Текст книги "Жених панны Дануси"

Автор книги: Людмила Рублевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

"Я ее любил, как сорок тысяч братьев!".

И мои усилия принесли наконец плоды. В глазах старика полыхнул настоящий огонь. Молчаливый до сих пор критик затрясся, задергался, вскочил с места и начал что-то выкрикивать по-итальянски, жестикулируя руками не хуже моего Гамлета. Остальные тоже вскочили, как-то странно зашумели...

Сейчас же на сцену вскочил усатый, его лицо светилось от радости. Он схватил меня за плечи и буквально вытолкнул за кулисы.

– Грацио, грацио... – приговаривал он с неподдельным чувством. – Вы – грандиозо! Великий артист! Мы вам так благодарны! Ваша игра – настоящее чудо. Вы войдете в историю театра!

Я чувствовал себя обескураженным и счастливым. Усатый проводил меня в гримерку, помог переодеться – он, этот важный, утонченный господин, подавал мне мой изношенный пиджак, как прислуга! Меня усадили в тот самый экипаж и снова попросили пока никому не рассказывать о ночном спектакле, мол, иначе я испорчу свою судьбу, которая обещает быть блестящей.

Уже подъезжая к дому, я обнаружил, что в моем кармане – конверт с двумя сотнями рублей.

На следующий день мое восхищение собственным успехом пригасло, и в голову полезло совсем другое. Подробности приключения казались все более и более странными. Кто была та молодая итальянка, почему встревоженная и заплаканная? Может, старик – ее нелюбимый муж, и она надеялась смягчить его возвышенными словами Шекспира? А может быть, я нужен, чтобы исполнить роль чьего-то двойника? Наследника знаменитого рода, дофина, инфанта или как там еще? Я был уверен, что приключение будет иметь продолжение. Может, пригласят на первые роли в какой-нибудь знаменитый театр? Тайно украдут? Или... Не стану скрывать, воображение рисовало сладкие романтические ситуации, в которых одну из главных ролей исполняла та, что назвала меня смешным словом "рагаццо". Я хранил тайну, но начал учить итальянский, а заодно занялся французской борьбой и бегал в тир в Губернаторский сад, так что каждая жестяная утка в том тире имеет на себе вмятины от моих выстрелов.

Прошло три месяца. Я по-прежнему рассказывал датскому принцу о появлении призрака старого короля и встречал в группе пейзан победительного герцога. Однажды, когда я пришел в театр, рыженькая субретка, мадемуазель Нини, либо просто Нинка, предупредила: "Режиссер снова в трауре... Постарайся не попадаться ему на глаза с веселой физиономией". Действительно, на лацкане пиджака господина Ревзара в очередной раз красовался черный бант. Надо пояснить эту традицию нашей труппы. Пан Ревзар появлялся в трауре со страшноватой регулярностью. Вначале я думал, что у пана часто умирают родственники. Но старожилы пояснили, что когда умирает какой-нибудь большой артист, господин Ревзар считает своим долгом соблюдать по нему личный траур. И горе тому, кто не откликнется состраданием.

Поэтому сейчас, услышав про траурную ленту на рукаве Ревзара, я побежал к Афанасию Афанасьевичу, помощнику режиссера, который бросил выгодную карьеру адвоката ради безумной службы в театре, был он человек добрый и необычной эрудиции, и я стал его расспрашивать, кто из титанов на этот раз получил ангажемент на небесные роли... Услышав фамилию – итальянский трагик М* – смутился... Афанас Афанасьевич, преданный Мельпомене вплоть до крепостного состояния, понял мои колебания и вскипел, как зеленый чай. Как я могу не знать гениального артиста! Я смиренно попросил просветить меня...

– Трагик М* десять лет как покинул сцену, – начал рассказ Афанасий Афанасьевич с неподдельным энтузиазмом и пиететом. – Среди его ролей – и Отелло, и Родриго, и Дон Карлос... Но самая любимая роль, которая принесла ему славу – Гамлет. Говорят, он всю жизнь оттачивал ее, что-то менял, добавлял... Пан Ревзар, счастливчик, видел его в этом спектакле. Мне не довелось... Бедный, бедный М*... Да, юноша, артист должен платить высокую цену за свое вдохновение. Боги не простят тем, кто изъясняется их словами на земле. Не хотелось бы мне об этом рассказывать... Великие мира сего должны оставаться в памяти нашей в блеске и величии. Но... Что ж, тебе полезно знать... В последние годы у М* развилась нервная болезнь. Что-то вроде каталепсии. Он неожиданно впадал в паралич, становился, как кукла... И никакие врачи не могли вывести его из этого состояния. Но однажды нашли рецепт: оказывается, М* могло привести в сознание созерцание спектакля "Гамлет"... Но только тогда, когда его любимую роль особенно скверно исполняли. Правда, со временем это действовало все слабее. Жена и дочь, последняя, кстати, сама прекрасная актриса, к каким только врачам не обращались. Говорят, незадолго до смерти возили больного, несмотря на военные события, в Москву. Наверное, и через Минск проезжали. Эх, если бы я об этом вовремя узнал – посмотреть на великого М*!

Афанасий Афанасьевич остался горевать, а я тихонько ушел... Слава Богу, у меня хватило юмора посмеяться над ситуацией... Хотя рана на самолюбии оказалась болезненной. С надеждой на богатое наследство или премьерство в известном театре я распрощался... Зато владею итальянским языком и французской борьбой. Не говоря уже об умении метко целиться в жестяных уток.

История, рассказанная Владом, заставила всех искренне расхохотаться и на некоторое время забыть тяготы.

– А я думала, ты такой самовлюбленный премьер, – с неожиданной прямотой сказала Зося. – Знаешь, а ты, наверное, больше понравился бы мне в то время, когда был наивен и верил в чудеса.

Влад онемел и отвернулся к окну, видимо, чтобы никто не заметил, как краска прилила к щекам... А Дорота с преувеличенным равнодушием заговорила, гладя тонкими пальцами обычную фарфоровую чашку, словно это был котенок.

– А я видела тебя, Влад, в роли Ариэля в пьесе "Буря"... Это было... здорово.

Влад со вздохом произнес:

– Было один раз. Заболел исполнитель, вот меня и одели в золотистый парик и белый хитон... Половину слов не знал, суфлер чуть не надорвался, шепча. Ну и ария, конечно... Лучше не вспоминать.

– Ну почему ты так о себе? – в голосе Доротеи звучала неподдельная боль. – Я после три раза бегала на тот же спектакль, чтобы тебя увидеть. Но были уже другие исполнители.

Зося фыркнула, как рассерженный котенок.

– Ну, Доротка, а я все думала – почему ты меня на этот занудство таскаешь...

– Если занудство – так чего не отказывалась? – Дорота поджала губы и от этого еще больше стала похожа на викторианскую классную даму.

– Почему не отказалась? – медленно переспросила Зося и мечтательно откинулась в кресле. – Потому что... потому что... я была дочерью швеи, у которой твоя мать заказывала бархатные платья и кружевные блузки, и без тебя попасть в театр, да еще в партер – это было мне не по деньгам.

Дорота густо покраснела.

– Зося... Разве между нами когда-нибудь возникали такие... вопросы? Как сегодня говорят – классовые? Да мне никогда в голову не приходило, что я в чем-то... другая...

– А жаль, что не приходило, – в голосе Зоси вдруг зазвучало что-то жесткое. – А вот мне приходилось часто думать о подобных вещах... Например, чтобы никто в классе не заметил, что у меня единственной не тонкие, шелковые, как у вас, а старые вязаные чулки.

– Девушки, не ссорьтесь, – вмешался пан Белорецкий. Но тут же подал голос Ной.

– А никуда от классовых вопросов не денешься. Потому что революция всех сравняет. И тем, кто должен что-то потерять, тяжелее других... Посоветую одно: не стоит жалеть о том, что было.

Дорота проговорила:

– Разве мне жалко? Если бы здесь устроили что-то достойное, да ради белорусского дела... Я бы с радостью сама отдала этот дом. Но здесь будет какая-то очередная контора.

– Не "какая-то", а комитет по делам образования! – с вызовом проговорила Зося. Влад выразил общее недоумение:

– А ты откуда знаешь? Работать там, что ли, собралась?

– А почему бы и нет? – Зося осмотрела всех зелеными дерзкими глазами. Пан Белорецкий медленно проговорил:

– А она уже согласилась на эту работу... Правда, Зося?

В доме на минуту наступило молчание.

– Ну и что?

Губы Доротеи дрожали.

– Я не имею права тебя упрекать...

Зося гордо вскинула голову, ее волосы будто искрились рыжим огнем.

–Упрекать? За что? За то, что я собираюсь работать ради просвещения своего народа? Вы здесь, как слепцы, испугались первого холодного ветерка. Если происходят перемены – это всегда мучительно, но если не сломается внешняя, твердая оболочка – не покажется и живая, чувствительная сердцевина времени. Надо только перетерпеть боль. Сколько мы мечтали о революции? И вот – мечты, ваши же мечты, сбываются. Создается академия... Ученые Довнар-Запольский, Карский, Лесик, Игнатовский – они же совсем разные, с разными убеждениями. Но работают вместе, на создание Беларуси. Вам, пан Белорецкий, следует стать рядом с ними. Влад, вместо того, чтобы изображать романтическую разочарованность, просился бы в труппу Голубка. Конечно, роль Гамлета тебе там не дадут. Но это белорусский театр!

Ной восторженно улыбнулся в ответ.

– Согласен, Зося! Нам есть на что надеяться.

– Может быть, на воссоединение Беларуси? – мрачно сказал Влад. – Это же позор какой – разделили край надвое, все молчат... Короче, “Кавалі другія, а ланцуг той самы – песні ўсе старыя неаджытай гамы…”. Фабиана Шантыря расстреляли, хотя уж такой большевик был – вместо знамени носи. На Украине поэта Грицко Чупринку к стенке поставили... В России – Николая Гумилева, который про негров и принцесс писал...

– Это необходимые жертвы, – неуверенно сказал Ной.– Помните, Моисей сорок лет водил свой народ по пустыне, ведь те, кто вырос в рабстве, не могли стать свободными и должны были умереть. Но это временно. Университет же создается... И художественное училище в Витебске работает... Кандинский город расписывает в конструктивистском стиле.

Пан Белорецкий грустно смотрел сквозь очки на энтузиастов.

– А вам никто не рассказывал, как уважаемого Довнар-Запольского студенты киевского университета заточили в его квартире, как якобы прислужника царизма? Все друзья и знакомые разбежались... Тех немногих, кто осмеливался посетить профессора, задерживали, обыскивали... У меня отняли даже карандаш и блокнот. Только чудо – точнее, одна преданная профессору ученица, которая сумела "прорваться" к местному комиссару – спасло профессора от расстрела. Вот где порадовались недоросли, которые в свое время получили от строгого преподавателя "неуд"... Пока что услугами "спецов" новые власти пользуются... Но – посмотрите – это ненадолго. Что началось кровью – кровью закончится.

Дорота отвернулась к окну, скрывая волнение.

– Все-таки я верю, что честные и талантливые... такие, как мой отец, всегда будут нужны.

Белорецкий покачал головой.

– А как только надобность в них отпадет... вымрут, как драконы. Или уничтожатся... Я себя так и чувствую в этом времени – как последний, утомленным ожиданием смерти, дракон...

– Кстати, драконы, по-нашему – цмоки, водились в Свислочи! – подал голос Влад. – Иностранцы, удивляясь, записывали, что минчане держали в своих домах вместо каких-нибудь мопсов черных жирных ящериц футов пять длиной.

– А я однажды видел с моста в Троицком, как что-то похожее на такую ящерицу или змею скользнуло под водой, словно душа грешного утопленника... – произнес Ной.

– И сколько сидра ты перед этим выпил в мастерской? – насмешливо спросила Зося.

А Дорота снова молча повернулась и вышла в другую комнату... Хлопнула дверца шкафа... И вот перед глазами опешившей компании посреди стола на деревянном постаменте предстал самый настоящий дракон... Правда, небольшой – со среднего пса. Черная чешуя, даже на вид – крепкая, словно панцирь средневекового рыцаря, пасть угрожающе раскрыта, а глаза – как живые – из черного полупрозрачного стекла с желтыми искорками посередине.

– Слушай, а что в вашем доме еще такое вот... есть? – почти с благоговейным ужасом спросил Дороту Влад. – А то просто страшно становится. Вдруг кто расскажет сказку про мертвую голову – а ты и принесешь ее... На тарелке, как Саломея...

Возмущения Дороты кощунственными словами никто не услышал – все, даже пан Белорецкий, бросились рассматривать и щупать дракона. Пристальный взгляд обнаруживал, что чучело очень старое, местами чешуя осыпалась...

– Бедненький... – Зося погладила свислочского дракона по черной спине. На миг показалось, что он заурчит и завиляет хвостом – Ной и Влад, например, судя по их взглядам, поступали бы именно так.

– А мне бабушка рассказывала, что на Высокой горе, там, где сейчас Юбилейный рынок, жил дракон самых что ни на есть европейских размеров, – сообщил Ной. – И питался, как положено – красивыми девушками. Пока не наткнулся на ту, у которой имелся боевитый жених. Вонзил меч в драконово черное сердце... Но и сам был смертельно ранен. Так их и опустили в Свислочь – и дракона, и рыцаря в хрустальном гробу. Мы в детстве всматривались в то место, и, кажется, видели – на дне, из тины показываются змеевы ребра...

– Вечно цмок во всем виноват... – проворчал Белорецкий. – Лишь однажды я слышал более справедливую трактовку, лирник пел на Нижнем рынке: "Откуда ни возьмись, взялся тот святой Юрий и убил невинного цмока"...

– А что случилось с невестой рыцаря? – спросила Дорота. Ной пожал плечами.

– Об этом история молчит. Или так и осталась невестой, или вышла замуж за другого... Какие еще варианты?

– Я знаю историю про одну невесту... Только не слишком веселую, – сказала Зося.

– Ну вот и расскажи! – обрадовался Влад. – А то все уже что-то рассказали, а вы, барышня, только с драконом возитесь.

Зося раздраженно фыркнула, но рассказ начала.

История о золотогорской невесте

Однажды к матери пришла заказчица. Случилось это темным осенним вечером, когда голые ветви деревьев отчаянно тянутся к окнам, и последние мокрые листья, сорванные ветром, стучатся в стекло, словно самоубийцы. Заказчица была сухопарой и строгой немкой неопределенного возраста, в плоской шляпе с крохотной вуалью, неожиданно задиристо откинутой набок – видимо, ветер постарался. Немка осмотрела нашу квартиру, которая служила одновременно и мастерской, но невозможно было ничего прочитать на ее немного мужеподобном лице: презирала она нашу бедность, или ничего особенного в вынужденной скромности квартиры не видела?

Заказ был неожиданный: свадебное платье! Нет, не для нее самой – посетительница даже скривила губы в иронической улыбке, – а для дочери ее хозяев, шестнадцатилетней девушки. Вот и мерки все уже сняты – на листок записаны...

Мама моя растерялась – до сих пор ей не приходилось шить свадебные платья. Множество швей, однако, именно этим и занимаются... Тем более за деньги, которые гостья предложила, можно было заказать костюм в самом шикарном ателье на Губернаторской!

– Понимаете, фрау, мы не хотели бы обращаться в известное ателье! – с некоторой неловкостью в голосе ответила немка. – Нам нужно, чтобы наряд был сшит за двое суток, фасон, украшения – все на ваше усмотрение. И... чтобы об этом вы особенно никому не рассказывали.

Аванс был буквально всунут в мамины руки...

– А где состоится венчание? – успела только спросить мама. Немка немного промедлила с ответом:

– В костеле на Золотой Горке, фрау. Я приду за заказом в субботу утром.

Надо ли говорить, что мать отнеслась к заказу с некоторой опаской, и считала, что ввязалась в какой-то грех, а я – наоборот – с восторгом. Конечно, я все вообразила до мелочей. Верная служанка заказала свадебное платье для своей молодой хозяйки, которая решилась на запрещенный родителями брак... Это будет тайное венчание. Жених, конечно, неимущий. Но ужасно красивый, талантливый и смелый. И сама барышня не менее красивая и смелая... Как мне хотелось, чтобы платье получилось как можно лучше! Но мать и так хлопотала по полной – она была действительно прекрасной швеей... Если бы меньше старалась угодить заказчикам – так, может, не заработала бы после чахотку. Беленький шелк с изысканным узором из лилий, кружева, розочки из атласа... А мне все казалось, что вот, если бы еще пару дней – какую красоту можно было бы создать! Я обметывала швы всю ночь – я же лет с пяти, как только научилась держать в руках иглу, помогала матери, поэтому сейчас ненавижу всякое шитье и вышивание. Привносила в фасон свои фантазии – где добавлю бусинок, где присоберу кружева, так, как видела в магазине на Ратушной площади... В конце, когда уже все было готово, я подошла к белой призрачной фигуре – в свете свечи казалось, что платье на кого-то одето, и белая фигура вот-вот сдвинется с места... Я еще раз во всех подробностях представила, как завтра наденет этот наряд, скрываясь от мира, красивая бледная девушка, выйдет из черного хода к экипажу, где уже ждет жених – может быть, гусар, потомок обедневшего рода, может, молодой поэт... В храме – никого, кроме свидетелей, никакой пышной свадьбы... И мне захотелось еще чем-нибудь добавить блеска тайному венчанию. Я сняла со шкафа мамину шкатулку для всяческих блестящих мелочей, настоящую сокровищницу Алладина, с брошками, цветами, бархотками, достала лилию из искусственных жемчужин – в детстве я любила ею играться, и пристегнула ее на корсет платья, там, где сердце.

Но когда я утром проснулась, оказалось, что платье уже забрали – я пропустила самый интересный момент, когда можно было понаблюдать, порасспрашивать... Мать только сказала, что пришла та самая немка – ни свет, ни заря, заплатила – и исчезла...

И надо же было такому случиться, что назавтра мать достала со шкафа свою зеленую шкатулку и стала перебирать блестящие штучки —понадобилась какая-то бусина для очередной кофточки... Почему-то в мамином голосе, когда она спросила про лилию, была настоящая тревога... Я, конечно, не стала ничего скрывать – ведь не видела ничего плохого в своем поступке. Но... Оказывается, брошь подарил моей бабушке мой дед, она была на свадебном платье моей матери... Короче, я растранжирила свое наследство (цена которому пять копеек, как я прокомментировала в мыслях), и его следовало вернуть вместе с дорогими воспоминаниями.

Мать по-настоящему расстроилась, спорить было бесполезно... В конце концов, мне где-то в душе и самой было интересно снова прикоснуться к истории с таинственной свадьбой. Стоит представить себя Натом Пинкертоном – не смейтесь, я тогда старательно собирала все эти брошюрки народной библиотеки с приключениями великого сыщика – и тайна раскроется. Немка сказала, что венчание должно было состояться в Золотогорском костеле в субботу. Значит, я узнаю имена жениха и невесты.

Но в костеле сухонький слуга с острым, как клюв, носом так же сухо и остро сообщил мне, что никакого венчания в субботу в храме не было. Я растерялась, а потом заподозрила остроносого в неискренности: конечно же, венчание тайное... Но осторожные расспросы прикостельных старушек также ничего не дали...

– Ну какое же венчание, деточка! – чуть не с сочувствием сказала сухонькая старушка в черном платке, похожая на монахиню.– Отпевали вчера... Такую же молоденькую девочку. Как ты...

Вторая старушка, в старомодном чепце, с подслеповатыми, но все еще синими глазами, суетливая, как лесная птица, вмешалась:

– Да, да, хорошенькая такая девочка... ангелочек... Часто сюда ходила... В свадебном платье хоронили, так она, как королевна, лежала. Вся в цветах, в кружевах. Перчаточки белые-белые. Платьице с оборками, ткань вся в лилии... Бедная девчушечка... Поскользнулась на мосту, что через Лошицу, упала – а там колья в дно понатыкали... Это не иначе Ледаштик подстроил, злой дух.

– Не Ледаштик, а русалки! В Лошице русалки водятся! – заспорила вторая старушка.

– Какие русалки осенью? Ледаштик! Шевродь этот одноглазый особенно женщин ненавидит и девочек, глянет глазом своим – и ум замглится... С чего бы девчушке с моста падать?

Тем временем вторая старушка завела длинное, словно осенний вечер, рассуждение о тех, кого Господь призывает к себе первыми, но я почти этого не слышала. Все мои фантазии разлетелись, как лепестки искусственной розы, с которой неумелая рука сорвала нить... Счастливая невеста, жених-красавец... А на самом деле сказочная шелковисто-кружевная краса и мамина брошь – здесь, рядом, под слоем земли, влажной и тяжелой, как сама необратимость. Теперь понятно, почему обратились к бедной швее, а не в модное ателье – никто не хочет омрачать настроение заказчиц, которые могут узнать, что рядом с их символом счастья шили наряд для покойницы. Слухи в местечке разносятся быстро...

Я медленно пошла на кладбище. Последние золотые листья сыпались на могилы... Действительно, Золотая Горка... Я вспомнила расказы о другом золотом дожде, который тут сыпался – когда сто лет назад здесь пировала холера и собирала жертвы не меньшие, чем чума. А по-моему, так лучше чума, или, как у этой несчастной девушки, нелепый случай, чем умирать от, простите, расстройства желудка. Люди отчаялись и не знали, как остановить поветрие. Набивались аж по крышу в старый деревянный храм на Золотой горке... Потом, конечно, кто-то сказал, что если храм, Божий дом, такой бедный и тесный, это большой грех... И не потому ли Господь прогневался и попустил быть мору? Какой-то доктор – а другие говорят, ксендз – выйдя из костела, разослал на земле свой плащ и бросил на него первые золотые монеты... Другие прихожане поспешили также внести пожертвования – и скоро на плаще выросла золотая горка... Как по мне, построили бы на те деньги госпиталь, закупили хороших лекарств, провели водопровод, чтобы минчане не брали воду из этой помойной ямы – Немиги... Что ж, теперь я могла считать, что и наша семья внесла свой вклад в освященное место в виде фамильной броши...

Я бродила между могил и, наверное, сама напоминала призрак в тусклом ноябрьском дне. Ага, вот холмик, сплошь заваленный цветами... Портрет под стеклом, в деревянной рамке: такая наивная гимназисточка, с удивленно приподнятыми бровками, курносым носиком и приоткрытым ротиком, который, видимо, любил смеяться, и косами, уложенными на голове такими бубликами... Простоватое, наивное, очень обычное лицо. Не моей компании паненка, ясно. Каролина Мария Шиманская-Репка. Бедную, наверное, из-за этой "репки" дразнили в гимназии... Я представила, как Каролина-Мария лежит теперь вот здесь, в земле, в сшитом нами платье, с брошью в виде лилии на груди... Приобщенная к тем глубинам – или высотам – познания, от которых я, эпансипе и натуралистка, отделена каждой клеточка своего физического тела... Но заплатить за это познание тем, что лечь в эту сырую землю... Знаете, я не сентиментальное создание, но вдруг мне стало так жалко эту – пусть не очень интеллектуальную при жизни – девочку, что я горько расплакалась – по ней, по себе... По своей мученице-матери – не так много в ее жизни радостей и хороших воспоминаний, чтобы лишать дорогих сердцу мелочей. Что я ей объясню насчет броши-лилии? Подумать только – та лежит в каком-то метре от меня! Но недостижимее, чем была бы на луне. И я в отчаянии начала мысленно обращаться к незнакомой мне покойной... Представьте себе – просила ее вернуть мне ту брошь, объясняла, как будет переживать моя мать. Уговаривала осторожно, как уговаривают маленького ребенка, что схватил очень дорогую и очень хрупкую вещь... Я даже опустилась на колени... Не знаю, сколько времени прошло – я спохватилась, когда крупный кленовый лист, мокрый и холодный, словно ладонь утопленника, ударил меня по щеке. Я находилась в таком взвинченном состоянии, что готова была принять это за какой-то знак. Лист опустился прямо на букет дорогих оранжерейных фиалок, которые мерзли в белорусском ноябре, как восточные красавицы, и я потянулась отбросить от них желтого нахала. На земляной насыпи между цветами что-то блеснуло... Я раздвинула пестрые лепестки... И увидела брошь в виде лилии.

Сказать, что я была ошеломлена – не сказать ничего. Меня словно обдало ледяной водой, сердце оборвалось, будто я прыгнула с обрыва. Ну а вы, что бы вы подумали на моем месте? Никаких рациональных объяснений у меня не имелось. Просто покойная услышала мою искреннюю просьбу и вернула памятный знак. Я дрожащими пальцами взяла брошь – да, это была она, булавка, конечно, расстегнута... Радость от неожиданной находки утопала в мистическом ужасе. А вдруг та, что вернула брошь, теперь здесь, рядом со мной? Я же так ее звала... Я непослушными губами произнесла "спасибо", поднялась и двинулась, вынуждая себя не бежать – она же может обидеться... Молиться... Спасет одно – искренне молиться... Закажу за Каролину Марию мессу... Чем ближе я подходила к воротам, к лишенной мистики суетной местечковой жизни, тем больше во мне вызревала признательность и еще что-то необыкновенно возвышенное, словно крылья росли... Не знаю, как дальше повернулась бы моя судьба – случаются мгновения, которые формируют человека, как руки хозяйки тесто, – если бы не случай... Который принял облик дурачка Генуся. Генуся знало все местечко. Худой и сутулый, будто вечно нес на себе мешок с мукой – Генуся временами, когда он был более-менее вменяем, брали на работу на мельницу. Рот приоткрыт, зубы торчат вперед, в глазах светлая муть, на носу вечная капля... Ну, что я описываю – вы сами должны знать, как выглядит классический местечковый дурачок... И вот этот Генусь подслеповатым ястребом бросился на меня... Вернее, на брошь-лилию, что я несла перед собой в руках, как пригоршню святой воды.

– Не твое! Не твое! Отдай! Воровка! Воровка! – верещал Генусь, пытаясь выхватить у меня явленное из свежей могилы украшение. Я увертывалась, как от шаловливого щенка, но... мистический ужас мой еще более усилился. Сразу полезли в голову легенды о юродивых да блаженных, наделенных даром пророчества... Чтобы отбросить наваждение, закричала первое, что пришло в голову:

– Сам вор!

Генусь неожиданно умолк, словно его ударили, перегнулся пополам и жалобно застонал... В его невнятных, как далекая майская зарница, словах я наконец увидела смысл, как в водовороте усматривают последний выход. Брошь забрал из гроба Каролины-Марии Генусь, поскольку бедняга был влюблен, как только может быть влюблен нищий дурачок в паненку из хорошей семьи. А положил на могилу или потому, что паненка стала ему являться в сновидениях, или кто-то сказал, что забирать что-то из гроба великий грех, а Генусь был слишком благочестив – этого я уже не разобрала точно... Я чуть сдержала истеричный смех. Подумайте только – если бы я случайно не встретила беднягу, у меня бы жизнь по-другому сложилась! И сегодня, возможно, была бы я какой-нибудь сестрой Гонорией, и перебирала бы четки вместо живых цветов... Я оставила брошь на кладбище. Она уже была мертвой – даже вещи делаются мертвыми, касаясь смерти... И мать до сих пор думает, что ее драгоценность досталась счастливой невесте... Не собираюсь ее разуверять. Но... знаете... Иногда я жалею, что больше никогда не придется пережить то необычное ощущение, будто тайна вселенной лежит в моих ладонях.

Зося закончила рассказ и задумчиво смотрела на свои ладони, будто представляла в них брошь в виде лилии. Влад пожал плечами.

– Думаю, Серапионовы братья раскритиковали бы твою историю. Мало того, что никакой мистики, так еще и юмора не хватает. И не страшно, и не смешно.

Зося блеснула зелеными глазами – холодная молния.

– Страшат трусы, смешат неуверенные в себе... В моих очках нет ни розовых стекол, ни черных, да и вообще очков не имею. Принимаю жизнь, какая есть. Если вам не хватает театрального реквизита, поищите у кого другого.

Влад смутился.

– И все-таки так нельзя... Помнишь, в "Белорусской хатке" показывали батлейку? Последнего, может, батлейщика в Минске нашли... Куклы восстановили... Так "идейно правильная" часть зрителей начала горланить, что это пережитки и религиозная пропаганда, обидели бедного старичка-батлейщика, которого в свое время жандармы гоняли... Что же это будет, если мы откажемся от прекрасного, от игры, от карнавала? От историй о привидениях и драконах? Человека делает отличным от животного не то, что необходимо, а то, что излишнее... То, что не приносит очевидной пользы. Музыка, пение, поэзия, изысканные кованые узоры на балконе дворца, резные наличники на крестьянском доме, вышивка на рушнике...

– Встречный ветер эпохи сдует это, словно кружевную шляпку с барышни, что уселась на верхней площадке империала, – жестко возразил Ной, который все это время лепил из наплаканного погребальными свечами воска маленьких ящериц. – Малевич нарисовал свой черный квадрат – и это дверь, за которой начинается неизвестный, но единственно возможный путь вперед. Ничто не повторяется... Фараонов изображали только в профиль, в трагедиях не могли в качестве главных героев выступать слуги, женщины не имели права появляться на сцене... Кто теперь потребует того же?

Влад нахмурился, обычная ирония оставила его.

– Ты говоришь о прогрессе в искусстве, но мне мир, где царит черный квадрат, представляется устрашающим. Здания в виде огромных серых коробок с квадратами окон, песни все из одной бессмысленной фразы и примитивного ритма, и одна газета на всех, где объясняется, какие все счастливые... Знаешь, когда Платон придумывал свое идеальное государство, то хотел приблизительно такого же... Все должны были танцевать и петь, как они счастливы, а поэтов следовало убить.

– Знаете, если эта единственная газета и единственная песня будут на белорусском языке, я согласен и с таким печальным будущим, – задумчиво проговорил пан Белорецкий. – Но что-то мне подсказывает, что упрощенный до прямоугольника мир не вместит нашу прекрасную, до сей поры неизвестную белорусскую Атлантиду – она только начинает подниматься из мутных волн забвения, из-под всяких наносов... А тут не самобытность требуется, а универсальность... Палка вместо ветки...

– Вы просто... старый, – бросил Ной. – Вы не понимаете, что человечество идет к взаимопониманию – к единому языку.

– А природа – к одному цветку, одному дереву и одному кусту, – насмешливо произнес Белорецкий. – Либо появится вообще одно на весь мир растение: белый цветок-дерево-куст...

– А почему белый? – растерянно спросила Дорота.

– Потому что все цвета, смешавшись, образуют идеальную бель... Но в жизни редко случаются чистые цвета. Без примесей... Поэтому, я думаю, потенциальная идеальная природа будет серой.

Влад, видимо, вообразил это будущее, не выдержал и рассмеялся. От этого лицо его на мгновение потеряло всегдашнее насмешливо-снисходительное выражение – показался любопытный и дурашливо-наивный подросток... Дорота тоже робко улыбнулась, глядя на молодого артиста, как на освещенные солнцем невероятно легкие облачка, на которых представляется прекрасный замок вечного света и покоя... Пан Белорецкий задумчиво смотрел на девушку, на ее улыбку, и в стеклышках его очков прыгало пламя свечи.