Текст книги "Жених панны Дануси"

Автор книги: Людмила Рублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

И впереди – прекрасные пять лет в этом прекрасном городе!

Я долго не могла найти подходящую соседку по комнате. Для кого-то я была слишком нехозяйственная, для кого-то – слишком «правильная». Наконец поселилась со мной одно странное существо – Ритка Качар. Маленькая, как ребенок, худенькая, в очках, с мальчишеской стрижкой и всегда – в длинной широкой юбке, на подоле которой вечно оставались отпечатки чьих подошв, по крайней мере после каждого занятия по рисунку, где все сидели, сбившись в небольшом кабинете, и не каждый был настолько деликатен, чтобы переступать через подол Риткиной юбки.

В одном из детских фильмов про советскую школу фигурировал персонаж – девочка по прозвищу Железная Кнопка. Если бы мне пришлось придумывать кличку для новой соседки, лучшей не придумала бы. Ритка была в большой обиде на жизнь. Особенно напирала Ритка на тот факт, что после школы должна была с год работать уборщицей.

– Я чужие плевки подтирала! – гордо заявляла Железная Кнопка преподавателям-экзаменаторам.

Некоторые из них, наверное, чувствовали при этом свою вину и безропотно расписывались в Риткиной зачетке. А другие, кто также пришел на свои должности не из дворцов, только смеялись или возмущались – в зависимости от характера. И поэтому за Риткой с первой сессии потянулись «хвосты». Она возвращалась с несданного экзамена и жаловалась мне на несправедливость жизни, обещая, что обидчикам это не попустит. Ведь имела Ритка талант находить влиятельных «опекунов» – пожилых чиновников от искусства. Она приходила в их кабинеты, трогательно рассказывала о «чужих плевках», и после наш декан бегал по институтским коридорам багровый от бешенства и громко ругался, что один «пень» из министерства звонил, чтобы «соплячке» с первого курса поставили положительную оценку по истории КПСС.

Рисовала Ритка все в тусклых зеленовато-коричневых тонах. Все лица в ее исполнении казался опухшими и побитым, словно яблоки-опадки. Возможно, можно входить в искусство и с этим, но в Риткиных картинах всегда чувствовалось излишнее усердие и полное отсутствие фантазии. От того все казалось неестественным и неинтересным. Тем более, что мастерства по сути еще не было – да и кто из нас, вчерашних школьников, его имел? Но Ритка изображала «правду». И это была еще одна причина требовать к себе особого внимания.

Роднило нас с Риткой ненормальное равнодушие к материальной стороне жизни. Да и не имели мы, «безотцовщина», средств на какие-то изыски. Высшим нашим кулинарным достижением была вареная свекла, а самыми шикарными нарядами – купленные к выпускному балу платья.

Я любила рисовать по ночам. Просто сидеть в тишине и при свете настольной лампы делать маленькие «почеркушки» – на покрытом восковой краской кусочке картона працарапывать изображение тончайшей иглой. Мне казалось, что, оставляя в плотном цветном фоне белые или черные штрихи, я процарапываюсь в другой, лучший мир, куда когда-нибудь уйду... Но Ритка спала очень чутко и не терпела абсолютно никакого шороха. Поэтому время от времени мои ночные «экзерсисы» пресекались ее пронзительными матами действительно мастерского исполнения.

Та зима была чрезвычайно сурова. И в самые морозы случилось неизбежное – латаные-перелатаные трубы общежитейской системы отопления полопались, и в комнатах воцарился бесстыдный Зюзя – древнее славянское божество холода. Он хватал настывшими руками нежные тела студенток, и никак невозможно было его выгнать. Мы с Риткой обогреватель имели один на двоих, самый дешевый: вогнутую блестящую тарелку, в центре которой, как влюбленное сердце, пунцовела спираль... И совсем как такое сердце, она погасла без всякой причины и навсегда. Впереди ждала долгая зимняя ночь...

Я бережно подняла наш потухший очаг и пошла по длинным коридорам, раздумывая, к кому можно обратиться за помощью. Близких друзей у нас с Риткой не было. Дразнили нас «монашками», «гордыми одиночками» да еще почему-то «бабизонцами», наверное, вспоминая одновременно Робинзона, любителей французской природы барбизонцев да нашу женскую – «бабью» – натуру. По узкому загроможденному переходу я перешла в тот корпус общежития, где жили ребята. Здесь всегда было шумно, воняло красками и дешевым вином и встречались самые невероятные личности... Вот как этот тип с бритой головой и серьгой... Или вон те двое, длинноволосые и перепачканные красками, что тащат к себе гипсовую Венеру. К одному знакомому я просто побоялась заходить, так как из-за его двери раздавался пьяный гул. Второго в комнате не было – или не открывал?

– В чем проблема, ясная панночка?

Я резко обернулась, готовясь защищаться. Но в парне, заговорившем со мной, не было ничего страшного: конечно, он имел традиционно длинные волосы и потертую джинсовую одежку, но с лица – типичный очкарик, мальчик-интеллектуал, воспитанный строгими родителями в строгих моральных нормах. Я даже не сразу поняла, чем еще впечатлил незнакомец: он обращался ко мне на хорошем белорусском языке. Тогда это еще не было ни модой, ни политикой, а так – непонятным чудачеством или свидетельством «простоты». Ведь даже в моем родном городке на «мове» говорили одни старики, а мама – она растила меня одна – работала фельдшером, по здешним меркам, начальницей, и словно уже не имела права говорить по-простому. Так что я даже растерялась, не зная, как ответить.

– Так что случилось? Могу помочь?

– Обогреватель сломался, – пробормотала я и спрятала озябший нос в воротник из искусственного меха.

– И только? – парень властно взял испорченную технику у меня из-под мышки. – Ничего страшного, отремонтируем!

После этого случая Игорь стал заходить в нашу комнату. Обычно он приносил с собой всякие вкусные вещи: домашнюю колбасу, сало, а то горячий омлет или драники, спрятанные между двух мисочек. Он никогда не требовал и не делал ничего, что могло бы напугать меня, которую мать и тетки перед отъездом на учебу подробно проинструктировали насчет дьявольских городских парней. Не исключено, что такие же инструкции насчет «блатных девок из общежития» получил и Игорь. Поэтому знакомство наше было не завоеванием друг друга, а счастливой встречей надежных союзников в противостоянии ненормальному миру, который окружал нас.

Игорь учился на предпоследнем курсе и уже участвовал в нескольких общих выставках, а его, как он сам называл, «свободные портреты» маслом покупали даже иностранцы у художественного салона. Чем-то напоминал мне Игорь моих любимых постимпрессионистов, хотя сам не был их сторонником:

– Я – человек старомодный, – часто повторял он. – Живопись Леонардо – высшая ступень развития искусства, и я не хотел бы, чтобы над кроватью моего будущего ребенка красовалась репродукция «Черного квадрата».

Приобщил меня Игорь и к белорусскости – то, что казалось чудачеством, стало естественной частью моей жизни. Особенно нелегко далось приучить себя думать на родном языке: не разговаривать – это не так сложно, даже если переводишь в уме, а думать. Иногда мои мозги представлялись мне палимпсестом – древним пергаментом, на котором стерли старую запись и использовали для другого текста. Но следы старых строк все-таки сохранились, и теперь, постепенно и неодолимо, они проступали из-под более поздних.

Ритка-Железная Кнопка вначале относилась к моему новому знакомству иронично. Когда же наша с Игорем дружба начала приобретать монументальные черты, высказалась:

– Он тебе не пара. Смотреть смешно: высокий, худющий, а ты кругленькая, беленькая... Штепсель и Тарапунька!

Я только посмеивалась. Всегда такая положительная и подозрительная, стала абсолютно независимой от мнений всего мира. Имели значение только мои отношения с Игорем. А Ритка планировала свое. Стоило мне уехать на выходные домой, она стучалась в дверь комнаты Игоря, прося то что-то отремонтировать, то дать творческий совет, то «три корочки хлеба для бедного Буратино». Наверное, если бы была Ритка хоть немного более привлекательной, я со своим интровертным характером порядком психовала бы... Но мне были в какой-то степени даже приятные неумелые Риткины ухаживания (вот она, проявилась, вредная женская натура). А Игорь старался заходить, когда я была одна – лишь бы не крутиться на стуле под обжигающим Риткиным взглядом.

– Приходи ко мне сама, – объявил Игорь.– Все знают, что мы поженимся, так чего стесняться?

Сосед Игоря в основном пропадал где-то на квартире в городе, и вечера мы проводили вместе. Это воспринималось как должное, разве что воспитательница общежития, с которой время от времени мы сталкивались в коридоре, отпускала обязательную реплику насчет того, что «шляются тут всякие» и разъясняла, кто конкретно шляется...

В марте Игорь сказал:

– Предлагают мне хороший заработок, в зачет практики. Но надо уехать на два месяца в дальнюю даль – восстанавливать фрески тринадцатого века. Там заброшенную церковь в «свете последних постановлений» срочно превращают в памятник мирового значения... Будут деньги на свадьбу, – убеждал меня, а больше сам себя Игорь. – Подумаешь, два месяца! Я тебе каждый день буду писать. А там и у вас практика, а к летней сессии я вернусь!

Деньги нужны всем: нищим и миллионерам, торговцам и поэтам, неизлечимым алкоголикам и изысканным дамам (последним, наверное, больше остальных). Игорь уехал, и потянулись скучные дни без него. Обычно я была в восторге от наступления весны, радовалась каждой проталинке, ни с чем не сравнимому весеннему воздуху, когда нет еще ни листьев, ни травы, но является уже безымянный аромат пробужденной природы, который кружит головы и заставляет ждать и надеяться даже тех, кто перестал ждать и надеяться!.. Но та весна была просто фоном моего ожидания. Я даже не думала, что между мной и Игорем возникла такая сильная связь, и такой болью отзовется разлука...

Пришло письмо, от которого почему-то пахло табаком, хотя Игорь не курил. А в стандартном конверте с изображением кактуса – прекрасные Игоревы рисунки... Вот эта дама, закутанная в шаль и исполненная томного ожидания – непременно я, а этот несчастный Менестрель с пробитым сердцем – Игорь...

Я перечитывала письмо, рассматривала картинки, устроившись в неубранной кровати, а напротив меня сидела с книжкой Ритка, но, судя по всему, не столько читала, сколько сгорала от желания заглянуть в Игорево послание. В последнее время мы с соседкой не совсем ладили. Правда, она перестала убеждать меня, что мы с Игорем не пара, зато все чаще восхищалась моим необычным талантом, пророчила мне большое будущее в искусстве, ради которого, конечно, мне следовало пожертвовать примитивными жизненными устремлениями и полностью посвятить себя творчеству.

– Ты только представь, – доверчивым тоном говорила Ритка, – у тебя в голове – великолепная картина, невероятная гармония красок. А в ванной – гора грязных пеленок, на плите суп из кастрюли выкипает, дети ревут, а муж сидит с газеткой и ждет, чтобы ты на подносике обед принесла! Такая доля – не для тебя!

Наверное, мое непробиваемое безразличие к таким душевным разговорам добавляло горечи в и без того горькую Риткину жизнь. Ей никак не давалась французский язык. Ритка по совету преподавателя-«француженки», утонченной нервной дамы, носила в кармане ложку и время от времени, засунув ее глубоко в горло, пыталась произнести нездешние «ои-уи». Но ничего не помогало, «француженка» чуть не срывалась во время каждого Риткиного ответа, а Ритка стала бегать по кабинетам высокопоставленных знакомых и плакаться на бюрократизм преподавателей, вспоминая собственноручно подтертые «чужие плевки». Результатом был звонок к декану, но на этот раз даже тот, кто звонил, чувствовал себя неловко и, очевидно, понимал несостоятельность просьбы об освобождении студентки Маргариты Качар от экзамена по французскому языку...

На практику Ритка ехала с еще большей обидой на весь мир, чем обычно, а весенний мир был чудесный! Мы оказались в старом городке, где костел и церковь стояли по разные стороны торговой площади, а жители не потеряли старосветской вежливости. Так получилось, что мы опять поселились вдвоем с Риткой – в маленькой комнатушке, пристроенной к большому дому... Дом был «шляхетским» – на два конца, и посередине – крыльцо с двумя столбами-колоннами. Двери нашей пристройки и единственное окно открывались в густой сад, который готовился зацвести. Я написала Игорю и сообщила новый адрес, но ответа долго не было. Я не волновалась по этому поводу – настолько сильна была моя вера в Игоря. А вот Ритка получила письмо и, очевидно, не из дома. Демонстративно села напротив меня, торжественно раскрыла конверт и положила так, чтобы я могла видеть. Одно слово в обратном адресе привлекло мое внимание: это же тот город, где сейчас Игорь! Взгляд остановился на фамилии отправителя: Сурин! Виктор Сурин, который и предложил Игорю ехать в эти заработки! Когда Ритка успела с ним познакомиться?

Конечно, мне хотелось узнать, что пишет Виктор и упоминает ли Игоря. Но спрашивать было неудобно: слишком уж язвительные взгляды бросала на меня Ритка во время чтения. Через неделю пришло письмо и от Игоря – в тот день, когда на тонких ветках вишен закачались первые белоснежные цветы-бабочки. Я нетерпеливо разорвала конверт, заметив краем глаза, что в руках Ритки также появилось письмо, и вот уже словно слышу любимый голос... Мое внимание отвлек Риткин возглас: она, очевидно, вычитала в своем письме что-то впечатляющее. Некоторое время Железная Кнопка молча смотрела на меня, словно колеблясь, а потом протянула мне свое письмо, указывая пальцем место, которое надлежало прочитать: «Знаешь, Ритуля, надоели мне эти Игоревы игры. То, что сейчас прочтешь, не рассказывай никому – ведь никто не знает, даже родители Игоря. Но ты у меня молодец, можешь держать рот на замке, если нужно... Так вот, Игорь со мной не поехал, а лежит в кожвендиспансере. А мне, как уезжал, дал целую кипу писем к родителям и к своей девушке, чтобы я отсюда их отправлял, как будто он со мной работает. Говорил, что у него какая-то аллергия. Но я случайно нашел среди бумаг, что он мне оставил, направление из того диспансера. А там черным по белому написано, что у нашего Игорька – сифилис, что меня лично не удивляет. Ты знаешь ту девушку, к которой я письма пересылаю, – Олю Королевич, и девушка, кажется, приличная... Так поговори с ней деликатно, чтобы не слишком по Игорю сохла...».

Я перевернула страницу, и на мои колени слетела небольшая бумажка со штампом позорного лечебного учреждения...

Ишь ты, какой поклонник истины, и документ приложил...

Сказать, что я была ошеломлена, значит сказать очень мало. Я чувствовала, что никогда в жизни не получала удара такой мощи... Ритка с сострадательной улыбкой взяла письмо из моих онемевших пальцев и потянулась за справкой. Молнией сверкнула мысль: не надо, чтобы это видел еще кто-то! Мои пальцы сами собой сжались:

– Я оставлю это себе... на память.

Ритка была почему-то недовольна, но, встретившись с моим взглядом, отвернулась и проворчала:

– Как хочешь... На твоем месте я никакой «памяти» не захотела бы...

Ночь прошла для меня без сна. Снова и снова вспоминала я безжалостные строки. Все – обман... И письма, и слова... К горлу подступал холодный комок страха – а если я тоже... Правда, близости между нами еще не было... Но все же... Я мучительно вспоминала прочитанные где-то симптомы этой болезни. Кажется, нет... А если прислушаться...

Постепенно мои мысли устремились к самому Игорю. После бурной волны мысленных обвинений пришли воспоминания: как встречали Рождество, как ездили в Вильнюс и проползли под Острой Брамой на коленях, чтобы Матерь Божия Остробрамская выполнила наши желания... И как мы рисовали одновременно друг друга, а после сложили свои картины в двойной портрет... И как Игорь приносил мне горячие драники между двух мисочек и поил меня молоком с медом, когда я болела... Подушка моя была уже насквозь мокрая. И невольно представилось, как Игорь тоже лежит теперь на подушке, больничной, пропахшей карболкой, и, может, тоже не спит, и нет у него ни одного человека, который бы ему посочувствовал, и голодный он, наверное, потому что передачи ему никто не носит... Гнев и обида отхлынули от меня, как грязная болотная жижа. Неужели я действительно такая бесхарактерная, не имею собственного достоинства, как говорит Ритка?

Но злобы больше не было. Жалость к Игорю, такая нелепая, спасла меня, вытащила из трясины отчаяния... Мало что с человеком может случиться! Я нарочно представляла себе Игоря с отвратительными проявлениями болезни, опустившегося, небритого... И убеждалась, что люблю его, люблю всяким!

...И ложе, и болезнь, и смерть – одни на двоих...

Утром, под мирное посапывание Ритки (так необычно сильно и сладко она спала!) я тихонько оделась и побежала на автобусную станцию. Из всех вещей прихватила только сумочку с деньгами.

И вот опять вокруг меня бестолково гудит столица, «блудница вавилонская», способная испортить самого чистого и искреннего человека. Я пересчитала деньги... Не так много, но хватит! Накупила золотистых апельсинов, крупных грузинских яблок, смугло-красных... Но ведь это не пища для больного человека... Последнее потратила на курицу и поехала в общежитие. Там было тихо и пусто – только студенты последнего курса еще не уехали на практику. В кухне общежития я первый раз в жизни сварила куриный бульон, перелила его в термос, а куски курицы по методу Игоря спрятала между двух мисочек...

Ну вот, можно ехать...

Кожвендиспансер в городе единственный. Улицы, на которой он находится, люди сторонятся. Доехала я до нее без приключений, а вот само здание пришлось поискать – ведь я не осмеливалась спросить про него...

Наконец я стою перед замазанными краской стеклянными дверями и не решаюсь взяться за ручку. Только сейчас пришло в голову, что сегодня может быть неприемный день, что в это время передачи могут не брать, что Игорь вообще мог уже выписаться...

Но стоять в таком месте, когда кажется, что на тебя устремлены презрительные взгляды, еще хуже... И я осторожно, двумя пальцами взялась за ручку (страшно представить, кто к ней прикасался!). Дверь бесшумно открылась.

В холле я сразу заметила табличку, которая красным по белому сообщала, что прием передач для стационарных больных ежедневно с 11.00 до 13.00 и с 17.00 до 19.00. Часы над вывеской показывал половину пятого... Придется подождать.

Я, чувствуя, что щеки мои пылают, двинулась к деревянным откидным, как в старых кинотеатрах, креслам...

– Оля!

С другого конца коридора ко мне шагал Игорь. Какой-то растерянный, с блуждающей улыбкой на губах, а в руке – полная авоська.

Слезы неизжитой обиды подступили к глазам...

– Ты, оказывается, уже выписался?

– Откуда?

– Не притворяйся, я все знаю... Отсюда!

Мы смотрели друг на друга, и где-то на уровне подсознания появлялась безумная радость. Игорь протянул мне авоську и срывающимся от внезапной догадки голосом проговорил:

– Я тебе передачу привез. Как получил от Ритки письмо, что ты тут лечишься, сразу все бросил, на самолет – и сюда...

Я заглянула в его авоську: золотистые апельсины, краснощекие яблоки и – две знакомые мисочки, от которых пахнет драниками... Да еще – мои любимые конфеты, целая шикарная коробка...

Я дрожащими руками достала из сумочки справку, отобранную у Ритки, и протянула Игорю. Он протянул мне такую же – только с моим именем.

Боже, будь благословен Ты и тот прекрасный мир, который Ты создал! Железную Кнопку подвело, как всегда, излишнее усердие и отсутствие фантазии. Она удачно придумала написать Виктору и «выдурить» письмо от него под каким-то пристойным предлогом – кажется, попросила прислать ей зарисовку тамошней архитектурной детали. Удачно подделала и штамп кожвендиспансера. А дальше решила действовать сразу в двух направлениях и одновременно: как только послала «обличительное» письмо Игорю, аналогичным образом сообщила «всю правду» мне. И уж, разумеется, не могло ей прийти в голову, что мы сразу кинемся друг другу на помощь.

В холле кожвендиспансера, под подозрительными взглядами хмурой регистраторши и нервных посетителей мы обнимались, как сумасшедшие, плакали от счастья, словно спаслись от смертельной опасности, словно увиделись после долгой-долгой и безнадежной разлуки...

Никакой злости на Железную Кнопку не было – ведь благодаря ей мы пережили такие чудесные минуты!

Из больницы мы пошли в общежитие и там шикарно поужинали «передачами».

А назавтра утром подали документы в Загс.

После летней сессии Ритку отчислили из института за неуспеваемость и профессиональное несоответствие. Больше я никогда ничего о ней не слышала.

Наша с Игорем свадьба состоялась в военном городке, где жил его отец-полковник и мать – учительница белорусского языка. На свадьбе гуляли многие из наших однокурсников, а злосчастный Виктор был у Игоря шафером. С тех пор прошло не так уж мало лет, и дети наши с восторгом лазают по большой отцовской мастерской, на светлой стене которой, под самым потолком – непродажная картина: парень и девушка, счастливо-растерянные, идут друг к другу, держа авоськи с золотистыми апельсинами, а на переднем плане почему-то изображена нацеленная острием в пространство обычная чертежная кнопка...

ДНЕВНИК ПАНИ

Единорог

Пересыпаю минуты с ладони на ладонь. Они блестят и нежно шуршат, словно жемчужины. В полупрозрачном центре каждой – острый зрачок вечности. Может быть, это действительно всего лишь жемчужины.

Сегодня снова мимо замка проезжали эти. Что-то кричали, то ли звали с собой, то ли грозились. Страусиные перья покачивались на их шляпах бело-розовыми облачками, а на кожаных перчатках издалека поблескивали железные заклепки. Я никогда не обращаю внимания на тех, кто проезжает через парк. Это непристойно.

Минуты ссыпаются на бархат совсем беззвучно. Но иногда они соскальзывают с моих колен и бьют по каменным плитам пола звонким дождем. Я не люблю дождь. Когда под моим окном гаснут последние цветы шиповника, дождь начинает идти каждый день. Сквозь его серую вуаль видны только темные очертания деревьев. Они отчаянно заламывают ветви в лохмотьях поредевшей листвы, и раскачиваются, и кланяются в вечном молении живого о жизни. Шиповник еще не отцвел.

– Пани, в вашем лесу появился белый единорог.

Человек низко склонился передо мной, и я не вижу его лица. Может, он и улыбается – этак ехидно, уголками губ, как умеют улыбаться только преданные слуги.

– Никто его пока не напугал?

– Нет, пани. Его видели только издали, возле старого вяза, по дороге к озеру. Но это точно единорог. Белый, очень красивый зверь.

– Прикажи седлать моего коня...

– Слушаюсь, пани... – И вновь я не успеваю уловить выражение его лица.

Почему-то я более представляю, какие выражения лиц должны быть у тех, кто рядом со мной, чем действительно вижу это. Особенно не люблю заглядывать в чужие глаза. Мне кажется, что те плоские чувства и мысли, которые я там могу прочитать, перейдут ко мне и прилипнут к моей беззащитной душе, так что забуду, какая я – на самом деле, где – мое ощущение, а где – чужое.

Поднимаюсь с кресла, и жемчужины ссыпаются с моих коленей на камень. Одна из них катится долго-долго, я слышу ее до тех пор, пока не выхожу из зала.

Единорог действительно возле старого вяза. Он белый, как туман. Напоминает небольшого коня с нелепо короткими ногами. Глаза у него огромные, черные и влажные, а рог над ними глядится совсем не грозно. На него налипли травинки.

Я глажу единорога по склоненной шее, и он покорно кивает головой. Деревья негромко шумят, полные жизни и листьев.

– Уходи отсюда, – тихо говорю я единорогу.– Я не могу взять тебя в свой замок. Понимаешь, там – люди. Им свойственно смотреть мимо глаз и тайком улыбаться. И тут ты не можешь остаться. Сюда рано или поздно придут Те... И я не смогу защитить тебя. Я даже не замечу, если они тебя обидят. Это было бы непристойно. Извини.

Единорог как будто понимает меня, он неуклюже поворачивается и бежит в чащу, и я замечаю, что на деревьях уже есть первые засохшие листья – единорог отрясает их с ветвей.

Мои жемчужины, собранные чьими-то заботливыми руками, лежат в открытой шкатулке. Я не буду пересчитывать, все ли они на месте.

– Пани видела единорога?

Теперь я, кажется, успеваю уловить выражение его лица. Почему-то укоряющее.

– Пани оставила его в лесу?

Разве я должна оправдываться перед кем-то? Он понимает, что я разгневана, и с низким поклоном выходит. Но я никогда не выкажу своего гнева. Это непристойно.

Мимо замка вновь проезжали эти. Я сидела перед окном, минуты с сухим шелестом пересыпались с ладони на ладонь и были холодны, как кусочки льда. Эти проехали особенно близко, едва не задели кусты шиповника, с хохотом махали мне и куда-то звали – или просто насмехались. Конь первого из них был покрыт белой, как туман, шкурой...

А шиповник почти отцвел... Нужно сказать, чтобы из кладовой принесли зеленый ковер. Когда жемчужины падают на него, их очень тяжело отыскивать в лохматом ворсе, пропахшем столетней пылью. Зато не слышно, как разбивается мое время о холодный камень.

Ведьма

Сегодня забавлялась с солонкой работы Бенвенутто Челлини. Чудесная вещица в виде ракушки, которую обнимает маленький мальчик. Ракушка украшена крупными жемчужинами, словно брызгами морской воды. Если нажать на среднюю жемчужину, створки ракушки приоткрывают волнистые края – чуть-чуть, чтобы меж утонченными зубчиками могли просыпаться крупинки соли. Если нажать на жемчужину три раза подряд, ракушка открывается вся, и можно насыпать туда соль. Но никто за последние сто лет не насыпал соли в эту прелестную игрушку – ее просто приятно держать в руках, смотреть на нее. Неукротимый Бенвенутто всегда превосходил сам себя, когда делал такие вещи, – в подарок тем, кого крепко обидел. Вслед за каждым его грехом либо прямым злодейством возникал ювелирный шедевр, которым мастер откупался от справедливого гнева. Я часто думаю, какой именно грех породил эту солонку, – ее первой обладательницей была женщина. Вряд ли это был грех любви – иначе солонкой владели бы потомки той итальянской аристократки, а не я.

– Пани, на ваш милостивый суд привели ведьму.

И снова я не успеваю уловить выражение лица человека, который обращается ко мне. Вижу только низко склоненную спину.

Ведьму привезли эти. Они не осмелились зайти в замок, но я слышу их непристойно веселые голоса и смех под своим окном. Кто-то из них начинает даже насвистывать какую-то бродяжью песенку. Это слишком! Постараюсь разобраться с делом быстрее.

Ведьма стоит посреди зала на моем зеленом ковре. Ее босые ноги по щиколотки утопают в шерстяной пыльной траве. Ведьма сразу показалась мне подростком. Но я присмотрелась и поняла, что ошиблась. Это взрослая женщина приблизительно моих лет, только невысокая и худая. Она смотрит на меня исподлобья узкими зелеными глазами. Я ощутила, что ее взгляд направлен на мои пальцы, которые нажимают на жемчужину серебряной солонки, то открывая, то закрывая ее ракушку. Мне стало неприятно. Я поставила игрушку на столик и строго сцепила руки на коленях. Все это время кто-то едва не плачущим голосом рассказывал про злодейства маленькой женщины, что стоит передо мной. Не помню точно, кажется, местные крестьяне обвиняли ее в том, что она умела летать, вызывала ветер и дождь и выпивала чужую жизнь. Вдруг я осознала, что ведьма настойчиво заглядывает мне в глаза. Меня передернуло, словно пришлось переступить через жабу. Я молча смотрела на свои сцепленные руки и старалась думать о том, какие у меня красивые тонкие пальцы, как невероятно нежно просвечивают сквозь бледную кожу голубые жилки. Я сжала пальцы немного сильней, и жилки набухли, выступили над поверхностью кожи. Нет, кажется, это непристойно.

Я поднимаю правую руку вверх, а затем резко опускаю ее, словно хочу убить что-то мелкое. Плаксивый голос умолкает, ведьму выводят из зала. Ковер поглощает звуки шагов.

Интересно, у меня тоже узкие зеленые глаза. Я беру со столика солонку и пытаюсь в блестящей серебряной поверхности рассмотреть свое отражение. Встречаю взгляд ведьмы и снова ставлю солонку на стол. Под окном заорали те. Скоро топот их коней смолк. Ведьму они, конечно, забрали с собой. Но что они с ней могут сделать, веселые, злые, беспомощные, и что она захочет сделать с ними, та, что выпивает жизни?

В зале никого нет. И я еще раз повторяю свой величественный жест: рука – вверх и резко вниз, как будто в это движении есть какой-то смысл и неизбежность.

Кто знает, может, и есть.

– Может, пани желает зажечь в зале свечи?

Действительно, уже стемнело. На столике появляется подсвечник с четырьмя желтыми свечами. Они разгоняют островок темноты вокруг меня. Медленно подношу ладонь к оранжевому, с синей полоской внутри огоньку. Больно, но я не сразу отнимаю руку. Теперь на ней долго останется поцелуй огня.

За окном тоже темно, но где-то далеко со стороны деревни видится неяркое светло, словно зажгли огромную свечу.

В каждой жемчужине солонки горит маленький желтый огонек и прячется взгляд узкого зеленого глаза.

Пожалуй, я насыплю в эту штуку соль.

Бал

Когда мое окно завешивают серой вуалью дожди, я знаю, что скоро состоится бал. Каждый год, в один и тот же день, всегда грустный и дождливый. В большой зал вносят позолоченные канделябры, чтобы свет разливался в каждый угол. Меня одевают в платье из такой плотной, упругой ткани, что, когда я сажусь, ткань сгибается с легким треском, словно ломается. Зато держишься в таком наряде необыкновенно прямо и с достоинством. Это искупает некоторые неудобства.

Гости каждый год одни и те же. Их немного, но никто ни разу не пропустил дня бала. К тому же приобщать к своему кругу новых людей непристойно.

Обязательно приедет Мадам. Мне не очень нравится ее манера обращаться ко мне, как к маленькой девочке. Она считает, что может давать мне советы, и делает это с удовольствием. К сожалению, я не могу прерывать ее и вынуждена отвечать: "Да, мадам… Благодарю за заботу, Мадам". Хотя если бы я имела такие толстые пальцы с короткими тупыми ногтями, выпуклые травянистые глаза и всегда безвкусно подобранный яркий туалет, я сидела бы тихонько и слушала других. Но Мадам никогда никого не слушает. Даже Доктора. Разумеется, это не простой кровопускатель. Иначе никогда не попал бы в наш круг. Он даже с виду благороден и утончен. Его губы строго поджаты, а взгляд глаз болотного цвета острый, как ланцет. Доктор говорит редко, но каждое его слово – удар золотого динария о каменный стол. Я не всегда понимаю его слова, но скорее умру, чем признаюсь в этом. Когда Доктор говорит, он никогда ни на кого не смотрит, словно считает равным себе собеседником только самого себя. Но мне кажется, что он обращается именно ко мне, что во мне он усмотрел острый неженский ум, и мне когда-то передаст основы своей таинственной науки. Во что одет Доктор, я даже не могу вспомнить. Он всегда в чем-то темном.