Текст книги "Жених панны Дануси"

Автор книги: Людмила Рублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

"Ксенечка, птичка моя!"– причитал несчастный Гарбузак, сидя под кустами сирени возле Бурыговой корчмы, и крупные, как бутафорские бриллианты, слезы катились по его круглому лицу и блестели на пышных рыжих усах...

В результате настойчивых розысков Ксениных родичей город Б* узнал, что Ксения Чичалович, нежный цветок белорусской провинции, окончив ускоренные курсы декламации (10 уроков – 5 рублей 30 копеек), была принята в какую-то антрепризу на амплуа героини и исчезла в неизвестном направлении в водоворотах гастрольной жизни под чужим именем и с природной жизнерадостностью, воспитанной на здоровом воздухе города Б*.

...И поплыл по воде сухой букетик Офелии, и напрасно пытались его задержать прибрежные камыши...Короче, прошло два года. Стась Гарбузак унаследовал отцовскую пивоварню и теперь проверял на посетителях Бурыговой корчемки новые сорта своего пива... Актерская труппа, в которой блестела фольговая звездочка Клелия Лебедева, она же Ксения Чичалович, после неудачных гастролей в русской глубинке очутилась в городе Б*. Клелия долго сидела перед тусклым зеркалом третьеразрядного номера гостиницы "Эсперасьон", придирчиво изучая свой облик. С того времени, как оставила пышные сады и кривые улочки города Б*, она похудела, со щек сошел здоровый провинциальный румянец, зато глаза увеличились, и в них появился таинственный, слегка лихорадочный блеск. Клелия провела пуховкой по задорному носику: ничего! Ей есть чем поразить город Б*!

Тем более, что Гарбузак никогда не имел привычки ходить по театрам.

Но привычки меняются не реже чем деньги на кружку пива. И Стась Гарбузак не пропускал теперь ни одного представления в городе Б*. То ли он надеялся, что однажды увидит на здешней плохо струганной сцене свою улетевшую птичку Ксенечку, то ли действительно прикипел к сумасшедшему и таинственному миру Мельпомены...

И когда из-за кулис показалась натуральная блондинка Дездемона, Гарбузак сидел во втором ряду партера, и его полосатый пиджак украшала крупная астра с бело-красными пестрыми лепестками. Вы, наверное, думаете, что Гарбузак вскочил со своего честно оплаченного места, что он взмахнул руками, заревел "Ксенечка!" и бросился к сцене... Примитивно думаете. Гарбузак воспринял осуществление своей мечты спокойно и естественно, как и пристало человеку, который желал и верил с такой силой, что не имел и тени сомнения в удаче. Разве удивлялся Моисей, когда воды Чермного моря расступились перед ним? Гарбузак просто был счастлив и поминутно отирал большим накрахмаленым носовым платком круглое румяное лицо. Только когда черные руки Отелло сжались на деликатной шейке Ксении, Гарбузак не смог удержать громкого вздоха... Ксенечку нужно было спасать из опасного, полного ужасов, царства гастрольного театра.

В маленькой пыльной комнатке-гримерной Дездемона испуганно смотрела в засиженное мухами зеркало. В грязном стекле отразилась светлая полоска приоткрытых дверей, потом – тучная фигура пивовара...

Надменную улыбку примадонны и такой же гордый поворот головы Клелия Лебедева отрепетировала еще в начале артистической карьеры... Но не успели сорваться с ее губ слова звучные и жестокие, как, тиская в руках дорогую французскую шляпу, заговорил Стась Гарбузак, и говорил он просто и убедительно, как можно говорить только с любимой женщиной, которую хочешь вернуть, или с паном судьей, который через какую-то минуту должен вынести тебе приговор.

–Ксенечка, птичка моя! – говорил Гарбузак, и слова его мягко перекатывались и блестели, как морские камешки в прозрачной волне.—Ту беседочку, где ты так любила сидеть, всю обвил дикий виноград; а на пруду поселился чудесный белый лебедь – девчата любят кормить его хлебом и пирожными. А я купил трех отличных коней английской породы; они рыжие, с белыми гривами и хвостами. Помнишь, мы ездили на развалины старого замка и ты читала мне там стишки Барана и Шуллера? У нас теперь открылись курсы декламации, твои подруги Зося и Мария занимаются там и на Рождество будут выступать на благотворительном вечере в женской гимназии. Снова откроется каток. Помнишь, как ты каталась там в светле фонаря, такая тоненькая, легкая, и снежинки падали на тебя, как белые цветы? А я купил фортепиано, немецкое, черное, блестящее, и с него каждый вечер вытирают пыль. Оно ждет прикосновения твоих пальчиков. У Дануси и Карповича недавно крестили ребеночка... Доченьку. А я купил саксонский фарфоровый сервиз, на двадцать четыре персоны. Он такой весь белый, и розовый, и голубой, и там ангелочки, и налепленые цветы, и золотые разводы... Пойдем, Ксенечка, моя коляска стоит возле театра. Ты по прежнему любишь шоколадный торт и миндаль в сахаре?

Ксения Чичалович медленно, как во сне, приподнялась. Старая развратная ведьма Мельпомена, которая прикрывается красивой маской и людским любопытством, с досадой оставила гримерную театра города Б* и свою жертву. Яблоневые сады и лунные ночи города Б*, его церковки и костелы, кафе и корчемки, деревянные мостики и сиреневые беседки предстали в воображении бывшей Дездемоны во всей своей естественной силе и потребовали к себе ее душу. Гарбузак осторожно взял за руку почти утраченное счастье и повел к выходу из театра, продолжая живописать словами сладкие реалии местечковой жизни... Ксении было легко и покойно, ей словно передалась убежденность и вера почти забытого жениха...

– А еще я придумал новый сорт пива, – сказал Гарбузак.– Я назову его "Ксенечка" и организую вечер его бесплатной раздачи в корчемке Бурыги... Какое пиво, Ксенечка! Какой аромат!

В глазах Ксении, только что незамутненно-голубых, вспыхнули две довольно неблагоприятные для Гарбузака молнии, губы снова поджались. Примадонна Клелия Лебедева вырвала свою руку из красной лапы пивовара Стася Гарбузака, развернулась и пошла назад в свой мир, неустроенный, капризный, таинственный... Гарбузак, не веря в несчастье, бежал следом и что-то говорил, но слова его больше не имели силы...

Клелия бегом вернулась в гримерную и закрыла двери на щеколду. Бедный Гарбузак остался по ту сторону дверей.

–Ну почему, Ксенечка? Почему?

А Клелия бросила сквозь узкое окно презрительный взгляд на немощенные виды города Б*. "Пи-во! Снова это проклятое пиво... А я, дура, уши развесила! "Замок! Саксонский фарфор! Каток!". А все – на уровне пива... Пивная королева города Б*... Бр-р-р...".

Несчастного Гарбузака прогнал от Ксениных дверей антрепренер, а назавтра труппа, словно сумасшедшая птичья стая, полетела искать свой теплый край то на востоке, то на западе, то на юге, то на севере... Гарбузак так и не смог понять причины своего фиаско, и театральный мир навсегда остался для него царством опасным и неизведанным, где люди пропадают, как в трясине, и которое не отпускает жертв, как не отпускает трясина...

"Нужно было сказать ей, – рассуждал Стась за кружкой пива, которое так и не назвал "Ксенечкой", – что я купил часы с кукушкой и итальянскую картину с голой богиней...".

Год спустя Гарбузак женился на панне Зосе, которая так и не окончила курсов декламации, и в Бурыговой корчемке весь вечер бесплатно пили душистое пиво "Зосенька".

Как сложилась дальнейшая судьба Ксении Чичалович, мы не знаем, как нельзя знать тайны иного мира...

ЯЩИК ПАНДОРЫ

Чтобы навредить людям, боги Олимпа создали прекрасную женщину Пандору и наделили ее неукротимым любопытством. В доме мужа Пандоры находился ящик, который нельзя было открывать. Пандора из любопытства открыла его и выпустила оттуда болезни, ссоры и вражду.

(Древнегреческий миф)

Почтовое отделение города Б* размещалось в одноэтажном кирпичном домике, почти спрятанном под кронами старых лип. Теперь, предрождественскими морозами, липы укутались благородным инеем – этакие важные пани, которые совсем оттеснили в уголок ясного морозного дня скромное зданьице почты.

А в здании почтмейстер пан Сикорский в окружении своих подчиненных рассматривал посылку, доставленную по железной дороге с очередной партией утренней почты. Посылка была адресована учителю химии Капуцкому, любителю необычных опытов от спиритических сеансов до археологических раскопок. Она действительно заслуживала внимания: квадратный ящик в половину человеческого роста высотой, плотно обтянутый черной бархатной бумагой, на которой поблескивали звезды из фольги. Отправитель подписался лаконично: "Братство "Гаудеамус". Поскольку было известно, что учитель Капуцкий до конца рождественских каникул уехал куда-то в Гродненскую губернию к родственникам, а его холостяцкая квартира пуста, посылке надлежало находится в хранилище почтамта до возвращения адресата.

–Посылка как посылка, – проговорил Сикорский и пригладил справа налево редкий чуб, зачесанный на раннюю лысину. – Отнести в хранилище и забыть.

– Не скажите, пан Сикорский, – тоскливо протянул служащий Карасюк. – Мне такой никогда не пришлют. Может быть, там телескоп для наблюдения звезд – пан Капуцкий как-то рассказывал про такое приспособление на лекции в клубе гражданских служащих. Если этот телескоп навести на планету Сатурн, можно увидеть на нем кольца!

– Так-таки кольца...– невнимательно усомнился Сикорский, поглаживая черную бархатную обертку посылки.

– А может быть, там фонограф?– высказался другой служащий. – Моя жена ездила к сестре в Вильно, и там на ярмарке слушала фонограф, две копейки за сеанс. Последнюю речь Авраама Линкольна, господа!

Тут со всех сторон посыпались гипотезы насчет содержимого посылки, одна фантастичней другой.

– Все! Тихо! – скомандовал почтмейстер. – Посылка отправлена по всей форме, и мы не имеем права вскрывать частную корреспонденцию. Мы государственные служащие и должны исполнять свои обязанности . В хранилище! И чтобы я больше про этот ящик не слышал!

Однако слухи про таинственую посылку поползли по городу Б*. Вскоре в городе появилось несколько довольно интересных версий, которые уверяли, что в Черном Ящике: набор мамонтовых и динозавровых костей для гимназического палеонтологического музея; восковая фигура Наполеона в сидячей позе; египетская мумия; и даже – оборудование для запуска воздушного шара. Черная бархатная обшивка посылки залоснилась от бесконечных прикосновений... Но более всего страсти разгорелись, когда учитель Капуцкий не вернулся в положенное время и прислал руководству гимназии письмо, в котором сообщал, что ему временно предложили должность приват-доцента в Гродненском медицинском университете и он задержится в Гродно еще на месяц, а потом, если удастся, останется навсегда.

– Вскрываем посылку! – подлетели к пану Сикорскому взволнованные служащие почты. – Адресат выбыл!

– Не имеем права! – вздохнул Сикорский. – Во-первых, Капуцкий еще может вернуться, во-вторых, если он не вернется, мы обязаны отослать эту посылку на его новый адрес.

Осознание того, что они, вероятно, не будут присутствовать при вскрытии Черного Ящика и вообще никогда не узнают, что там было, наполнило души присутствующих невыразимой горечью. И по городу поползли слухи другого рода. В Черном Ящике: оружие; динамит и бомбы; подпольная типография... Наконец, самую оригинальную версию предложила жена почтмейстера пани Сикорская – что в посылке расчлененный труп учителя Капуцкого, а письмо от него прислал коварный убийца, чтобы скрыть исчезновение учителя...

Хотя ключ от хранилища Сикорский носил с собой, бархатная бумага на посылке в нескольких местах прорвалась. Но под ней оказался слой красного картона. Пан Сикорский долго боролся со своей гражданской совестью, наконец взял тонкий стальной нож для разрезания бумаги и рано-рано, пока не появились подчиненные, забежал в хранилище и проткнул красный картон... Однако нож через какие-то два вершка уперся во что-то твердое, что острию не поддавалось. Так было со всех сторон. В отчаяньи Сикорский расковырял одну дырку пошире: за красным картоном виднелось дерево. ..

Капуцкий очевидно не собирался приезжать в город Б* и в начале февраля потребовал выслать документы об своей отставке и оставленные вещи, которые уместились в одном небольшом чемоданчике. Самое ужасное, что учитель ( а теперь приват-доцент Гродненского медицинского института) выслал свой новый адрес, абсолютно точный. Неполученная посылка должна была нераспечатанной отбыть на утреннем поезде вместе с учительским чемоданом в Гродно.

Снег под липами был давно истоптан. И вы напрасно думаете, что это сделали рождественские ряженые. Жители города Б* привыкли обсуждать под окнами почтового отделения версии о содержимом Черного Ящика. Возникли даже своеобразные партии сторонников той или иной версии. Самой многочисленной была партия египетской мумии. Много было сторонников версий про мамонтовые кости и телескоп. Немногочисленной, но напористой проявила себя партия версии о расчлененном трупе. Ее возглавляла жена почтмейстера.

Споры про Черный Ящик велись и в Бурыговой корчемке за кружкой гарбузаковского пива "Зосенька", и в комнатах губернаторского дома. Большинство гимназистов мужской гимназии, где еще недавно преподавал Капуцкий, было убеждено, что в посылке что-то такое, чем объективно должна пользоваться их гимназия – телескоп ли там, кости, или оборудование для химических опытов. И не один отчаянный гимназист пытался пробраться в хранилище почты, имея в карманах, ранце или в руках зловещие приспособления взломщика – стаместки, сверла, ломики, даже порох и нитроглицерин... Известие, что Черный Ящик отправляют в Гродно, всколыхнуло весь город Б*. Пани Сикорская налетела на своего мужа с настоящим отчаянием солдата, который идет в последнюю атаку.

– Только из-за твоего упрямства страдает весь город! Неужели нельзя было сразу распаковать ту проклятую посылку, и мы бы не тратили нервы, время и дружеские отношения!

– Но мы государственные служащие, – слабо защищался пан Сикорский. – Мы не имеем права... Есть инструкции...

–Чихала я на твои инструкции,– закричала разъяренная женщина. – Если вы государственные служащие, так давно должны были заподозрить недоброе и раскрыть преступление. В конце концов, пригласи жандармов, скажи, что от посылки исходит сильный трупный запах...

– Глупости...– пробормотал Сикорский. – К тому же Ящик не слишком тяжелый... Однако...

– Однако! – подтвердила пани Сикорская, и почтмейстер, неожиданно ощутив душевное облегчение, помчался в жандармерию города Б*.

Нужно ли говорить, что хранилище почтового отделения не могло вместить всех желающих присутствовать при торжественном моменте открытия Черного Ящика, а липы вокруг почты утратили не только благородный иней, но и отдельные веточки. Изнутри окна выглядели, как витрина магазина по продаже расплющенных носов и сумасшедших глаз. Черная обертка, кругом прорванная и испачканная, почти утратившая фольговые звезды, слетела в одно мгновение, разодранная множеством рук. Та же судьба постигла коробку из красного картона, которая оказалась под оберткой, также прорванная и даже в одном месте прожженная. В картонной коробке был фанерный ящик, меньшего размера. Взмахнули топоры, и глазам присутствующих открылась... еще одна, меньшая, коробка из зеленого картона. Далее было: коробка из картона, обклеенная фольгой; еще один ящик из фанеры; коробка из желтого картона; коробка из синего картона в горошек; коробка, оклеенная бумагой с ангелочками, звездами и снежинками; коробка розовая; коробка голубая, снова красная... Наконец в самом центре оказалась белая плоская коробочка размером с ладонь, в которой лежал дешевый портсигар и письмо со следующим текстом: "Дорогой Генусь! Поздравляем тебя с Рождеством! Не забывай старых университетских друзей, наше братство за кружкой виленского пива и веселые рождественские шутки! Антось, Витас, Ришард, Петро, Анцыпар".

Помещение почты было все засыпано разноцветными обрывками бумаги и щепками.

– За такие шутки по морде нужно бить, господа, – растерянно сказал пан Сикорский.– Это же заставляют работать государственных служащих, тратить силы, энергию, нервы на такую глупость...

Пани Сикорская молча плакала. Народ разошелся. И мы б не советовали в этот день, да и в ближайшие дни, пану Капуцкому появляться в городе Б* даже с самыми благими намерениями. Правда, он и не появился. Хотя не был виновен в вышеописанных событиях, как говорится, ни сном, ни духом...

Пан Сикорский угнетенно шел домой под руку с молчаливой женой. Служебный долг был нарушен, тайна оказалась насмешкой... И что теперь делать с тем проклятым портсигаром?..

Утром на липах вокруг почтового отделения города Б* вновь появился иней. Но скоро, скоро ему предстояло стать оттепельным дождиком и ссыпаться в мокрый снег...

НАРЦИСС И ЭХО

Прекрасного юношу Нарцисса полюбила нимфа Эхо, которая была лишена дара речи и могла только повторять чужие слова. Нарцисс не знал любви и прогнал Эхо. Боги наказали гордеца: юноша влюбился в собственное отражение и погиб. Эхо оплакивает его по сей день.

(Древнегреческий миф)

В маленьком магазинчике города Б* под большой зеленой вывеской с надписью "Табак" менее всего продавалось табака. На магазинных полках, аккуратно застланых белой бумагой с вырезанными по краям узорами, лежали изюм и орехи, розовела яблочная пастила, поблескивали многочисленные яркие "манерки" – квадратные жестянки с перцем, имбирем и чаем... На нижних, широких, полках громоздились хозяйственные инструменты – чугунные утюги, безмены, керосиновые лампы, топоры и другие неромантические предметы человеческого быта. В довершение всего, на стенах магазина были развешаны платки с кистями и образцы дешевых пестрых тканей на местечковый вкус. Наконец, на прилавке были разложены канцелярские принадлежности – стопки тетрадей, цветные и простые карандаши в высоких стаканах, ластики, линейки, и заполняла помещение своим своеобразным ароматом огромная бочка селедки, которая пряталась в полумраке магазина.

Царствовала в этом пестром царстве житейской мелочи Ганулька, дочка владельца. Ганулька имела семнадцать прожитых лет, кроткий нрав и никакого образования. Могла Ганулька тонко прясть, копать картошку, жать колосья да звонко петь, и большую часть жизни пробегала босиком по пыльных улицах города Б* да окрестных лесных тропинках, пока ее отец в результате совместных усилий цепкого характера и экономического мышления не разбогател и не купил этот магазинчик, за прилавок которого, опять же в целях экономии, поставил дочку. Последняя же, при своем кротком простом нраве, унаследовала от отца математические способности и никогда не ошибалась при подсчете фунтов, штук и метров. И хотя ужасно скучала в полумраке отцовского магазина, и не думала жаловаться, покорно принимая жизнь такой, какая есть. Что касается внешности Ганульки, то в городе Б* ценился иной тип красоты – курносенький носик, полные розовые щеки, пышные светлые волосы... Но древний грек да и наш предок, что рисовал первые иконы по византийскому образцу, не оставил бы без внимания Ганулькино личико с тонкими чертами...

В той весенний день, когда смешанный запах селедки и табака казался особенно отвратительным на фоне аромата цветущих садов, в двери под зеленой вывеской вошел студент первого курса Санкт-Петербургского университета Николай Шпадарович. Пан Николай приехал на каникулы к отцу, доктору Шпадаровичу, заведующему земской лечебницей. Николай брезгливо сморщил тонкий породистый нос (н-да, амбрэ...), неспешно подошел к прилавку и, глядя поверх Ганулькиной головки с аккуратно уложенными темными косами, вымолвил:

– Попрошу три тетради в линейку и простой карандаш.

Ганулька всегда с трепетным уважением относилась к тем, кто покупал у нее письменные принадлежности. Но такого ученого и красивого панича она видела впервые... Николай Шпадарович, все так же глядя мимо Ганульки, принял из ее дрожащих рук покупки и сдачу, приподнял на прощание шляпу и исчез в весеннем солнечном воздухе.

И что ему, юному светскому льву, было до того, что вместе с мелкой сдачей у него в кармане очутилось сердце маленькой торговки из табачного магазина города Б*?

А теперь мы должны объяснить читателю, почему блестящий молодой человек посетил бедный магазинчик на окраине города. Николай Шпадарович был поэтом. Признаться, он с радостью отдал бы и место в престижном университете, и отцовскую щедрую денежную помощь, и будущее место доктора за одно мгновение романтичной славы Франсуа Виньона, Фридриха Шиллера или Адама Мицкевича... О том, что существует какая-то литература на местном наречии, пан Николай знал, и даже как-то разговаривал с двумя местными учителями, которые доказывали, будто это наречие есть особый, древний язык, что его нужно развивать, что нужно работать ради возрождения культуры этого народа, так называемого белорусинского. Может быть, и так, но больше всего пан Николай ненавидел клеймо своего провинциального происхождения, ненавидел свой местный акцент, от которого упрямо избавлялся, пытаясь выдать хотя бы за польский. Временами он ненавидел даже собственного отца: за то, что тот происходил из обыкновенной мужицкой семьи, а главное – что этого не стыдился. И что ему было до этой земли, и ее курганов, и ее преданий, и погибших за нее повстанцев, до ее нежных и грустных песен, до ее папороть-цвета и простой и верной, как лесной ручей, любви ее детей, когда театры, рестораны, богемные кабаре, литературоведческие диспуты и типографии, в которых издавались пухлые томики стихов с золотыми обрезами, были там, в чужих больших городах. И чтобы попасть в тот Эдем, сделаться там своим, уважаемым, знаменитым, нужно было отряхнуть с себя пыль города Б* старательно и навсегда... И вот пан Николай ежедневно отправлялся за город, на романтические развалины замка, и сочинял там стихи, вспоминая Вийона и Шиллера, Пушкина и Лермонтова и не осознавая, что вдохновение ему может дать только эта, презренная им земля, и у замка этого была своя история, отличная от той истории, которую изучал Николай в гимназии и университете.

Вот по дороге к замку и зашел Николай Шпадарович в магазин "Табак" за тетрадью и карандашом...

С какого-то времени Николай стал замечать во время своих вечерних экзерсисов, что неподалеку часто бродит какая-то девчонка – то собирает цветы, то плетет из них веночек, то присядет и тихонько запоет здешнюю песню... Николай воспринимал это явление, как воспринимал птиц, которые так же порхали вокруг него. Но однажды от особенного прилива поэтического чувства Николай слишком нажал на карандаш... В карманах запасного нету...

– Пану нужен карандаш? – паслышался робкий голос из-за спины – как мышонок пропищал.

Шпадарович схватил протянутый тонкой девичьей рукой карандаш и продолжил запись эпохальных строк, не заметив, как девушка-благодетельница, смущенная своим смелым поступком и невыразимо счастливая, убежала в недалекий лес, чтобы там расказать единственной своей подружке, болтливой лесной криничке, про первое, чистое, как криничная вода, чувство...

Пан Николай словно милостиво позволил странной девочке находится подле себя и восхищаться своей персоной. Ганулька могла прибегать к замку только после закрытия магазина, и иногда, прибежав, не заставала там своего кумира – и утром ее подушка была мокрой от слез. Девочка сделалась забывчивой и временами, доводя до бешенства отца, допускала ошибки в расчетах.

Шпадарович привык к своему, как он условно называл девочку, "лесному духу". Временами он читал Ганульке свои стихи, будучи уверен в восхищении слушательницы. Что ж, молчаливое, беззаветное восхищение приятно каждому, и даже нужно. Но встреть завтра Николай Ганульку на улице – он и не узнал бы ее, настолько мало занимала его ее особа.

Однажды Ганулька не нашла поэта на развалинах, хотя прибежала необычно рано. Прождав до темноты, девушка в тревоге направилась к дому пана доктора. Дрожа от стыда и страха, спряталась в кустах сирени и всматривалась в окно, из-за портьер которого струился тусклый свет керосиновой лампы. Вдруг портьеры раздвинулись, окно распахнулось, и показался сам пан Николай, со взлохмаченными волосами, в расстегнутой рубашке. Николай разъяренно комкал в руках какую-то бумагу, потом размахнулся и швырнул ее изо всей силы в кусты, едва не попав в Ганульку. Потом грязно выругался по-русски и закрыл окно.

Ганулька осторожно вышла из своего укрытия, подобрала выброшенную бумагу и попробовала распрямить – это было письмо. Прочитать, что там написано, девушка не могла, тем более не могла попросить об этом кого-то. Ганулька понимала только, что у ее кумира случилась беда и письмо имеет к этому отношение.

Что могла сделать бедная Ганулька? Назавтра, еле дождавшись, пока отец разрешит закрыть магазин, девушка одела самое лучшее платье из темно-зеленой шерстяной ткани, с белоснежным воротником из вязаных кружев и такими же манжетами, зашнуровала высокие ботинки и, краснея ( потому что это был грех), взяла одну из бутылочек с одеколоном, предназначенных на продажу, и тронула нездешним ароматом за ушами... Ганулька не знала точно, что будет делать, но надеялась, что переполнявшие ее слова восхищения и участия могли понадобиться сегодня пану Николаю.

Николай Шпадарович возвращался домой со спектакля заезжей театральной труппы. Театрик был убогий, труппа была бездарной, пиво в буфете имело привкус мыла, а звезды светили возмутительно ярко. Шляпа пана Николая чуть сдвинулась на левое ухо, открывая безупречно причесанную и набриллиантиненую челку; под расстегнутым пиджаком поблескивала серая парча жилета и шелковый узел галстука, блестели ботинки и набалдашник модной тросточки в виде головы черного пуделя. Из-за кустов вынырнула тоненькая фигурка:

– Пан Микола... Я только хотела сказать... У пана Миколы такие стихи...

– Сти-хи-и ?– Шпадарович грозно приблизился к девушке. – Ты кто такая?

– Пан Микола читал мне стихи... Там, в замке...

– А "лесной дух"! Ты откуда тут? Следишь за мной? Кто тебя воспитывал? Разве прилично девушке приставать к незнакомому мужчине? А, что с них взять! "Деревня"! А туда же, "стихи"... В гробу я видел те стихи с тобой вместе...

Последние слова пан Николай говорил уже за закрытой калиткой. Назавтра он уехал к месту учебы и в город Б* не вернулся никогда. Не приехал даже на похороны отца. Говорили, что он выгодно женился на дочке своего профессора, бросил литературные занятия и держит свою клинику, где богатые женщины с удовольствием лечатся от ожирения, истерии и астении.

Ганулька по-прежнему торговала в отцовском магазине. И даже когда стала зрелой замужней женщиной, матерью пятерых детей, все так же перепрятывала таинственный клочок бумаги, исписанный словами, что перечеркнули жизнь и ее, и ее божества, и до самой своей смерти не узнала смысла этих слов.

А если б смогла, то прочитала б в заветном письме следующее: "Уважаемый г-н Шподарович! Прочитал Ваши стихи, которые Вы мне прислали, как Вы изволили выразиться, на беспристрастный суд. Не обнаружил в них ни чувств, ни мыслей. Право, можно подумать, что Вы живете под стеклянным колпаком в обществе нескольких романтических книжек. От всей души советую – займитесь полезным обществу делом и не тратьте душевный пыл и бумагу на гимназические литературные практикования".

Подпись неразборчива.

СЕМЕЛА И ЮПИТЕР

Однажды Юпитер полюбил земную красавицу Семелу. По внушению ревнивой жены Юпитера Юноны Семела попросила, чтобы любимый показался во всем блеске божественной славы. Невыносимое для земных глаз зрелище убило Семелу.

(Древнегреческий миф)

Если в этом несовершенном мире все-таки встречаются такие вещи, как розы, лебеди, закат на фоне развалин старого замка города Б* и миндальный торт, должны в нем быть и счастливые люди.

Хотя розы, лебеди и миндальные торты, не говоря о закате, встречаются гораздо чаще.

В городе Б* не было более счастливого человека, чем пани Авгинья. Она жила в красивом домике с зелеными ставнями, ее отец был мудрый седой брандмейстер, а молодой муж – лучший подчиненный отца, бравый пожарный Михась Кудыка. Панна – теперь уже пани – Авгинья вязала самые красивые в мире кружева, люди ценили ее романтическую натуру и любили за кроткий нрав. А какой огород был у Авгиньи! Не банальные помидоры-бобы росли там, а переселенные из леса и выгона цветы, которые жители города Б* почитали обычными сорняками. У забора возвышался царский скипетр, светились мелкие цветочки бабьего лета и чернокореня, взбиралась на стены дома жимолость, качал свой темный огонь кипрей, подрагивало пушистое миртовое деревце и даже сидело у крыльца нездешнее растение самшит – железное дерево...

Авгинья называла мужа Мишелем и была счастлива, несмотря на то, что с детства имела очень плохое зрение. Между внешним миром и взглядом барышни колыхался радужный туман. Это придавало ее походке романтическую замедленность и неуверенность. Но люди были настолько добры, что совершенно не сердились, когда Авгинья, находясь в своем тумане, натыкалась на них или путала их имена. Да и как можно было сердиться на эту особу с пышной прической, украшенной цветами, с вечной улыбкой. Мишель приходил домой, усталый и мужественный, целовал жену в щеку и съедал ужин, приготовленный умелыми руками поварихи Параски. А юная госпожа Кудыка тем временем ублажала его слух пересказом содержания очередного романа, прочитанного с помощью сильной линзы, и куталась в самовязаную белую шаль с кистями.

– Ох! Ах! Простите, пожалуйста! – это пани Авгинья выносила миндальный торт из кондитерской. Человек, с которым на этот раз столкнулась очаровательная пани, пах дорогим одеколоном, а на лице его сверкало пенсне. Авгинья стыдливо улыбнулась. Незнакомец внимательно посмотрел на неуклюжую туземку и вежливо взял из ее рук коробку с тортом.

– Позвольте, я немного помогу вам. Не сочтите за нахальство – я здесь человек случайный, выкроил день заехать проконсультировать родственницу жены. Позвольте представиться – Самсон Григорьевич Ивановский, московский врач-офтальмолог. Ну, если проще – специалист по заболеванию глаз. У меня к вам несколько профессиональных вопросов...

Весь вечер Авгинья взволнованно ходила по дому, натыкаясь на многочисленные вазы с сухими цветами, расставленные по углам. Белая вязаная шаль сползала с плеч... Небольшая операция, к тому же бесплатная, как интересный научный "прецедент", и Авгинья раз и навсегда избавится от своей близорукости. Авгинья не решилась рассказать о полученном от врача предложении ни солидному брандмейстеру, ни занятому мужу... А как было бы чудесно предстать перед ними спасенной Золушкой! Растает колеблющийся туман, что не дает ей любоваться красотой мира, и тогда...