Текст книги "Цветы тянутся к солнцу"

Автор книги: Лябиба Ихсанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 12 страниц)

– Ну, ну, помиритесь, – ласково сказала Фатыйха, погладив обеих по волосам. – А про солдата того забудьте и не вспоминайте о нем никогда. И никому не говорите. Проболтаетесь – всех нас уведут в тюрьму. Слышишь, Закира, и нас с дедушкой уведут, и маму твою уведут. А дед узнает – он всех нас убьет и разговаривать не станет. А солдат был – и нет. И не вспоминайте о нем. Хорошо?

Девочки кивнули, но тут же Закира спросила:

– А где же он, этот солдат?

– Ушел солдат. Вы еще спали, и дед еще спал. Ханифа пришла еще затемно и увела его куда-то. Разве она скажет куда! Да я и не спрашивала.

Холодное молоко остудило гнев девчонок. Они успокоились. Газиза принесла своих кукол, которые «жили» за карнизом окна. Этих кукол она сама сшила из разных лоскутков и иногда играла в них. Играла и боялась, что ее увидят и засмеют.

В прошлом году, идя на урок к жене муллы, она положила в сумку свою любимую куклу. Жена муллы увидела куклу и стала насмехаться над девочкой.

– Смотрите, девочки, – сказала она, – Газизу пора замуж выдавать, а она все в куклы играет.

Девочки засмеялись. Газиза заплакала от обиды, а на другой день не пошла учиться. Дома никто не спросил, почему она не ходит на уроки. Никто не гнал ее насильно к жене муллы, а когда та через несколько дней, встретив Фатыйху на улице, спросила, почему девочка не ходит к ней, Фатыйха сказала:

– Поучилась, и будет. В доме тоже дел хватает.

Это она так, зря сказала. Какие у Газизы дела? Козу накормить, только и всего…

Газиза хотела похвалиться своими куклами. Но Закира-Атаман равнодушно повертела их в руках, оторвала одной ногу и отбросила в сторону. И конечно, часу не прошло, девочки опять поссорились.

Фатыйху одолела тревога. Как только раздавались чьи-нибудь шаги, как только ветер хлопал ставнями или с улицы доносились голоса погромче, она вздрагивала и бледнела.

«Наверно, думала она, – узнали все-таки про солдата и вот теперь пришли за ней, за девочками. Приведут в участок, начнут расспрашивать, кричать, бить».

Фатыйха понимала, что все это выдуманные страхи, но успокоиться не могла.

Она наварила картошки, как следует накормила девочек, Закиру отправила домой, в слободку, а сама с Газизой ушла к баю Хакимзяну.

«Так спокойнее, – решила она, – мало ли что тут может случиться!»

В доме бая Хакимзяна не было у Фатыйхи ни друзей, ни близких. Там раз в две недели она стирала белье. Стирала хорошо. Работой ее были довольны. И ей неплохо: конечно, намаешься со стиркой, но зато приносила и еду, и обноски, а порой и денег немного. Все-таки, подспорье к скудному заработку старика. Иногда и Газиза ходила к баю вместе с матерью. Путь туда неблизкий, но зато уж очень красиво там.

Двухэтажный дом бая Хакимзяна стоял на берегу озера Кабан. Вдоль берега озера тянулся яблоневый сад. С узорчатого балкона летом свисали вьющиеся растения. Под балконом были клумбы с цветами, а с другой стороны дома – просторный двор, вымощенный ровными, как стол, белокаменными плитками. Сюда, во двор, выходили окна и двери помещений, в которых жила прислуга. А парадная дверь для бая и его близких выходила в сад, под балконом.

В сад Газиза редко заходила. Зато со стороны двора все тут ей было знакомо. Летом она любила по дощатым ступенькам лестницы спускаться к озеру. Сев на мостик у берега, она опускала босые ноги в теплую воду, поднимала тучу брызг и любовалась радугой, сверкавшей в прозрачных капельках.

А сегодня здесь было холодно. Над озером дул ветер. Он рябил серую воду и качал на мелкой волне мусор, прибитый к берегу. Высокие камыши, так гордо стоявшие летом у самой воды, давно засохли и скучным коричневым валом лежали вдоль берега. На мостике кое-где блестели первые льдинки. Газиза спустилась к мостику, постояла немного и, поежившись от холода, побежала обратно.

Потом она зашла в сад, но и тут уже не было летней красоты. Одни клумбы раскопаны, другие укрыты соломой. Пожелтевшие вьюны на балконе качались на ветру, шурша сухими плетьми. Казалось, что сад ждет, когда зима укроет его своим белым одеялом.

Вдруг Газиза заметила, что парадная дверь байского дома открыта. Она заглянула туда. На второй этаж вела широкая желтая лестница с узорчатыми перилами. И так захотелось Газизе подняться по этой лестнице, посмотреть, что там наверху, хоть и знала, что нельзя этого делать, но переступила порог.

Прислушиваясь и озираясь по сторонам, готовая при первой опасности мчаться обратно, она сняла свои: стоптанные башмачки, поставила в уголок и, ступая на носочки, поднялась наверх.

Газиза родилась и выросла в тесной, полутемной комнатке. Зимой она больше сидела дома и гоняла тараканов по дощатой переборке, летом шныряла между возами на хлебном базаре. Лоскутки и черепки были ее драгоценностями. Ничего, кроме бедности, пока не видела она в жизни, и то, что увидела здесь, показалось ей раем или сном.

Пол большой комнаты, в которую попала Газиза, был застлан ковром, ярким, как цветущий луг.

«Неужели по нему ходят?» – подумала Газиза и обошла ковер стороной. В глубине комнаты от пола до потолка стояло огромное зеркало. Газиза взглянула в него, увидела свое отражение, и такой жалкой показалась ей невзрачная фигурка, отразившаяся в зеркале, что новая волна страха сжала ее маленькое сердце.

В углу стоял блестящий застекленный шкаф. И чего только не было в этом шкафу: миски с золотыми краями, чайники с затейливыми узорами, сверкающая стеклянная посуда…

«Грохнулся бы этот шкаф на пол, разбилась бы вся эта посуда, – подумала Газиза, – выбросили бы все черепки, а я собрала бы да отнесла Матали. Вот бы здорово!»

Тут послышались шаги на лестнице, послышались чьи-то голоса. У Газизы колени задрожали от страха. Она оглянулась по сторонам, увидела рядом со шкафом дверь и бросилась туда.

Верхняя часть двери была застеклена и завешена розовыми шелковыми занавесками. Отодвинув краешек занавески, Газиза посмотрела на вошедших. Одного из них она и прежде знала – это был сам Хакимзян-бай. Рядом с ним шел молодой офицер с блестящими погонами на плечах, с ремнями, крест-накрест перехватившими стройную талию.

Споря о чем-то, они прошли к столу, застланному плюшевой скатертью. Хакимзян-бай достал из кармана газету, расстелил на столе и, тыча пальцем в газетный лист, стал что-то объяснять офицеру.

Газиза осторожно приоткрыла дверь и теперь слышала, о чем идет разговор.

Всего, что они говорили, она, конечно, не поняла, но одно поняла сразу: это были враги. Враги большевика Ершова, говорившего тогда на вокзале, враги кочегара Абдуллы, соседа Закиры, враги солдата, ночевавшего сегодня у них на сеновале, враги того доброго дяденьки, который прикрыл ее шубой на крыше вагона. А значит, они и ее враги, и мамины, и Совенка…

Тыча волосатым жирным пальцем в газету, Хакимзян-бай говорил сердито:

– Писать вы все мастера. А на деле что мы видим? Армия разваливается. На солдат больше нет надежды. Юнкера? Много ли их, юнкеров. Что юнкера без солдат?

– Будут солдаты, господин Хакимзян. Оружие достанем, были бы деньги. Ильясовы и Шаповаловы дали, знаю. И вы дали. И мой отец дал. Все знаю. Но этого мало. Попробуйте еще раз поговорите…

– Деньги? – рассердился Хакимзян-бай. – Да вы их на ветер бросаете. Вон, пожалуйте, средь белого дня сходку допустили. Позволяете разным мерзавцам глотку драть. А солдаты слушают…

– Что поделаешь, Хакимзян-абзы, – перебил офицер, – свобода.

– «Свобода»! – передразнил Хакимзян-бай. – Им свобода, а вам, значит, только и остается, что на балах танцевать? Работать нужно, молодой человек!

– Мы работаем, господин Хакимзян. Я вам по секрету скажу: сегодня ночью мы поймали нескольких птичек и заперли в каменную клетку… Один в сено закопался, а все равно нашли, раскопали.

Газиза тихонько ахнула. «Поймали, – подумала она, – поймали того солдата. Значит, мама нарочно сказала, что он сам ушел».

Забыв об опасности, девочка схватилась за ручку двери. Дверь скрипнула совсем тихонько, но этого было достаточно. Ее заметили.

– Воровать сюда пришла, мерзавка! – заорал Хакимзян-бай, схватив ее за руку. – Ты чья? Ты как сюда попала?

– Моя мама Фатыйха, прачка, – пролепетала Газиза.

– Эй, кто там есть! – крикнул Хакимзян-бай. – Куда вы смотрите, дармоеды? В доме воры, слышите – воры!

По красивой широкой лестнице Газизу за руку стащили вниз, ощупали ее карманы, поискали за пазухой. Ничего не нашли, конечно, но никто не верил, что она просто так зашла в дом.

Прибежала Фатыйха с мокрыми руками. Она, как утка, защищающая своих утят, схватила Газизу в объятия и, поворачиваясь во все стороны, повторяла:

– Зачем ей красть? Да она иголки чужой не возьмет. Зачем ей красть?

Газиза плакала навзрыд. Ей и себя было жалко, и маму, и того солдата, который сидит в каменной клетке. Слезы унялись только тогда, когда они с мамой шли уже назад домой, к базарной площади.

«Беда одна не ходит, – думала Фатыйха, вспоминая тревожный день. – От места теперь отказали. Ну да это еще не беда! Для двух рук всегда найдется одно дело. А руки еще крепкие. А то, что слава пойдет худая, вот это плохо. Дойдет до мужа. Что ему сказать? А до него дойдет сразу. Он и так с каждым днем все злее становится. Рот открывает, только чтобы поругать ее да Газизу. Одну Ханифу еще слушает без ругани, бережет после смерти любимого зятя. Может, Ханифу попросить поговорить с отцом? Да нет, все равно толку не будет. Не станет он слушать, никого не послушает. А может быть, не узнает? Ну как не узнает? Узнает!..»

– Мама, – оборвала невеселые мысли матери Газиза. – Мам, того солдата, который у нас ночевал, посадили в каменную клетку.

– Что ты, дочка, болтаешь? – откликнулась Фатыйха. – Тебе-то откуда знать, где тот солдат?

– А я слышала…

– Где тебе слышать такое?

– А я там, наверху, слышала. Офицер говорил Хакимзян-баю. Поймали, говорил, и посадили в каменную клетку.

– О аллах, – громко вздохнула Фатыйха, – что же это за напасти? Что за день такой несчастный? За какие грехи ты караешь меня, аллах?

Интересный сон приснился Газизе.

Будто Хакимзян-бай весь дом перевернул вверх дном. Он ищет Газизу и кричит, что она украла его рубашку. А Газиза будто стоит за шкафом, и Хакимзян-бай ее не видит. Потом пришел офицер и сказал, что рубаха висит на рогах у козы Хромого Хусаина, ее отца. Газиза выскочила из-за шкафа, прибежала домой, а у козы на рогах висит солдатская гимнастерка. И будто это того солдата гимнастерка, который у них на сеновале ночевал. И она будто понимает, что нужно поскорее спрятать гимнастерку, иначе всем будет плохо, но не может поднять ни руки, ни ноги. А офицер пролетел над ней и зеркалом пустил ей в глаза солнечного зайчика…

На этом месте Газиза проснулась, открыла глаза. В лицо ей светило яркое солнце.

И так хорошо стало, что нет ни Хакимзян-бая, ни офицера, и что туч на небе нет, тоже хорошо. По всей комнате бегают солнечные зайчики – и желтые, и красные, и фиолетовые, как в радуге…

Газиза подползла к краю нар, выглянула на улицу. И там тоже солнечно и весело, но, должно быть, холодно. Вон как нахохлились воробьи на крыше «Дунайской харчевни»! А вон мать Галии бежит мимо окна. А ветер так и рвет, так и треплет ее бешмет, словно сорвать старается.

Нет, хоть и светло, хоть и солнечно сегодня на улице, а Газиза посидит дома, поиграет со своими куклами.

Она вытащила из-за сундука разноцветные лоскутки, взяла маленькие ножницы, висевшие на гвоздике возле окна, взяла иголку, воткнутую в мох между бревен стены, и выбрала на нарах местечко посветлее. Подумав немножко, она решила сшить для любимой куклы такое платье, какое она видела на жене бая Хакимзяна. С буфами на рукавах, с мелкими оборочками на подоле.

Газиза разложила лоскутки на нарах, но не успела даже расправить их – в дверь громко постучали.

Газиза вздрогнула от неожиданности, отползла подальше в самый угол, к сундуку. Стук повторился. Теперь уже не просто стучали в дверь. Теперь били чем-то тяжелым – не то сапогом, но то поленом.

– Мамы дома нет! – задрожав от страха, крикнула Газиза.

– Все равно открывай, а то дверь будем ломать! – послышался голое из-за двери.

Газиза не знала, что делать. Она сжалась от страха, и тут ей послышался голос соседки Бадыгельзямал. Газиза прислушалась. Соседка быстро-быстро говорила за дверью с каким-то мужчиной, а что она говорила, Газиза разобрать не могла. Потом все затихло за дверью, а тетя Бадыгельзямал громко сказала:

– Открой дверь, детка. Не бойся, я тут, открой…

– Мама снаружи заперла, – сказала Газиза, приложив рот к замочной скважине. – Ключ там, под доской…

Было слышно, как кто-то искал ключ. Потом ключ загремел в замке, и не успела Газиза отскочить – дверь открылась и в комнату, гремя сапогами, вошло несколько человек, кто в шинели, кто в дубленом полушубке, кто с винтовкой в руках, кто с наганом на поясе. Вместе с ними ворвался в комнату морозный воздух с улицы. Газиза съежилась от холода, но тут тетя Бадыгельзямал вошла вслед за солдатами и затворила дверь.

– Газиза, доченька, – сказала тетя Бадыгельзямал, – эти дяди ищут кого-то. Я им говорю: «Кто тут может быть? Хусаин, говорю, не допустит, чтобы чужой прятался в доме». Ну, пусть поищут, ты не бойся, я тут с тобой. – И она погладила Газизу по голове.

То, что вместе с чужими людьми была соседка, немножко успокоило Газизу, а то, что сказала тетя Бадыгельзямал, насторожило. Она, хоть ее и не спрашивали еще ни о чем, догадалась, как нужно отвечать.

– Ну, доченька, – сказал человек с желтым, будто из воска вылепленным лицом, с тонкими, как ниточка, усиками, взяв Газизу за подбородок холодными, длинными пальцами. – Скажи-ка мне, только без обмана, доченька, кто у вас тут ночевал на прошлой неделе? Ты говори, доченька, а я буду тебе в глаза смотреть. Я по глазам узнаю, правду ли ты говоришь, ну, а если скажешь неправду… – Он улыбнулся и не сказал, что будет, если Газиза скажет неправду. Он только покрутил ремешок нагана, висевшего у него на боку.

Газиза взглянула ему в глаза и невольно подалась в сторону. Ей показалось, что там, в глубине глаз этого человека, светятся злые огоньки.

– Что же ты молчишь, доченька? – не отставал этот человек. – Ты не бойся. Я добрый. Если скажешь правду, тебе ничего худого не будет. Ну, так кто же ночевал у вас?

– Да не пугайте вы ребенка, – вмешалась тетя Бадыгельзямал. – Ну где же тут человека спрятать?

– А ты помолчи, тетка. Тебя не спрашивают. Пока, – сказал человек с усиками, даже не взглянув на женщину. – Ну, говори, доченька…

Голос его звучал приветливо. И сам он улыбался приветливо и мягко. Но Газиза вспомнила огоньки в его глазах, и ей вдруг представилось, как будто она совсем маленькая и к ним пришла сестра Ханифа и села играть с ней в «кисоньку».

Газиза положила руку на стол, а Ханифа гладит ее руку и мягко-мягко приговаривает тихим, баюкающим голоском: «Кисонька, кисонька…» А потом вдруг вскрикнет: «Брысь!» и, если Газиза не успеет отдернуть руку, больно бьет ее ладонью по пальцам.

Вот и сейчас ей казалось, что этот, с усиками, шепчет ей «кисонька, кисонька…», хочет успокоить ее, а потом, если только прозеваешь, крикнет «брысь» и сразу прихлопнет.

«Нет, – решила она, – от меня он ничего не добьется, не скажу я ему про солдата. Ничего не скажу».

– Ну, так как же, доченька? – не унимался человек с усиками.

– Я очень крепко сплю, дяденька. Ночью я только сны вижу, – сказала Газиза.

– А вот и неправда, доченька. Вот и неправда. Глазки тебя выдали. Все ты видела. А что видела – сейчас мне и скажешь. – И он опять потрогал ремешок от нагана.

Как раз в это время вошла Фатыйха. Сперва она замерла, увидев полный дом незваных гостей, потом увидела дочку, прижавшуюся в уголке, и бросилась к ней.

– Доченька! – крикнула мать. – Да что же это такое?

Газиза кинулась на грудь матери и разрыдалась.

– Дочка молчит. Посмотрим, что мама скажет! – все тем же мягким голосом сказал человек с усиками, обернувшись к Фатыйхе. – Кто тут у вас ночевал, хозяйка? Скажите, только правду скажите!

Газиза посмотрела на мать. Та, прикрывая рот и нос краешком платка, стояла бледная, то ли от испуга, то ли от гнева, и молчала.

– Ну, кто же ночевал у вас, хозяйка?

– Кто, кто? Ну ночевал. Брат, мужа из Альдермеша. Он с войны ехал и заночевал у нас. Так ведь это давно уже…

– Ладно, хозяйка. Придется, видно, поговорить с хозяином. У нас в участке мы ему язык развяжем. У нас таких не бывает, кто молчит. С нами там все говорят. Вежливо говорят, и только правду.

Он и эти слова так вежливо, так ласково говорил, что казалось, будто он с друзьями беседует о каком-то приятном деле. Он и попрощался приветливо, даже поклонился в дверях, когда все ушли.

Только грязные следы сапог да клубы холодного воздуха остались от них в комнате.

Газиза обрадовалась, что ушли эти люди. Она думала, что и мать обрадуется, а мать вдруг закрыла лицо руками, и разрыдалась.

У Фатыйхи был сдержанный, спокойный характер. За свой век она немало натерпелась от мужа. Но как бы Хусаин ни обижал ее, она молчала. Когда муж был дома, Фатыйха ходила на цыпочках, говорила только шепотом и никогда не показывала слез ни мужу, ни дочерям. В одном она была непреклонна: когда Хусаин, не помня себя, в сердцах наступал на девочек, она, маленькая и хрупкая, решительно вставала перед мужем, защищая Газизу и Ханифу.

А вот теперь, когда самое страшное, как казалось Газизе, уже осталось позади, мама не выдержала и разрыдалась.

Газиза, никогда не видавшая плачущую мать, перепугалась.

– Мамочка, милая, хорошая моя, не плачь, – уговаривала она Фатыйху. – Ну, не плачь, мамочка. Тетя Бадыгельзямал, ну скажи маме, чтобы не плакала. Ведь ушли они, мамочка. Больше не придут. Ну, не плачь.

– Ладно. Не распускай нюни! – строго сказала соседка. – Слезами делу не поможешь. Чем реветь да дочь зря пугать, сходила бы к Хусаину да предупредила бы. Слышала небось, что они говорили?

То, чего не могли сделать ласковые уговоры дочки, сделали строгие слова соседки. Фатыйха утерла слезы, поправила волосы, заново повязала платок.

– Сиди, дочка, – сказала она, успокоившись немного. – Запрись на крючок и сиди. Жди меня. Я к отцу побегу. Вот только эти бы не вернулись…

Она вместе с соседкой вышла на улицу, и Газиза опять осталась одна.

Но так тревожно было у нее на душе и так одиноко сидеть в пустой комнате, что Газиза, позабыв запрет матери, оделась и тихонько вышла из дома.

Она стояла одна на морозе и думала об отце.

«Будут спрашивать его, – думала она, – а что он знает? А не скажет, может быть, станут бить… Подумают, что нарочно молчит… А что того солдата пустили переночевать, все равно хорошо. И что этому с усиками они с мамой ничего не сказали, тоже хорошо… Была бы Закира тут рядом, она бы рассказала, как меня допрашивали и как я ничего не сказала…»

На улице было много народу. Но у каждого, кто проходил мимо, были свои заботы, и никто даже не взглянул на девочку, одиноко стоявшую у дверей.

Газиза стала вспоминать, как однажды, давно еще, когда она была совсем маленькой, отец пришел домой с озера Кабан весь избитый в кулачном бою. Она вспомнила, как мама обмывала отца теплой водой, а потом мазала какой-то мазью, от которой щипало глаза. Газиза тогда громко ревела от страха. Ей и теперь стало страшно, и, чтобы прогнать страх, она стала представлять, как будто не отца избили, а сам он избил этого, с усиками, выпрыгнул в окно и поминай как звали. «Вот бы здорово», – подумала она и тут почувствовала, что у нее замерзли ноги.

И тогда Газиза решилась. Она заперла дверь, сунула ключ под доску и побежала к сестре Ханифе и к Закире в Ягодную слободу.

У Ханифы Газиза не была с ранней осени, с тех пор как взорвался пороховой завод.

В тот страшный день Ханифа с утра пришла к матери и увела Газизу к себе.

Солнце палило нещадно, и на улицах пахло сухой пылью и гарью. В центре города от стен домов валил жар. Камни на мостовой раскалились так, что босой ногой и не ступишь.

А в слободе, где живет Ханифа, там и мостовых нет. На улицах песок, сухой конский навоз да пыль. Кое-где по краям выжженная солнцем трава. Больших зданий тут не увидишь. Стоят вдоль улиц низенькие деревянные домики в два, в три окна. Иные уже покосились от времени, другие поновее. Кое-где на окнах стоят цветы. Возле домов купаются в пыли пестрые курицы. Маленькие собачонки, обросшие грязной, свалявшейся шерстью, заливисто лают из-под ворот. Повсюду, поднимая тучи пыли, бегают грязные, босоногие мальчишки в изодранных рубашонках.

Ханифа с мужем жили на первом этаже двухэтажного дома. Конечно, не одни они там жили. И внизу и вверху в тесных комнатках ютились рабочие порохового завода с семьями. У Ханифы тоже одна комната с окнами во двор. Двор обнесен высоким забором, а за забором яблоневый сад. В саду дорожки, посыпанные песком, цветы. Тяжелые яблоки висят на ветвях, и такой запах стоит над садом, что Ханифа любит открывать окна и дышать этим воздухом.

Муж Ханифы Шакир смеялся:

– Ты окна-то не больно открывай. Узнает соседка, за яблочный запах деньги потребует.

– А с нее станется, – соглашалась с улыбкой Ханифа.

По ночам, когда тихо, слышно, как яблоки падают на дорожки. Вот бы подобрать! Да разве подберешь! Вдоль забора ходит в саду огромный, с теленка, цепной пес. Так что нюхать запах яблок можно сколько угодно, а пробовать и не думай. Уж на что Закира-Атаман ловка и дерзка, но и она никогда не бывала в этом саду.

В тот день, когда Газиза пришла к сестре, муж Ханифы Шакир был на работе, и Газиза пожалела, что он их не встретил. Она любила Шакира. Любила вместе с Закирой висеть на его сильных руках, любила смотреть, как ловко он делает игрушки им с Закирой, любила вместе с ним сидеть за столом.

Но в тот раз они сели за стол без Шакира. Ханифа быстро развела огонь в печке, напекла блинов, дала девочкам по куску сахара.

– Ешьте, девочки, – сказала она, – сейчас Шакир придет, будем чай пить.

Такого лакомства, как блины, Газиза давно не ела. Сахар она зажала в кулаке – решила оставить к чаю. А Закира свой кусочек облизала со всех сторон.

– Оставила бы к чаю, а то весь слижешь, – сказала Газиза.

– Хочу и слижу! – ответила Закира. – А чай поспеет, твой отниму.

– Ишь какая хитрая, так я тебе и дам! – возразила Газиза, покрепче сжала кулачок и спрятала руку за спину.

В это мгновение что-то ухнуло на улице. Весь дом вздрогнул, что-то заскрипело. На голову посыпался сор с потолка. Из печки выплеснулось огромное, как перина, пламя и тут же втянулось обратно. Со звоном вылетела рама из окна. Газиза вскрикнула, сахар упал из ее руки, Закира подхватила его и через окно выскочила во двор.

И тут же нарастающий шум донесся с улицы. Слышно было, как бегут, крича и обгоняя друг друга, люди. Слышно было, как лают собаки, как плачут маленькие дети… Какая-то женщина, пробегая мимо, сунула в окно искаженное ужасом лицо.

– Ханифа, да что же ты сидишь! Немцы Казань обстреливают. Все в поле бегут! – крикнула она тревожным голосом и пропала.

Ханифа, вдруг обессилев, села на край нар. Но тут же вскочила, заметалась по комнате, не зная, на что решиться.

Бежать, как все? Бросить все и бежать? А как же Закира? Оставить ее здесь? Да разве можно даже подумать об этом? И печка… Хоть бы прогорела поскорее. Не бросишь же дом, когда в нем печка горит… А потом Шакир… Что он скажет, когда придет с работы? Где будет искать их?

Так ничего и не решив, Ханифа бесцельно металась между столом и печкой.

А Газиза прижалась в угол и молчала, дрожа от страха. Потом вдруг заплакала навзрыд и выбежала в дверь.

На улице она поискала глазами Закиру… Где там! Как грозовая туча, неслась по улице обезумевшая толпа. Мужчины и женщины, старики и дети метались туда и сюда. Закиры нигде не было…

Тут новый взрыв потряс воздух и землю, а за ним еще и еще…

Бросившись в придорожную канаву, Газиза прикрыла голову ладонями и лежала, ожидая, что будет. Какие-то лошади, тяжело ударяя по земле копытами, с тревожным ржанием проскакали над ней, пробежали куда-то громко кричавшие люди.

В воздухе запахло серой. Черная копоть, нависшая над слободой, закрыла небо.

И тут раздирающим душу голосом кто-то крикнул:

– Пороховые склады горят! Немцы завод подожгли!

– Сейчас снаряды взорвутся! Вся слобода взлетит! – раздавалось со всех сторон.

Маленькая старушка, лежавшая в канаве рядом с Газизой, вдруг вскочила, закрыла руками голову, укутанную платком, из-под которого выбились седые волосы, и громко запричитала:

– Сафаргали, сыночек! Пропала твоя головушка…

У Газизы похолодело сердце. «Ведь и дядя Шакир там, – подумала она. – Что же с ним будет?»

Два дня бушевал пожар на Пороховом заводе. С неба падала черная копоть. Удушающий дым стоял над землей. Но Ханифа не уходила. Девочки, слава богу, вернулись. Она, надеясь на чудо, ждала, что вот-вот и Шакир войдет в полуразрушенный дом и, как всегда, даст одну руку Закире, другую Газизе.

Но Шакир так и не вернулся. Только на третий день его тело нашли под грудой еще теплых кирпичей разрушенного завода.

Вот с того самого времени Газиза и не бывала у старшей сестры Ханифы, в дом которой пришло неожиданное горе. События того страшного дня часто снились Газизе. Она вскрикивала во сне, просыпалась потная от страха… И только в последнее время стала понемногу забывать о том, что было тогда.

И вот сейчас, когда она вошла в дом, с новой силой поднялись воспоминания, и ужас охватил девочку. Ей показалось, что из темного угла вот-вот выйдет призрак Шакира…

Преодолев страх, Газиза осмотрелась. Комнату уже немного привели в порядок: в окно вставили раму, щели на потолке заклеили полосками бумаги. А вот цветов на окне нет…

Ханифа сидела одна в уголке и тихонько всхлипывала. Увидев Газизу, она вытерла глаза подолом фартука и приветливо спросила:

– Ну здравствуй, сестренка, как там у вас, все спокойно, ничего не случилось?

– У нас солдаты были, – сказала Газиза, – спрашивали, кто у нас ночевал. И меня спрашивали, и маму, а мы все равно ничего не сказали. А того солдата, который ночевал, поймали и посадили в тюрьму. И папу, наверное, теперь посадят.

Ханифа встревожилась не на шутку. «Кто же мог донести? – думала она. – Ведь я же сама его до Проломной проводила… Нужно предупредить Абдуллу…».

– Сиди дома, – сказала она сестре. – Никуда не ходи. Я Закиру пришлю и Лиду пришлю. А сама уйду ненадолго.

Ханифа торопливо оделась, нацепила пустые ведра на коромысло и вышла из дому будто бы за водой. Но пошла она не к колодцу, а прямо к дому Абдуллы.

Газизе стало страшно одной. Но тут прибежала Закира, а почти следом за ней вошла и Лида.

Газиза и прежде знала эту девочку. Им, бывало, и играть приходилось вместе. Но тогда у Лиды только мамы не было. С год назад Лидина мама умерла в больнице от чахотки. А теперь, после взрыва завода, Лида осталась круглой сиротой.

Сосед Абдулла привел девочку к себе. Ее вымыли, накормили, приласкали, и с тех пор Лида прижилась в доме Абдуллы. Она стала чистенькой и даже повеселела немного. И сам Абдулла, и его жена полюбили Лиду, как дочку. Соседи тоже любили ее, и лишь хозяйка яблоневого сада ворчала иногда:

– Какие люди пошли… Русскую девчонку в дом взяли… Греха не боятся…

Гапсаттар-Совенок вышел на улицу и не застал здесь никого из товарищей. Он побродил кругом да около, надеясь, что ребята скоро выйдут, но никто так и не появился. Тогда Совенок встал перед домом Матали, сунул в рот два пальца и несколько раз пронзительно свистнул.

В окне сейчас же показалась голова Матали, покрытая черной тюбетейкой.

– Заходи! – крикнул Матали и приветливо махнул рукой.

Совенок не сразу решился. Тетка Сабира не любит, когда Матали приводит домой друзей. Это он знал. Но, может быть, тетки Сабиры нет дома? Может, лепешки пошла продавать, может, еще куда, не зря же Матали так решительно зовет его?

Не раздумывая больше, Совенок переступил порог. Он увидел тетку Сабиру и хотел было повернуть обратно, но тут услышал такую новость, что пришлось остаться.

– Слышал, Совенок, – сказал Матали, – у меня отец с войны вернулся. Здорово, правда?

Совенок никогда не видел отца Матали, Саляхетдина. До войны Матали жил далеко отсюда, а здесь за все время их знакомства дядя Саляхетдин ни разу не появлялся.

Новость действительно была необыкновенной и сразу вызвала множество вопросов у Совенка.

Каков он на вид, этот Саляхетдин-солдат? Наверное, такой же маленький и толстый, как Матали? А может, у него и крест прицеплен к шинели, как у того безногого солдата, который по вечерам шумит в «Дунайской харчевне»? А может, он и винтовку привез с собой? Вот счастливчик этот Матали! Теперь начнет хвастать. И не так, как прежде, не зря. И тетка Сабира теперь подобреет. Подобрела уже – вот какую тюбетейку подарила Матали. Такая красивая тюбетейка и во сне не снилась Гапсаттару. И тетка Сабира такая ласковая стала. Бывало, ворчит да ругается: «Зачем ты их водишь в дом?» А сейчас улыбается:

– Заходи, сынок, заходи, поиграйте с Минлемухамметгали.

И дом не узнаешь: все здесь прибрано, все чисто и пол вымыла тетка Сабира. И сам Матали, в новой рубашке, в черной бархатной тюбетейке, мастерит что-то у окна.

Совенок подошел к товарищу. Тот прилаживал к большой катушке головки из маленькой картофелины.

– Вот смотри, – протягивая приятелю игрушку, сказал Матали. – Это солдат. Сейчас я винтовку ему сделаю. Здорово?

– Конечно, здорово… – согласился Совенок. – А где отец-то?

– В Журавлевских казармах, где же еще? Их как привезли, так и заперли в казарму. Вчера только отпустили на два часа и опять заперли.

– А я знаю, где их казармы. В Ягодной слободке. Я и дорогу туда знаю.

– Вот здорово. Давай, Совенок, сходим туда. А? А то я и насмотреться на него не успел.

– А чего же, сходим, конечно, – согласился Гапсаттар.

Ему бы только ходить, с его длинными ногами!

Ребята быстро надели башмаки и отправились разыскивать казарму. Отправились, даже не подумав о том, легко ли проникнуть туда, легко ли среди тысяч солдат найти там одного, нужного тебе.

Как только друзья вышли на улицу, Матали стал пересказывать Гапсаттару все, что вчера услышал от отца.

– Их из-под Варшавы сюда привезли. Ну это город такой, вроде Казани. Называется Варшава. Они там месяц целый находились в окопах. И немцы тоже в окопах. Вот наши здесь, – Матали показал на один край дамбы, по которой лежал их путь, – а немцы вот тут. – Он на другой край показал рукой. – Говорили с ними, не все, конечно, а те, кто по-ихнему понимает. Кисеты с табаком друг другу кидали. Вот один немец вылез из окопа, три пальца поднял и кричит: «Киндер, киндер». А мой отец как раз напротив стоял в окопе. Вот, думает, чудеса: немцу киндер[2]2
  Киндер – конопля (по-татарски).


[Закрыть] понадобился. Наверное, думает, жил немец в деревне, а там, может, конопляное семя едят. Соскучился по домашней еде и просит: нет ли? Вот бедняга, думает отец, ему, может, и есть-то больше никогда не придется. Вот он пошел к ротному. «Разрешите, говорит, сходить в деревню за коноплей». – «А тебе зачем конопля», – спрашивает ротный. «Да немец один просит. А ему, может, завтра и жить не придется больше. Вот я и решил: достану ему конопли». А ротный смеется. «Эх ты, говорит, татарин гололобый! Это он про детей про своих рассказывал. «Киндер» – это по-вашему «конопля», а по-ихнему «дети». Вернулся отец на место, увидел того немца, поднял один палец и кричит: «Киндер, киндер!» Это он про меня сказал. Так что я теперь «киндер»…