Текст книги "Кес Арут"

Автор книги: Луи Бриньон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Он собирался продолжить, но в это время офицер подошёл к нему и, схватив за волосы, приподнял его и швырнул на пол перед собой. Девушка смотрела на турецкого офицера широко открытыми глазами, в которых светилось изумление.

– Клянусь… – начал было Шукри бей, пытаясь приподняться, но тут же получил удар ногой в лицо. Он снова опрокинулся на пол. А в следующую минуту в его горло упёрлось острие сабли. Шукри бей смотрел на офицера удивлёнными глазами. В его глазах начал появляться ужас, когда он услышал армянскую речь. Не убирая с его горла шпаги, офицер потянулся и развязал узел, приковывающий девушки к кровати. Когда она поднялась с кровати, он вытащил у неё изо рта кляп и спросил на армянском:

– Есть здесь лампа с маслом?

Девушка кивнула.

– Принеси. Только тихо.

Девушка накинула на себя халат и выбежала из комнаты.

– Тебе нужны деньги? – с надеждой спросил Шукри бей.

Вместо ответа офицер убрал саблю и, схватив за волосы, бросил его на кровать. Шукри попытался было сопротивляться, но получил несколько сильных ударов рукой в лицо. Он упал ничком на кровать и, схватив сломанный нос, из которого хлестала кровь, застонал. В этот момент прибежала девушка с лампадой.

– Что? – негромко спросил офицер, нагнувшись над Шукри беем. – Больно? Это тебе не женщин мучить и детей стрелять. Здесь надо как мужчина сражаться…мразь…

В следующие минуты руки Шукри бея привязали той же верёвкой, которой он привязывал девушку. В рот ему засунули кляп. Затем его же ремнём офицер стянул ноги Шукри бея и привязал к другой стороне кровати. Так он и остался лежать. Обнажённый и привязанный. С глубоким ужасом глядя на своего мучителя. Но это было ничто, по сравнению с тем, что с ним стало, когда он услышал последние слова своего мучителя.

– В нашем народе есть обычай, – негромко произнёс офицер, – муж всегда выполняет обещание, данное его женой. Помнишь её слова, Шукри бей? Помнишь женщину, которой ты изуродовал лицо? Помнишь детей, которых ты убил? Да…да, – офицер кивнул головой, когда увидел, как расширились глаза Шукри бея, и он начал вырываться. – Ты прав. Я муж этой женщины. Я Кес Арут!

Арут взял из рук девушки горящую лампаду и, размахнувшись, швырнул её в лицо Шукри бея. Лампада разбилась. Масло начало растекаться по лицу и мгновенно вспыхнуло. Раздались глухие стоны. Всё тело Шукри бея начало дёргаться. Огонь охватил постель, на которой он лежал. С минуту Арут стоял и смотрел на агонию Шукри бея, а потом повернулся к девушке и коротко бросил:

– Уходите из этого мерзкого места. Скоро здесь всё сгорит!

Когда Арут вышел из притона, там уже раздавались истошные крики хозяина. Из окна выбивалось пламя. Девушки хлынули наружу, спасаясь не столько от огня, сколько от неволи.

Арут сел в крытый экипаж, стоявший за углом. Через четверть часа он постучался в дверь жёлтого особняка. Ему сразу открыли дверь. Человек, встретивший его, сразу проводил его в гостиную. Там его уже ждал Лущев. При виде Арута, он поднялся.

– У меня плохие новости! – коротко сообщил Лущев, с сочувствием глядя на Арута.

Арут был готов к этому. Но всё равно не смог сдержать своих чувств и рухнул на стул.

– Из Эрзрума в Алеппо пришли только одиннадцать человек. Все остальные умерли. Одна из выживших женщин и рассказала всё. Она хорошо помнила твою жену, которая вступилась за честь её дочери. Их убили возле Урфы. Один солдат отвёл их в лес и застрелил. Твою жену, дочь и ещё какого-то пожилого мужчину. Вероятнее всего, это был её отец.

– Я остался совсем один, – прошептал Арут, – совсем один.

Глава 24

12 октября 1915 года

Константинополь. Российское посольство.

– Действия в отношении армянского народа осуществлены. Армянского вопроса больше не существует!

Зиновьев оторвался от чтения, чтобы бросить взгляд на вошедшего Лущева.

– Этими словами Талаат паша открыл заседание правительства, – продолжал диктовать Зиновьев, телеграфисту, – на заседание присутствовали представители германской дипломатической миссии. Как стало известно, специально созданный отдел по депортации армян вёл строгий учёт предпринимаемых мер. Одна из которых предусматривала приём данных от всех начальников конвоев. Каждые две недели, – продолжал диктовать Зиновьев, – начальники конвоев должны были отсылать сводки о количестве погибших армян. И это правило неукоснительно соблюдалось. Приведены цифры об общем количестве умерщвлённых в результате действий правительства в вилайетах: Ван, Себастия, Эрзерум, Диарбекир, Харберд, Киликия, Западной Анатолии, а так же…некоторых других областей Османской империи. Жертвами политики младотурецкого правительства стали 1.000.000 армян. Как заявляет Талаат паша: «В ближайшие месяцы оставшиеся в живых армяне будут депортированы в пустыню, где созданы для этой цели концлагеря».

Продиктовав телеграмму, Зиновьев взял папку с документами под мышку и пожал руку Лущеву.

– Давно приехали, Лущев? – спросил он, выходя вместе с ним из комнаты.

– Утром! – ответил Лущев. – Я на несколько часов. Снова уезжаю. Поеду в Алеппо. Там возникли некоторые вопросы, требующие моего присутствия.

– Жаль. Мне признаться, не хватает вашего общества, – откровенно признался Зиновьев.

Лущев улыбнулся.

– Мне тоже!

– И что ж, прямо сейчас уезжаете? Может чаю перед дорогой?

– С удовольствием!

– Тогда пойдёмте!

Зиновьев проводил Лущева в свой кабинет, а чуть позже появился и чай с пряниками. Прежде, чем приступить к чаепитию, Лущев положил на стол Зиновьева связку бумаг и попросил:

– Сохраните до моего приезда!

– Что это?

– Заметки. Некоторые документы. Свидетельства людей, с которыми мне довелось беседовать за эти несколько месяцев.

– Взглянуть можно будет?

– Почему же нет? Мне нечего от вас скрывать!

– Благодарю вас!

– Не стоит, милостивый государь. Да и подумайте, прежде чем читать эти документы, – посоветовал Лущев, – это не каждому под силу.

– Что вы имеете в виду, Лущев?

– Содержимое, господин Зиновьев. Там описываются события, которые, поверьте, далеко не каждому под силу не то чтобы осмыслить, а просто прочитать. Поэтому, подумайте, прежде чем откроете хотя бы один из этих документов.

– Вот уж не думал, что вы такого мнения обо мне. Я не робкого десятка, господин Лущев. Смею вас уверить в этом.

– Я знаю. Иначе посоветовал бы вам вообще не притрагиваться к этим документам.

– Вот как?

Зиновьев неизвестно отчего, слегка побледнел. Последние минуты встречи прошли в полном молчании. Выпив чай, Лущев попрощался с Зиновьевым и уже собирался уходить, как что-то вспомнил и полез в карман костюма. Вытащив оттуда не запечатанное письмо, он передал его Зиновьеву.

– Просили передать в личные руки министра иностранных дел!

Зиновьев взял письмо и положил сверху на документы, полученные от Лущева.

После его ухода, Зиновьев не раз поглядывал на стопку принесённых бумаг, но так и не решался открыть. Потом появились дела, и он отвлёкся от этих мыслей. Ближе к вечеру, когда со временем стало посвободней, он снова начал посматривать на документы. Потом, видимо, приняв решение, передвинул их в центр стола перед собой…а затем открыл незапечатанное письмо, предназначенное для министра иностранных дел и начал просматривать его.

Из письма доктора Завриева министру иностранных дел Сазонову

Вашему высокопревосходительству известно в общих чертах о невыносимом положении, какое создалось для армян в Турции.

Получаемые постепенно подробности выясняют нам глубоко мрачную картину:

1. В течение весны и лета этого года почти во всей турецкой армии особыми приемами, частично, но без послабления, вырезаны почти все армяне, забранные в солдаты. Погибло таким образом много десятков тысяч мужчин в лучшем возрасте.

2. Почти из всей Киликии, Зейтуна и Сиваса изгнано поголовно все армянское население. Из него была выделена большая часть более молодых мужчин, которых куда-то угнали. О судьбе их нет сведений, и их, без сомнения, убили. Все остальные без исключения были погнаны пешком, без какого-либо имущества, в Месопотамию. Огромная масса женщин и детей падала от изнурения, тонула, переходя реки, и погибала от голода и жажды. Отстающих безжалостно убивали. Молодых девушек куда-то уводили. В Месопотамии их хотят будто бы расселить между кочевниками. Весьма большое число их уже приняло ислам.

3. Западная часть Эрзерумского вилайета и часть Харпутского и Диарбекирского пока еще мало пострадали, но очередь, вероятно, дойдет и до них.

4. Город Муш и вся роскошная Мушская долина превращены в развалины: сожжены большинство домов и все церкви и монастыри. Население вырезано, кроме тех, которые успели бежать в горы Сасуна. Весь Сасун пока уцелел, но он окружен курдами и войсками. Люди мужественно держатся, но у них уже не хватает патронов. Провизия тоже на исходе. Таким образом, гордый Сасун скоро падет, если не подоспеет помощь.

5. Около 200 тысяч армян хлынули в Закавказье и Эриванскую губернию.

Очевидцы, посылающие оттуда телеграммы, не могут без слез описывать всего, что творится в этой голодной, нестройной человеческой массе, оставшейся без врачебной помощи и нуждающейся решительно во всем.

Холера и другие эпидемии уносят ежедневно более трехсот человек. Телеграфируют, что сотни трупов остаются непогребенными за неимением ни материальных средств, ни нужной организации. Гибель этих несчастных людей неизбежно рождает угрозу разноса эпидемии по всему Кавказу, по мере распределения беженцев по деревням…

Армянский народ в Турции обрекается на погибель.

Вашему высокопревосходительству известно, кто является вдохновителем и руководителем всего происходящего и за что против этого народа так разъярились германо-турки. По счастью, пока еще не всюду им удалось осуществить свой злой умысел.

У армянского народа нет иного защитника, который мог бы что-либо сделать, кроме России…

В тревожном сомнении и в положении человека, лишающегося последних душевных сил и веры в святость руководившей им идеи, я обращаюсь к Вам, ища опору в Вашей человечности и Вашем сознании государственного интереса России, связанного с сохранением армянского народа…

Зиновьев сложил письмо и сунул его в ящик с документами, подлежащими немедленной отправке. А после этого, не раздумывая, решительно разорвал тесёмки связывающие стопку документов, принесённых Лущевым. Зиновьев включил настольную лампу. Свет падал на стол. Он разложил перед собой документы и погрузился в чтение.

Из рассказа двух сестер милосердия, служивших в германской военной миссии в Эрзруме

В марте 1915 г. мы узнали от одного врача-армянина, который позднее умер от тифа, что турецкое правительство готовится к проведению резни армян в широком масштабе. Он просил нас узнать у генерала Пассельта, правилен ли этот слух. После этого нам сообщили, что генерал (один из блестящих офицеров) также имел опасения по этому поводу и по этой причине просил освободить его от занимаемого поста… Мы заболели тифом и вследствие некоторых изменений в обслуживающем персонале госпиталя были вынуждены покинуть Эрзрум.

Благодаря любезной услуге германского консула в Эрзруме, который пользовался у армян уважением, мы были приняты на работу в Красный Крест в Ерзнка и работали там семь недель.

В начале июня глава миссии Красного Креста в Ерзнка хирург А. рассказал нам, что в Ване восстали армяне, и против них были приняты меры, которые могут вылиться во всеобщее истребление армян, а также, что все армянское население Ерзнка и окрестностей будет отправлено в Месопотамию, где они уже не составят большинства, как это было здесь. Однако никакой резни не предполагается, и должны быть приняты меры для питания высланных и обеспечения их личной безопасности с помощью военного эскорта. Он сказал, что, как сообщают, в Ерзнка были обнаружены вагоны, груженные оружием и бомбами, и что многие будут арестованы. Персоналу Красного Креста запрещено иметь какое-либо касательство к высланным, а также совершать любые экскурсии пешком или верхом за пределы определенного радиуса.

После этого населению Ерзнка была предоставлена отсрочка на несколько дней для продажи своего имущества. Как и следовало ожидать, продажа производилась по смехотворно низким ценам. В первую неделю июня отправилась первая партия; богатым людям разрешалось нанимать экипажи. Они должны были поехать в Харберд. В последующие три дня отправились другие партии высланных, у которых детей взяли на воспитание в мусульманские семьи; позднее власти решили, что впредь дети также должны идти в изгнание.

Семьи армян, работавших в нашем госпитале, в том числе и больная женщина, должны были следовать вместе с остальными. Протест доктора Нейкирха, который лечил эту женщину, не оказал никакого воздействия. Ее отправка была отложена лишь на два дня. Солдат, прикрепленный к нашему госпиталю в качестве сапожника, сказал медицинской сестре Б: «Мне уже 45 лет, и все же я взят на военную службу, хотя я регулярно каждый год платил налог за освобождение от военной службы. Я никогда не делал ничего, что было бы направлено против правительства, а теперь они забирают от меня всю мою семью, мою семидесятилетнюю мать, жену и пятерых детей, причем я даже не знаю, куда их отправляют». Он особенно волновался при мысли о своей полуторагодовалой дочери: «Она такая ласковая. У нее такие прелестные глаза». Говоря это, он плакал, как ребенок.

На следующий день он пришел опять: «Я знаю правду. Они все погибли». И это было действительно так…

Впоследствии солдаты нам рассказали, как беззащитные армяне были убиты все до одного. Бойня продолжалась 4 часа. Женщины становились на колени, бросали своих детей в Евфрат.

«Это было ужасно, – сказал один моложавый солдат. – Я не мог стрелять, я только притворялся». Мы часто слышали, как турки выражали по этому поводу неодобрение и сожаление. Солдаты рассказывали нам, что были приготовлены повозки с волами, чтобы сбросить все трупы в реку и уничтожить следы резни.

На следующий день состоялась настоящая облава в пшеничном поле (пшеница осталась на поле и многие армяне прятались в ней).

Начиная с этого времени, непрерывно прибывали партии высланных, направляемых на бойню; у нас не было сомнений относительно их дальнейшей судьбы после единодушных свидетельств, которые мы получали из разных мест. Позднее наш кучер-грек рассказал, что эти жертвы со связанными за спиной руками, были сброшены в реку с отвесных скал. Такой метод применялся в тех случаях, когда число жертв было слишком велико для того, чтобы можно было избавиться от них какими-либо другими способами. Кроме того, облегчалась работа убийц. Сестра Б. и я сразу начали, конечно, думать о том, что мы можем сделать, и решили поехать с одним из этих конвоев в Харберд. Мы еще не знали тогда, что по приказу правительства резня совершается в пути следования, и полагали, что сможем умерить жестокость жандармов, а также предотвратить нападение курдов, поскольку мы говорим на курдском языке и имеем некоторое влияние на них.

Затем мы телеграфировали консулу в Эрзерум о своем увольнении из госпиталя и настаивали на том, чтобы он в интересах Германии приехал в Ерзнка. В ответ он телеграфировал: «Мой пост невозможно покинуть. Жду австрийцев, которые должны проехать здесь 22 июня…».

Вечером 17 июня мы пошли на прогулку с г-ном К., аптекарем штаба Красного Креста. Он, как и мы, был потрясен совершавшимися жестокостями и очень ясно выражал свое мнение по этому поводу. Он также уволился с работы. Во время прогулки мы встретили жандарма, который рассказал, что в десяти минутах ходьбы сделала привал большая партия высланных из Баберда. Он рассказал нам с ужасающей правдивостью, как истребляли этих людей и одного за другим бросали в пропасть ущелья: «Kesin, kesin, geliorlar» («Убивайте, убивайте, идут»). Далее он сказал о том, что во всех селениях насиловали женщин и что сам он тоже хотел изнасиловать девушку… Он описывал, как раздробляют головы детям, когда они плачут или мешают идти. «Там лежали три обнаженных трупа девушек. Я похоронил их, чтобы сделать доброе дело», – так закончил он свой рассказ.

На следующий день рано утром перед нашим домом прошла колонна высланных, направляясь по шоссе, ведущему в Ерзнка. Мы последовали за ними, не отставая, до выхода из города, что заняло около часа. С нами шел г-н Ж. Это была большая партия, но в ней насчитывалось всего двое или трое мужчин, остальные были женщины и дети. Многие женщины походили на сумасшедших. Они кричали: «Пощадите нас, мы станем мусульманами, немцами или тем, чем вы желаете, только пощадите нас. Нас ведут в Камах-Богаз, чтобы перерезать нам горло», – и они делали выразительный жест. Другие молчали и терпеливо шли с несколькими узлами на спине и детьми на руках. Некоторые умоляли нас спасти их детей. Приходило много турок, чтобы взять детей и девушек с согласия их родителей или же не спросясь у них. Времени для раздумывания не было, т. к. конные жандармы, размахивая своими плетками, безостановочно гнали толпу. На окраине города дорога в Камах-Богаз ответвлялась от главного шоссе. В этом пункте произошло то, что обычно бывает на рынке для продажи рабов. Мы также взяли маленькую девочку и семью из шестерых детей в возрасте от трех до четырнадцати лет. Все они уцепились за нас. Девочку мы тут же отдали на попечение нашей поварихе-турчанке. Она хотела взять ребенка на кухню, в частный дом доктора А. и держать его там до тех пор, пока мы вернёмся за нею, но ассистент доктора избила и вытолкала девочку на улицу. Тем временем толпа страдающих и агонизирующих людей с криками продолжала свой путь, а мы вернулись в госпиталь со своими шестью детьми. Доктор А, разрешил держать их в нашей комнате пока мы упаковывали свои пожитки; их покормили, и они стали успокаиваться. «Теперь мы спасены», – воскликнули они, когда мы взяли их. Они отказались сходить с наших рук. Самый младший из них, сын богатого жителя Баберда, лежал калачиком, завернутый в плащ матери; его лицо распухло от плача и, казалось, невозможно было успокоить его. Однажды он бросился к окну и, показывая на жандарма, закричал: «Вот человек, который убил моего отца». Дети отдали нам свои деньги—475 пиастров (около 4 фунтов стерлингов), которые им дали родители в надежде, что, быть может, хотя бы их дети не будут расстреляны.

Затем мы поехали в город, чтобы получить разрешение взять с собой этих детей. Нам сказали, что власти сейчас находятся на совещании и решают судьбу только что прибывшего конвоя. Тем не менее, сестре Б. удалось поговорить с одним знакомым ей человеком, который разрешил ей взять детей с собой и посоветовал дать им фальшивые имена в паспорте. Этого нам было достаточно, и, возвратившись в госпиталь, мы в тот же вечер переехали с нашим багажом, детьми и всем, что у нас было, в гостиницу в Ерзнка. Санитары-турки в госпитале хорошо отнеслись к нам. «Вы сделали доброе дело, взяв этих детей», – говорили они.

В гостинице на 8 человек мы смогли получить только одну маленькую комнату. Ночью раздался ужасный стук в нашу дверь. Кто-то спросил, здесь ли живут две немки. Затем все опять стихло к величайшей радости маленьких обитателей нашей комнаты. Первым вопросом детей было, согласимся ли "мы с тем, чтобы их сделали магометанами. Является ли наш крест (красный крест сестры) таким же, как и их крест? После этого они успокоились. Мы оставили их в комнате, а сами пошли выпить чай в кафе гостиницы. Мы заметили, что несколько выписавшихся из нашего госпиталя больных, которые всегда старались показать свое расположение к нам, вели себя так, будто не узнают нас. Хозяин гостиницы начал разглагольствовать. «В Константинополе, – говорил он, – принято решение о том, что эти женщины и дети должны умереть». Вошел также турецкий ходжа из нашего госпиталя и, между прочим, сказал нам: «Если бог не имеет жалости к ним, почему же вы должны их жалеть? Армяне совершили зверства в Ване. Это произошло потому, что у них плохая религия. Мусульмане не должны были следовать их примеру, им надлежит осуществить резню с наибольшей гуманностью». Мы каждый раз отвечали, что им следовало бы выявить преступников и совершить правосудие над ними, а уничтожение женщин и детей всегда было и останется преступлением.

Затем мы отправились к мутесаррифу, с которым раньше мы не могли добиться свидания. Этот человек был воплощением дьявола, его поведение соответствовало его внешности. Он заорал на нас: «Не дело женщин совать свой нос в политику, нужно уважать правительство». Мы ответили ему, что действовали бы точно таким же образом, если жертвами были мусульмане, и что политика не имеет никакого отношения к нашим поступкам. В ответ он сказал, что нас выгнали из госпиталя и что мы встретим такое же отношение с его стороны, ибо он не потерпит нашего пребывания здесь и, конечно, не разрешит нам поехать в Харберд за нашими пожитками, а отправит прямо в Себастию. Самое худшее заключалось в том, что он запретил взять с собой детей и сразу же послал жандарма забрать их из нашей комнаты.

Возвращаясь домой, мы действительно встретили детей, но их торопили, и они прошли мимо нас так быстро, что мы были лишены возможности даже возвратить им их деньги. Тогда мы попросили доктора Линденберга проследить, чтобы эти деньги были вручены детям, но для того, чтобы узнать, где они находятся, он должен был обратиться к турецкому офицеру. В момент нашего отъезда, когда нам сказали, что они убиты, а мы не имели уже возможности производить дальнейшие поиски, вышеупомянутый Риза-бей пришел к нам и попросил эти деньги якобы для того, чтобы вернуть их детям. Мы решили потратить их на освобождение других армян.

В Ерзнка теперь на нас смотрели с подозрением. Нам не разрешили остановиться в гостинице и поместили в доме, покинутом армянами. Вся эта обширная часть города казалась мертвой. Люди появлялись здесь только для того, чтобы грабить дома; в некоторые из них уже были вселены семьи перемещенных мусульман. У нас была крыша над головой, но никто не приносил нам пищи. Тем не менее, мы ухитрились послать записку доктору А., который любезно разрешил нам вернуться в госпиталь. На следующий день мутесарриф прислал безрессорный багажный экипаж, в котором мы должны были совершить семидневное путешествие в Себастию. Мы дали ему понять, что не поедем в этом экипаже, и после того, как к ним обратился доктор А., они прислали пассажирский экипаж и пригрозили, что арестуют нас, если мы сразу же не уедем. Это было в понедельник, 21 июня, и нам хотелось подождать австрийцев, которые должны были прибыть во вторник утром, чтобы совершить переезд в их компании. Но доктор А. заявил, что он не сможет больше защитить нас, и нам пришлось уехать. Доктор Линденберг был настолько любезен, что проводил нас до Рифахии.

В первый день путешествия мы видели пять трупов: один из них – труп женщины, на ней была одежда; другие трупы были без одежды, а один – обезглавлен. Как нам рассказал сопровождавший нас жандарм, по одной с нами дороге ехали два турецких офицера, которые в действительности были армянами. Они сохраняли свое инкогнито и проявляли большую сдержанность по отношению к нам, но в то же время всячески старались не потерять нас из вида. На четвертый день они не появились. Когда мы начали расспрашивать о них, нам дали понять, что чем меньше мы будем интересоваться ими, тем это лучше будет для нас. Мы сделали остановку вблизи от греческого селения. Около дороги стоял человек свирепого вида. Он заговорил с нами и сказал, что расположился здесь, чтобы убивать проходящих армян и что он уже убил 250 человек. Он заявил, что армяне заслужили это, т. к. все они анархисты – не либералы или социалисты, – а анархисты. Он сказал жандармам, что получил по телефону приказ убить наших двух компаньонов по путешествию: эти два человека и их кучер-армянин должны погибнуть здесь. Мы не могли удержаться от спора с убийцей, но когда он отошел от нас, наш кучер-грек предупредил: «Не говорите ни слова…», – и он жестом показал, как прицеливаются при стрельбе. Действительно, уже прошла молва, что мы армянки, а этого было достаточно, чтобы счесть нас приговоренными к смерти.

Однажды мы встретили партию высланных, которые, распрощавшись со своими процветающими селениями, шли в сторону Камах-Богаза. Мы долгое время простояли на обочине дороги, пока они проходили мимо нас. Ни одна из нас никогда не забудет этой сцены: небольшое число пожилых мужчин, очень много женщин – энергичные фигуры с выразительными чертами лица, толпа хорошеньких детей, некоторые из них белокурые и голубоглазые. Одна маленькая девочка улыбалась всему незнакомому, что встречала в пути, но на других лицах можно было увидеть предчувствие смерти. Не было слышно никакого шума; все было тихо, и они проходили мимо в строгом порядке; дети в основном ехали на телегах, запряженных волами; по мере того как они проходили, некоторые из них приветствовали нас. Одна старая женщина была вынуждена слезть со своего осла – она не могла больше сидеть в седле. Была ли она убита тут же? Наши сердца охватил ледяной холод.

Сопровождающий нас жандарм рассказал, что он эскортировал партию в 3000 женщин и детей в Мамахатун, недалеко от Эрзрума и Камах-Богаз. «Все погибли, все мертвы», – сказал он. Мы спросили его: «Зачем их обрекли на такие ужасные мучения? Почему их не убили в их селениях?» Он ответил: «То, что делается сейчас, – это наилучший способ. Их следовало заставить испытать страдания, и, кроме того, все эти трупы не оставили бы места для нас, мусульман. Они издавали бы зловоние!».

Мы провели ночь в Эндересе, откуда один день езды до Шапин-Карахисара. Как обычно, для ночлега нам предоставили покинутый армянами дом. На стене карандашом было написано по-турецки:

«Наше убежище теперь в горах, нам больше не нужна крыша, прикрывающая нас; мы уже осушили горькую чашу смерти, мы больше не нуждаемся в судьях».

Большие подвалы дома все еще были заняты женщинами и детьми. Жандармы сказали нам, что их погонят в изгнание завтра утром, но они об этом еще не знают; они не знают, что случилось с мужчинами из этого дома. Они были беззащитны, но еще не испытали отчаяния.

Не успела я уснуть, как была разбужена выстрелами, раздавшимися в непосредственной близости от нас.

Выстрелы быстро следовали один за другим, и я отчетливо услышала слова команды. Я сразу поняла, что случилось, и даже испытывала чувство облегчения при мысли, что эти несчастные находятся теперь вне пределов досягаемости человеческой жестокости.

На следующее утро люди рассказывали нам, что было убито 10 армян – это были выстрелы, которые я слышала – и что местные жители-турки пустились в погоню за убежавшими. Мы действительно видели их верхом с винтовками в руках. В стороне от дороги два вооруженных человека, стоя под деревом, делили одежду убитого армянина. Мы прошли мимо места, покрытого запекшейся кровью, хотя трупы уже были убраны. Это были те 250 солдат, которые строили дорогу и о которых рассказывал нам жандарм.

В другой раз мы встретили большое число тружеников, которым до сих пор разрешалось мирно работать. Они были разделены на 3 партии: мусульман, греков и армян. Среди последних было несколько офицеров. Наш юный Хасан воскликнул: «Их всех ведут на убой». Мы продолжали свой путь по дороге, ведущей на холм. Вскоре наш кучер хлыстом указал на долину, и у обочины дороги мы увидели партию армян. Их было около 400 человек, выстроенных по одному на краю обрыва. Мы знали, что затем произойдет.

За два дня до приезда в Себастию мы опять видели такую же картину. Штыки солдат блестели на солнце. Стоявшие в стороне 10 жандармов расстреливали армян, а другие приканчивали жертвы ножами и камнями. На этот раз 10 армянам удалось бежать. С одним из них позднее мы встретились в миссии госпиталя в Себастии. Он рассказал нам, что там было убито около 100 армян. Наш рассказчик сам получил ужасную рану в затылок и упал без сознания. Затем он пришел в себя и добрался за два дня до Себастии.

В 12 часах езды от Себастии мы остановились на ночь в правительственном здании. Целыми часами жандарм, сидя перед нашей дверью, беспрерывно и монотонно твердил: «Ermenileri hep Kesdiler» («Все армяне убиты»). В соседней комнате жандармы разговаривали по телефону. Мы поняли, что они инструктировали кого-то о том, как следует арестовывать армян. Они говорили главным образом о каком-то Оганесе, которого никак не могут поймать.

Однажды мы провели ночь в армянском доме, где женщины только узнали о том, что мужчины из их семей приговорены к смерти. Было ужасно слушать их душераздирающие крики. Наша попытка поговорить с ними оказалась бесполезной. «Не может ли ваш император помочь нам?» – кричали они. Жандарм увидел выражение отчаяния на наших лицах и сказал: «Их крики тревожат вас; я запрещу им плакать». Однако нам удалось успокоить его. Он испытывал особенное удовольствие, когда указывал на ужасные картины, встречавшиеся нам, и говорил молодому Хасану:

«Сначала мы перебьем всех армян, затем греков и курдов». Он, конечно, с большим наслаждением добавил бы: «А затем и иностранцев». Наш кучер-грек оказался жертвой его еще более ужасной шутки: «Посмотри туда в ров, там лежат и греки».

Наконец мы достигли Себастии. Нам пришлось ждать около часа у правительственного здания, пока изучали наши документы. Затем нам разрешили пойти к американцам. Здесь также все были в тревоге и печали.

Из Себастии мы уехали 1 июля и приехали в Кесарию 4-го июля. Когда в иезуитской школе мы сдали свой багаж, нам разрешили поехать в Талас, но как только мы решили двинуться из Кесарии в путь, нам это запретили и вернули обратно в иезуитскую школу, поставив у наших дверей жандарма. Однако американским миссионерам удалось добиться нашего освобождения.

Затем мы вернулись в Талас, где пережили несколько тревожных дней, т. к. здесь, как и в Кесарии, было много арестов. Бедные армяне никогда не знали, что им принесет завтрашнее утро; а вскоре пришло ужасное известие, предписывающее всем армянам покинуть Себастию. О том, что произошло там и в селениях прилегающих районов, расскажет американская миссия.

Когда мы поняли, что нас намерены задержать, чтобы помешать нам присоединиться к австрийцам для дальнейшего следования, мы телеграфировали в германское посольство и таким путем получили разрешение на отъезд…»

Перс Мешали Гаджи Ибрагим рассказал следующее:

«В мае 1915 г. губернатор Тахсин-бей призвал к себе четебаши Амрванли Эюб-оглы Гадыра и, показав ему приказ, полученный из Константинополя, сказал: «Здешних армян я поручаю тебе, доведешь их невредимыми до Кемаха, там на них нападут курды и другие. Ты для вида покажешь, что хочешь их защищать, применишь даже раз другой оружие против нападающих, но, в конце концов, покажешь, что не можешь справиться с ними, оставишь и вернешься». Немного подумав, Гадыр сказал: «Ты мне приказываешь связанных по рукам и ногам овец и ягнят отвести на бойню; это – жестокость мне не подобающая; я солдат, пошли меня против врага, пусть либо он сразит меня пулей, и я храбро паду, либо я его поражу и спасу свою страну, а марать свои руки в крови невинных я никогда не соглашусь». Губернатор очень настаивал на том, чтобы он исполнил приказ, но великодушный Гадыр наотрез отказался. Тогда губернатор призвал Мирза – бека Вераншехерли и сделал ему вышеприведенное предложение. Этот тоже утверждал, что нет нужды убивать. Уже в такие условия, сказал он, ставите вы армян, что сами они по дороге помрут, и Месопотамия такая жаркая страна, что они не выдержат, погибнут. Но губернатор настоял на своем, и Мирза принял предложение. Мирза полностью выполнил взятое на себя жестокое обязательство. Через четыре месяца он вернулся в Эрзерум с 360 тысячами лир; 90 тысяч он отдал Тахсину, 90 тысяч – корпусному командиру Махмуду Камилю, 90 тысяч – дефтердару, а остальное – мехердару, Сейфулле и сообщникам. Однако при дележе этой добычи между ними возник спор, и губернатор арестовал Мирзу. А Мирза пригрозил сделать такие разоблачения, что мир удивится; тогда его отпустили на свободу». Эюб-оглы Гадыр и Мирза Вераншехерли лично рассказали эту историю персу Мешади Гаджи Ибрагиму».