Текст книги "Цветы тянутся к солнцу"
Автор книги: Лябиба Ихсанова
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Он повертел бумагу в руках, осмотрел ее со всех сторон, опустил в голенище сапога.
– Ну, я пошел! – сказал он весело. – Не скучай, дядя Абдулла, я мигом.
– Давай. Да, смотри, осторожно.
– Мне только бы дамбу проскочить, а там не страшно.
Это были последние слова Асадуллы. Широкими шагами он направился к дамбе. Тут и в самом деле было самое опасное место. В конце дамбы со стороны Казанского кремля, как огромный жук, ползал броневик юнкеров, держа под обстрелом дорогу.
Асадулла понимал это. Но хоть он и не знал законов войны, требующих беспрекословного исполнения приказа, он не раздумывая пошел навстречу опасности.
Вот он поднялся на насыпь. Лег… Поднялся, бежит дальше… Опять залег.
На минуту все, кто остался у пулемета, обо всем забыли. Взрослые забыли о ребятах, ребята забыли о взрослых. Все внимание было приковано к смельчаку, ползущему под пулями, все мысли были с ним…
«Эх, горячая голова, – подумал Абдулла, – чего бы тебе не спуститься в лощину? Нет, бежит на виду, торопится…»
А броневик так и жарит по дамбе, так и жарит. Иногда только повернет в сторону Казанки и пошлет несколько очередей по прибрежному песку. Вот тут Асадулла вскакивает, бежит сломя голову и снова ложится.
«Молодец, – подумал Абдулла, – соображает. А не сообразит, что в низине безопаснее. Нет, сообразил. Молодец!»
Вот Асадулла круто свернул в сторону насыпи. Увидев это, Абдулла облегченно вздохнул.
«Ну скорее, скорее», – про себя торопит он парня.
Ребята, прижавшись к земле, тоже провожают Асадуллу глазами, затаив дыхание следят за каждым его движением. И каждый из них готов отдать гонцу всю прыть своих ног и все бесстрашие своего сердца.
Ну, теперь только спуститься… Но что это? Не успел Асадулла спуститься, не успел укрыться в густых зарослях тальника… Раскинув руки, гонец будто споткнулся и упал лицом вниз на каменистую дорогу. Может быть, опять залег? Может, припал к земле, чтобы перевести дыхание?
– Вон, шевелится, смотрите! – крикнул Совенок.
– Сейчас сползет, – выговорил Матали.
– Нет, ребята, не вышло. Не поползет он больше, – сказал Абдулла. – Убили парня…
Услышав эти слова, ребята замерли на секунду, и вдруг, позабыв об опасности, Закира-Атаман сорвалась с места и помчалась прямо к дамбе.
– Стой, куда ты, Закира, назад! – крикнул Абдулла, но было уже поздно. Теперь ни просьбы, ни брань не могли остановить Закиру.
И догонять ее было поздно. Где же взрослому человеку в тяжелых сапогах, в тяжелой шинели угнаться за легконогой девчонкой! И вдруг, минуты не прошло, следом за Закирой бросился к дамбе Матали. Он давно уже в душе укорял себя за то, что не пошел вместе с Асадуллой. Ему казалось, что уж он-то сумел бы увернуться от любой пули и прорваться в город. Когда Асадулла упал, он уже порывался вскочить и броситься туда на дамбу, но Закира опередила его. И теперь он бежал за ней, не думая об опасности и о смерти. Одна мысль мелькнула в его сознании: «Она же не знает, кому нужно отдать бумагу».
Третьей помчалась Газиза. Для нее достаточно было и того, что лучшие ее друзья выбрали этот опасный путь.
Бросились было к дамбе и Лида с Совенком. Но, пробежав совсем немного, Лида почувствовала вдруг, что ей нечем дышать, будто в горле застряло что-то. Сердце ее забилось, как птичка. С открытым ртом, чувствуя неимоверную тяжесть во всем своем маленьком теле, она остановилась и повернула обратно. Вернулся и Совенок. Догонять убежавших вперед товарищей было уже поздно, бросить Лиду одну здесь на берегу, где по-прежнему то и дело свистели и щелкали пули, поднимая фонтанчики песка, он тоже не мог. Опустив голову, он повернул обратно.
А те трое бежали и бежали вперед. Какой-то солдат, поднявшись из окопа, бросился было наперерез, но, поняв, что не остановит ребят, вернулся. Они уже подбегали к дамбе.
– Да что же вы наделали? Говорил ведь я: уходите домой. А теперь что будет, что будет? – воскликнул Абдулла, когда Лида с Совенком вернулись. – Вон, в самое пекло бегут…
Ребята молчали, виновато глядя в землю.
Муллахмет, все еще смотревший вслед убегавшим детям, словно очнулся.
– Снарядов у нас маловато, но все равно дадим белякам жару. Огнем прикроем ребят, – сказал он сурово и зашагал к пушкам. – Тех не удержали, так хоть этих сбереги, – бросил он на ходу.
И, казалось, секунды не прошло, заговорили пушки. Выплевывая острые языки огня, они один за другим посылали снаряды в сторону кремля. Там стрельба стала затихать. Броневик развернулся и поспешно уполз куда-то.
А отсюда, с берега, и пулеметы и винтовки били и били по юнкерам, заставляя их прижиматься к земле.
Взяв ребят за руки, Абдулла завел их за поленницу, уложил рядом с пулеметом и сказал строго:
– Вот лежите теперь, и чтобы головы не поднимать.
Лида промолчала, сразу подчинившись этому строгому приказу. Подчинился и Совенок и тоже промолчал, хоть и очень хотелось ему посмотреть, как управляется с пулеметом молодой паренек, которого прислали на смену Асадулле. А тот, широко раскинув ноги, по-хозяйски взявшись за рукоятки пулемета, сквозь щелочку в щите высматривал цели и время от времени посылал скупые очереди по юнкерам, перебегавшим куда-то у дровяных складов.
Так послушно выполняли приказ Лида и Совенок, что не заметили даже, как Абдулла сменил парня. Но когда возле них раздался женский голос, они, как по команде, встрепенулись и подняли головы.
– Живы все? Раненых нет? – по-русски спросила девушка.
На рукаве у нее была повязка с красным крестом, через плечо – тяжелая санитарная сумка.
– Ой, сестренка, вот кстати ты пришла, – обрадовался Абдулла. – Раненых нет у нас пока, слава богу. У нас хуже: двое ребят тут. Их бы на фабрику отвести. Ты Ханифу не знаешь?
– Тетю Ханифу? Знаю. Их отряд на Адмиралтейской стороне. Я как раз туда собираюсь.
– Ну вот и возьми их с собой. Да только осторожно иди. Выбирай дорогу-то.
Убедившись, что ребята вместе с санитаркой благополучно дошли до речки, Абдулла немного успокоился. Послав пару очередей по юнкерам, он глянул на дамбу, разыскивая глазами тех троих. Но их уже не было видно. И на дамбе стало поспокойнее.
Ружейные выстрелы слышались со стороны луга, оттуда, где стояли красные полки, пришедшие из казарм с Порохового.
Поднявшись на дамбу, ребята благополучно пересекли ее и тут же спустились в низину под, прикрытие железнодорожной насыпи. Отсюда они не видели ни берега, ни речки. Со стороны луга их прикрывали густые заросли тальника. Пули свистели у них высоко над головой, звуки выстрелов доносились со всех сторон. Но ко всем этим звукам они уже привыкли, и только когда грохотали пушки, ребята замирали и на секунду-другую прижимались к земле. Потом поднимались, как по команде, переглядывались и, пригнувшись, бежали вперед, туда, где лежал Асадулла.
Точно никто из них не знал, где это место. Поэтому, боясь проскочить мимо, то один, то другой из них иногда поднимались по склону и, подняв голову, осматривали дамбу.
– Ой! – вдруг вскрикнула Газиза и показала наверх, туда, где на склоне дамбы густо росли покрытые дорожной пылью сухие лопухи. – Что это, ребята?
Это была рука. Человеческая рука, свесившаяся с дамбы и крепко вцепившаяся в толстый ствол лопуха. Она резко выделялась на сером фоне увядшей травы и дорожной пыли. Та самая рука, которая вчера играючи подхватывала тяжелые поленья, та самая, которая полчаса назад была ловкой и теплой и так умело засунула в голенище сапога важную бумагу… Сейчас она была неподвижной и холодной, как каменная.
Тысячи горьких мыслей пронеслись в маленьких головах ребят. Все то, что секунду назад казалось им интересной игрой: и люди, вчера копавшие окопы на берегу, и пушки, изрыгавшие длинные языки огня, и пули, свистевшие над берегом и над дамбой, – все это в одно мгновение превратилось в страшную правду войны и смерти, с которой они встретились здесь лицом к лицу.
Нет, война – это не игра. Война – это кровь, и смерть, и такие вот страшные потери. Давно ли этот сильный, веселый парень мечтал о тальянке? А вот он лежит, уткнувшись лицом в холодную землю, неподвижный, и никогда не улыбнется больше, и никогда не встанет, и не скажет больше ни слова.
Всего несколько шагов отделяли ребят от тела убитого гонца. Но как преодолеть эти несколько шагов?
– Ой, как страшно! – прошептала Газиза, пряча лицо в воротник бешмета.
Закира стояла молча, неподвижными глазами глядя на закоченевшую руку, вцепившуюся в ствол лопуха.
И Матали стоял неподвижно. Но внутри все в нем кипело. Ему было страшно. Страшно подойти к мертвому, страшно прикоснуться к его телу, страшно посмотреть в его навсегда закрывшиеся глаза. И в то же время в нем росла непреодолимая решимость: ведь не для прогулки бежали они сюда под градом пуль. Они бежали, чтобы встать на смену павшему бойцу и сделать то дело, которое не успел сделать боец. И он понял: сейчас, когда половина пути уже позади, он должен побороть страх, должен из голенища сапога убитого солдата достать бумагу и, что бы ни случилось, передать ее в руки кочегара шабановской фабрики дяди Митяя.
В то самое утро, когда пятеро ребят вышли из дворика Ханифы, спустился к подъезду своего дома и бай Гильметдин. Не любопытство выгнало бая из дома в этот ранний час. Его выгнала жадность. Бай решил осмотреть свои лавки на Ташаякской ярмарке. У лавок стояли сторожа, да в такое время и сторожам веры нет.
«Собьют замки, вышибут окна – и прощай мое добро, – думал бай. – Хозяйский глаз и над сторожем нужен…»
Заодно решил бай проехать к кремлю, посмотреть, как держатся юнкера, подбодрить укрывшихся за дровяными складами и за каменными стенами защитников старого – байских сынков и подпевал.
Экипаж стоял у подъезда. Хусаин, намотав вожжи на руки, сидел на козлах такой же, как всегда, только лицо у него сегодня было мрачное.
Бай Гильметдин грузно взобрался на сиденье и ласково похлопал возницу по спине.
– Трогай, ровесник, – сказал он. – Сперва на ярмарку поедем, посмотрим, как там холуи мое добро стерегут. Народ теперь подлый. Не все такие, как ты…
Хусаин не ответил. Он и вообще-то был неразговорчив, а сегодня говорить совсем не хотелось. Он молча тронул вожжи, и экипаж покатил, мягко приседая на рессорах.
«Вот тут и разберись, – думал он, в то же время внимательно следя за дорогой. – Вроде верно хозяин говорит: добро его, нажитое, присмотреть нужно. И Исхак тоже верно сказал: у бая сундуки от денег ломятся, а у него, у Хусаина, куска хлеба нет. А жизнь прожили рядом, и работал Хусаин побольше хозяина. Хозяйская жена в дорогих мехах ходит, у хозяйской дочки золотые браслеты на руках, а Фатыйха и Газиза чуть не голые бегают. Да где же она, Газиза-то, теперь? – вспомнил он. – Как вчера убежала, так и нет до сих пор. Говорит, к Ханифе пошла. А там, в Заречье, самые бои будут. Гильметдин-бай к кремлю поедет, юнкеров «подогревать», а юнкера по Заречью из пушек бьют. А он, Хусаин, хозяина везет. Выходит, против дочек он и против зятя, чья могила там, в Заречье. Вот тут и разберись…»
Приземистые каменные лавки бая Гильметдина на ярмарке стояли на месте. И замки на дверях были целы, и окна целы. Бай довольный. Не слезая с сиденья, сказал несколько слов сторожам и, тронув Хусаина, велел ехать к кремлю. На повороте к дамбе Гильметдин велел остановить лошадей возле красной церкви у семи дорог. Здесь то ли штаб был у юнкеров, то ли еще что. Только толстая дубовая дверь все время хлопала. Щеголеватые офицеры в золотых погонах, перетянутые ремнями, то входили туда, то выходили. Гильметдин-бай кряхтя сошел на тротуар и тоже вошел в дверь.
Хусаин прикинул, что придется долго стоять, отвел экипаж в сторону. Но оказалось, что он и тут не разобрался. Десяти минут не прошло, Гильметдин вышел, да не один, а вдвоем с сыном – офицером. Тот взмахнул белой перчаткой, подозвал Хусаина. Когда экипаж подъехал, офицер, кивнул отцу, на ходу вскочил на сиденье и приказал:
– На Адмиралтейскую дамбу! Да поскорее, слышишь?
Хусаин слегка ударил лошадей вожжами. Лошади приняли сразу и помчались крупной рысью, звонко стуча подковами по каменной мостовой.
Хусаин осмотрелся. Куда ни глянь, за всеми укрытиями притаились солдаты. Повсюду сверкали погоны юнкеров.
Один совсем молоденький бросился было к экипажу, но, увидев на сиденье офицера, взял под козырек и отпрянул в сторону.
«А ты-то куда? – зло подумал Хусаин. – Тебе в лапту играть в самый раз, а ты винтовкой машешь. Смял бы тебя, дурака, лошадьми, а отцу с матерью – слезы…»
И вдруг он увидел ребят. Две девочки и мальчик, поднявшись на дамбу, мчались наискосок, навстречу экипажу. Хусаин не увидел, он сердцем почувствовал, что это его дочка и внучка. Не раздумывая, он повернул экипаж в сторону бегущих ребят и вытянул ременным кнутом и без того бойко бежавших лошадей. Сытые лошади помчались галопом, копытами высекая искры из камней мостовой.
– Куда тебя шайтан несет? Стой, слышишь, стой, мерзавец! – крикнул офицер.
Но Хусаин ничего не слышал. Он гнал лошадей, яростно нахлестывая их кнутом.
Тогда офицер выхватил наган и выстрелил в воздух.
Солдаты, лежавшие за укрытиями, по-своему поняли этот выстрел. Защелкали затворы. Не целясь, не задумываясь, солдаты и юнкера открыли беглый огонь по берегу Казанки. В ответ и оттуда засвистели пули.
Круто осадив лошадей, Хусаин бросился к Газизе. И она, увидев отца, бросилась навстречу, кинулась было к нему и вдруг, вскрикнув, стала падать. Хусаин подхватил девочку, и горячая струйка крови потекла по его руке.
Прижав дочку к своей груди, Хусаин оглянулся по сторонам, словно моля о помощи. И вдруг он увидел молодого хозяина. Офицер сидел в экипаже, злобно глядя на детей.
Еще крепче сжав окровавленное тело дочери, Хусаин, расставив ноги, так, как хаживал когда-то на кулачные бои, направился к экипажу. У офицера в руке был наган. Одной пулей он мог бы остановить непокорного слугу. Но столько гнева было в обезумевшем взгляде Хусаина, что, не выдержав этого взгляда, офицер спрыгнул на землю и, пятясь, затерялся в толпе солдат.
Закира как завороженная молча смотрела на красные капельки, падавшие на землю, еще не понимая, что произошло.
Резкий голос Матали пробудил ее сознание.
– Дядя Хусаин! – крикнул мальчик. – Я завернул лошадей, садись.
– А? Лошадей? Скорее, скорее! – опомнившись, сказал Хусаин.
Как только Хусаин со своей бесценной ношей забрался в экипаж, Матали дернул вожжи, и лошади, возбужденные выстрелами, трещавшими кругом, сразу понесли галопом. Закира едва успела вскочить на подножку. А Матали об одном думал: как бы скорее увезти Газизу из этого страшного места.
– …Папа!
Черные, как ягодки черемухи, глаза открылись, длинные ресницы дрогнули.
– Лежи, доченька, лежи спокойно, – сказала Фатыйха.
– Мама, а где я?
– Дома, доченька, дома.
– Открыла глаза, детка? – Хусаин погладил дочку по волосам.
По щеке Газизы скатилась слезинка.
– А где ребята? – спросила Газиза, тяжело переводя дыхание.
– Здесь мы, все здесь, – сказал Матали.
– И ты, Галия, тут?
– И я, – кивком отвечает Галия. Но Газиза не видела подругу. Она искала глазами Закиру и Матали. Ребята подошли поближе.
– Мы отнесли бумагу, – шепотом сказала Закира.
– Я сам в руки отдал Васильеву, – тихонько добавил Матали.
Газиза улыбнулась в ответ и снова закрыла глаза. Страшные картины пережитого вставали перед ней. Фонтанчики песка над пулями, зарывающимися в берег… Огненные языки пламени, вылетающие из пушек… Опрокинутые котлы… Холодная рука, зажавшая ствол лопуха…
В ушах звучал грохот канонады, треск пулеметных очередей, дребезжание стекол в окне, ржание лошадей…
А потом наступили ночь и тишина. Газиза уже не видела и не слышала ничего больше.
А в городе шел бой. Ни днем, ни ночью не умолкала стрельба. Красные бойцы с Арского поля и с шабановской фабрики пробились в Заречье. Алафузовцы теснили юнкеров. Ряды красных росли с каждым часом. Они уже не умещались на дамбе – растеклись по лугам, заполнили все улицы.
Не выдержав натиска красных, юнкера укрылись за стенами кремля. Но и древние стены не смогли уберечь их от ярости восставшего народа. Кажется, вот-вот рухнут кремлевские стены и погребут под обломками все, что осталось от защитников старого строя.
Близился день, когда над Казанским кремлем поднимется алое знамя, такое же яркое, как кровь Газизы и Асадуллы и тысяч других людей, и здесь, и в других городах не пожалевших своей крови, чтобы поднять знамя свободы.
Часть вторая
Не скоро Газиза встала на ноги. Прошла трудная темная осень. Снег выпал на мерзлую землю. Пришел декабрь и принес трескучие морозы.
А Газиза все маялась между жизнью и смертью.
В декабре ее положили в больницу. Врач осмотрел худенькое горячее тельце, снял повязку и сказал строго:
– Что же вы сразу-то не принесли ее? Ведь чуть-чуть не загубили девочку.
Хусаину говорили, что в больнице Газизе станет лучше. Ханифа каждый день приходила, уговаривала отца и мать отдать Газизу в руки врачей.
Хусаин согласился было. Но Фатыйха, молчаливая, всегда покорная воле мужа, и слышать не хотела об этом.
– Да вы подумайте, что говорите, – возмущалась она, – чтобы я отдала свою девочку, маленькую мою в руки неверных? Пожелает аллах, смилостивится, она и дома поправится. А если не угодно будет аллаху, пусть у меня на руках закроет глазки.
Прежде Хусаин не дал бы ей много разговаривать. Он и говорить не стал бы с женой, только брови нахмурил бы. Да с тех пор как привез он домой дочку, раненную шальной пулей, словно подменили Хусаина. Пропал его прежний характер, погас прежний огонь.
Весь мир перевернулся. Все вверх дном полетело. Не знаешь, о чем и думать… Да еще из-за каждого угла, из каждого окна байские прислужники стреляют по ночам в честных людей.
А Газизе с каждым днем все хуже становилось. Все ее тело пылало огнем, губы потрескались, запеклись. Закира день и ночь сидела у ее изголовья. Намочит в миске салфеточку и приложит к сухим губам, к горячему лбу. Посмотрит на тонкие веки, прошитые голубыми жилками, и страшно становится. Вот-вот, кажется, оборвутся эти тонкие ниточки и навсегда закроются глаза любимой подруги.
Как-то под вечер особенно плохо стало Газизе. Она билась в постели, хрипела. Потом успокоилась и лежала почти не дыша.
Расстроенная Фатыйха, сдерживая рыдания, сказала мужу:
– Отец, отходит наша маленькая. Надо сходить за соседкой.
Потом пришла Бадыгельзямал, всплеснула руками и долго читала молитвы у изголовья Газизы. А Закира бросилась на Ягодную, за матерью.
Когда запыхавшаяся Ханифа вбежала в комнату, Газиза была без сознания.
– Спорьте, не спорьте, – решительно сказала Ханифа, – отнесу сестренку в больницу.
Мать заспорила было. Но Ханифа и слушать не стала. Она завернула худенькое тельце сестры в одеяло, прижала его к груди, как маленького ребенка, и понесла в больницу.
Хусаин и Фатыйха не сказали ни слова. Они так и стояли неподвижно и молча, только Фатыйха вздрогнула от стука хлопнувшей двери…
Морозным днем Газиза на своих ногах, держась за руку матери, пришла домой.
Ох и ждала она этого дня! Она и по маме соскучилась, и по отцу, и по товарищам. Да что там, ей и тараканы в щелях показались родными, когда она вернулась домой.
Впрочем, и в больнице ее навещали друзья. В палату их, конечно, не пускали. Старый врач, похожий на дядю Николая с алафузовской фабрики, на вид казался добрым. Ребята думали, что кого-кого, а их-то, лучших друзей Газизы, пустят к ней. Но он и слушать не стал.
– Ступайте, ступайте отсюда, – сказал он сердито. – Нечего заразу разносить. Вот поправится ваша подружка, сама прибежит…
Но не такие это были ребята, чтобы просто так повернуться и уйти. Они узнали, где палата, в которой лежит Газиза, зашли как-то во двор и, протаяв дыханием лед на замерзшем стекле, по очереди заглядывали в палату, прижимая носы к холодному стеклу.
Когда Газизе стало лучше, она тянулась исхудавшими руками к окну, словно пытаясь поймать эти ресницы и эти носы. Ребята нарочно падали в снег, валялись, задрав ноги и руки, катались по снегу, и всем было весело: им, потому что смеялась Газиза, Газизе, потому что играли они.
Когда девочка вернулась домой, ребята уже не отходили от нее. То один приходил, то другой.
– Совсем застудили комнату, этак и дров не напасешься, – ворчала Фатыйха, но ребята по голосу слышали, что и дров ей не жалко, и их приходу она рада, а ворчит так, для порядка.
Они приходили, как домой, снимали обувь, подсаживались поближе к Газизе и принимались рассказывать новости. А новостей было столько, что хоть до утра говори – все равно не перескажешь. И они, перебивая друг друга, рассказывали подряд обо всем.
Медресе, которая стоит возле мечети, теперь не медресе, а школа. Туда записали всех мальчишек и девчонок и вместе учат их по-советски. Жена муллы, та, что прежде учила девочек в медресе, ругается, говорит, что люди стыд потеряли, что всех их проглотит земля, что аллах не допустит, чтобы мальчишки и девчонки в школе сидели вместе.
По улицам ходят патрули с красными повязками на руках. Буржуи взорвали мельницу за Волгой и поэтому в городе совсем мало хлеба.
А Матали вернулся к тетке Сабире… На вокзал его больше не пускали, у друзей жить не позволяла гордость. И как ни спорил Матали сам с собой, от голода и холода он однажды, как побитая собачонка, приплелся домой.
Тетка Сабира даже не удивилась, увидев племянника.
– Пришел, каторжник? – сказала она. – Ну, смотри у меня. В другой раз, если такое натворишь, голову оторву.
Много новостей принесли ребята своей больной подруге. Были среди них и хорошие, были и плохие, но самую плохую новость принесла Закира.
Как только Газиза вышла из больницы, она первым делом про Закиру спросила и очень удивилась, что Закира не пришла ее встречать.
– Придет, придет, куда она денется? – утешала ее Фатыйха.
А Закиры все не было.
Ну, пусть Ханифа на работе. У нее много дел. А Закира? Что же, она дорогу, что ли, забыла? Могла бы и без матери прийти.
Газиза и гостинец припасла для Закиры. Строгий доктор, когда она выходила из больницы, дал ей большущий кусок сахару. Газиза и сама попробовала, и маму угостила, и папу, а самый большой кусок оставила под подушкой для Закиры.
Газиза не раз вспоминала об этом сахаре. Не раз собиралась сама съесть его, обижаясь на неверную подругу, но все-таки утерпела.
Закира вместе с Ханифой пришла только поздно вечером, когда в домах уже горели огни и самовар пел свою песенку.
Хусаин, как бывало прежде, сурово встретил старшую дочь.
– И глаза не кажешь! – сказал он с упреком. – Ну про сестру забыла, так ведь отец с матерью есть. Могла бы и заглянуть…
– Да, полно, отец, – ответила Ханифа. – Дел столько, что дышать некогда. Вот пришли же.
Зато Фатыйха засияла, когда пришли дочка с внучкой.
– Мои дорогие, – обрадовалась она, – значит, добром нас помните! Слышишь, вон самовар поспел, сейчас чай будем пить. Вот хорошо-то, опять вся семья наша в сборе.
И, отведя дочь чуть в сторонку, она шепнула ей на ухо:
– Ты на отца-то не обижайся, дочка, знаешь, какой у него характер…
– Знаю, мама, – громко ответила Ханифа. – И добавила еще громче, так, чтобы отец слышал: – А кого же нам и добром поминать, как не вас?
Сели за стол. Девочек тоже пригласили, но у них столько было секретов, что они и от чаю отказались. Забились в уголок и шептались там, пока взрослые сидели за столом.
А у Ханифы и правда было много дел. Старого начальника цеха, верного прислужника хозяев, прогнали с фабрики. Вместо него поставили Николая Николаевича, того самого дядю Николая, которому ребята осенью носили записку. Для многих в цехе он был новым человеком, а для Ханифы добрым старым знакомым.
Ханифа от всей души радовалась новому начальнику. Но радость радостью, а хлопот с Николаем Николаевичем стало много. Чуть какое дело – начальник к ней:
– Ханифа, собирай девчат, идите в клуб. Собрание будем проводить.
И Ханифа собирает, следит, чтобы все пришли, а потом последняя уходит из зала.
Или в обед зайдет Николай Николаевич с газетой в руке и прямо к ней:
– Ханифа, прочитай-ка вот эту статью девчатам. У тебя глаза молодые и голос громкий…
А если дома у кого что случится, он опять к ней:
– Сходи после работы, Ханифа, узнай, как там?..
Ханифа не отказывается. Она охотно выполняет все поручения Николая Николаевича. Ей даже нравится это. Придет домой усталая, накормит Закиру, уложит и задумается.
Вот и Шакир такой же был. Никогда не скажет: «Я устал, мне некогда». Если может что сделать для людей – сделает. Бывало, Ханифа и поругивала его за это: «Отдохнул бы, а то вечно о других заботишься…» А он, бывало, только улыбнется в ответ. «Не ворчи, скажет, как старуха. Если мы, рабочие, не станем помогать друг другу, кто же нам поможет?» Вот бы теперь он увидел свою Ханифу! Или там, в бою, когда она с тяжелой сумкой на плече перевязывала раненых. Интересно, что бы он сказал? Сказал бы: «Хорошо, молодец, так и надо». А что еще он мог бы сказать?
Теперь за что бы ни бралась Ханифа, она всегда оглядывалась на прошлое и прикидывала: «А как бы Шакир сделал? А что бы сказал?» И мысли о покойном муже всегда придавали ей силы и бодрости.
Она и грамоте научилась не так, как все люди.
Однажды вечером Закира сидела за уроками, и что-то у нее не ладилось. Она бросила перо и заревела.
Ханифа не удивилась. Она спокойно подошла к дочке, спросила ласково:
– Ну-ка, дочка, что тут у тебя, покажи, что тут не получается?
– Много ты понимаешь! – сердито ответила девочка. – Сиди уж…
Ханифа смолчала. Она только побледнела тогда, поняв, что Закира права. Что она понимала в грамоте!
Закира сразу почувствовала, как глубоко она обидела мать.
– Мамочка, милая, не сердись, я больше так никогда не скажу, – говорила она, чуть не плача.
– Ничего, ничего, дочка, ты только учись хорошенько, и все будет ладно, – утешила Ханифа Закиру, а сама с того дня задумалась: ведь если дочь так говорит, что же скажут другие? Неужели она так и будет всю жизнь темным человеком, тряпичной башкой? Вон мать – всю жизнь слова не сказала против мужа, всю жизнь прожила, как рабыня, и на мир смотрела только из своего низкого окошечка. Неужели и ей, Ханифе, такая судьба писана на роду? Ведь есть же женщины, у которых открыты глаза. Вон на Пороховом есть такие, что и мужчина позавидует.
И Ханифа решила непременно научиться читать и писать.
Она поделилась своими мыслями с Николаем Николаевичем. Он одобрил намерение Ханифы. Помог немного, а потом дело пошло. И каждый вечер с тех пор садятся они с Закирой на двух концах стола и пишут, и читают, и опять пишут… До тех пор, пока керосин не выгорит в лампе и фитилек не начнет коптить. А бывало и так, что Закира уронит перо, опустит головку на стол и смотрит сны, тихонько посапывая. Ханифа уложит ее в постель, а сама еще сидит, работает и, пока не выполнит данный себе урок, не ложится.
Рассказать бы обо всем этом отцу, да разве он поймет? Скажет, зря мучаешься. Мы-то вот жили неграмотные, и вы проживете…
– Ну, как вы тут живете, папа? – вместо этого спросила Ханифа.
– А… Как живем? Разве это жизнь? Все перевернулось кверху дном, все кувырком пошло, – брезгливо сказал Хусаин. – Ну, взяли власть… А теперь и на улицу не выйдешь. Того и гляди, из-за угла подстрелят. Власть… Кровь льют, как воду. Вот и Абдулла ушел от нас…
Услышав это имя, Газиза спросила у отца:
– Папа, а что, дядя Абдулла на войну ушел?
– Э, дочка, для Абдуллы война кончилась. Он хороший человек был, наверное, теперь в раю…
Газиза ничего не спросила. Она молча посмотрела на Закиру, и Закира поняла невысказанный вопрос.
– Ой, Газиза, мы тебе решили не говорить, пока ты больная была. Осенью, когда тебя ранили, его юнкера убили. Его мама нашла потом, когда подбирали раненых, – сказала Закира. – Я бы давно прибежала к тебе, да мама велела с Лидой посидеть. Ты еще не знаешь? Мы же Лиду проводили в детдом. Ох и плакала она, бедняжка! И я плакала, и мама тоже. Я говорила маме: пусть у нас живет. И мама согласилась, да на фабрике ее отговорили. Как, говорят, тебе одной двоих ребят прокормить? А там, говорят, в детдоме, в тепле девочка будет, и оденут ее, и обуют, и накормят… Ой, да ты и про тетю Насиме не знаешь? Ну как же, когда похоронили дядю Абдуллу, она заболела сразу, да так и не встала. На прошлой неделе и ее похоронили. Вот Лида одна и осталась…
Закира говорила, а Газиза не слушала. По ее бледным щекам катились горячие слезы.
«Нет, – думала она, – не может этого быть, чтобы дядя Абдулла умер!»
Так она и заснула в тот вечер с мыслями о дяде Абдулле. И опять ей приснился бой на берегу Казанки. И выстрелы пушек, и трескотня пулеметов, и холодная рука Асадуллы, сжавшая сухой ствол лопуха, и молодой бай Гильметдин с револьвером в руке.
Этот сон часто ей снился…
Хусаин давно не видел Хакимзян-бая, а однажды совсем неожиданно они встретились.
После того случая во время боя на дамбе бай Гильметдин отказал верному кучеру. Хусаин кое-как перебивался случайными заработками, но и случайных заработков становилось с каждым днем меньше. Вот и в тот день Хусаин ходил искать работу. Он обошел вокзал, зашел на пристань, но ничего не нашел и, грустный, возвращался домой. Тут по дороге и встретился ему Хакимзян-бай.
Он с улыбкой протянул Хусаину обе руки, расспросил, как тот живет, и даже вроде обиделся немного.
– Что же ты и не зайдешь ни разу? Забыл, забыл меня, старина. А истинные мусульмане не должны забывать друг друга, должны быть друзьями.
Хусаин понимал, что от бая добра ждать нечего. Вот о братьях мусульманах вспомнил, а осенью не посмотрел, что Фатыйха – истинная мусульманка, выгнал со двора вместе с дочкой. Тут, кстати, вспомнил он и разговор с Ханифой. Ханифа тогда говорила, что баи свои богатства добровольно не отдадут, но что народ все равно заставит их подчиниться своей воле.
– А… брось ты чепуху молоть! – рассердился тогда Хусаин. – Кто же свое нажитое отдаст? Это только юродивый Сафар свои «богатства» прохожим раздает. Как увидит кого, сразу начинает причитать: «Помолись, добрый человек, за души убиенных. А я тебе заплачу. На вот…» Да только богатство-то у него – камни из мостовой. А рысаки бая Гильметдина – это не булыжники. И дом Хакимзяна хоть и каменный, да тоже не с неба свалился. Вы-то щедро чужим добром распоряжаетесь: землю – крестьянам, фабрики – рабочим… А где у вас земля, где фабрики?
Ханифа дождалась, пока отец кончит свою горячую речь, и только тогда, когда отец замолчал, заговорила:
– Эх, отец, не свои слова вы говорите. Баям в рот смотрите. Уж вам ли не знать, откуда у баев богатство? Взять хоть нас, хоть Шакира моего. Он как вол работал всю жизнь, а даже дома не нажил. Да и вас всю жизнь грабил Гильметдин-бай. Вон, под метелку все обобрал в доме.