Текст книги "Цветы тянутся к солнцу"

Автор книги: Лябиба Ихсанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Ох и жарко там сейчас! А Матали счастливчик: он не только видит все своими глазами, он сам бьет буржуев!

…А Матали в это время сидел на ящике и мыл крупу. Он в это утро и наплакаться успел, и с отцом поссориться, и теперь, сидя на кухне в казарме, завидовал Гапсаттару и думал, что кто-кто, а Гапсаттар сейчас вместе с красноармейцами сражается в Забулачье.

«Был бы я там, – думал он, – уж я бы не растерялся: побежал бы туда, где идет самый жаркий бой, подобрал бы чью-нибудь винтовку, перебил бы всех офицеров, а потом отыскал бы Саиджана…»

Он и вчера думал о том же, и третьего дня. По ночам ему снился бой, и он только ждал часа, когда солдаты вскинут винтовки на плечи и строем пойдут в Забулачье.

«Наверное, – думал он, – и мне дадут винтовку. А не дадут – не беда. В бою добуду оружие…»

А получилось все совсем по-другому.

В то утро казарма еще затемно поднялась по тревоге. Матали тоже проснулся и начал было торопливо одеваться. Но отец сказал ему ласково:

– А ты куда? Спи, сынок, спи, еще рано.

– Я с вами, папа, – сказал Матали.

– И не думай даже. Пока поспи, а потом дядя Галиулла тебя разбудит и пойдете с ним обед для нас готовить. Мы голодные придем.

– Не хочу я обед готовить, – обиделся, Матали. – Если с собой не возьмете, я все равно следом побегу.

– Да кто же тебя пустит, сынок, пропуска-то нет у тебя.

– А ты мне дай пропуск, папа.

– Пропуска командиры дают. Мне не положено.

– Ну попроси у командира.

– А командиры уже все в строю. И мне пора! Спи! – сказал Саляхетдин и, вскинув винтовку на плечо, быстро пошел к выходу.

Как только дверь за отцом закрылась, Матали натянул штаны, кинулся под нары за ботинками, а ботинок нет. Туда, сюда, всю казарму облазал – нет ботинок. А тем временем солдаты успели построиться, и когда Матали босой подбежал к окну, он увидел, как хвост длинной колонны скрылся за воротами.

С горя Матали бросился на койку и разрыдался, как маленький. Потом он заснул и снова видел во сне бой. А когда проснулся, над ним стоял дядя Галиулла с ботинками в руке и говорил негромко:

– Вставай, вставай, сынок, пора кашу варить. Наши с боя голодные придут, нужно их хорошенько покормить. На-ка твои ботинки.

Вот так и получилось: Матали думал, что ему винтовку дадут, а у него и последние ботинки отобрали…

Гапсаттар, конечно, не знал всего этого. Он жадно прислушивался к стрельбе, представлял себе бой и всюду в первых рядах бойцов видел своего друга.

Тем временем стрельба приблизилась. Звуки выстрелов стали громче. Стреляли уже где-то возле самой школы.

Ребята бросились к окнам, но Тагира сказала очень громко и очень строго:

– Сядьте все на места. И к окнам больше не подходите.

На этот раз ребята послушались: сели за парты и, перешептываясь, с опаской посматривали на окна.

А Гапсаттар мечтал. Вот ему представилось, что дверь открывается и в класс входит Матали.

– Что вы тут сидите как мокрые курицы! – кричит он. – Пошли на улицу!

Он даже, не смотрит на тетю Тагиру, а она глядит на Матали удивленными глазами и ничего не может возразить. А как возразишь, когда на Матали шапка со звездой и в руке у него винтовка. И ребята все с восхищением смотрят на Матали, на его винтовку… Смотрят, не говоря ни слова, и не решаются подняться. И такая тишина вдруг наступает в классе. И в этой тишине громко раздается голос Матали:

– Гапсаттар!

Так явственно прозвучал этот голос, что Гапсаттар невольно обернулся, глянул на дверь, посмотрел на ребят. Те перешептывались по-прежнему, поглядывали на окна…

И вдруг Гапсаттар понял, что там за окнами наступила тишина. Ни криков, ни выстрелов. Тихо-тихо!

И от этой внезапно наступившей тишины еще тревожнее стало в классе. Ребята с надеждой смотрели на учительницу, а та стояла бледная, растерянная и молчала.

Вдруг с шумом распахнулась дверь. Все лица разом обернулись туда. А еще мгновение спустя в класс ворвался свежий весенний ветер и следом за ним, с деревянной кобурой на ремне, в шапке с красной лентой, вошел Муллахмет.

– Все, ребята! Нет больше Забулакской республики. Можете учиться спокойно, – сказал он весело и, громко стуча сапогами, бросился к Тагире.

Тагира улыбнулась и сделала шаг навстречу.

– Ура! – крикнул Гапсаттар.

Этот крик подхватили все ребята, и, окружив Тагиру и Муллахмета, все вместе, смеясь, толкаясь и крича, высыпали на улицу.

Улица была заполнена военными. Солдаты с винтовками и без винтовок шли куда-то. Звонко цокая копытами по камням мостовой, проскакали конники. Дружно печатая шаг, прошли матросы в черных бушлатах.

Вдруг со стороны озера Кабан показалась странная процессия: несколько солдат вели подводы, тяжело груженные длинными ящиками. Рядом, на горячих лошадях медленно ехали всадники с карабинами за плечами и с шашками наголо.

– Золото, что ли, везете? – крикнул рабочий, стоявший на тротуаре.

– Нет, браток, тут подороже золота товар! – весело откликнулся матрос, стоявший рядом. – Тут винтовки, патроны, гранаты. Их у нас баи ночью украли, а мы у них в бою отбили среди бела дня.

У Гапсаттара, услышавшего эти слова, часто забилось сердце, а утро и без того светлое показалось еще светлее.

Чтобы получше разглядеть ящики с оружием, Гапсаттар выбрался из толпы и даже несколько шагов прошел вслед за подводами и тут услышал крики, раздавшиеся у него за спиной:

– Баев, баев ведут!

Гапсаттар обернулся. Посредине мостовой, низко опустив головы, шла небольшая группа людей, окруженных вооруженными матросами. Впереди, семеня ногами, обутыми в мягкие ичиги с галошами, понуро шел Хакимзян. За ним, в шинели без пояса, без оружия и без погон, шагал Юсуф с непокрытой головой. Рядом шел низенький мулла в своей длинной шубе. Был тут и бай Гильметдин. Он шел с узелком в руке, в пальто и меховой шапке. Озираясь по сторонам, он узнавал лица людей. От одних прятал глаза, на других бросал злобные взгляды, третьим улыбался жалкой улыбкой.

Вдруг он заметил в толпе Хусаина, глянул на него и, опустив глаза, злобно плюнул под ноги.

Увидел бая и Хусаин, стоявший в толпе. Рука старика почтительно потянулась было к баю. Но вдруг он отдернул руку, улыбнулся в усы и плюнул вслед человеку, которому отдал лучшие годы своей нелегкой жизни. И, припадая на больную ногу, Хусаин зашагал по направлению к дому.

– Баи… – бормотал он на ходу. – Вот тебе и баи! Все кувырком пошло. Выходит, дочка моя умнее байского сына? Саляхетдин, выходит, умнее муллы? Народ, выходит, умнее министров? Один я как был дураком, так дураком и остался? Нет, Хусаин, пора и тебе за ум браться. Пора разобраться, за какую вожжу тянуть.

Задумавшись, он чуть не налетел на Гапсаттара, стоявшего возле тротуара.

– Дядя Хусаин, здравствуйте! – крикнул Гапсаттар. – Поздравляю вас, дядя Хусаин.

– Здравствуй, сынок, спасибо, – сказал Хусаин и, улыбнувшись, поплелся дальше.

«Вот и этот мальчишка, выходит, умнее бая, – подумал он, – даром, что у бая много денег было. Ума-то бай не нажил».

Весна и солнце делали свое дело.

Давно ли горы черного снега лежали вдоль мостовых? Давно ли первые ручейки талой воды прожурчали, сбегая к набухшим рекам? А вот уже и Казанка пошла, сломав грязный лед. Вот двинулась и Волга, круша и кружа сверкающие на солнце льдины.

В тот год ледоход был бурный и разлив высокий. Чуть не весь город вышел в те ясные дни смотреть на ледоход. И старые и молодые подолгу стояли на берегу и смотрели, как, кружась и догоняя друг друга, ломаются толстые льдины. Бабушки, неловко присев, черпали горсточками мутную весеннюю воду и умывали ею маленьких внуков, веря в чудодейственную силу такого омовения.

На Адмиралтейской дамбе с утра до вечера толпился народ. Трамваи тут шли переполненные так, что даже городские мальчишки не могли протиснуться.

А когда проплыли последние льдинки по Волге и вода начала спадать, над городом повисли низкие тучи, и сильный дождь в один день смыл всю грязь, накопившуюся в эту трудную зиму.

И казалось, что не только улицы, но и сам воздух стал чище после этого дождя.

Люди и дышали глубже, и смеялись громче, и шагали легче. Повсюду пахло набухшими почками, кое-где уже травка выбивалась, и по всему городу на карнизах крыш и на ветвях деревьев с утра до ночи не умолкали птицы.

И вот однажды, когда уже зазеленели луга и свежая листва шумела на деревьях, с утра толпы народа хлынули на улицы города и, как вода в половодье, залив мостовые и тротуары, двинулись к Казанскому кремлю с красными знаменами в руках, с красными флагами, с плакатами шириной во: всю улицу. Сверкая в лучах весеннего: солнца, гремели трубы оркестров, песни лились над городом.

Победивший народ впервые свободно, встречал день Первого мая. Мыловары и суконщики, печатники и грузчики, мукомолы и кожевники шли не оглядываясь, не боясь, что вот-вот налетят казаки с шашками наголо. Шли и знали, что им теперь не нужно прятать свою радость от полиции, от купцов и фабрикантов. Шли твердым шагом, ступая по родной земле, и каждым шагом, каждой песней, каждой улыбкой как бы говорили: «Все тут наше. Мы здесь всему хозяева».

В то утро вышел на улицу и Матали. Пристроившись в хвосте колонны красноармейцев, со знаменами вышедших из казармы, он старался шагать в ногу с ними, громко топая новыми ботинками по камням мостовой. Пройдет шагов двадцать, отстанет, бегом: догонит колонну и снова шагает, гордясь гимнастеркой, подпоясанной брезентовым ремнем, и красноармейской фуражкой с звездочкой и, главное, красным бантом, горящим у него на груди.

Ему казалось, что весь город смотрит на него. А на него и правда многие смотрели, особенно мальчишки, шнырявшие в толпе и завистливыми взглядами провожавшие маленького красноармейца.

И вдруг все лица обернулись кверху. Посмотрел на небо и Матали. Там, в небе, со стороны Арского поля показался аэроплан. Он низко летел над городом, стрекоча мотором, развернулся, взмыл в вышину, так, что не слышно стало треска мотора, снова спустился совсем низко, так низко, что стало видно лицо летчика в черном шлеме и в больших очках. Подняв руку в кожаной перчатке, летчик помахал ею, приветствуя толпу, крикнул что-то, но никто не понял, что он кричит.

Матали стоял посреди мостовой, провожая самолет глазами. Он не заметил, как ушла вперед колонна. Зато он первый заметил, как летчик бросил за борт какой-то предмет вроде маленького ящичка. Вот этот ящичек развалился в воздухе, и сотни разноцветных листовок, трепеща и раскачиваясь, как осенние листья, стали падать на землю.

Сотни рук поднялись навстречу этим листочкам. Поднял руки и Матали. Ему казалось, что вот этот-то красный листок непременно достанется ему, но чья-то длинная рука поднялась у него за спиной и перехватила подарок с неба. Ну вот этот синий… Но и синий попал в чьи-то руки. И желтый… и голубой…

И тогда Матали, позабыв обо всем на свете, позабыв даже о своих новеньких шароварах, бросился на колени и, ползая между ногами людей, стал собирать те листовки, которые упали на мостовую.

Его чуть не раздавили в толпе. Но зато он набрал целую пачку разноцветных листочков и, когда встал, гордый удачей, вдруг увидел, что безнадежно отстал от колонны. Солдат уже и видно не было. Только звук военных труб доносился откуда-то издали, а кругом были какие-то незнакомые веселые люди. Никто тут не шагал в ногу, никто не держал строй. Зато тут пели и плясали на ходу под гармошку, смеялись и перебрасывались шутками. И здесь над головами людей развевались знамена и флаги и смешные плакаты, на которых были изображены толстые буржуи, попы и генералы… Ни на минуту не умолкали песни. Вот запели татарскую. Не успели закончить, запели русскую и снова татарскую. Из Проломной улицы влилась в толпу другая колонна. На улице стало тесно. Толпа несла Матали куда-то, а куда, он не знал и сам, пока не уперся в стену какого-то дома.

Прижимаясь к стене, он стал пробираться в сторону Рыбного ряда и тут вдруг увидел Хусаина.

Остановив на углу лошадь, запряженную в блестящую коляску, на которой прежде ездил только сам бай Гильметдин, Хусаин стоял, опершись о подножку, и глядел на праздничную толпу.

– Здравствуйте, дядя Хусаин! – крикнул Матали, радуясь, что встретил наконец знакомого человека.

– Здравствуй, сынок. Что-то не признаю я тебя? Да, никак, ты сын Саляхетдина?

– Я, дядя Хусаин! – крикнул Матали, выпячивая грудь.

– Ишь фуражка-то на тебе какая! И бант красивый. А ребята говорили, что ты вроде пропал.

– Никуда я не пропал. Я теперь красноармеец, дядя Хусаин. Я в казармах живу вместе с папой.

– Вон как! Значит, и ты хорошим человеком стал. Ну, молодец.

– Дядя Хусаин, а Газиза где?

– Да где же ей быть? На улице где-нибудь. Она и в будни дома не сидит, а в праздник ее разве удержишь? Вон туда побежала. – Хусаин кнутом показал в сторону. – Она побежала, а я вот застрял. На людей-то не поедешь, а ехать надо. Лошадь у меня с утра не кормлена.

Домой Хусаин попал только к вечеру. Он распряг лошадь, привязал ее к коляске и пошел в сарай за сеном.

Не успел он охапку набрать, Газиза выскочила из двери и крикнула:

– Папа, ты своей лошади все скормишь, а козу я нем буду кормить?

– Ладно, дочка, не жадничай. Хватит твоей козе. Да и трава вот-вот подрастет. Я до конюшни никак не доберусь. Народу-то на улицах сколько! А сена я тебе привезу, не бойся. Теперь не байское сено, а народное. Народ в долгу не останется. Ступай домой. Скажи маме, пусть самовар поставит…

Когда Хусаин вошел в комнату, Газиза уже сидела на нарах и раскладывала разноцветные бумажки, которые она, так же как и Матали, так же как и все ребята в тот день, подобрала на улицах: красную к красной, желтую к желтой, голубую к голубой…

– Это что у тебя, дочка? – спросил Хусаин.

– А это, папа, с аэроплана кидали. Листовки это.

– Ну-ка, ну-ка посмотрим. – Хусаин присел на нары рядом с Газизой. – Да ты и прочитай заодно, что хоть там пишут?

– «Да здравствует всемирный праздник трудящихся – Первое мая!!!» – прочитала Газиза на красной бумажке и взяла зеленую. – А здесь так: «Да здравствует дружба рабочих и крестьян. Долой буржуазию!» А на желтенькой так написано: «Фабрики и заводы рабочим. Землю – крестьянам!»

Хусаин слушал, поглаживая усы, и чем дольше слушал, тем светлее становилось его лицо.

– Ну-ка, дочка, прочитай еще разок, – сказал он и, когда Газиза закончила чтение, собрал бумажки, подержал их в руке, словно взвешивая, и сказал не без гордости: – Хусаин пустые слова возить не станет.

Газиза уставилась на отца, не понимая, что он хочет сказать.

– Это с аэроплана, папа. Я же сказала, – пояснила она.

– Ну и что же, что с аэроплана. А на аэроплан кто возил? Хусаин возил. Вот так, дочка…

Хусаин не хвастался. Он действительно рано утром отвез листовки на аэродром.

Когда пала Забулакская республика, Хусаина взяли на работу в городскую типографию. На байском экипаже он развозил по городу газеты. Приходилось иной раз и седоков возить, только седоки эти были совсем не такие, как бай Гильметдин и его родня. Посмотришь – рабочий, такой же, как сам Хусаин, разве помоложе только да пограмотнее. А по делам – большой человек: редактор! Сядет в коляску, скажет: «Товарищ Хусаин, мне бы поскорее на пристань». Привезешь его, спросишь: «Ждать?» – «Нет, – скажет, – зачем, назад я пешком…» Большие люди, а простые.

И конь достался Хусаину исправный. Тот самый жеребец, которого запрягал Хусаин для бая Гильметдина. Хусаин его, как старого друга встретил: и чистил, и холил его, и кормить старался получше. Конь еще резвый был. Хусаин рядом с ним и сам вроде помолодел. Да и то сказать: на козлах сидеть – не то что с колотушкой ходить вдоль байского забора.

Перед праздником много было работы. Хусаин только к вечеру поставил коня в конюшню. Пока чистил коня, пока кормил, и совсем стемнело, а тут ему принесли большой сверток и сказали:

– Товарищ Хусаин, эти листовки завтра пораньше нужно на аэродром отвезти. Знаешь, где аэродром?

– Как не знать, знаю, конечно, – сказал Хусаин, – отвезу.

Вот так и случилось, что Хусаин повез листовки на аэродром. А на обратном пути его захлестнула толпа, и он только к вечеру добрался домой.

Наутро погода испортилась. Задул холодный ветер, небо обложило тучами. Газиза еще не знала, чем заняться в этот пасмурный день. Фатыйха вскипятила самовар, накрыла на стол. Газиза, сидевшая поближе к окну, взяла свою чашку, но тут же поставила на стол и бросилась к двери.

– Ханифа пришла, – крикнула она радостно, – и Закира тоже пришла!

Девочки обнялись, перемигнулись, и, пока Закира здоровалась с дедушкой и с бабушкой, пока Фатыйха гладила ее по голове и хлопала по спине и желала внучке счастья и долгой жизни и здоровья, Газиза сгорала от нетерпения. Столько нужно было рассказать Закире, столько нужно было узнать от нее! Ведь почти три месяца они не виделись, а за эти три месяца много разных событий произошло на белом свете.

– Ты ночевать у нас останешься? – спросила Газиза, когда бабушка отпустила наконец Закиру.

– Нет. Мама сказала, что вечером пойдем домой.

– Ой, жалко! А то бы с нами пошла.

– Куда?

– В университет.

– Куда? – переспросила Закира.

– В университет. Туда, где Ленин учился. Понятно? Нас тетя Тагира завтра туда поведет.

– И я с вами.

– Да ты же говоришь, что ночевать домой пойдешь.

– Никуда я не пойду. Мама, я у бабушки ночевать останусь. Ладно? – спросила Закира.

– Да кто же тебя приглашал-то? – ответила Ханифа. – Это не у меня, это у бабушки нужно спрашивать.

– Бабушка… – только и успела сказать Закира, как Фатыйха перебила ее:

– Ночуй, ночуй, внучка. Соскучились вы с Газизой. Вот уж вечером наговоритесь, отведете душу. А сейчас садитесь попейте чаю, оденьтесь потеплее да бегите на улицу. Чего дома-то сидеть? Вон весь народ на улице.

Наскоро выпив по чашке чаю, девочки выбежали во двор. Газиза слазила на сеновал, достала охапку сена, бросила козе и выскочила на улицу. Закира выбежала следом, и, взявшись за руки, девочки помчались к озеру Кабан навестить Гапсаттара.

Они пробежали по саду, подбежали к дому, в котором теперь жил Совенок, кинулись к двери, а Совенка нет. Только его братишки, измазанные землей и песком, несмотря на холод, играли за домом.

Газиза знала их, и они Газизу знали. Обычно, когда она приходила, мальчишки налетали на нее с вопросами и новостями, а тут, должно быть постеснявшись Закиры, они только сопели и с любопытством разглядывали незнакомку. Закира присела на корточки, взяла горсть песка и стала помогать самому меньшему лепить пирожок.

– Не мешай, – сказал мальчик, сердито посмотрев на Закиру, и локтем толкнул девочку.

– Ишь ты какой злюка! – сказала Закира, отряхивая песок со своего праздничного платья. – Вот я брату скажу, он тебе уши надерет.

– Не надерет… Его дома нет.

– А где он? – спросила Газиза.

– Ушел с Матали и с дядей солдатом…

Девочки обиделись на Гапсаттара. Они-то вон какой крюк сделали, чтобы пригласить его с собой к Лиде, а ему по дороге, мог бы и предупредить, что уходит.

– Ну и пусть, – сказала Закира, – мы и без него сходим.

…Лида очень обрадовалась, когда увидела подружек. Она стала чистенькой, похорошела. В светлые, как лен, волосы ее была вплетена красная ленточка, которая очень шла ей.

Раскинув руки, она обняла сразу и Газизу и Закиру, прижалась к ним и все втроем они закружились по комнате, а потом повалились на Лидину кровать, покрытую серым одеялом, и долго смеялись.

Потом Лида познакомила девочек со своими новыми подружками, и Закира где-то в душе затаила обиду на Лиду за то, что эти новые подружки стали ей ближе, чем старые. Да и сама Лида стала совсем другая. Прежде застенчивая была, лишнее слово боялась сказать, а теперь стала такая бойкая, что Закира и та позавидовала ей.

А потом был праздничный концерт в детском доме. Ребята читали стихи, танцевали, пели. Лида тоже спела, да так здорово, что весь зал долго хлопал маленькой артистке.

Уже стало темнеть, когда Газиза и Закира пошли домой.

По дороге только и разговоров было у девочек, как хорошо в детском доме: и чисто, и сытно, и весело…

– А все-таки дома лучше, – сказала Закира, когда они уже вошли во двор.

– Конечно, лучше, – согласилась Газиза и полезла на сеновал.

Праздник праздником, а козу накормить все равно нужно.

После митинга на площади баев Юнусовых, где Гапсаттар раздавал листовки, он встречался с Матали только два раза.

Один раз Матали зашел к своему другу в тот самый день, когда после ледохода на Волге похолодало и пошел дождь. На Матали тогда не было ни гимнастерки, ни ремня, ни фуражки. Он по-прежнему ходил в своих тесных ботинках, в стареньком бешмете и в штанах кое-как зашитых еще теткой Сабирой. В комнату он вошел тихим и грустным, будто и не Матали это был, а какой-то другой тихонький мальчик.

– Что с тобой, Матали? – встревожился Гапсаттар.

– Убежал я, – сказал Матали.

– Откуда?

– Из детского дома. Папа отдал меня туда, а я убежал.

– И правильно, – сказал Гапсаттар. – А теперь куда? Опять к тете Сабире?

– Ни за что. Умру, а к ней не пойду, – крикнул Матали, – никогда! И в детский дом не пойду.

– Ну, а куда же тогда?

– Не знаю…

– Слушай, Матали, – сказал Гапсаттар, – а ты оставайся у нас. Комната у нас теперь большая. Разместиться есть где. – И, не дожидаясь ответа друга, Гапсаттар крикнул: – Мам!

А мама уже поняла, что скажет сын. Поняла и подумала: «Ох эта война! Сколько сирот ты оставила на земле. Недаром в старину-то говорили: «Без отца сирота – полсироты, без матери – круглый сирота». Верно говорили. Мать детей соберет под крыло… Вот у мальчишки и отец живой, да человек он казенный. Что он может сделать?»

Мать Гапсаттара подошла к Матали, стоявшему у двери, взяла из его рук шапку, повесила на гвоздь.

– Давай, сынок, раздевайся, – сказала она ласково, – будешь у нас жить. Поживешь пока, а там придумаем что-нибудь. Вот Исхак придет, с ним вместе подумаем…

Но Исхака дождаться Матали не пришлось. На третий день Саляхетдин сам пришел за сыном.

– Ну что же с тобой делать? – сказал он, когда они пришли в казарму. – Со мной тебе тут жить нельзя. К тетке ты не хочешь. Из детского дома убежал. Что же, теперь бродягой станешь, по дорогам шататься пойдешь, неучем вырастешь?

Матали молча слушал эти слова и тихонько всхлипывал, готовый расплакаться. И Саляхетдин не выдержал. Он обнял сына, прижал его к широкой груди и, сам чуть не плача, сказал грустно:

– Дурачок ты мой родной, ну что же нам делать-то?

И тут к ним подсел кашевар Галиулла. Свернув самокрутку, он сунул ее, в рот и протянул кисет Саляхетдину.

– Ну-ка, Салях, закури, – сказал он, – а голову нечего вешать. Неужто мы целой ротой твоего мальчишку не прокормим? Теперь не старые времена. Командиры у нас такие же, как и мы. Попросим, поймут, оставят сынка твоего. И нам всем веселее будет. Мы-то, думаешь, о своих ребятах не соскучились?

Так и случилось, что Матали остался в казарме с отцом. Но зато с того же дня кончилась и его вольная жизнь. На другой день его отвели в школу. Когда он вернулся оттуда, его придирчиво спросили об уроках. А когда он выучил уроки, отправили на кухню помогать кашевару.

И хоть терпеть не мог Матали таскать дрова, чистить картошку, мыть котлы, теперь он старался помогать дяде Галиулле, понимая, что лучшего защитника нет у него в казарме.

Трудно было Матали привыкать к воинской дисциплине, но тут уж ничего не поделаешь. Приходится вставать вместе со всеми, и вместе со всеми идти на гимнастику, и завтракать вместе со всеми. У красноармейцев мало свободного времени, а у Матали еще меньше: ему-то еще и уроки нужно учить. Но он держался молодцом и только один раз сорвался, нарушил обещание, данное своим новым товарищам-красногвардейцам: сказав как-то раз, что уходит в школу, он убежал к Гапсаттару и просидел у него до конца уроков.

А на другой день откуда-то узнала об этом вся рота, и Матали стоял перед строем, и командир роты сам отчитывал его и объявил: «В случае повторения проступка отчислить из роты и снять с довольствия».

Перед Первомайскими праздниками Матали сшили форму, а в день праздника сам командир разрешил ему увольнение до двадцати двух часов.

Вот тогда он и по улицам побегал вволю, и дядю Хусаина видел, и листовок набрал, а друзей так и не пришлось повидать. Очень хотелось Матали покрасоваться перед ними в своей форме. Он и к Гапсаттару забежал, и к Газизе – да кто же в такой день сидит дома? На улицах Матали тоже не встретил ни Газизы, ни Гапсаттара, и в казарму вернулся задолго до положенного срока. Пришел усталый, расстроенный и, как только дали отбой, заснул как убитый.

А когда проснулся утром и глянул в окно, сразу понял, что и этот день не принесет, ему радости. Погода испортилась. В казарме было сумрачно, неуютно.

Весной так бывает: солнце светит, теплынь! Деревья уже оделись листвой, запели птицы. Окна распахнулись в домах… И вдруг налетит холодный ветер, подхватит пыль на успевших просохнуть мостовых, загудит, засвистит, загремит железом ветхих крыш. Кидается под ноги прохожим, срывает с них шапки, а потом зарядит дождь, и кажется, что не весна, а осень пришла на землю.

Так было и в том году. Когда Матали посмотрел на небо, ему показалось, что все казанские заводы и фабрики всю ночь наперегонки коптили небо. Серые тучи, как дым, ползли над городом, а ветер так бушевал за окнами, что слышно было, как он рвет флаги, вывешенные на улице.

В гимнастерке идти в город в такую погоду и думать нечего. Надевать старый бешмет тоже не хотелось. А шинель ему еще не сшили… Матали решил остаться в казарме. Он слонялся из угла в угол, ждал, когда дядя Галиулла позовет его на кухню и, наверное, умер бы от скуки, но тут, на счастье, нашлось и ему дело. Красногвардеец, свободный от наряда, подозвал его и спросил с сомнением:

– Ты, сынок, грамотный?

– Грамотный.

– Ну сядь тогда да прочитай, что мне из дома пишут. Я-то сам не могу…

Матали прилежно прочитал вслух все поклоны и все приветы, которые были в письме, прочитал о том, как трудно и как радостно жили в эти дни в деревне. А красногвардеец слушал, вздыхал, а когда Матали закончил чтение, помолчал и сказал:

– Вон, значит, какие дела… Ну спасибо, сынок, утешил.

Тут другой подошел, тоже с письмом, за ним третий… Когда дядя Галиулла позвал Матали чистить картошку, ему и уходить не хотелось. Вот ведь как бывает: то мечтал, скорей бы за дело приняться, а тут шел и думал: «И кто только эту картошку придумал?»

А наутро, сразу после завтрака, Галиулла стал собираться в штаб. Он уже и лошадь запряг и пакет получил. Совсем было уехал, да вернулся за чем-то в казарму, и тут тот красногвардеец, которому вчера Матали читал письмо, сказал кашевару:

– Эй, слушай, взял бы парнишку с собой. Пусть по городу прокатится.

– А чего же, поедем, – согласился кашевар, – давай собирайся.

Матали уселся в тележке, упершись спиной в широкую спину Галиуллы; Тот затянул вполголоса какую-то длинную песню, а Матали ехал и рассматривал дома, стоявшие вдоль улиц.

Ехали по центру. Тут стояли большие красивые дома, вдоль улиц тянулись тротуары. Казалось, что и люди здесь красивее, чем у хлебного базара. Нет ни мальчишек в грязных тюбетейках, ни женщин, закрывающих лицо платками. Матали казалось, что он в какой-то другой город попал.

Особенно понравился ему большой белый дом с колоннами. Никаких украшений, кроме колонн, не было на этом здании. Но само оно было величественное, спокойное и невольно привлекало внимание. А к тому же и тетя Тагира много рассказывала об этом здании. «Здесь, – говорила она, – можно выучиться и на врача, и на учителя, и на инженера… Здесь сам Ленин учился…»

Вот и сегодня, как только начали подниматься в гору, Матали как завороженный стал смотреть на это здание. И вдруг среди пестрой кучки ребят, собравшихся перед колоннами, он узнал тетю Тагиру. Сначала он глазам не поверил, думал, что ошибся, но тут рядом с ней он заметил Гапсаттара, и тут уж ошибиться было невозможно.

– Гапсаттар! – заорал он, спрыгнув с тележки, и помчался к друзьям.

– Эй, ты куда? – крикнул Галиулла, остановив лошадь.

Но Матали не успел ответить. Ребята окружили его со всех сторон. Они вертели его и рассматривали, как чудо. Его фуражка со звездой пошла по рукам и побывала на голове у каждого мальчишки. Девчонки: дергали его за ремень, все спрашивали о чем-то, а он, не успевал отвечать, только глазами хлопал от такой встречи.

Подошла Тагира. Она протянула руку мальчику, отступив на шаг, осмотрела его с ног до головы и сказала:

– Смотри какой ты стал! Настоящий боец. Ты не спешишь никуда? А то, может, с нами пойдешь, посмотришь, где Ленин учился?

Очень хотелось Матали пойти с ребятами. Но он вспомнил о своей самовольной отлучке, вспомнил о том, что на нем военная форма и покачал головой.

– Спасибо, тетя Тагира, – сказал он, – меня дядя Галиулла не пустит.

– А ну-ка, где он твой дядя, я сама попрошу, – сказала Тагира.

– Ну что же, – неожиданно согласился кашевар, – пусть посмотрит. В этом плохого нет. Пусть с дружками побудет, а я, как обратно поеду, его заберу. Только, смотри, никуда. Чтобы на месте был. Понятно?

– Понятно! – радостно крикнул Матали и затерялся среди ребят.

Галиулла посмотрел ему вслед, улыбнулся, дождался, пока тяжелая дубовая дверь закрылась за ребятами, и только тогда чмокнул губами и тронул лошадь.