Текст книги "Цветы тянутся к солнцу"

Автор книги: Лябиба Ихсанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Хусаин криво усмехнулся:

– Ты, дочка, скажешь тоже! Да что у меня грабить? Тараканов вот разве. Так кому они нужны, тараканы-то?

– Так я о том и говорю. Сколько сил вы на бая потратили, а, кроме тараканов, ничего и не нажили…

– Ну тратил силы, – возразил Хусаин, – так за то меня бай хлебом кормил. А вы глотки драли: «Власть, власть».. А взяли власть – еще хуже стало. Бай хлебом кормил, а от вас и хлеба не дождешься. И дров нет, и денег нет. При бае плохо жили, а все живы были.. А теперь власть ваша, а нам хоть ложись да помирай…

Так и не доспорили они тогда с Ханифой. Но после, когда ушла дочка, Хусаин задумался и потом не раз еще думал о том, что много правды в ее словах: верно ведь – он всю жизнь не разгибал спины и рук не жалел, а как был нищим, так нищим и остался…

И теперь, разговаривая с баем, Хусаин понял вдруг, что неспроста бай так ласково говорит с бедным кучером. Значит, нужен ему Хусаин, не иначе…

Он так и сказал баю:

– Знать, дело какое у тебя ко мне, ровесник Хакимзян? Что-то прежде не замечал я, чтобы ты с нашим братом по-доброму разговаривал?

Бай сделал вид, будто мимо ушей пропустил и сами слова, и тон, каким они были сказаны.

– Вот-вот, – сказал он с улыбкой, – дело не дело, а нужда есть: дворник у меня заболел. Может, пойдешь ко мне в дворники, пока тот встанет?

– Можно бы, – сказал Хусаин. – Да ведь сразу-то как решить? Подумать нужно. Надумаю – скажу.

Не хотелось ему идти к Хакимзяну на службу, а нужда загнала все же. И день, и два, и три ходил Хусаин по городу, искал работы. Думал: шея есть, а хомут найдется. Да так и не нашел ничего. На четвертый день он встал пораньше и направился прямо к озеру Кабан.

Бай он бай и есть. Что Хакимзян, что Гильметдин – все одно, рассуждал Хусаин по дороге. Ну да ведь делать-то нечего. Одними словами сыт не будешь. А ему и жену прокормить нужно и дочку. Тут уж выбирать не приходится. Хочешь не хочешь, а нужно покориться баю. Как говорится: бьют – беги, зовут – иди!

Так подошел он к знакомым воротам, вошел во двор, в котором прошло все его детство. Здесь еще мальчишкой бегал он на побегушках, здесь и вырос. Отсюда пошел на службу к Гильметдину, да и потом не раз топтал землю у калитки, за которой жила в услужении приглянувшаяся ему Красивая Фатыйха.

Во дворе у бая Хакимзяна каждый камушек был ему знаком, каждый гвоздь, забитый в стенку. Вон там, за хлебными амбарами, держали когда-то лошадей. Стоял там и Вороной. Красавец был конь! С норовом. Никому, бывало, в руки не дается, а как заслышит шаги Хусаина – встречает его приветливым ржанием… Состарился конь, а старый конь кому нужен?.. Да, старость не радость. Вот и он сам: был кучером, стал дворником. А что поделаешь? Время-то идет…

Хусаин с минуту постоял посреди двора, понюхал воздух, по-прежнему пахнувший конюшней.

«Эх, молодость, молодость», – подумал он и не спеша направился к черному ходу.

Случилось так, что бай Хакимзян заметил старого слугу, как только тот вошел в ворота. Бай кликнул прислугу и приказал открыть парадную дверь.

– Заходи, заходи, старина, – приветливо крикнул он, встречая Хусаина.

Бай знал, что делает. Такое нынче время, что и слуге нужно поклониться. А не поклонишься, этот голодранец повернется и пойдет домой. А Хусаин хоть и нищий, а человек надежный. Этому можно доверить добро, нажитое за долгую жизнь.

«Ну, да недолго нам всякой голытьбе кланяться, – подумал Хакимзян, – свалят Советы, прогонят большевиков, тогда разом за все и рассчитаемся. Теперь уже не долго осталось…»

Бай искренне верил, что власть Советов не долго продержится. Еще вчера у Гильметдина был разговор об этом.

Собрались у соседа хорошие люди. Там и сынок Гильметдина был, офицер Юсуф. Вот ведь как судьба-то человеком играет! Давно ли от него большевики прятались, а теперь самому приходится скрываться. Прячется где-то офицер Юсуф, а надежды не теряет.

«Нам, – говорит, – и Франция поможет, и Англия, и немцы. Только и нам самим нельзя спать. Нужно армию собирать. Вооружать отряды. С голыми руками большевиков теперь не прогонишь…»

Это Хакимзян и сам понимает, что голыми руками угли из печки не выгребешь. И что деньги нужны на войну, тоже понимает. Жалко денег. Ой как жалко! Кажется, с жизнью проще расстаться, чем с золотом, да тут ничего не поделаешь. Хочешь уберечь главное – плати… Вот соберут офицеры «железные дружины», ударят на большевиков, тогда все опять по-старому будет. Будем жить как душа желает… А не справимся с большевиками, с голодранцами этими, – все прахом пойдет. Вон у Шабановых, у Крестовниковых все забрали – и фабрики и склады. Гроша ломаного взамен не дали. А дойдет до нас очередь, и нас оберут до ниточки…

Очень радовалась Газиза, когда вернулась домой из больницы. Но не долго продолжалась эта радость. Товарищи теперь редко заходили к ней, и Закира давно не приходила. Скучно одной сидеть в четырех стенах. В больнице и то лучше было: там хоть все время люди кругом. А дома одна да одна.

Фатыйха просто не узнавала дочку. Словно подменили ее. То плачет, укрывшись с головой, то капризничает, то молчит целый день, прижавшись лбом к окну. Просится в школу:

– Все ребята ходят, всем можно, а мне нельзя? Галию и ту пускает мама, а меня не пускают, – и опять слезы.

Понимает Фатыйха, что все равно не удержишь дочку дома. И что учиться ей нужно, тоже понимает. Да как пошлешь в школу, когда девочке нечего на ноги обуть?

Были валеночки у Газизы не новые, латаные, но носить еще можно было. Да поставила Фатыйха валенки в печку просушить и как-то забыла. А когда вспомнила – сгорели валенки. И так и этак прикидывала Фатыйха, но ничего уже сделать было невозможно. Рассыпались валенки, как зола, а новые где же взять в такое время?

Так они и жили: Хусаин на работе, Газиза с утра до ночи в слезах, а Фатыйха места себе не находит, все думает, как бы помочь своей девочке?

Однажды, когда Фатыйха пошла зачем-то к соседке, зашли к Газизе Матали с Гапсаттаром. Дело было к вечеру.

Газиза, как увидела ребят, так сразу и глаза у нее просохли, и лицо посветлело, будто солнце взошло.

То ли от быстрого бега, то ли от того, что в тот день потеплело на улице, ребята раскраснелись, разгорячились. Уши на шапках у них были развязаны, сами шапки сдвинуты на затылки. С собой они принесли запах чистого зимнего воздуха и свежего снега. У Газизы чуть голова не закружилась от этих запахов.

– Пошли с нами гулять, – сказал Матали.

– Не в чем мне, – ответила Газиза и заплакала.

– Надень платок да иди, – посоветовал Совенок. – Тепло на улице.

– Мне обуть нечего, у меня валенки сгорели.

– А ты поищи чего-нибудь, – посоветовал Матали.

И вдруг Газиза вспомнила: у отца есть ичиги с галошами! Он их по праздникам надевал прежде. А потом они лежали в сундуке… Может быть, и сейчас там?..

Газиза кинулась к зеленому сундуку, обитому блестящей жестью, откинула крышку. Вот они, эти ичиги. Лежат в уголке. И галоши тут же, сверкают как зеркало.

Газиза примерила ичиги. Великоваты, конечно. Но если подмотать что-нибудь – сойдет. Она, не раздумывая, схватила тут же в сундуке два новых полотенца, намотала их на ноги, обулась, прошлась по комнате. Накинула бешмет, платок и только открыла дверь – навстречу отец с узлом в руке.

Мальчишки, знавшие характер Хусаина, пригнувшись, нырнули у него под мышкой и вылетели на улицу. А Газиза, боясь даже думать о том, что сейчас будет, медленно пятилась в уголок, не смея поднять глаза на отца.

Хусаин сразу заметил свои ичиги на ногах у дочки. Но он не рассердился, не закричал. Он только усмехнулся в усы и спросил приветливо:

– Далеко ли собралась, дочка?

– Гулять, – пролепетала Газиза.

– Гулять? – удивился Хусаин. – Да много ли в них нагуляешься? Они с ног свалятся у тебя. На-ко вот, гуляй вот в этих, носи на здоровье…

Он развязал платок, достал пару белых подшитых валенок с красными узорами на голенищах, похлопал их друга о друга подошвами и протянул Газизе.

– На, померяй, хороши ли? – сказал он, а сам тем временем достал из-за пазухи каравай хлеба, четвертушку чаю и большой кусок сахару. – А мама-то где? – спросил он. – Скажи ей, пусть самовар поставит. Чай пить будем.

– Мама к соседке пошла, скоро придет, – робко сказала Газиза, все еще не пришедшая в себя.

– Ну, подождем, раз скоро, – согласился Хусаин и стал раздеваться.

От природы Хусаин не был робким человеком. Но с самого детства он каждый день только и слышал: «С богатым не спорь, сильного не задевай, все равно не справишься…» Он с детства привык терпеть обиды, привык терпеть нужду, привык безропотно переносить любую несправедливость. Но таких, как он сам, покорных людей он не любил. Он и Фатыйху тиранил всю жизнь за то, что была она слабой и безответной. А вот дочки ему нравились. Хоть он и поругивал их, хоть другой раз и рукам давал волю, а все равно нравились ему Ханифа и Газиза за то, что все они делали по-своему.

Вот и сейчас, увидев свои праздничные ичиги на ногах у дочери, Хусаин про себя подумал: «Молодец дочка, не теряется».

– Ну, давай ногу, не бойся, – сказал он, присев на корточки, как с маленькой, снял с Газизы ичиги, размотал полотенца и надел промерзшие валенки. – А ну пройдись, пройдись, а я посмотрю, как они на тебе. Хороши! Ты в них, как байская дочка, – приговаривал он, сидя на корточках, пока Газиза в белых валенках ходила по комнате.

Вдруг Газиза остановилась и сказала:

– Папа, а можно я завтра в школу пойду?

– Пойдешь, дочка, пойдешь. Кому же и ходить, если не тебе? Ты ведь дочка Хусаина все-таки. Вот завтра и пойдешь. Я тебя сам отведу. Учись, дочка.

– Смотри-ка, смотри, Газиза пришла! – крикнул Матали.

– Ой, правда, Газиза, – сказал Совенок.

Газизу, несмело вошедшую в дверь школы, окружили знакомые и незнакомые ребята.

Газиза растерялась было, но ее тут же выручила Галия. Дома она тихоней была, рта лишний раз не откроет, а тут вон какая бойкая.

– Ну чего уставились? – сказала она решительно. – Человека не видели, что ли? Пойдем, Газиза. – И взяв подружку за руку, провела ее вперед.

Ребята осмотрели новенькую с ног до головы и стали расходиться. Тишина, на минуту установившаяся в школе, снова уступила место разноголосому гомону ребят. Возле Газизы остались только ее старые друзья – Галия, Матали и Совенок.

Они о чем-то спрашивали Газизу, хвалили ее валенки, что-то рассказывали. Но Газиза не слушала их. Она с изумлением осматривала просторную комнату.

«Такой комнаты и у Хакимзян-бая нет, наверное», – думала она и радовалась, что будет учиться в такой большой комнате.

– Идем за нашу парту, – сказала Галия, взяв Газизу за руку.

– Куда? – не поняла Газиза.

– За парту, дурочка! – засмеялась Галия. – Ты что, парту никогда не видала?

– Не видала.

– Вон она, наша парта, – смеясь, сказала Галия и показала на большой стол, стоявший впереди. – Мы тут втроем сидели, а теперь будем вчетвером сидеть. Подвинься, Совенок. Здесь Газиза сядет.

Гапсаттар охотно подвинулся, уступая Газизе место, и, как только она уселась, сказал хвастливо:

– А у нас учительница такая…

– Вот сейчас придет, сама увидишь, – поддержал товарища Матали и, глянув в окно, крикнул: – Идет!

Все посмотрели на окно. Газиза тоже обернулась в ту сторону.

У больших окон нижняя часть стекол обледенела за ночь. Сейчас, от теплого дыхания ребят, лед понемногу таял. На подоконник стекала вода. Какая-то девочка, сидевшая поближе, макала палец в ту воду и рисовала на стекле смешные рожицы.

Но тут она сразу оставила свое интересное занятие. И другие ребята, до того носившиеся по классу, быстро расселись по местам и притихли. Так тихо стало, что со стороны могло показаться, что нет на свете детей тише этих. Только пыль, сверкавшая в солнечных лучах, да капельки пота на лбах у ребят напоминали о том, что тут творилось минуту назад.

За дверью послышался стук каблучков, дверь открылась, и, окутанная холодным воздухом, вошла учительница.

Ребята с грохотом встали за своими партами. Матали толкнул Газизу в бок и прошептал:

– Встань скорее. Когда учительница входит, ее встречают стоя.

Но Газиза продолжала сидеть. Глядя на учительницу, она застыла, как каменная. Учительница, о которой ребята говорили с таким почтением, оказалась самой обыкновенной молодой женщиной, старой знакомой Газизы, тетей Тагирой, с которой девочка вместе лежала в больнице.

Когда Газизу положили в больницу, она сначала даже не знала, где она лежит. Голова трещала, из раны все время как будто вырывались огненные иглы и бегали по всему телу. Девочка стонала, хрипела и долго не приходила в сознание.

Когда она впервые открыла глаза, первое, что она услышала, был сдержанный стон. Повернув голову в сторону этого стона, девочка увидела молодую женщину, бледную как полотно, с привязанной к спинке кровати ногой. Нога была толстая, как бревно.

«Кто же это? – подумала Газиза. – Как она попала к нам в дом? Почему она так лежит? И почему у нас в комнате стало так светло?»

От этих мыслей у Газизы опять разболелась голова, и она снова потеряла сознание.

Потом прошло еще много дней, и наконец однажды ночью Газиза очнулась. Соседка лежала все так же, с ногой, подвязанной к спинке кровати. Почувствовав, что Газиза очнулась, она посмотрела на девочку, повернув худое, со стрижеными волосами лицо, и сказала:

– Проснулась, сестренка? Ну, с добрым утром!

– Как с утром? – удивилась Газиза, глянув на темное окно. Еще ведь не рассвело.

– Все равно с добрым утром, – упрямо прошептала соседка. – Ты сейчас первый раз открыла глаза и увидела новую жизнь. Значит, с добрым утром!

Газиза уже поняла, что лежит в больнице. Ей вдруг стало страшно лежать тут среди чужих людей. Она попыталась вспомнить маму, вспомнить свою темную комнатку. Но тут она взглянула на электрическую лампочку, висевшую под потолком, мысли ее спутались. Вокруг лампочки почему-то поплыли черные круги. На потолке, залитом серым, как солдатское сукно, светом, заплясали какие-то тени. Чьи-то стоны услышала девочка, чей-то короткий крик. Тяжелый воздух, пропитанный запахом лекарств, стеснял ее дыхание. Она натянула на голову жесткое одеяло, крепко зажмурилась. Но сон не шел к ней. Тревожные мысли закрадывались в душу. Казалось, что в углах палаты собрались призраки, которые только и ждут, пока она закроет глаза, и тут сразу расправят крылья, бросятся к ней и начнут клевать ее душу… Грудь заболела сильнее. Не зная, что делать от страха, Газиза протянула руку и подергала одеяло соседки.

– Тетя, тетя, проснитесь, я боюсь, – прошептала она.

У соседки оказался чуткий сон. Как только Газиза коснулась ее руки, она открыла глаза и спросила ласково:

– Ну что случилось, сестренка?

– Я боюсь, тетя.

– Не бойся, девочка, дай мне ручку, – сказала соседка и сжала горячей рукой холодные пальчики Газизы. – Не бойся. Это просто воздух тяжелый, оттого и дышать трудно. А ты не бойся и попробуй заснуть…

– Я пробовала, а все равно не могу, – прошептала Газиза.

– Ну, а ты еще попробуй. Только не бойся. Нечего бояться.

И, как ни странно, горячая рука, сжимавшая ее пальцы, и мягкий, спокойный голос подействовали на Газизу. Минуты не прошло, она уже спала крепким, спокойным сном.

С того дня дела у Газизы пошли на поправку. Скоро ей разрешили вставать с постели, потом разрешили ходить по палате. Тогда она превратилась в добрую маленькую нянечку для всех лежачих больных. Тому воды принесет, тому подаст лекарство. Если нужно позвать сестру или врача – Газиза тут как тут.

Но чаще всех и охотнее всех помогала Газиза своей соседке.

Соседка так и лежала с тех пор с ногой, привязанной к спинке кровати. Лежала на спине, не могла ни встать, ни повернуться. Нелегко так лежать, а она и виду не подавала.

– Ничего, – шутила она, – у меня шкура крепкая. Насквозь не пролежу. А пролежу – новая вырастет. А вот если нога короче получится, тогда плохо. Не понравится это Муллахмету.

Звали соседку Тагирой. А Муллахмет – это ее муж. Они до войны жили в Петербурге. Тагира учила детей в заводской школе, а Муллахмет работал на железной дороге.

Когда тете Тагире стало получше, она много и интересно рассказывала Газизе о петербургских дворцах, о мостах, о фонтанах, о белых летних ночах, когда там совсем не бывает темноты.

Она так умела рассказывать, что Газиза как будто видела и широкую Неву, и красивые памятники, и прямые улицы Петербурга. И не одна Газиза слушала тетю Тагиру. Другие больные тоже подолгу слушали ее и потом дружно благодарили за интересные рассказы.

Заслушался этими рассказами и доктор. И как-то, когда Тагира кончила свой рассказ, он спросил:

– А Ленина вам не довелось видеть?

– Однажды видела, – сказала Тагира. – Как-то Муллахмет вернулся с работы, стал собираться куда-то и меня повел с собой. Я спрашиваю: «Куда?» А он говорит: «Сегодня Ленин приедет из-за границы. Пойдем встречать его». Я очень обрадовалась. О Ленине я много слышала. А вот увидеть его никогда не приходилось. Идем. А народу на улицах, как в праздник. Идут колоннами, с песнями, с плакатами, с флагами. Насилу мы пробрались к Финляндскому вокзалу. На площади народу столько, что яблоку негде упасть. Кое-как пробрались на перрон. Ждем. Все кричат: «Едет, едет!» А поезда нет. Уже и темнеть стало. Откуда-то появились горящие факелы на площади. Вдруг все взволновались. Кричат: «Приехал! Ура!» Кричат и на вокзале и на площади. Приехал, а мы и не увидели. И так досадно было, что просмотрели. А тут вдруг Ленин поднялся на броневик. Встал. Пальто расстегнуто. Лицо-то его я и не рассмотрела как следует. А вот голос… голос и сейчас звенит у меня в ушах…

И в тот день и после не раз рассказывала Тагира про Ленина, про большевиков, про то, как они с Муллахметом оба записались в красную гвардию и как их направили в Казань.

Особенно подружилась Газиза с тетей Тагирой, когда та узнала, что чуть ли не в один день их ранили. Газизу на дамбе, а Тагиру у самого кремля, осколком разорвавшегося снаряда. Потом узнала Тагира, что и мужа ее знает Газиза, что носила ему бумагу из казарм и что видела его на берегу в день боя.

– Сейчас, – сказала Тагира, – Муллахмет со своим отрядом сражается с кулаками в районе Чистополя. Там кулаки поднялись против Советской власти, и пришлось послать туда отряды красной гвардии.

Газизе интересно послушать про бои. А Тагира не любит рассказывать про войну. Только начнет, вспомнит о своем Муллахмете и загрустит. А больше всего любит она говорить о том, как они будут жить, когда кончится война. Вот тут у нее и глаза блестят, и голос звенит повеселее…

Как только Газиза увидела учительницу, так сразу узнала ее и вспомнила, как они лежали рядом в больнице.

Тетя Тагира прошла в угол к вешалке, на которой висела одежда ребят. Она разделась, поправила прическу и подошла к доске.

В большой комнате сидели ребята разного возраста. Справа уселись те, что постарше, слева – младшие. Тетя Тагира разделила доску пополам. Справа написала задачу и велела старшим ребятам решать ее. Ребята достали маленькие грифельные доски, грифельки и принялись за работу. Тогда учительница обернулась к младшим ребятам и сказала:

– А с вами мы сегодня научимся читать и писать новое слово.

И тут она заметила сидящую среди ребят Газизу. Учительница обрадовалась так, как будто встретила родную сестру, и спросила весело:

– И ты, Газиза, пришла учиться? Вот это хорошо.

А Газиза, которая все время внимательно следила за каждым движением учительницы, даже растерялась, когда та обратилась к ней.

Ребята подталкивали Газизу, а та молчала, во все глаза глядя на тетю Тагиру. И только когда Тагира подошла к девочке и, положив руку на ее плечо, повторила вопрос, Газиза немного успокоилась и тихонько сказала:

– Да, тетя…

Учительница улыбнулась. Ребята, сидевшие в классе, стали оборачиваться, стали перешептываться, стали разглядывать Газизу.

– Не шумите, ребята, – сказала Тагира, подняв руку. – Мы с Газизой старые друзья. Мы с ней вместе лежали в больнице. И не думайте, что она такая тихая. Она уже успела пролить кровь за победу революции. Когда она выполняла боевое задание, ее ранили на дамбе.

В классе сразу стало тихо-тихо. Ребята во все глаза смотрели на Газизу. Одни верили, другие не верили. Матали, Галия и Совенок сидели, гордые тем, что так говорят об их подруге. А сама Газиза, покраснев, опустила голову и готова была разреветься от волнения.

– Ну, ребята, об этом мы еще поговорим после уроков, а сейчас давайте учиться, – сказала тетя Тагира.

С неделю простояли теплые дни, а потом такие морозы ударили, каких давно и не было. Да ладно бы одни морозы, а то с ветром. Выйдешь на улицу – ветер до костей пробирает, и тут не знаешь, что и делать: нос оттираешь – руки леденеют, руки греешь – нос, того и гляди, отморозишь.

В эти дни ребята не ходили в школу. Гапсаттар тоже сидел дома и скучал. От нечего делать он рисовал ногтем цветы на стеклах, покрывшихся толстым слоем льда, рисовал солдат, пулеметы. Но и возле окошка долго не просидишь: холод так и валит от окна, так и гонит к печке.

Холодно у них в подвале и темно. Окна, зарывшиеся глубоко в землю, и летом мало света пропускают, а теперь и вовсе. На стене вокруг двери нарос белый иней. И над окном полоска инея.

Вот у печки, там другое дело. Там и посветлее. Смолистая лучина горит, потрескивая, бросает в полумрак неверный желтый свет.

Ребята целый день жмутся к печке, весь мел стерли спинами, и рыжая глина тут и там проступает грязными пятнами.

Гапсаттар рассказывает братьям сказки. А когда надоест это, ребята играют в «колечко». Один кладет сложенные ладошки в руки другому, и кто-нибудь поет:

 
Снизу яблочко, сверху алое,
Сверху яблочко, снизу алое.
 

Руки так и мелькают: сверху, снизу, сверху, снизу. Тот, кто поет, все чаще повторяет те же слова, переходит на скороговорку. Уже как горох сыплются слова. И руки мелькают, как заводные, и вдруг поющий путает порядок, руки ударяются друг о друга, все путается, и ребята дружно хохочут.

Того, кто не уследил за словами, ждет наказание. Приговор обсуждается всеми играющими.

– Этому что?

– Под столом пройти на четвереньках.

– Там холодно, под столом.

– Тогда пусть лает собакой.

– Подумаешь, наказанье – собакой лаять. Да я и так полаю.

– Ну тогда пять щелчков…

Провинившийся малыш покорно подставляет лоб. Гапсаттар нацеливается грязным ногтем. Раз, два, три… Но, должно быть, не рассчитал Совенок, слишком больно щелкнул малыша.

Раздается отчаянный рев. Средний братишка, босой, в одной рубашонке, из-под которой торчит живот, бежит жаловаться матери:

– Мама, Гапти бьет Хасана.

– Да не бью я, это же игра, – говорит Совенок.

Но мать не слушает оправданий. Всем троим досталось, и все трое удовлетворены. Потирая больное место, ребята смеются, снова садятся играть, но игра больше не клеится. А тут младший братишка – плакса – опять начинает хныкать:

– Я есть хочу…

Гапсаттар тихонько показывает братишке кулак и шепчет злым шепотом:

– Не мучай маму, не проси, чего нет. Подождешь до вечера. Нет же ничего.

Но малыш ничего не понимает. Он уже ревет во весь голос. Средний брат присоединяется к младшему…

А мать, склонившись над веретеном, не отрываясь от работы, говорит скучным голосом:

– Вот допряду и схожу к дяде Исхаку.

Это она просто так говорит. Чтобы ребят успокоить и себя успокоить немножко.

Она-то знает, что и у Исхака лишнего куска не найдется. Во всем городе хлеба не хватает. Всем голодно. Но Исхак – член городского комитета. Он большое начальство теперь, и к нему все, кто живет поблизости, идут со своими бедами. Исхак охотно дает всем умные советы, да ребятам-то не совет нужен. Им бы хлеба, хоть по кусочку, чтобы под язык положить. На вечер есть немножко картошки. До вечера не умрут ребята, а вот что завтра делать?

«Ох, ребята, ох, горе вы мое», – думает мать и говорит беззлобно:

– Уйми-ка их, Гапсаттар!

У Гапсаттара проверенный способ: он хлопает не больно, но все-таки чувствительно братьев по загривкам, и рев прекращается.

И в это время открывается дверь, и в густом облаке морозного пара, пригнув голову, в дверь входит Исхак.

– Мам, дядя Исхак пришел! – кричит Гапсаттар.

– Вижу, что пришел, нечего кричать, – говорит мать и, прикрыв подолом фартука рот, добавляет: – Проходи, Исхак.

– Да можно и не проходя, соседка, я на минутку. Хорошую весть вам принес, – говорит Исхак, а сам тем временем, едва сгибая замерзшие пальцы, расстегивает свою шубу.

Мальчишки во все глаза смотрят на большого дяденьку, ожидая гостинцев. Но Исхак только маленькую бумажку достает из-за пазухи, и глаза ребят потухают.

– Решили, соседка, вас на новую квартиру перевести. Вот видишь, это решение городского Совета. Послали меня, сказали: переведи этих сирот в хорошую, теплую квартиру.

– Эх, Исхак, квартира бы еще и так ничего. Вот дровишек нужно бы. С дровишками перезимовали бы, а как без дров зимовать, не знаю. И с хлебом плохо. Осталось на один раз картошки. Сварю нынче, а завтра что будем делать – ума не приложу.

Повертев в руках бумажку, она сложила ее вдвое и сунула за фартук на грудь. Потом достала, оглянулась и засунула в щель на стене, где с давних пор торчали пожелтевшие, засиженные мухами и тараканами бумажки.

И вдруг она засуетилась, кинулась сюда, кинулась туда, споткнулась, уронила горящую лучинку в лохань с водой, огонь зашипел, в комнате стало совсем темно.

– Да ты не суетись, соседка, – сказал Исхак.

Он вынул из кармана кремень, вынул огниво и стал высекать огонь. Вот одна искорка попала на трут. В комнате едко запахло паленым. Гапсаттар поднес к ватке лучину. Вдвоем с Исхаком они принялись раздувать огонек. Вот он уже вспыхнул было, но Гапсаттар, у которого от радости рот до ушей растянулся, дунул неудачно, и огонек погас.

– Ладно, парень, я сам справлюсь, – сказал Исхак, – а ты одевайся пока.

Совенку одеваться – не байскому сынку. Ни узорчатых валенок у него нет, ни теплого шарфа, ни шубы. Пока разгорелась лучина, он уже надел все, что у него было, и подошел к Исхаку.

А тот, передав хозяйке лучину, сказал убедительно:

– Такое время, соседка. Пока всем нам тяжело. Богачи да кулаки хлеб прячут. И цены вздули на базаре. А все-таки не такое время теперь, чтобы горевать в одиночку. Вот видишь, и о вас мы подумали. Ребятам паек будем давать, тебя на работу определим. Полегче будет…

Мать Гапсаттара молчала.

«Хорошо бы, – думала она, – как сосед-то говорит, да только получится ли это?»

А Гапсаттар и на месте стоять не может. Смотрит на Исхака снизу вверх и глазами как бы говорит: «Ну пойдем же скорее. Что вы тут разговоры развели…»

И верит мальчик, что будет у них новый хороший дом, и не верит. Кажется, вот уйдет Исхак и не вернется больше, и все так и останется, как было. И они останутся тут, в этой холодной, сырой комнате, куда и солнце-то не заглядывает…

А Исхак и сам торопится. Достав из щели бумажку, он сунул ее в карман и сказал:

– Бумажку-то показать придется, когда приедем на новую квартиру. Вы собирайтесь пока, а я пойду поищу сани, что ли. На себе-то всего не перевезти.

Застегнув шубу, он вышел. А мать и ребята стали собирать и связывать в узлы нехитрое хозяйство. Впрочем, особенно и собирать было нечего в этом доме. Тут только ребят было много, а добро с посудой, тряпьем, с постелями убралось в четыре небольших узла. Одежду всю, какая была в доме, мать накрутила на ребят, чтобы не замерзли по дороге.

Посидели на узлах молча, озираясь по сторонам, словно прощаясь со старым жилищем, в котором столько тяжелых дней прожили. Наконец Совенок не выдержал:

– Мама, а мама, а не потеряет дядя Исхак ту бумажку?

– А чего же ему терять? Он же не маленький.

– Ну вынет посмотреть, а ветром ее и унесет.

– Зачем ему вынимать?

– А если потеряет, другую уже не дадут, правда? Скажут: что же ту не сберегли?

– Сиди спокойно, сынок. И так голова разболелась.

Но Гапсаттар спокойно сидеть не может в такую минуту.

– Пусть бы лежала там, в щели. Когда нужно, достали бы. Вон все бумажки, которые папа туда сунул, целы. А эта, может, и потеряется.

– Помолчи, говорю.

– А почему дядя Исхак так долго?

– Не знаю, сынок, помолчи.

Исхак заставил-таки себя подождать! Но зато привел подводу с сильной лошадью и с возчиком. Сложив все добро на сани, он сверху посадил и ребятишек.

– Горшки продаем, горшки! – пошутил он, когда увидел соседей, вышедших провожать новоселов.

Мать всплакнула в последний раз, осмотрев двор, где прожила всю жизнь. Хоть и несладко здесь жилось, а все равно жалко было покидать насиженное место.

Наконец распрощались, возчик тронул лошадь, и сани покатились, скрипя полозьями по мерзлому снегу.

Поехали. А куда поехали, никто и не спросил: ни мать, ни дети. А когда лошадь подвезла их к узорчатым воротам красивого дома на берегу озера Кабан, и мать и дети испугались не на шутку.

– Да ты куда же нас привез, Исхак? Это же дом Хакимзян-бая. Не ошибся ты, случаем?

Исхак спрыгнул с саней, смело, по-хозяйски раскрыл настежь ворота и, взяв лошадь под уздцы, повел ее во двор.

– Не ошибся, соседка, – сказал он на ходу. – К баю и приехали. Не все ему одному жить в хоромах. Мы тоже люди. Поживем и мы в хорошем доме. Власть наша теперь.

Но в байский дом Исхак их не повез. Двухэтажный дом с желтым крыльцом остался в стороне, а они направились к одноэтажному домику с пятью окнами, стоявшему возле самого озера. Когда проезжали мимо байского дома, видно было, что там в каждом окне, чуть отодвинув кисейные занавески, кто-то выглядывал.

– Надолго ли нам это счастье? – сказала мать Гапсаттара, когда они подъехали. – Может, ты вот уйдешь, а хозяин нас тут же и прогонит?

– Пусть только попробует! Его время кончилось, – сказал Исхак. – Теперь ты хозяйка. А сырость не разводи, – пошутил он. – Давай заноси узлы, развязывай да начинай хозяйничать. Поняла? Топи печь, вари картошку, накорми ребят, а завтра посмотрим, что будет. С новосельем, хозяйка. Вот так.

Стали затаскивать узлы. Ребята тут же разбежались по углам просторной, светлой комнаты и закричали:

– Это мой угол!

– А это мой!

– А это мой!

– А это тоже мой!

– Не шумите, ребята, все теперь ваше, всем хватит, – засмеялся Исхак.

А Гапсаттару не терпится скорее выбежать во двор, посмотреть места, где он теперь будет жить.

Немного он уже знает этот двор. Прошлым летом он приходил сюда с Газизой, но много ли он увидел? Фатыйха дала им тогда по маленькому кусочку хлеба и сказала, чтобы они шли на озеро. Они шли как раз мимо этого дома, но Гапсаттар и не взглянул на него. Он больше смотрел на красивый двухэтажный байский дом и на зеленый сад.

«Счастливые люди тут живут, – думал он тогда. – У них повсюду цветы, не то что у нас – дровяники да мусор».

А теперь сам он живет здесь, и вот эта тяжелая дубовая калитка – его калитка, и эта дорожка к озеру – его дорожка. Здорово! Непременно нужно будет позвать сюда ребят, только вот потеплеет немножко. А сейчас на берегу озера и на прибрежных тропинках пусто. Холод всех загнал в теплые дома. А ветер тут еще хуже, чем на улицах, так и дует, так и свистит. Тут и не постоишь долго.