Текст книги "День рождения"

Автор книги: Магда Сабо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Боришка сидит в подвале на плетеном стуле Габрикне и тяжело, надсадно дышит, словно борется с какой-то превосходящей силой. Может быть, это необыкновенно большое счастье – родиться в доме Беньямина Эперьеша? Счастье быть частичкой народа, славным сыном которого был Эперьеш? Может, в нынешней Венгрии не было бы сейчас ни новых домов из бетона и стекла, ни наших миниатюрных небоскребов, не живи в свое время некий Беньямин Эперьеш в этом старинном здании, в сумраке сводчатых потолков, не родись после него другие, новые борцы, понимавшие, что и их ожидают тюрьмы и виселицы, но смело шедшие на все испытания ради того, чтобы наступило время, когда весь народ, а не только они одни умел бы читать и писать…

Бори встала, подвинула на место стул Габрикне, поправила загнувшиеся уголки ковра. Потом подошла к железной двери и заперла ее на замок. Рука Боришки невольно задержалась на железных дверных розанах – творении давно умершего, безымянного мастера, и Бори мысленно проговорила: «Спокойной ночи! Сегодня и всякий раз, когда на эти стены будет опускаться вечер, спокойной ночи, дорогой Беньямин Эперьеш!»

XIX. „Вся твоя ценность лишь в том…”

Когда Бори вернулась из подвала, отец был уже порядком зол: выяснилось, что куда-то запропастился один ключ от подъезда.

– Днем все три ключа висели вместе на общей доске, сейчас же их там осталось только два. Ты, случаем, не заметила, когда брала ключ от подвала, сколько их было?

Но Бори, занятая своими мыслями, не обратила внимания, сколько ключей висело на доске. Зато отец готов был чем угодно поклясться, что вчера ключи были все. Сегодня утром подъезд ходил открывать Миши, наверное, он и забыл в кармане ключ. Вот незадача! Теперь Миши придется посылать его заказной бандеролью из Мишкольца! Отец не любил беспорядка и долго еще ходил и ворчал, даже на Чисар посмотрел недовольным взглядом, когда та заглянула к ним на минутку, чтобы сказать, что ночью у нее будет молодежная компания и она заранее просит извинить, если ребята будут немного шуметь, ходить по лестнице…

Теперь и Боришка надулась. Вот что значит действительно не везет: как раз, когда ей работать. Чисар назвала к себе каких-то гостей. У тех глаза на лоб полезут, если они увидят ее глубокой ночью моющей окна, лестницу. Ну и пусть смотрят! Чисар сама-то не очень удивится, а что ее гости подумают, Боришке все равно. Только бы отец не проснулся от их хождения и не прогнал ее спать. Надо ей самой проследить, когда гости начнут расходиться, и открыть им подъезд, чтобы они звонком в дворницкую не разбудили отца.

Чисар присела в мамино кресло.

– А в больницу вы ходили, Боришка?

– Еще бы, мы все были в больнице. Из-за Цилы нам особое разрешение дали на посещение мамы до полудня, так как Цила после обеда уезжала к себе в Мишколец.

Когда разговор зашел о маме, отец тоже чуть подобрел, к тому же выяснилось, что тетя Чисар хорошо знает хирурга в травматологическом отделении – это ее старый знакомый – и если уж он говорит, что перелом у Штефании Иллеш заживет бесследно, значит, так оно и будет. Бори с такой жадностью ловила слова из разговора взрослых, с каждой фразой все больше радуясь, что уже не слышала – да она и не прислушивалась, – как кто-то ходит по лестнице, что-то переносит. Разве что общий шум. Для нее сейчас было куда важнее услышать из уст тетушки Чисар, какой выдающийся мастер своего дела мамин лечащий врач, чем топот жильцов, волокущих вверх по лестнице что-то громоздкое.

Зато Пишта Галамбош, спускавшийся от Ауэров, очень удивился странной процессии, поднимавшейся навстречу ему на третий этаж, в квартиру Чисар. Всех ее участников он, разумеется, хорошо знал в лицо – девчонок из школы на улице Беньямина Эперьеша. Единственным парнем среди них был Варьяш, тот самый, что в сочельник забрал у Сильвии цикламен в горшке. Все они были вооружены кто ведром, кто метлой, четверо тащили стремянку. У двери Чисаров Ютка Микеш позвонила четыре раза – словно условный сигнал подала, – и на звонок выскочил сам Чисар. Таинственно прошипев: «Тс-с-с!», он впустил их всех к себе в квартиру. Галамбош слышал даже снизу, как они громыхали там у Чисаров в передней ведрами, стучали стремянкой. «Больно уж время неподходящее ни для гостей, ни для уборки, – подумал Галамбош. – А в общем, какое мне дело до этих желторотых, тем более что они и поздороваться первыми не пожелали!»

Все ребята были вооружены кто ведром, кто метлой.

…Но вот наконец и Чисар, взглянув на часы, начала прощаться. Карой Иллеш достал книгу и сел читать. Бори пожелала ему спокойной ночи, а сама стала раздеваться, готовясь ко сну. Она старалась запомнить, куда что из вещей положила, чтобы затем без труда найти и надеть в темноте. «Часам к двенадцати отец, вероятно, все же уляжется, и тогда можно будет наконец снова приняться за работу», – подумала Бори и погасила лампу.

* * *

«Чего это тетя Чисар на меня так странно посмотрела, будто впервые видит? – удивился Галамбош, выходя из подъезда на улицу. – Даже не поздравила. А впрочем, какая мне разница. Лишь бы Сильвия была всегда со мной!»

С улицы он еще раз бросил взгляд на окна Ауэров. Во всей квартире горел свет, в комнате Сильвии тоже. «Еще не собирается спать. Так же, как и я, полна мыслей, надежд. Сколько дней нам еще осталось быть врозь? Пять. В субботу Сильвия станет моей женой, и мы уедем в Зегерч…»

Заметив вдруг, что ноги сами по привычке несут его вверх по улице, к дому матери, он очень разозлился на себя. Ну и дурацкая привычка! Ведь он нарочно остановился в гостинице, чтобы не выслушивать постоянных упреков матери. Поэтому даже и не навестил ее сейчас. Не хватает, чтобы мать своими упреками и причитаниями омрачала его самые радостные дни!

Вот он, их дом с орлом. «Давно я не был возле тебя, – подумал Пишта, – с того самого дня, как ушел из дома с одним чемоданчиком в руке, поссорившись с матерью из-за Сильвии. Надоело слушать, как мать то и дело напоминает, что она для меня сделала да чем пожертвовала! Не признаешь девушку, которую я люблю, значит, и на меня не рассчитывай!.. У матери света в окнах не видно, наверное, легла и плачет в подушку, предварительно излив душу всем покупателям своей молочной лавки. Теща (Марго, все-то я забываю, как мне нужно величать ее) говорит, что моя мать всем подряд рассказывает о своем бедном сыне, так что теперь Марго даже вынуждена посылать прислугу в другую молочную, чтобы избежать пересудов. Маме сорок три, она всего на четыре года старше Марго. Что было бы, если Сильвия начала бы называть мою мать Мария! Даже представить немыслимо это».

Прислуга…

Да, прислуги у Сильвии пока не будет. Впрочем, в той комнатушке, что он снимает у хозяйки в Зегерче, она и ни к чему. Сильвия и сама вполне сможет прибрать комнату, приготовить обед, постирать белье. Ведь управляется же его мать со всем этим всегда сама, хотя все годы работает. Почему же Сильвия не сможет? Сказала же сегодня Марго: «Сильвия очень хозяйственная девочка».

Через пять дней они будут муж и жена.

А с матерью он уже так давно не разговаривал, что сейчас хоть письмо для нее опускай в чрево орла, как когда-то, Сильвии. Но нет уж! Вот когда мать образумится и напишет ему, что сожалеет о случившемся и обещает любить Сильвию, тогда…

Пишта повернулся и пошел в обратном направлении, в сторону Рыбной площади. Если прибавить шагу, через полчаса можно добраться до гостиницы.

* * *

«Колдунья, – думал Миклош Варьяш, сидя в столовой у тетушки Чисар. – Противная колдунья… Вчера ни с того ни с сего заявилась к нам домой, принесла отцу обед, накрыла стол, принялась его потчевать. А тот, когда увидел, что его никто не собирается поучать да корить, успокоился, сделался приветливым, даже комплименты принялся отпускать этой колдунье. Эта же, никого не спрашивая, сняла с вешалки мой тренировочный костюм, распорола белые нитки, которыми я наскоро стянул образовавшуюся на рукаве дыру, и зашила снова как следует. И все это, самоуверенно напевая себе под нос какие-то мелодии, Неужели она вообразила, что теперь ей все дозволено, если я ей какой-то там цветок в горшке преподнес? Да и я тоже хорош! – ругал он себя. – Вместо того чтобы утереть ей нос и тотчас же выставить за дверь, молча терпел, когда она буквально во все лезла. «Подложи угля в печь, Миклош! А то дяде Варьяшу, наверное, холодно. Может быть, веем белье постельное поменять?»

А сегодня приперлась уже вдвоем, вместе со своей бабкой. Та уселась рядышком с отцом и начала с ним лясы точить. Я думал, старика кондрашка хватит, а он ничего – сидит и мелет языком не переставая. Вот чудо-то! Я считал, что старик вообще уже и говорить-то разучился, а умеет только ругаться, пьянствовать и петь свою единственную: «Эх, конфетки-шоколадка, тыквенные семечки…» И вот тебе на! Оказывается, старик у меня любитель поговорить…»

– Помоги нам, пожалуйста, – улучив момент, шепнула Миклошу Ютка, – привести в порядок иллешевский дом. С девчонками из звена я уже договорилась. Все, как одна, придут. Сложнее было уговорить родителей: никто не хотел отпускать девочек из дому на ночь. Под мое честное слово кое-как согласились. Ну, и потом я сказала, что с нами будете ты, дядя Балаж Чисар и наш участковый. Сбор у Чисаров ровно в десять вечера. У них мы до поры сложим все наши ведра, тряпки, стремянку. Словом, если ты пойдешь со мной, я буду вполне уверена и ничего не стану бояться. Ключ от дома я у дяди Кароя незаметно взяла. Ну, словом, ты же сам понимаешь: всякие неприятности вполне могут получиться, когда вдруг кто-то заявляется среди ночи в чужой дом работать! Поможешь нам, Миклош?

«Помочь-то помогу. Но ради чего, собственно?»

А теперь эти беззаботные хохотушки сидят, словно воды в рот набрали, вокруг овального стола в квартире тетушки Чисар и с самым серьезным видом обсуждают глупейшую на свете затею: выиграть за тетю Иллеш, угодившую в больницу, соревнование.

– Знаешь, как бедняжка будет рада! – рассуждала Ютка. – И Боришке наверняка на пользу это пойдет. Сам посуди: человек никогда не работал и не хотел работать, а теперь делает это с удовольствием. Да, если хотите знать, она за эти дни научилась больше, чем за всю свою жизнь. Она же раньше просто не понимала, что означает звено, школа, дом, улица! А без этого разве она могла иметь настоящее понятие о народе, родине.

«Вот дура! Ораторствует, будто Лайош Кошут. Нет, самый большой дурак здесь, конечно, я сам, – мысленно ругал себя Миклош. – Ведь надо же, пошел с ней, даже план помог составить, как и что делать. Ютка поэтажный план Боришкиного дома нарисовала, а я размножил его на всех. Там по этажам было все размечено: где краны, где выключатели. Общее указание такое: если в ходе работ на лестницу выглянет кто-нибудь из жильцов, включая и дядю Кароя и Боришку, сразу же объяснить им, кто мы такие и почему здесь. Секрета тут нет. Но до поры до времени, если удастся, хорошо бы сохранить это дело в тайне как приятный сюрприз. Начало работы – в одиннадцать вечера, после того как запрут подъезд… Трогательнейшая романтика!.. Ну ладно, уж если я приперся сюда, болван, то буду делать все как полагается. Заставлю-ка я их каждую взять с собой копии поэтажного плана и повторить задание!»

– На первом этаже, включая двор и подсобные помещения, убирает Тимар. Смотри, чтобы работать не кое-как, а на высшем уровне! (Оказывается, из меня может выйти отличный надсмотрщик!) Второй этаж – Ковач: лестница. Очистить перила от пыли и ржавчины. Варкони: коридор и круглое окно. Вымыть стекла снаружи и внутри. И так по всем этажам. За работу!..

– Ты бы, отец, шел спать! – сказала мужу Чисар, но тот замотал головой и принялся набивать свою трубку.

Как же, пойдет он спать, когда в доме такое творится! Подобной потехи он уже давно не видал.

Девочки взяли ведра, щетки и разошлись по своим этажам. Варьяш роздал им принесенные в рюкзаке совки для мусора.

* * *

Отец, подняв голову, позвал Боришку и, не получив ответа, только подивился: как быстро и как крепко она заснула. Он зажег ночник у изголовья, взял в руки книгу. Странные какие-то гости у Чисаров: ходят, шепчутся, вроде кто-то даже на улицу вышел, хотя это, наверное, только показалось ему – подъезд – то ведь закрыт на ключ! Тетушка Чисар – большой друг ребятни, она ведь какой-то там шеф в интернате. Наверное, и сегодня собрала у себя воспитанников. Ишь разбегались! Знать, в прятки играют! Только бы полы не перемазали в коридоре, а то завтра Боришке снова придется убирать. И поспать-то не дадут. Нет, если бы Чисар не извинилась заранее, обязательно сделал бы он ей утром замечание.

* * *

Пум! Пробили часы на колокольне.

Боришка чуть приподняла ресницы. «Бегают тут всякие, не дают отцу заснуть. Интересно, долго они еще тут будут куролесить, красть мое драгоценное время? Так и до рассвета пролежишь в ожидании. Вот уж никогда не думала, что однажды и буду горевать по работе, которую мне необходимо сделать…»

* * *

Со второго этажа, из квартиры тети Диль, по дому расплывается аромат свежемолотого кофе. Полуночница тетя Диль отставляет в сторону чашку, прислушивается некоторое время к звукам на лестнице и распахивает дверь в коридор.

– Здравствуйте! – слышит она вежливый голос Варкони, стоящей со щеткой наверху стремянки, напротив овального окна.

– Что это? – удивляется Дильне.

– Рабочая бригада, – отвечает Николетт и улыбается во весь белозубый рот.

– Вы что, с ума посходили? – недоумевает Диль. – В такую позднюю пору?

– Сейчас только прислали! – отвечает Николетт.

Диль, пожав плечами, удаляется. Наверное, так оно и есть, кто знает. Говорила же ей госпожа Ауэр, какие ужасные вещи творятся у них в районе. Например, Галамбош, седая, почтенная с виду женщина, работает в соседней молочной, а на самом деле настоящее чудовище: живьем готова съесть своего сына. После этого Диль про себя твердо решила больше не покупать у этой Галамбош никаких продуктов, хотя раньше только к ней в лавку и ходила. Бедная Марго, сколько у нее забот с этой скоропалительной помолвкой! «Так что, – вздохнула Диль, – у нас теперь всякое возможно. Воистину всякое! Ночью рабочая бригада может заполонить весь дом! И какая бригада – из школьниц! А Чисар еще трезвонит на всех собраниях, какие большие у нас в Венгрии после Освобождения достигнуты успехи в деле охраны здоровья детей».

* * *

Варьяш был вне себя от возмущения: в подвале, куда его откомандировали работать, до него еще кто – то потрудился и навел идеальный порядок. Никакого дела для него не оставили. А Варьяш раззадорился: ему бы сейчас так поработать, чтобы по-настояшему устать: носить, грузить, подметать, наконец. «Ах, злодей, кто же это успел меня опередить? Вот и стой теперь, как безработный! Наверное, всё она, будущая комсомолка, образцовая пионерка, которая чертила поэтажные планы и распределяла работу! Она, видите ли, хочет преподать урок Боришке Иллеш, привить ей чувство коллективизма. Тоже мне доморощенный воспитатель!»

А впрочем, почему «доморощенный»? Вон как она подгоняет этих своих хохотушек, так что у них уже язык через плечо!

И на первом этаже, и во дворе тоже царил порядок. Украшенный принесенными из цветоводства еловыми ветками, сарайчик дяди Иллеша сразу стал напоминать этакий охотничий домик. Прилежная Элек вычистила даже снег из водосточного желоба, а сейчас принялась за медные дверные ручки.

Но на втором этаже было еще много дел. Давай, давай, Ковач, одними улыбочками не обойдешься, тут вкалывать надо! Варкони тоже закопалась со своим овальным окном.

– А ну, слазь со стремянки, – приказал ей Варьяш, – я его сам открою!

– Окно и вправду не поддавалось, пришлось применить силу.

А теперь быстро на третий этаж!

– Эй, Фалуш, ну как же ты моешь полы?

Шуран, разумеется, тоже не может открыть окно. Варьяш быстро вскакивает на стремянку, и они чуть не валятся с нее оба. Шуран завизжала, выронила ведро. Бум! Все, теперь весь дом проснется!

У Тоотов за дверью тишина – значит, крепко спят. Дядя Габрик высовывает голову из двери, но, увидев Варкони, мирно бормочет что-то себе под нос, гасит свет и исчезает. Увидел старик, что не воры, и успокоился. Услышав громыхание ведра, вышла на шум и тетя Чисар. Посмотрела вниз, вверх, на четвертый, – повсюду кипит работа.

– Как закончите, ребята, все ко мне! Будем чай пить! – говорит она.

Девчонки щебечут в восторге, а Варьяш готов лопнуть от злости: думал, вот уже конец этому балагану, а тут еще одно мероприятие!

– Миклош! – слышит Варьяш голос Чисар. – Мне Ютка говорила о тебе и о твоем отце. Отца мы попробуем устроить в мастерскую для инвалидов. Там и общежитие удобное для них. А тебе надо помочь обязательно закончить школу. Дадим тебе место в интернате.

Варьяш, весь кипя от возмущения, взбегает на четвертый этаж. Предательница! Успела разболтать тете Чисар все, что он ей простодушно поведал. Ну, погоди!

Козма уже почти закончила работу. Кучеш до блеска вымыла окна и теперь масленой тряпкой протирает чугунное литье перил. Ютка спускается с чердака, тоже управившись с делами.

И вот наконец на лестнице повсюду выключен свет, стремянку вынесли на балкон Чисар. Хохотуньи уже облепили овальный стол, и хозяйка потчует их печеньем.

* * *

Бьют часы на церковной колокольне. У отцовой кровати гаснет свет. Наконец-то! Отец, как ребенок, засыпает в две минуты. Только не шуметь! Наконец-то!

* * *

Осталось протереть мемориальную доску. Ютка протягивает Миклошу полицейский карманный фонарь. Светит, как прожектор! Установили покрепче стремянку, сама Ютка встала на третью ступеньку, чтобы лестница стояла надежнее.

– Уходи отсюда! – шипит сквозь зубы Варьяш.

Ютка удивленно подняла на него глаза. В свете, падавшем через стеклянную дверь из квартиры Чисаров, было отчетливо видно ее лицо.

– Я что тебе сказал? Иди отсюда! Не нужна мне твоя помощь!

Ютка побледнела.

– Воспитываешь? Коллективное воздействие? Звено, родина, мир? Отца моего – в приют для немощных, меня – в интернат? Так, что ли? Значит, это ты натрепала Чисар, что у меня нет свидетельства за восьмой класс? У-у, предательница!

Варьяш говорил почти шепотом: в трех шагах хихикали, сидя за чаем, девочки.

– Меня тебе не придется воспитывать! Дудки-с! Долго ждать будешь! И не получишь за меня ни награды, ни премии за то, что на путь наставила! Ну, давай катись отсюда побыстрее…

В гневе он вскочил на самый верх стремянки. Разумеется, он мог бы достать щеткой барельеф Беньямина Эперьеша и снизу, не танцуя, словно акробат, на самой верхней ступеньке лестницы. Но сейчас ему просто хотелось, чтобы ту, глядящую на его циркачество снизу, бросило в дрожь от страха. Одно неудачное движение – и конец в буквальном смысле. Он стоял, выжидая: не завизжит ли в ужасе Ютка? Не завизжала. Он не видел ее, так как не мог повернуться, чтобы видеть, но чувствовал, что Ютка все еще здесь.

Теперь Миклошу пригодилось его акробатическое искусство лучшего гимнаста школы. В левой руке он держал фонарь, правой оттирал бронзовый профиль Эперьеша. Вот уже и лицо проступило из-под толстого слоя пыли: высокий лоб, выразительный, немного печальный взгляд, четко очерченный рот, огромный, странным узлом завязанный галстук, прядь волос, ниспадающая на лоб. Еще одно движение щетки, и видны буквы: «Беньямин Эперьеш, родился в 1767, умер в 1801». «Тут и еще что-то есть», – подумал Варьяш и яростно принялся надраивать самый низ мемориальной доски, пока из-под пыли не засверкали высеченные на бронзе строчки письма Эперьеша из тюрьмы: «Сам по себе ты ничто, вся твоя ценность лишь в том, что ты сделал для своего народа».

Хохотушки в комнате завизжали над какой-то шуткой. Варьяш спустился со стремянки и сложил ее. Ютка стояла к нему спиной и глядела вниз на улицу. Варьяш неприязненно посмотрел на нее сзади, потом, не зная сам почему, подошел и, облокотившись на перила балкона, встал рядом. Оба молчали. «Не меня она любит, – думал Варьяш, удивляясь тому, как это для него обидно, – а улицу Беньямина Эперьеша… «Сам по себе ты ничто…» Эта девчонка из той самой породы, что с рождения знает такие вещи. «Что ты сделал для народа…» А народ – это кто? Тетя Иллеш? Бори? Мой отец? Или. Я сам? А я, наверное, хочу, чтобы она любила меня самого…»

Наконец Ютка повернулась, и в это мгновение Миклошу, неизвестно почему, захотелось остановить, удержать ее. Но было уже поздно, Ютка распахнула балконную дверь, пропуская его со стремянкой вперед. Хохотушки уже собирались уходить и ждали только, пока и Варьяш с Юткой выпьют по чашке чая. Пришлось снова включить свет на лестнице, чтобы не спотыкаться, не громыхать ведрами и стремянкой в темноте.

Варьяш шел первым. В это время внизу, в дворницкой, скрипнула дверь. Наверное, какой-нибудь запоздалый жилец позвонил у подъезда, и дядя Карой Иллеш идет открывать ему дверь. Вот удивится-то, увидев это странное шествие!

Возле шкафчика для инвентаря с метлой и лопатой в руках стояла Бори. На ней был фартук матери с огромными карманами, на руке висело пустое ведро, такое же, как у всех остальных девочек, спустившихся вниз вслед за Миклошем и теперь буквально окаменевших от неожиданности.

Хохотушкам сразу стало не до смеха.

– Дом в порядке, – как ни в чем не бывало, спокойно сказала Ютка. – Можете включаться в соревнование. Так что, Иллеш, ты не одна. Знай, за тебя все звено!.. Если бы ты нам раньше сказала, что и у тебя самой такие же планы, мы бы тоже не таились. А так нам просто не хотелось тебя вгонять и краску.

Боришка и все остальные молча стояли и смотрели друг на друга: словно язык проглотила остроумная Варкони, смущенно опустила глаза Кучеш, и красный от замешательства Варьяш бесцельно вертел в руке ключ от подъезда – третий, тот, что исчез с доски вместе с ключами от чердака и подвала.

– Ты сама убрала подвал? – буркнул он Боришке уже внизу, в подъезде. – Отличная работа!

Открывается парадное, звено неслышно выскальзывает на улицу. Стремянка, ведра, щетки исчезают в темноте. Остается одна Ютка. Она очень бледна.

– Этот ключ я взяла у вас, – говорит она Боришке, – закрой, пожалуйста, за нами подъезд и верни ключ дяде Карою.

Захлопывается дверь. Бори поворачивает ключ, на лестнице гасит свет и долго стоит на площадке. В доме пахнет стиральным порошком, водой, чистотой. Так приятно пахнет всегда от мамы, когда она стирает и вешает сушить белье.

«Я даже не поблагодарила их, – думает Бори. – Никого. Не смогла выдавить из себя ни слова…»

Мысль о том, что она не одинока в беде, что у нее есть свое звено, класс, родная улица, город, слепит ей глаза, словно луч солнца, внезапно ударивший в лицо спутнику, долго шедшему сквозь мглу.