Текст книги "Цветы тянутся к солнцу"

Автор книги: Лябиба Ихсанова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Вот и сейчас, как только Газиза переступила порог, Фатыйха взяла ее за руку и молча увела к себе за перегородку. А Хусаин, подняв голову, только и успел сказать два слова:

– Пришла, гулена!

Фатыйха стянула с рук озябшей дочки мокрые рукавички, положила их на печку, помогла девочке расстегнуть пуговицы на бешмете, с которыми та никак не могла справиться закоченевшими пальцами. Потом мать усадила дочку на нары поближе к теплой печке и только тогда сказала с упреком:

– Ну как же можно ходить так поздно? Время беспокойное, все может случиться. И отца нехорошо расстраивать: и так натерпелся он. Не нужно так делать, дочка!

– Ладно, – согласилась Газиза.

– Ну, а как там Ханифа? Уже вернулась с работы?

– Не знаю; наверное, вернулась. Я от них еще днем ушла.

– Да где же ты была столько времени? – испугалась Фатыйха.

– А мы ходили искать отца Матали.

Фатыйха не стала спрашивать дальше. Она боялась, что дочь такое расскажет, что старик опять расшумится.

– Ладно, – сказала она, – сиди грейся пока, скоро ужинать будем.

Не успели они сесть за стол, раздался стук в дверь, и вошел Исхак, и Газизе показалось, что сразу стало вдвое теснее в их и без того тесной комнате. Уж очень большой и широкий был дядя Исхак.

Ружья у него не было. Не было и той суровости на лице, с которой так недавно он загородил дверь перед Газизой. Посмотришь – большой деревенский мужик, вроде: тех, что приезжают на хлебный базар: такая же дубленая шуба на нем, и так же рукавицы засунуты за пояс, и шапка так же надвинута на глаза. Вот только кнута нет.

– Мир вашему дому! – поприветствовал Исхак хозяев.

Хусаин поднял голову, ответил на приветствие.

– Вот встретил я дочку твою, Хусаин. Хорошая девочка растет. Удивился я! Когда, думаю, успел такую вырастить? Давно ли вот такой была… – Исхак показал рукой, какой была Газиза, и подсел на нары около Хусаина. – Ну, как живешь, старина?

– Живу кое-как…

Газиза ждала, что отец расскажет о том, как его забрали в тюрьму и как отпустили, но он не сказал об этом ни слова.

– А я вот увидел твою дочку и думаю: всех-то дел все равно не переделаешь. Хоть по дороге, думаю, зайду, проведаю. Ты все на козлах у Гильметдина?

– Да где же еще? Кому Хромой Хусаин нужен? Спасибо, что не гонят.

Хусаина не зря прозвали Хромым. Как-то давно еще объезжал он жеребца для бая и попал под телегу. Нога сломалась. Потом она срослась, но неровно: одна осталась короче другой и Хусаин заметно припадал на нее. Из Красавца Хусаина превратился он в Хромого Хусаина. Да, может, и к лучшему. Были бы ноги здоровые, давно бы угнали его на войну…

Как раз в тот год, когда это случилось, Исхак тоже служил у бая Гильметдина. Но прослужил он недолго. Повздорил как-то с хозяином и ушел работать на шабановскую фабрику. С тех пор пути их разошлись.

– Да, – сказал Исхак, помолчав. – Когда я ушел от бая, и тебе бы уйти… Тогда самое время было.

– А что толку? Вот ты-то ушел, так тоже не больно разбогател.

– Разбогатеть не разбогател, да зато ума нажил. Глаза открылись, как на фабрику попал.

Фатыйхе интересно было послушать, о чем говорят мужчины. Прикрыв платком рот и нос, она прислонилась к печке, но тут же испуганно вздрогнула от грубого окрика мужа:

– Готовь чай… Чего тут торчишь!

Фатыйха подала дочери полкаравая хлеба, завернутого в клетчатую салфетку, и велела отнести на стол. Потом, не выходя из своего закутка, протянула ей чашки с блюдцами. Достала из котла горячей картошки.

На столе, покрытом клетчатой скатертью, Газиза расставила пожелтевшие от чая, украшенные черными узорами трещин чашки, положила хлеб перед отцом. Фатыйха внесла самовар.

Мужчины молчали. Исхак сидел, наблюдая за Газизой, неслышно сновавшей между столом и печкой.

– А ты все такой же, старина, – сказал наконец Исхак. – Плохо ты живешь. Не обижайся, я правду говорю. С людьми ты никогда не ладил, это я знал. А ты, оказывается, и дома такой же.

– Не я такой, жизнь такая, – вздохнув, сказал Хусаин.

– А мы вот о том и хлопочем, чтобы жизнь другую сделать. Ты что, не видишь: народ поднялся. Вот закончим войну, возьмем власть в свои руки – все по-другому пойдет.

– Ишь чего захотели, – сказал Хусаин с усмешкой, – войну кончить! Вон сын Гильметдин-бая говорит, что, пока не победим немцев, конца войне не будет. А как их победишь? Они уж, говорят, и до Казани добрались, взорвали пороховой завод. Слышал небось?

– Слышать-то слышал, только сплетни это. Немцы тут ни причем.

– Ты слышал, а я видел, – перебил Хусаин. – У меня там зять остался. Говоришь, я с людьми не лажу. Тебе бы мое горе – посмотрел бы я, как бы ты ладил!

– Слышал я о твоем горе. Горе большое, а все равно ты слушай, что народ говорит, а не то, что баи болтают.

– Как не слушать? Господь дал нам уши, чтобы слушать. Хозяйский сын – человек образованный. Знает, наверное, что говорит. А нам откуда знать?

– Откуда? – спросил Исхак. – А вот откуда.

Он пошарил за пазухой, достал сложенный вчетверо листок желтой бумаги, сощурил глаза… Потом обернулся и поманил Газизу.

– На-ка, доченька, прочитай. У меня глаза плохо видят. Ты грамоту-то знаешь?

Газиза подняла на отца глаза, ожидая, что он скажет. Но Хусаин ничего не сказал.

Газиза поднесла листок поближе к свету и начала читать, запинаясь:

– «…Друзья и братья!

Голод и нищета, как ядовитые змеи, душат народ. Вы видите, вы слышите, как младенцы протягивают к вам руки, прося корочку хлеба. Товарищи рабочие, крестьяне, солдаты! Соединяйте ваши силы, вставайте под красное знамя социализма. Готовьтесь к борьбе за революцию, за лучшее будущее…»

– Писать нынче все мастера, – перебил Хусаин. – Все пишут, а кому верить? Хозяйский сын совсем другое говорит: мусульмане, говорит, должны объединяться. Свое мусульманское государство собирать, с неверными бороться… А он человек ученый, в Петербурге жил, может, самого царя видел. А ты кого видел, где учился? Так кого мне слушать: тебя или ученого человека?

– А ты самого себя послушай, сердце свое послушай. Ты вот бая своего возишь в гости. К Апакаевым, к Шабановым, к Хакимзян-баю. Возишь?

– Ну, вожу. А что из того?

– А что же они тебя за свой стол не сажают? Ты что, не мусульманин разве? Пока они там едят да пьют, ты на козлах мерзнешь. Или попробуй пригласи их к себе, угости картошкой – не пойдут, я думаю? А ты говоришь «объединяться». С кем объединяться-то? С рабочими, которые на твоего бая работают, или с богачами, которые за твой счет животы набивают. А рабочие не все мусульмане. Там на заводах и русские есть, и чуваши, и мордва…

Хусаин глазами показал Газизе: уходи, мол. Он выплеснул из чашек остывший чай, налил горячего.

– Ладно, пей чай, старина, а то еще поссоримся, – сказал он, чуть поласковее.

Газиза с матерью тоже пили чай. Прежде чем вынести самовар к мужчинам, Фатыйха бросила щепотку чаю в ковшик, налила кипятку, разлила чай по чашкам. Когда попили, собрала посуду, приготовила дочке постель, укрыла ее и погладила по голове.

– Мама, а папа что, в тюрьме был?

– Был, доченька.

– А он узнал, что нас с тобой выгнали?

– Кто же скажет? Об этом он пока ничего не говорил. Он все про того солдата спрашивал.

– А ты что?

– А я, дочка, ничего не сказала. Не знаю, и все. Не один наш сарай на дворе. И тебя если спросит, говори, что не знаешь.

– Ладно, мама. А если папа узнает, он побьет тебя?

– Спи, дочка, беду накликать не надо. Она сама приходит. Спи.

В то тревожное утро, когда к ним приходили солдаты, Фатыйха прибежала к дому Гильметдина, но сколько ни спрашивала, сколько ни искала, так и не нашла мужа.

Неужели его уже забрали? – думала она. – А если забрали, отпустят ли? А то, чего доброго, не посмотрят, что калека, и отправят на войну. Говорят, теперь всех мужчин отправляют в окопы, не смотрят, здоров или болен. Да она и сама видела, как на базаре хватали мужиков вместе с возами и всех, говорят, отправили в казармы… Неужели и ее Хусаина отправят? Она даже и попрощаться с ним не сможет.

Так она думала, прислонившись к воротам, пока голос дворника не прервал ее тревожных мыслей.

– Не горюй, Фатыйха, – сказал дворник, – увели в участок твоего мужика. Ну, да не беда. Посчитают ребра и отпустят. Ты что думаешь, будут на него казенный хлеб переводить? Ступай домой, обойдется все.

– Спасибо тебе, – сказала Фатыйха. – Хорошо бы так-то.

Хусаина действительно забрали. Но долго его не продержали. К вечеру он вернулся домой живой и невредимый.

Когда он вошел, серый от усталости и злобы, с синяками под глазами, сердце Фатыйхи дрогнуло, но не от страха, а от жалости.

Как всегда, Хусаин пошумел немного, но на этот раз успокоился быстро. Хусаин поверил словам жены о беглеце, замолчал и до самого прихода Газизы сидел на нарах, вспоминая обиды этого дня.

А на другой день он пришел с работы совсем тихий. То ли злобу перенес на баев, то ли слова Исхака разбередили его душу.

Ни слова не сказав, он устало опустился на нары.

Газиза подбежала к отцу, стянула с ног сапоги, размотала портянки, принесла теплые носки с печки. Пока мать накрывала стол, Газиза помогла отцу умыться. Отец с удовольствием фыркал, сморкался, а когда помылся, кажется, в первый раз в жизни погладил по голове девочку, стоявшую с чистым полотенцем в руках.

Скуповата была эта ласка. Газиза не успела даже почувствовать тепло отцовской руки, но ледяная корочка в душе девочки будто сломалась, и в сердце ее потеплело.

Она проворно вытерла с пола расплескавшуюся воду, а когда отец, сев на свое обычное место, поднял колени и обхватил их руками, девочка присела рядом, закутав ноги подолом платья.

Фатыйха, высунувшая голову из-за перегородки, увидела это и улыбнулась.

– Папа, тот с усиками бил тебя? – после долгого молчания спросила Газиза, глядя отцу в лицо.

Хусаин сразу понял, о ком идет речь. Печально улыбнувшись, он махнул рукой, как бы говоря: «Да стоит ли о нем говорить, об этом человеке».

– Это щенок, дочка, хоть он и с усами. Я там матерого пса видел… а этот с усиками так, щенок… – сказал он и замолчал.

Ему вспомнилось все, что пережил он за этот день.

…Всю жизнь Хусаин прожил в стороне от событий, которые волновали народ. Дом, жена, дети, козлы хозяйского экипажа да зимой кулачные бои на озере Кабан. Больше ничто его не занимало, и он думал, что проживет так до конца своих дней. И вдруг – он и оглянуться не успел – события подхватили его и закружили, как щепку в водовороте.

В тот день он только успел въехать в ворота. Вдруг какие-то незнакомые люди вскочили в экипаж, схватили вожжи и погнали лошадь на улицу Евангелистов. Потом, ничего не говоря, стащили его на землю, поволокли в какой-то дом, втолкнули в маленькую комнатку и заперли. Не помогли ни просьба, ни брань, ни упоминание о хозяине, известном в городе богаче Гильметдине. Потом очень скоро его повели на второй этаж в большую комнату, пропахшую духами. Тут зародилась в сознании Хусаина какая-то надежда: за столом сидел его хозяин. Нет, не сам Гильметдин-бай, а молодой хозяин, офицер, тот, который обучался в Петербурге. Погоны молодого хозяина сверкали огнем, гладко причесанные черные волосы блестели, тонкая, как у девушки, талия перетянута широким ремнем, а сапоги так начищены, что в них можно было смотреться, как в зеркало.

Обернувшись к тем, кто вел его, Хусаин не без гордости поднял голову: «Смотрите, мол, хоть и хромой, а служу такому хозяину. Вот он сейчас узнает меня и покажет вам, как обижать его слуг».

Но молодой бай даже не взглянул на Хусаина.

– Потом, потом, – сказал он нетерпеливо, – посадите его пока. Да караульте покрепче. – И заперев в ящик какие-то бумаги, офицер поднялся. – Посидит, подумает – глядишь, и поумнеет, – сказал он вдогонку, когда Хусаина выводили из комнаты.

И Хусаин сидел. И час, и два в маленькой, темной, холодной комнатке. Сидел и думал. Больше там нечего было делать.

За эти часы обдумал он всю свою жизнь с того времени, когда впервые встал собственными ногами на родную землю, и до той поры, когда борода поседела.

Неплохо вроде бы начиналась у него жизнь: затянув красным кушаком черный суконный чекмень, заломив набекрень каракулевую шапку, сидел он на козлах, упершись ногой в передок и крепко держа вожжи в сильных руках.

«Что за парень, – говорили про него люди, – посмотреть любо: и ладный и удалой!»

Да и сам он так же думал: и красив, и здоров, и молод, и силен… чего же еще нужно человеку?

Полюбилась ему девушка, самая красивая в слободе…

Другие годами обхаживают невест, а он сегодня увидел Красивую Фатыйху, а глядишь, уже и свадьбу сыграли и зажили вдвоем: Красивый Хусаин и Красивая Фатыйха. Только жизнь у них пошла не больно красивая. Гордая была Фатыйха. Лицо открыла мужу, а душу так и не открыла. Прошла первая любовь, пошли ссоры. Ссорился-то он, Фатыйха терпела да молчала. И чем больше она молчала, тем грубее и мелочнее становился Хусаин. Жена робела перед мужем, и дочки его боялись. Как туча, входил он в дверь, и сразу замолкали в доме шутки и смех, песни и возня детей. И тогда одно оставалось: сесть на нары, обхватить колени да покрикивать, срывая злость на жене и на дочках. Только и радости.

Впрочем, нет. Была и еще радость у Хусаина: кулачные бои на озере. Вот уж там, на льду озера, он отводил душу. Вот уж там резвился, как мог.

Когда приближались дни кулачных боев, Хусаин заранее начинал готовиться к ним. Он ходил, широко расправив плечи, твердо ступая по земле, так, словно каждым шагом подчеркивал: «Это моя земля».

Когда спускались на лед бойцы – рабочие из суконной слободки, – Хусаин первый выходил навстречу, размахивая пудовыми кулаками. Несладко приходилось противникам Хусаина, но случалось, что и ему крепко доставалось. Как-то раз так отделали Хусаина, что он месяц пролежал в постели. Вот тогда, один раз за всю его жизнь, хозяин – большой любитель кулачных боев – пришел проведать верного слугу.

– Ты лежи, лежи, поправляйся, – подбадривал бай своего работника. Он ласково называл его своим ровесником, обещал место сохранить за Хусаином и хвастал потом, что нет в городе такого кучера, который и хозяину служит верой и, правдой, и лошадей любит больше, чем своих близких, да еще и дерется, как богатырь… развлекает…

Минули те времена. Хусаин давно не выходит на лед. С годами ушла сила. И бай Гильметдин состарился. Выросли, дети. Вот только хозяйские уехали в Петербург учиться, а его старшая пошла пыль глотать у Алфузова на фабрике, а младшая сидит тут рядом на нарах и кутает босые ноги в подол ветхого платьица.

Вот и выходит, верно Исхак сказал: человек человеку не ровня. Один сложа руки живет, в меду купается, а другой – спину гнет с утра до ночи, а из грязи не вылезает.

Потом вспомнил Хусаин молодого хозяина, офицера в золотых погонах. Он его с мальчишек знал. Был мальчишка как мальчишка, а вон какой красивый офицер вырос! А только все равно: хоть белая собака, хоть черная собака, она собака и есть – посмотришь, вроде ласковая, а чуть что – и в ногу вцепится… Вот тут и разберись…

Хусаин поднял голову, оглянулся и словно впервые увидел свое убогое жилище. Закопченные стены, низкий потолок, облупившиеся рамы слепых окошек. Тут взгляд его упал на желтую бумажку, засунутую в щель.

«Что за бумажка?» – подумал он и тут же вспомнил, что вчера сам засунул ее туда, когда Исхак приходил его проведать.

Хусаин тяжело поднялся, достал бумажку, разгладил ее, положив на колени, и подозвал Газизу.

– А ну, дочка, прочитай-ка еще раз, что тут написано? – сказал он непривычно ласковым голосом.

Газиза обрадовалась и этому голосу, и тому, что ее помощь нужна отцу. Она медленно и старательно стала читать, почти не ошибаясь. А Хусаин слушал, полузакрыв глаза, и время от времени кивал головой, как бы подтверждая каждую мысль.

– «Товарищи солдаты! – читала Газиза. – Подумайте о том, за кем вы идете? Кого вы защищаете своими штыками? С кем вы сражаетесь? Вы идете за байскими сынками, которые, как баранов, ведут вас на бой с вашими братьями. Вы защищаете толстопузых баев, которые, как клопы, пьют вашу рабочую кровь. Вы, как верные псы, стережете байские богатства, нажитые вашим же потом. С оружием в руках вы идете против бедняков – рабочих и крестьян…»

Газиза боялась, что у отца не хватит терпения до конца дослушать листовку. Но отец не торопил ее. Он слушал внимательно и терпеливо, а когда Газиза дочитала все до конца, он громко вздохнул, поднял голову, взял листовку в руки и осмотрел ее со всех сторон, словно желая убедиться, что все, что он услышал, действительно было написано там. Потом он аккуратно сложил бумажку и сунул ее на прежнее место.

Тем временем Фатыйха поставила на стол кипящий самовар, рукой показала Газизе: приглашай, мол, отца к чаю, а сама ушла за перегородку и принялась выгребать на совок горящие угли и складывать их в горшок.

Газиза тронула отца за колено и сказала:

– Папа, садись к столу. Чай готов.

– Чай – это хорошо, – сказал Хусаин, поднявшись, и сел к столу. Он снял чайник с конфорки, потрогал его рукой и, прежде чем налить заварку, сказал негромко: – Садись и ты, дочка, и ты, мать, садись с нами.

Слова эти были для Фатыйхи дороже самого чая. Такого еще не бывало в доме у Хусаина, чтобы он пригласил жену за стол. Но хоть очень хотелось Фатыйхе посидеть за чаем вместе с мужем и дочерью, она сказала:

– Вы пейте, пейте, не ждите меня. Вот управлюсь с углями и приду к вам.

Под вечер пришла Закира с матерью. Ханифа еще не знала, что отца выпустили. Она и пришла-то, чтобы хоть немножко утешить мать. Увидев Хусаина живым и здоровым, и она и Закира обрадовались. Ханифа поздоровалась с отцом, спросила о здоровье.

– Какое уж теперь здоровье в мои-то годы? – безнадежно сказал Хусаин и махнул рукой.

– Полно, отец, вы еще молодец у нас, – возразила Ханифа и пошла к матери.

Там они пошептались, а потом, как всегда, Ханифа достала гостинец, который принесла матери.

– Не нужно бы, дочка, вы и сами не больно богато живете. Ну, спасибо, – сказала Фатыйха, погладив сверточек рукой, и положила его на полку, прикрыв опрокинутой миской.

– Ладно, мама, нам легче, чем вам, нас только двое, – сказала Ханифа и бросила взгляд в большую комнату.

Обе девочки уже сидели в уголке и шепотом делились своими новостями. Закира рассказала подружке о том, как они ходили на Казанку, где Абдулла варит катушки, как ели картошку прямо из костра, как ходили на митинг, в театр алафузовской фабрики…

…В ту ночь, когда Ханифа привела к матери Муллахмета, тетка Матали, Сабира, проклиная спекулянта, втридорога продавшего ей муку и прикидывая, почем теперь придется продавать лепешки, с тяжелым мешком под мышкой шла домой. Ханифу и Закиру, чуть не задевших ее, она узнала сразу, а вот мужчина, шедший рядом с ними, заставил Сабиру задуматься.

«Давно ли мужа похоронила, – рассуждала про себя Сабира, – а уже нового ухажера нашла. И дочку с собой взяла, не постеснялась. А теперь, никак, и к родителям ведет?..»

Если бы Сабира сберегла про себя эту новость, никто бы и не узнал о ней. Но зависть и любопытство всю ночь мучали тетку Сабиру, и утром, встретив на базаре бывшего будочника Хайретдина, она рассказала ему все, что видела, и все, что придумала, вспоминая об этой встрече.

А вскоре Хайретдин сам пришел к Сабире. Он повесил на гвоздь свою круглую шапку, которую носил с тех пор, когда еще служил будочником, сдвинул набекрень красную тюбетейку, сел, как хозяин, на стул и, дуя на блюдце, стал пить душистый плиточный чай, заваривать который Сабира слыла мастерицей.

А Сабира, как всегда, жаловалась на одинокую жизнь и на то, что спекулянты совсем обнаглели – каждый раз набавляют цену на муку, и на то, что мальчишкин отец вернулся с войны, а глаз не кажет, вот уже сколько дней в городе, а только раз зашел поглядеть на сына…

Гость, попивая чай, терпеливо выслушал жалобы хозяйки, а потом, будто бы и без интереса, стал расспрашивать о том человеке, который ночью встретился возле дома Хусаина. Спросил, как выглядел этот человек, как был одет… И тут уж Сабира распустила язык, как могла; все вспомнила: и то, что незнакомец был в сапогах и в длинной солдатской шинели, и то, что шел он леткой походкой, и то, что лицо у него было молодое…

Сабира вспоминала, Хайретдин спрашивал. А Матали, свернувшийся клубочком под старым бешметом, слушал весь этот разговор и чем больше слушал, тем больше убеждался, что будочник неспроста выпытывает у болтливой тетки подробности ночной встречи.

Утром поделиться своими догадками Матали было не с кем, а когда Хусаина забрали в участок, вот тут и Матали развязал язык, и по всей улице пошла молва, что Сабира выдала соседа Хусаина.

Соседки корили Сабиру, та отругивалась. Потом, поразмыслив, она решила, что, кроме, как от Матали, неоткуда было соседкам узнать о ее разговоре с будочником, и, придя домой, сгоряча накинулась на мальчика и так избила его, что он едва вырвался из рук разъяренной тетки. С разбитым в кровь лицом Матали убежал из дома.

Домой он решил не возвращаться. Он шел по улицам куда глаза глядят и думал о том, как бы хорошо было сейчас, если бы вдруг отец появился. Ведь где-то здесь он, в городе, и тоже, наверное, хочет повидать сына. Наверное, думает, что Матали сыт и живет в тепле. Рассказать бы ему сейчас, какая она на самом деле, тетка Сабира. Все-все рассказать. И о том, что спит он где придется, уткнувшись носом в старый бешмет со свалявшейся, вонючей ватой. И о том, что часами не может войти в дом, когда тетка Сабира запирает дверь. И о том, что кормит его тетка как придется и когда придется. И о том, что тетка колотит его ни за что ни про что.

Хотел он рассказать обо всем этом, когда отец, вернувшись в город, зашел к ним, но тогда побоялся, что отец не поверит. Ведь тетку Сабиру в тот день точно подменили. Она соловьем заливалась. И лучшие кусочки давала Матали, и тюбетейку ему подарила, и чистую рубашку…

«Может, теперь она и всегда такой будет», – подумал тогда Матали.

Но праздник продолжался недолго. На другой день тетка еще злее стала, а нынче и вовсе как ведьма накинулась на него.

Сейчас бы встретить отца, прижаться к нему, рассказать всю правду, и отец понял бы его, пригрел бы у себя на груди и проучил бы тетку Сабиру…

Матали шел, вглядываясь в каждого солдата, но так и не встретил отца. День уже кончался. Матали устал, проголодался, замерз. Идти ему было некуда, и под вечер ноги сами привели его к дому Гапсаттара.

Матали свистнул под окном, как обычно. Совенок выскочил из двери, и когда Матали рассказал ему о своей беде, тот не стал раздумывать.

– Есть о чем горевать! – сказал он. – Поживешь пока у нас, а отец, куда же он денется? Пойдем.

Матали стал было отказываться, но Совенок решительно взял его за руку, привел в подвал трехэтажного дома, где они жили, и сказал матери:

– Мама, пускай Матали у нас поживет пока. Его тетка Сабира выгнала. Вон как избила, видишь?

– Ой, бедненький, – сказала мать Гапсаттара, – да за что же она тебя так? Ты голодный небось? Ну сейчас я тебя покормлю. Поживи, конечно, у нас. Где четверо, там и пятый проживет. Иди-ка помойся, да вот покушай, бедняжка…

Матали сел к столу. Мать Гапсаттара подала ему скромный ужин. Но как ни голоден был мальчик, он чувствовал, что еда встает у него поперек горла. Он-то знал, как бьется мать Совенка, чтобы прокормить свою большую семью.

Поблагодарив Совенка и его маму, Матали оделся и стал прощаться. Как ни уговаривали его, он вышел на темную пустынную улицу и направился к вокзалу.

Там в пассажирском зале он нашел местечко поближе к печке, забрался под лавку, подложил под голову свой старенький бешмет и проспал до утра не хуже, чем спал у тетки Сабиры. Только встать пришлось пораньше. На рассвете уборщик метлой выгнал Матали из-под лавки и вместе с другими, такими же, как он, бездомными ребятами безжалостно выставил на холодную, темную улицу.

Мальчишки постарше сговорились пойти куда-то и достать еды. Они и Матали позвали с собой. Но он понял, что ребята замышляют что-то плохое, незаметно отстав от них, побродил по пустынным привокзальным улицам и вышел на хлебный базар.

Только-только светало. По улицам изредка проходили одинокие пешеходы. На базарной площади было почти пусто. Только несколько возчиков, повесив торбы с овсом на морды белых от инея лошадей, собравшись в кружок, говорили о чем-то. Один из них замахнулся кнутом на посиневшего от холода мальчика, другой выругался.

Матали не сердился и не обижался. Где уж тут обижаться, когда в его стриженой голове, покрытой старой шапкой, из всех мыслей осталась одна: поесть бы чего-нибудь!

Из трубы «Дунайской харчевни» клубами поднимался дым. Оттуда пахло кислой капустой. В утреннем воздухе этот запах казался особенно сильным. Проглотив слюну, мальчик жадными глазами смотрел на дверь харчевни, как собачонка, поджидающая хозяина…

Он отлично понимал: стоит обернуться, перейти дорогу – и сразу окажешься у двери тетки Сабиры. Но Матали не обернулся. Он знал, что искать его тетка не станет. Она-то уверена, что голод все равно приведет его домой.

«А вот и не приведет, – спорил Матали и с теткой Сабирой, и с пустым желудком, и с самим собой. – Умру, а не вернусь к этой ведьме. А папа придет, спросит про меня. Что ты ответишь? А у него винтовка. Наведет на тебя винтовку, скажет: зачем била, зачем выгнала моего Мухамметгали? А тетка задрожит, начнет рвать на себе волосы, станет говорить, что она не виновата…»

Матали представил заплаканную тетку Сабиру, дрожащую перед дулом отцовской винтовки, и даже улыбнулся, чуть скривив застывшие от холода губы. Но тут ветер донес до него запах вкусной тушеной капусты, и Матали чуть не стошнило от голода. Голова у него закружилась. Ветер показался особенно холодным. Матали поплотнее затянул бешмет. Но ветер все равно забрался под мышки, прошелся по животу, по шее… И вдруг Матали придумал: вот куда нужно идти – на Казанку, к Абдулле. Там у костров тепло, можно согреться. Там и картошки с маслом даст дядя Абдулла. Там никто ему слова не скажет и ругать никто не станет. Вот только как дойти туда, к речке? Ноги совсем одеревенели от холода.

«А очень просто, – вдруг сообразил он, – надо зайти к Газизе. Может быть, и она соберется на Казанку. Посидеть у них, отогреться, а потом вместе на речку».

Он подошел к дому Газизы, но постучать у него не хватило смелости. Он вдруг вспомнил, что Хусаина сажали в тюрьму.

«Из-за меня сажали, – подумал он, – надо было вовремя зайти и сказать, что тетка Сабира наябедничала будочнику».

Так и не постучав в дверь, он прошел еще несколько шагов, прислонился к косяку двери Галии и, подняв воротник, втянул замерзшие руки в рукава и закрыл глаза.

В то утро Галия села у окна и стала чистить картошку. Мать топила печку. Старшие сестры собирались на работу. Из единственного маленького окошка падал в комнату слабый утренний свет.

Галия любила сидеть так и смотреть на голубей, клюющих корм, на хлев, где жила коза, доставлявшая Газизе столько хлопот. Когда Галие надоедало смотреть в окошко, она гоняла тараканов по стенкам. Мама, правда, говорила, что тараканов трогать нельзя, что они приносят в дом богатство. Но Галия не очень верила в это: тараканам у них счету не было, а вот богатства что-то не видно. В их доме всего и богатства – теплая шуба, которая осталась от отца, ушедшего на войну. Теперь и мама, и старшие девочки носят эту шубу, когда бывают в городе. А старый мамин бешмет иногда достается и Галие. Но это бывает редко, чаще всего надевает его средняя сестра, когда идет на станцию грузить уголь.

Впрочем, об этом Галие горевать не приходится. Гулять ее все равно пускают не часто, и обо всем, что творится за стенами дома, узнает она из разговоров, которые ведут за столом мама и сестры.

Больше всего новостей слышит Галия вечерами, когда вся семья ужинает при свете семилинейной лампы.

Тут узнала она о том, что свергли царя, что скоро война кончится. Мама очень обрадовалась, тогда и Галия всю ночь не спала, все ждала: когда же она кончится, эта война. Еще бы не радоваться! Ведь если кончится война, значит, и папа придет домой… Потом тут же узнали они с мамой, что война так и не кончилась. Новое правительство – так сестры говорили – объявило, что, пока не победят Германию, конца войне не будет.

А потом пошел слух, что сын бая Гильметдина, офицер, который учился в Петербурге, хочет свое, татарское государство устроить. Побить всех неверных, всех русских, чтобы одни татары остались на земле.

– Не знаю, дочки, – сказала тогда мама, – может, и хорошо свое-то государство. Да ведь это сколько крови нужно пролить… Это же хуже войны… А вот слышала я другой разговор: есть такие люди, большевиками их зовут. Эти так говорят: нам все равно, хоть ты татарин, хоть русский, был бы рабочий человек. Соберемся, говорят, все вместе, навалимся на богачей, отберем у них и землю, и фабрики, все богатство отберем и разделим, чтобы все бедняки были сыты. И войну, говорят, сразу кончим. Вот это, видно, хорошие люди. Да только кто знает, может, это тоже зря болтают?

Вот и вчера вечером мама опять про большевиков вспомнила.

– Правда, – сказала она, – есть эти большевики-то. Скоро народ собирать будут, пойдут войной на баев…

«Вот бы посмотреть на большевиков, – подумала Галия и глянула в окошко. – Может быть, уже пришли эти большевики. Вдруг там большевик стоит?»

Но там, за окном, она увидела Матали, посиневшего от холода.

Галия даже глазам не поверила сперва. Ну что ему тут делать в такую рань? Она пригляделась. Нет, Матали. Он самый. Бросив миску и нож, Галия кинулась к двери.

– Матали, что с тобой? – крикнула она, дернув за рукав окоченевшего мальчика. – Заболел ты, что ли?

– Не-е-ет, – ответил Матали, стуча зубами.

– Тетка Сабира тебя побила?

– Вчера, – прошептал Матали, – ушел я от нее.

– И ночевал здесь?

– Нет, на вокзале…

– А ел чего?

– А я не ел…

– Ну что же ты стоишь тогда? Пойдем к нам, – сказала Галия, быстро перебирая в уме, чем бы сейчас накормить товарища? Горбушку хлеба они вчера съели, картошка еще не сварилась…

– Эй, Газиза, – крикнула она, постучав в окно подружки. – Выйди-ка!

Газиза выскочила во двор. Галия быстро объяснила ей, в чем дело, и та, забежав домой, вернулась с тремя горячими картофелинами в руках. Матали быстро, не успевая разжевывать, съел одну картофелину, другую, третью. Девочки и оглянуться не успели, а он уже расправился с «завтраком» и, утерев рот замерзшим кулаком, улыбнулся.

– Ну, пойдем, слышишь, холодно тут стоять, – сказала Галия и пошла к двери.

Пошел бы и Матали за ней, но, увидев входящего во двор Гапсаттара, остановился. Остановился и Совенок. Ковыряя грязным ногтем стойку калитки, он молча глядел на товарища. И должно быть, что-то новое увидел он в посиневшем от холода лице Матали, потому что улыбка, с которой он вошел во двор, погасла на его лице.