улицу – мимо них снова неслышно проехал троллейбус. Потом взглянул на Юткины руки – она была в варежках, вполне пригодных для работы.

– Нет, серьезно, – повторила Ютка. – Это же легкая работа.

Она была ростом ниже Боришки, наверное, на целые полголовы. Со своими по-детски короткими кудряшками она казалась не старше двенадцатилетней. И, однако, Ютка понимает, что он устал и только потому вышел на улицу, чтобы избавить жену от необходимости работать на таком холоде. Да, вот Ютка понимает, а Бори – нет. А Штефи щадит ее, оберегает от всякой работы, все ссылается: достаточно, мол, того, что она сама с детства только трудилась и трудилась… Но имеет ли он право принять от ребенка такую помощь? Ведь она и физически слабее Боришки, и питается не так, как его дочь, хотя сама ведет хозяйство… Ютка почти силой отняла у него метлу и, пританцовывая на тротуаре, начала сметать на мостовую снег. А Бори наверняка постеснялась бы подметать улицу – посчитала бы это зазорным для образованной девушки. «Что-то все же творится с Боришкой, – с горечью подумал отец, – а Штефи легко к этому относится. Самое главное для нее, чтобы доченька, не дай бог, не заплакала. В чем-то мы с матерью ошибаемся, в чем-то очень важном… Как красиво надают снежинки! И сколько людей сейчас на улице! Морозит! На проезжей части уже скользко. И как бесшумно движется этот троллейбус, просто страшно».

Ютка вернула метлу, да еще «спасибо» сказала, и, не дожидаясь ответа, прошмыгнула мимо него. Иллеш взглянул на освещенное окно четвертого этажа: у Ауэров горел яркий свет, за оконными занавесками нового жильца ярко светила большая люстра; у тетушки Тибаи мерцал розовый свет – там сейчас Бори.

По-настоящему Боришке не к Тибаи надо было бы проситься в гости, а предложить отцу свою помощь – убирать снег. Снова защемило ему сердце от горечи и разочарования.

Когда Карой вернулся домой, Штефи уже стояла одетая в пальто и доставала из шкафа платок на голову.

– Пробегусь по магазинам, – проговорила мать. – Я вспомнила: ведь сегодня все открыто до девяти вечера.

– Сходи, – мрачно ответил Иллеш, все еще думавший о Боришке и Ютке Микеш.

– Хочу, Карчи, купить что-нибудь и себе, побаловать и себя немного. Имею же я право?

Разумеется, Штефи так много работает. И что за странный вопрос? Отец улыбнулся, подумав, что порою Штефи бывает таким же ребенком, что и Боришка. А вообще это что-то новое. До сих пор она никогда не покупала подарков самой себе.

– Ну что? Уговорились? Что бы я ни купила, тебе должно понравиться?

– Конечно!

Иллеш полез было в карман за кошельком, чтобы дать ей денег, но мать остановила его:

– Я же сказала: сама куплю и сама расплачусь. А ты если что захочешь сам купить – пожалуйста, это будет твой подарок.

Мать рассмеялась. А Карой Иллеш подумал о том, какое у нее будет лицо, когда она распакует стиральную машину. Больше не придется ей гнуться над корытом, бегать греть воду и обливаться потом. Такого сюрприза Штефи от него, конечно, не ждет. Машина пока стоит преспокойненько у соседей. В квартире Годы.

– Ну ладно, я побежала, – проговорила мать. В дверях она еще раз переспросила, не рассердится ли он, если она купит что-нибудь себе.

– Что за странный вопрос? – рассмеялся отец. – Ведь ты же знаешь, что я буду только счастлив, если ты наконец купишь что-нибудь и для себя. Нельзя же все деньги тратить на одну Боришку. Купили ей две ночных сорочки, и достаточно. Так нет же, ей нужно дарить еще и третью, голубую, только потому, что она, видите ли, очень идет к ее светлым волосам.

В квартире было тепло, тихо и уютно. Отец читал и курил, порою отщипывая кусочки от кренделя.

Но на душе у него было что-то не очень спокойно. Карой Иллеш любил, вернувшись домой, сидеть в кругу семьи. Цила вот уже три года замужем, но и до сих пор он не мог забыть, как, бывало, она бросалась навстречу ему, когда он приходил домой. Сейчас же он с грустью подумал о Боришке, вспомнив ее опухшее от слез лицо, опечаленный взгляд. Штефи, конечно, сумеет ее развеселить и утешить, даже и не заговорив с ней, одним только видом. Отец любил семью и бывал всегда в хорошем настроении, когда все были в сборе.

Если Цила с Миши приедут завтра, то вся квартира наполнится раскатистым смехом зятя. Насколько тиха Цила, настолько шумлив и весел Миши. Хорошо он вошел в их семью!..

За окном было черно, ни зги не видать, свистит ветер. «Скорей бы уж она вернулась домой, – подумал отец, внезапно охваченный каким-то недобрым предчувствием. – В такую непогоду самое лучшее, когда все дома…

Штефи по привычке каждый год покупает и наряжает елку, но Бори, с тех пор как заявила себя взрослой, потеряла к этому всякий вкус и интересуется только подарками. А я так очень люблю елку, особенно когда свечи горят, и Штефи тоже любит. В детстве ни у нее, ни у меня никогда не было праздников. Мы, бывало, только заглядывали в чужие окна и видели, как веселятся возле елки другие. Вот мы, наверно, когда наряжаем сейчас елку, как бы отдаем дань своему безрадостному детству… Да, совсем забыл про подставку для елки: кажется, она сломана. Она в чуланчике. Исправлю-ка я ее сейчас, пока нет Штефи. Интересно, захочет ли в этом году Бори украшать елку? В прошлом году она не пожелала…

А ведь это непорядок, – продолжал рассуждать про себя Иллеш, обвязывая вокруг шеи шарф, – полнейший беспорядок! От всего стараемся ее уберечь. И что же будет дальше? Еще год-два – наша девочка станет такой же, как ее кумир, эта девица Ауэр. Нужно будет зайти к Боришкиной учительнице Еве Балог, поговорить с ней о Бори, попросить совета. Штефи как-то уже была у нее, но все кончилось тем, что она вернулась от учительницы расстроенной, потому что Штефи знает, конечно, недостатки Боришки, но ей не нравится, когда о них узнают и другие. Штефи-то не нужно объяснять, что Бори плохая пионерка, что в ней нет ни старания, ни усердия, ни любви к труду. Но если скажет об этом кто-то другой в глаза Штефи, то она разъярится, как львица, у которой обидели детенышей. В детстве Штефи чуть ли не нищенствовала, да и я жил, наверное, не лучше; когда у нас родилась Цила, мы тоже еле-еле сводили концы с концами. С Боришкой дело обстоит по-другому. Боришка получила все, мы старались дать ей то, чего сами были лишены в детстве. И вот, к сожалению, результат… Пожалуй, я сам поговорю с Евой Балог…»

В магазине после морозной, снежной улицы было тепло и шумно от гула человеческих голосов; слепило море света, дурманили приятные запахи. Штефи раскраснелась и сразу стала веселой, улыбающейся и молодой. Казалось, будто за ее спиной по универмагу незримо ходит маленькая девочка Штефи и показывает, шепчет на ухо, что бы она хотела получить в подарок. А большая Штефи, у которой были деньги, делала покупки, радостно улыбаясь. Она купила себе лишь то, чему могла действительно радоваться. Она ведь уже купила всем подарки: мужу, зятю, дочерям, но того, ради чего она побежала в универмаг, чтобы праздник стал действительно праздником, еще не было у нее в руках. Стоя в отделе выдачи покупок и ожидая, пока ее коробки перевяжут серебряным шнурком, она была счастливее, чем когда-либо. «Сейчас побегу домой, – подумала мать, – побегу со всех ног, ведь скоро уже ужин, а может, тем временем и почтальон телеграмму принесет. В Мишкольце тоже, наверное, снегопад… А вдруг что-то случилось с телеграфными линиями? Нет, не может быть такого, чтобы Цила не дала нам о себе знать». А ветер свистел, гудел, вздыбливал свежий снег, но мать ничего этого не слышала.

В доме Беньямина Эперьеша только три квартиры, расположенные над подъездом, имели балконы с видом на улицу; остальные жильцы дома пользовались общими балконами-галереями, опоясывавшими этажи и выходившими во двор. На лестничной клетке каждого этажа имелось круглое окошечко и узенькая застекленная дверь, ведущая в галерею. Боришка стояла в галерее четвертого этажа, около самой двери, но так, чтобы ее не могли увидеть ни снизу, со двора, ни изнутри, с лестничной клетки. Бори смотрела, как кружатся в бешеном танце снежинки. Она увидела, как во двор вышел отец (узнала даже его шаги, его откашливание), как зажег лампочку и зашел в сарай; слышала, как он стучит по чему-то молотком. Боришка плотнее прижалась к стене и задумалась. Ветер нещадно свистел.

Мысли спотыкались у нее в голове, порою вдруг обрываясь, как плохо соединенная цепь. То всплывали слова Сильвии, то обрывки каких-то давно слышанных фраз, то вкрадчивый шепот ее подруги: «Малышка! Малышка!»

Все как-то теряло смысл. Казалось расплывчатым, более того – неосязаемым, как падающий снег.

Свет во дворе погас – отец, наверное, закончил работу. Она слышала, как он пересекал двор, как споткнулся обо что-то. Но и это воспринималось ею как нечто, происходящее где-то вдалеке, а может, и во сне. Вот отец зашел в дом, и снова все затихло, а они остались здесь вдвоем: она и падающий снег. Никто их не потревожит. Только ветер воет.

Отец не зашел в квартиру, а стал подниматься вверх по лестнице; он что-то нес с собой металлическое и нет-нет да задевал своей ношей за перила. «Отец идет собирать мусор, – сообразила Бори. – Какое счастье, что Гагара уже выставила ведро с мусором и отец не станет звонить к ней, а следовательно, и не узнает, что меня нет у Гагары. Хотя сейчас мне это уже все равно. Решительно все равно».

Шаги отца раздаются совсем близко. «Уборку мусора нужно начинать всегда с верхних этажей», – поучала их мать. Впрочем, она, Бори, не ходила убирать мусор, ей не разрешали. «Еще надорвется, – говорила мать, – она у нас еще маленькая».

Боришка из своего укрытия посмотрела на отца. Только сейчас она заметила, как они оба похожи. В эту минуту ей показалось, что она видит саму себя, поднимающуюся по лестнице с вместительным бачком для мусора. Только волосы у отца были с проседью да лицо в морщинах. Отец поднял ведро Гагары и быстро опорожнил его. Потом отец позвонил в дверь сначала к Рудольфу, затем к Ауэрам.

Сильвия и инженер открыли дверь одновременно.

– Пожалуйста, мусор, – сказал отец.

– Сию минуту, – с улыбкой ответила Сильвия. Лицо ее сияло.

Бори впервые видела Рудольфа так близко после того, как он вернулся.

– Сейчас! – проговорил Рудольф и добавил: – Добрый вечер.

Его голос вывел Боришку из ее состояния. Денег у нее нет, но есть Рудольф. Он уцелел для нее даже в этой страшной катастрофе.

Двери снова открылись. Рудольф вытряс обрывки бумаги из своего пластмассового ведра, потом взял ведро из рук Сильвии и опорожнил и его. Отец поблагодарил. Сильвия звонким голосом пожелала ему доброго вечера, и отец стал спускаться на третий этаж со своим бачком. Сильвия и Рудольф остались вдвоем.

– Так вы вернулись? – спросила Сильвия. – Какой сюрприз!

Бори слушала с напряженным вниманием. «Какой сюрприз»?.. Но ведь Сильвия уже в час дня знала, что Рудольф приехал, – она же сама сказала ей.

– Всего несколько часов назад. И сегодня же поеду дальше.

– О!.. В такую погоду?

«Куда поедет?» – испуганно спросила сама себя Боришка, все потеряно – платья, туфли, деньги. Родителям она не сможет купить подарков, сестре и Миши тоже, а свои небольшие карманные деньги она растратила, зная, что у нее есть несколько сот форинтов, которые Сильвия… И теперь, в довершение ко всему, еще и Рудольф уезжает. Но куда же?

– Еду к себе в деревню, – ответил Рудольф. – У меня ведь тоже есть семья. Поеду домой на праздники.

– Семья? – спросила Сильвия. Голос ее звучал мягко и вкрадчиво.

– Меня там ждут невеста и младший брат.

У Боришки подкосились ноги, и она схватилась за решетку галереи. Тут она увидела, как в полуулыбке сверкнули зубы Сильвии. Что-то странное, непонятное ни для Рудольфа, ни для Боришки, отразилось на ее лице: в тусклом свете лампочки оно казалось каким-то болезненным.

Рудольф пожелал Сильвии хороших праздников и уже собрался войти к себе в квартиру, но Сильвия неожиданно подошла к нему вплотную и положила руку ему на плечо. Ее красивые глаза так и сверкали.

– Только вы никому не говорите о том, что у вас есть невеста.

– Почему?

– Потому что вы убьете этим одно маленькое сердечко. Вы, наверное, не знаете, что в доме есть одно существо, мечтающее о вас. Эта милая девочка в мыслях своих уже свила ваше общее гнездышко и всем на улице Эперьеша раструбила, каким оно будет, когда вы на ней женитесь.

– Я?

– Конечно.

Сильвия была всегда красива, но сейчас, в эту минуту, особенно. Она напоминала смеющуюся фею.

– Да, бедняжка. Это – Бори, дочка дворничихи. Да вы знаете ее! Такая беленькая девчушка. Славная девочка. Она так в вас влюблена… Если узнает, что вы не женитесь на ней, то бросится в Дунай. Это точно.

– Полноте…

Веселое выражение исчезло с лица Рудольфа. Он был заметно смущен услышанным. Ничего не ответив, он простился и закрыл за собой дверь. Сильвия еще минуту постояла на пороге; с ее лица тоже внезапно исчезла игривость, глаза потускнели. На мгновение она прислонилась к стене, будто не в силах удержаться на ногах, потом вошла в свою квартиру.

Боришка не плакала, даже не шевелилась, только медленно перевела взгляд с площадки на двор. Застекленная дверь вдруг скрипнула позади нее. Боришка обернулась.

Сзади стояла тетушка Гагара – она подошла так тихо, что не было слышно ее шагов.

– Я знала, что ты здесь, – улыбнулась Гагара.

Боришка пошла ей навстречу и замерзшими пальцами стала расстегивать бекешу.

– Ты плохо закрыла дверь, – проговорила старуха. – Я уже хотела спуститься посмотреть, куда ты исчезла, не унес ли тебя ветер. Какао готово. Пойдем?

Боришка покорно шла за ней, как во сне. В двери Ауэров был приоткрыт смотровой глазок; медная крышечка его обломалась, и наружу проникал свет. За дверью квартиры Рудольфа слышались шаги – видимо, он упаковывал вещи. Впрочем, почему Рудольф? Никакого Рудольфа больше нет. Есть инженер Тибор Шош.

– Далеко ходила? – спросила Гагара.

– Далеко, – сказала Боришка. – Очень далеко.

Боришка полностью покорилась тетушке Гагаре, которая сняла с нее бекешу и стала отогревать дыханием пальцы рук, как это делают малышам.

– Да ты вся заледенела! – проговорила Гагара. – Садись к печке. Выпей какао, а потом мы поиграем.

– Хорошо.

В маленькой печке тетушки Тибаи бушевал огонь.

– У тебя все лицо блестит. Тебя что, обсыпало снегом и сейчас снежинки тают?

– Да, – машинально ответила Боришка. – Сейчас тают… – Она откинулась на спинку кресла и стала размазывать рукой по лицу обильные слезы.

X. Пурга

Снег плотным слоем залепил весь бронзовый барельеф Беньямина Эперьеша на мемориальной доске. Исчезли тонкий нос и выпуклый лоб; впрочем, в плотной пелене снега исчезла и сама улица. Водитель троллейбуса Янош Келемен, крестный отец Боришки, скорее чувствовал, чем видел, дорогу.

За его спиной ворчали недовольные пассажиры.

– Какой неудобный вид транспорта! – сказал кто-то. – Машина тесная, неустойчивая, скользит…

«Что ж, если им так неудобно, шли бы себе пешком – и им лучше, и водителю тоже. Может, они думают, это величайшее счастье – перевозить их… Нет, ну что за погода! – досадовал Янош Келемен. – Проклятый снегопад! Сколько ни напрягаешь глаза, ничего не видно, едешь буквально наугад. Хорошо, если бы на конечной станции уже ждала телефонограмма: мол, в связи с исключительно неблагоприятной погодой движение транспорта на несколько часов приостанавливается…»

Но как можно приостановить в этом огромном городе движение, да еще в часы «пик», когда все торопятся поскорее домой? А дорога ведет как по снежной пустыне; можно подумать, что этот район необитаем, только что еле мерцают по обеим сторонам улицы окна домов. В другое время, при хорошей погоде, он, бывало, на остановке всегда посматривал на окна квартир. Но сейчас в них ничего не видно, хотя жизнь за окнами, разумеется, продолжается; как раз именно теперь дома людей больше, чем обычно. Кто же в такую жуткую погоду будет разгуливать по улице? Когда даже пешеходов, переходящих улицу при свете светофора, и то еле можно разобрать – такая метет метель.

Если бы он мог сквозь завесу снега разглядеть, что делается за окнами, то увидел бы, как люди повсюду затапливают печки и, рассевшись вокруг них, ставят на плиту чайники. Он увидел бы в квартире старой Тибаи свою крестницу Боришку Иллеш, раскладывающую окоченевшими пальцами цветные картинки настольной игры. А Тибаи кружила вокруг нее, что-то мурлыкая под нос, и печурка весело вторила ей. Если бы она могла проникнуть в мысли Боришки, то узнала бы, что, переставляя фишки, та думает о Сильвии, которая не только сейчас ограбила ее, но и в течение нескольких лет обкрадывала, пользуясь не только деньгами, но и не заслуженными ею симпатиями Боришки.

Увидел бы он и Кароя Иллеша, своего кума, высыпающего в контейнер мусор дома номер девяносто восемь и выглянувшего на минутку на улицу посмотреть, не идет ли уже его жена, а вместо нее встретившего только почтальона, страшно обрадовавшегося, что в эту проклятую погоду его пригласили в дом выпить стаканчик вина. Заслуженно: ведь Иллеш получил долгожданную телеграмму от Цилы, что завтра она прибывает вместе с мужем.

В доме номер сто восемнадцать, в квартире Варьяшей, Келемен не увидел бы ничего хорошего. Дядя Варьяш ругался последними словами, передвигаясь по комнате в своей коляске, и размахивал кулаками. Старик никак не хотел понять, почему он не может отправиться в кафе, хотя каждый вечер он в это время закатывался туда – для его коляски там даже место специальное отведено.

– Сбегаю я сейчас сам туда за твоим проклятым пивом, – устало сказал Миклош Варьяш, – а тебе выезжать нельзя. Неужели ты не можешь понять, что в такую пургу нечего тебе делать на улице?.. Когда ты вернулся днем, снег еще только начинался. Если ты и дальше будешь спорить, запру дверь, и все.

Старый Варьяш хмуро смотрел на огонь в печке и что-то мрачно бурчал. Ну где этому парню понять разницу между тем, когда ты пьешь пиво дома, в одиночку, или выпиваешь в шумной, веселой компании, в облаках дыма и пара вина, в корчме. Там забываешь обо всем, о чем хотелось бы забыть…

Янош Келемен не знал того, что усатый, строгий с виду пассажир в высокой меховой шапке, только что вошедший на остановке, – это дядя Чуха из садоводства.

Дядя Чуха медленно шел вдоль домов, разыскивая табличку дома с номером сто восемнадцать. Он нес цветы. Старый Варьяш с удивлением смотрел, как он распаковывал цветочный горшок и как на столе, подобно внезапно вспыхнувшему пламени, загорелся цветок цикламена. Старый Варьяш и раньше терпеть не мог дядю Чуху, который изредка подходил к нему на рынке и поучал его так же, как эта противная чернявая девчонка летом. Но только с ним нельзя было грубо разделаться, как с нею или с кем-либо другим, потому что под его началом служил Миклош. И вот сейчас – надо же! – появляется этот горшок цикламена. Можно подумать, что тут живет какая-нибудь барышня, за которой ухаживают. Сын его тоже стоит тут, рядом, глазеет на цветок и что-то бормочет неопределенное.

– А я еду к братишке, на Рыночную улицу, – сказал дядя Чуха. – И пришло же ему в голову пригласить меня на ужин именно в такую поганую погоду! Ну, думаю, если уж все равно еду в ваш район, захвачу и это, а ты, Миклош, завтра ведь работаешь в «Резеде», и у тебя не будет времени заехать за цветком. А ты тоже хорош – чего же ты его забыл в оранжерее?

Цикламен алел на столе. В садоводстве Миклош только и знал, что копал, рыхлил землю, нарезал цветы, делал грядки или отвозил товар. Луковицу цикламена он получил от дяди Чухи, когда еще учился в школе, во время производственной практики. «Посади этот цветок, ухаживай за ним, наблюдай, как он развивается», – сказал дядя Чуха и поставил горшок на одну из бесчисленных полок садоводства, на которой стояли ящички с цветочными посадками учеников школы Беньямина Эперьеша. Так он и красовался там со специальной надписью: «Цветок Варьяша».

– Я не забыл о нем, я просто его там оставил, – хмуро ответил Миклош. – Да и некому мне его дарить.

– Некому?!

– Некому. Сколько бы ни смотрел на него с удивлением дядя Чуха – некому.

– А я думал, ты забыл. Ну, коли некому, так некому. Правда, если бы я знал, не потащил бы к вам цветок по такой паршивой погоде. Ну, теперь уже все равно – принес. Не нужен тебе, так продай. Купят с удовольствием – чудесный цветок.

– Верно, продай! – оживился старый Варьяш, и глаза его жадно заблестели. – Пройди по дому, предложи кому-нибудь из жильцов…

Дядя Чуха молча посмотрел на него суровым, долгим взглядом.

– Я уж и так давно собирался поговорить с вами, да все ждал: может, образумитесь. Я ведь сколько говорил вам, что у вашего сына золотые руки – руки настоящего садовника: они стоят большего, чем копать землю. Нужно что-то сделать, чтобы парень кончил школу, а потом мы поможем ему устроиться в наш техникум. У нас на производстве готовы взять шефство над ним – он хороший рабочий и его любят.

Миклош опустил глаза. Ему казалось неправдоподобным, чтобы его где-то любили. А старый Варьяш придвинул свою коляску поближе к двери и крикнул:

– Убирайтесь к черту! – В это «доброе пожелание» Варьяш вложил все те чувства, которые он вот уже в течение нескольких месяцев питал к дяде Чухе. – Оставьте нас в покое! Парень вовсе и не желает больше учиться, сыт по горло вашей школой.

Дядя Чуха стал натягивать перчатки.

– Меня вы можете посылать к черту – это меня мало трогает. Но ваше счастье, скажу я вам, что нет загробного мира, а то для вас там поставили бы специальный котел, чтобы сполна воздать вам за то, что вы проделываете с сыном. Кем вы хотите чтобы он стал – подсобным рабочим? И им остаться до старости? А то, что он зарабатывает, вы будете пропивать? Прекрасный папаша, ничего не скажешь!

– Оставьте отца, – мрачно проговорил Миклош. – Я не жалуюсь.

– Не жалуешься, сынок? Ну и дурак!

Дядя Чуха сердито хлопнул дверью. А старый Варьяш погрозил ему вслед кулаком. Миклош же уставился на красный цветок. Он мало знал о жизни растений: его работа была простой – копать землю, чистить после работы лопаты и грабли, помогать где скажут… А как красноречив цветок! Будто он и разговаривает, и улыбается. И такой скромный, застенчивый. Застенчивый?

Кого напоминает ему этот молчаливый, улыбающийся, скромный цветок?

– Заверни его снова в бумагу – и шагом марш! Только сперва принеси мне пива, а потом валяй по квартирам. Продай этот свой цикламен и получи денежки. За такого красавчика тебе все сорок форинтов дадут. А сорок форинтов – это десять маленьких бутылок пива. Ну, давай шпарь!

«Продать этот цветок?! Ведь он был, по существу, ничем, когда я взялся его взрастить, – пригоршня земли, а под ней маленькая луковичка… А сейчас я вот стою перед ним и любуюсь…»

– Сейчас.

В доме было две пустых пивных бутылки, Миклош схватил их и выскочил за дверь.

Не видел Янош Келемен из кабины своего троллейбуса и Тибора Шоша, хотя тот дважды пробежал мимо него. В его квартире не был пока еще установлен телефон, и инженер из телефонной будки, что перед домом, пытался дозвониться до центральной диспетчерской и заказать такси. «Как хорошо сейчас бы уже сидеть в поезде…» – думал Шош. А потом встреча с братишкой. Они обнимутся, начнут жать друг другу руку – кто сильнее?! Это их старая забава. А Мария сразу зардеется, отчего брови ее еще четче очертятся на ее милом лице.

«Какая неприятная особа моя соседка по площадке!» – вспомнил он вдруг Сильвию. Что за сплетню успела она ему сообщить? Или это правда? Бедная девчушка, наивное создание с косичками! Как ему теперь держаться при встрече с ней? Он же вообще не умеет обращаться с девушками – сестры у него никогда не было. Как положено поступать в подобных случаях, чтобы не обидеть девочку. «Надо быть поприветливей, – решил инженер. – Какие же все-таки безобразия творятся на этой диспетчерской! Совсем не снимают трубку…»

А Янош Келемен решил, что больше никогда не станет спорить с женой, какую бы еду она ни положила ему с собой. Днем, когда погода еще не испортилась, он подтрунивал над женушкой: «Собираешь ты меня, как в далекую экспедицию. А зачем? Если мне захочется перекусить, всегда можно купить все, что нужно, на конечной станции: там круглосуточно есть и кофе, и чай в термосах. Но сейчас маленький термос с чаем словно напоминание ему и напутствие: будь осторожен и скорее приходи домой – я жду тебя… Да, действительно хорошо бы поскорее уж домой! – думал Янош Келемен. – Это, видимо, я сейчас проехал продмаг. В другое время я хорошо различаю даже лица продавцов за прилавком, а тут ничего не видно. Только снег валит да темнота кругом».

Из окон продмага тоже не было ничего видно.

Ютка стояла в очереди и, терпеливо ожидая, похлопывала себя руками, чтобы согреться. Опять не надела она свое пальто-«дудочку». «Рядом же, добегу и так», – решила она про себя. А ждать, как нарочно, пришлось долго. Стоя в очереди, она успела подумать о том, как она устала за сегодняшний день: пришлось много потрудиться – таскать дрова и угольные брикеты, потом дрова укладывать в поленницу… Вообще-то Ютка не любила праздники, как, наверное, большинство женщин, потому что ей все приходилось делать самой. Да чего же тут удивляться: ведь бабушка давно уже ничем не могла ей помочь. Затем мысли ее перескочили на Миклоша.

«Смогу ли я убедить его продолжать учебу? Мне, например, очень хотелось бы учиться дальше, да удастся ли? Правда, и учительница обещала помочь мне, но откуда взять денег? Смогу ли я и в гимназии успевать и вести хозяйство? Учительница советует учеников взять за плату. Только бы хватило на всё сил. Придется пораньше вставать, чтобы до гимназии кое-что успеть сделать по хозяйству… День велик. А учить малышей интересно. Даже очень… Я и Миклоша с удовольствием бы взялась подготовить к экзаменам…» И снова ее мысли перескакивали с бабушки на Варьяшей, с Миклоша на саму себя. Впрочем, она редко о самой себе задумывалась: на это не хватало времени. Ютка, как и все ее подруги, тоже мечтала о красивых платьях и о поклонниках, которые бы окружали ее, но она в то же время понимала, что для нее это область благих пожеланий, осуществиться которым не дано.

Когда-нибудь, когда она уже будет работать и зарабатывать столько, что сможет содержать бабушку, она восполнит себе все, чего была лишена в юности.

Тибор Шош снова и снова набирал номер диспетчерской. Казалось, и телефон-автомат, и станция, и диспетчерский пункт, не отзываясь на его звонки, предупреждали его о плохой погоде. И все же он поедет домой – ведь целых полгода он не видел родных. Письма и фотографии Марии были с ним за границей, но ни письма, ни фотографии не могли заменить ему живую Марию. Мария работала в сельской библиотеке. Стоило ему закрыть глаза, как он ясно представлял себе: вот она появляется из-за стеллажей с пачкой книг в руках, всегда хорошо знающая, кому и что порекомендовать почитать… Но в праздник ему хотелось быть рядом с живой Марией. Всего несколько дней – и она станет его женой! Но почему же нет такси?! «Подожду еще немного и пойду пешком». По сути дела, только упрямство удерживало его у телефонной будки.

Проезжая часть улицы становилась все более и более скользкой. Янош Келемен дрожал от напряжения. Дядя Чуха давно уже исчез в направлении Рыночной улицы. А тетушка Гагара ласково говорила Боришке:

– Что с тобой, девочка, или лампа, может, плохо светит? Ты все время неправильно накладываешь картинки, и королева фей у тебя почему-то без короны…

«…без короны», – как эхо отозвались у Боришки последние слова Гагары. – Нет ее, нигде нет и не было. Это только я вообразила, что она есть…»

Госпожа Ауэр стояла у окна и смотрела вниз. Она видела троллейбус Яноша Келемена, но не догадывалась, что это такое – какая-то бесформенная, колеблющаяся тень медленно двигалась за снежной завесой. «И что у меня за жизнь? – спрашивала сама себя Ауэр. – Мне тридцать девять лет, а все как-то получается нескладно. Уж лучше бы Сильвия была мне не дочерью, а сестрой! Ничего не могу с ней поделать. Я даже не знаю, любит ли она меня по-настоящему. В ее возрасте я никогда не была такой эгоисткой. Хоть бы уж поскорее вышла замуж, и пусть муж о ней заботится, а не я. Я тоже еще хочу немного пожить для себя, ведь я не старуха. И на моей улице может быть праздник. Вот, кажется, Сильвия дает телеграмму по телефону; значит, решила все-таки выйти замуж за этого Галамбоша. Господи, хоть бы скорее это все решилось…»