Текст книги "Приключения знаменитых первопроходцев. Азия"

Автор книги: Луи Анри Буссенар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Часто на улицах можно было встретить крестьянок, одетых в синие хлопковые халаты. Все они были подпоясаны широкими разноцветными поясами, а спереди носили небольшие фартучки. Из-под халатов выглядывали довольно короткие штаны также из крашеного в синий цвет хлопка, оставлявшие открытыми крепкие загорелые ноги. Черные блестящие волосы, стянутые ярко-красными лентами или укрепленные на макушке при помощи длинных серебряных булавок, украшенных искусственными цветами, являлись чудесным обрамлением для смуглых, дышавших силой и здоровьем лиц. Замечательным дополнением крестьянского костюма были и большие серебряные кольца (диаметром пять – шесть сантиметров), которые женщины с гордостью вдевали в уши в качестве серег.

Иногда на улице появлялось небольшое стадо, состоявшее из четырех-пяти буйволов. Животные тяжело переставляли огромные ноги. На мордах у них было написано полнейшее спокойствие. Эти невозмутимые гиганты могли бы запросто растоптать надоевшего им своими пронзительными криками погонщика, зачастую не старше десяти лет от роду, но нет, напротив, они покорно шли туда, куда он им указывал.

Случалось и так, что на улице, где царило вечное столпотворение, вдруг появлялась странная процессия. Она медленно прокладывала себе путь среди толп зевак. Постепенно шум стихал, и все взоры обращались к полицейскому, шедшему впереди и через определенные промежутки времени бившему в барабан. За ним следовал человек, прижимавший руки к ушам и пытавшийся скрыть лицо при помощи широких рукавов своего халата. В ушные раковины бедняги были воткнуты палочки с бумажками на концах, где красовались надписи, раскрывавшие суть совершенного наказуемым преступления. Этот человек должен был сам держать это странное украшение в виде рогов на своей голове, и он ни на секунду не смел опустить руки, так как следом за ним шли два солдата, призванные следить за каждым его движением. Обычно так водили по улицам воришек, чтобы другим было воровать неповадно. Его преступление было, видимо, незначительным, ибо в серьезных случаях китайское правосудие прибегало к ужасным, изощренным пыткам. Правда, человек, выставленный подобным образом на публичное обозрение, подвергался еще битью палками.

Порка бамбуковыми палками чрезвычайно болезненна. При наказании используют очень гибкие и крепкие побеги бамбука. Осужденного укладывают на живот, один из подручных палача держит голову бедняги, второй садится ему на ноги, а сам заплечных дел мастер задирает штаны, обнажая ляжки до самых ягодиц, и затем принимается с поразительной быстротой наносить удары, отсчитывая их монотонным, ничего не выражающим голосом.

Число ударов различно. Оно не ниже сотни, но редко превышает три сотни. Наказание сносно, когда число ударов невелико, но мука становится невыносимой, если это число умножается в геометрической прогрессии. Кожа после такой порки отмирает, образуя огромную, ужасную на вид язву. Правда, с палачом можно договориться. Это способствует смягчению наказания, которое выливается порой в профанацию. Достаточно показать свои аргументы в виде кошелька. Палач не остается безучастным к подобному источнику барыша и сообразно финансовому вкладу делает снисхождение осужденному. Удары сыплются часто, словно дождевые капли, можно легко пропустить сколько-то там чисел в счете ударов; кроме того, палач делает особое движение рукой, при помощи которого раздается сухой треск бамбука, имитирующий жестокий удар по телу, тогда как на самом деле палка едва касается кожи.

Разумеется, наказуемый в подобных случаях вопит, словно его колотят изо всех сил, и эти вопли звучат зверской музыкой в ушах любителей таких спектаклей.

Арсенал китайских наказаний отличается редким богатством. В первую очередь здесь следует назвать шейную колодку, напоминающую наш допотопный позорный столб, с той лишь разницей, что в Китае он является переносным и постоянно сопутствует наказуемому. Шейная колодка представляет собой нечто вроде стола, без ножек, разумеется, с дырой посередине, достаточно широкой, чтобы в нее прошла шея, но слишком узкой для головы осужденного. Такая платформа, от семидесяти сантиметров до одного метра диаметром, состоит из двух подвижных частей, соединяемых перекладиной, прикрепленной к колодке с помощью стальной цепи, снабженной висячим замком. Сверху на доску через соединение двух половин наклеиваются две бумажные полоски с печатью «я-мена», перечнем совершенных преступлений, приговором и сроком наказания. Обычно шейная колодка не слишком тяжела, поэтому главное неудобство для наказуемого представляет не ее вес. Особые мучения он испытывает из-за того, что размеры колодки не позволяют ему дотянуться руками до головы, которая в результате оказывается совершенно изолированной от остального тела. Таким образом, он не может ни почесаться, ни высморкаться, ни прикрыть голову, ни снять головной убор, ни вытереть пот, ни принять пищу. Чтобы поесть, ему приходится прибегать к помощи кого-либо из друзей или близких; утолив голод, он может совершенно беспрепятственно прогуливать свой деревянный хомут где душе угодно. Это наказание, странное, унизительное и при длительных сроках чрезвычайно тяжкое, обычно длится восемь, пятнадцать и двадцать дней; иногда, правда, и месяц или два, но не более трех.

Вооруженное ограбление или убийство обычно караются смертью. Согласно китайскому законодательству, только император имеет право осудить на смерть; поэтому всякий раз, когда суды рассматривают дела, предусматривающие подобный приговор, все вещественные доказательства по делу пересылаются в Пекин, и обвиняемый ждет в тюрьме решения своего монарха.

Все дела такого рода император рассматривает раз в год, осенью, и именно в это время приводятся в исполнение приговоры над всеми осужденными на казнь в течение года. Кроме того, необходимо, чтобы императорский рескрипт, касающийся всех дел, представленных ему на рассмотрение, был получен судебной инстанцией каждого округа.

Этот обычай, носящий, как правило, абсолютный характер, допускает, однако, некоторые редкие исключения. В районах, находящихся на осадном положении, а также в случае чрезвычайных обстоятельств, император передает главнокомандующему, под его личную ответственность, право приведения приговоров в исполнение. В районе порта Фучжоу насчитывалось немало людей, среди которых было совершенно необходимо поддерживать строгую дисциплину. Императорский комиссар, его превосходительство Чжоу, получил от своего монарха страшное право казнить и миловать любого китайца, совершившего преступление в пределах его округа.

Он пользовался этим правом с непреклонной решимостью, благодаря чему повсюду царил столь отменный порядок, что в течение шести лет европейцы могли спокойно жить среди грубой толпы и при этом ни разу не подверглись оскорблениям, даже в самые напряженные моменты, в частности, во время резни в Тяньцзине.

«Случаю было угодно, – пишет господин Леон Руссе, – сделать меня свидетелем одного из этих высших искуплений. Дело касалось заурядного убийцы, бродяги, явившегося в данный округ и ударом ножа убившего лавочника с целью ограбления. Общественное и, возможно, противоречащее официальному судебное разбирательство существует в Китае чисто формально. Дознание, ведущееся самым тщательным образом, позволяет судье принимать решение, и поэтому, если только не вскрывается каких-либо чрезвычайных обстоятельств по делу, приговор обычно известен заранее и получает одобрение общественного мнения. В тот день все были уверены, что виновный будет приговорен к смерти. Последние сомнения на этот счет исчезли, когда появился палач, простой солдат, вооруженный тяжелой острой саблей, и направился к месту, где свершалось правосудие, к пустырю на берегу реки Мин, совсем рядом с причалом, на котором и было совершено преступление.

Придя на место, солдат вытащил саблю из ножен, проверил остроту клинка и замер в безразличном ожидании, а тем временем вокруг него уже начала собираться толпа. По воле случая я оказался совсем рядом. Меня поразило спокойствие и равнодушие этого человека, равно как и беззаботность толпы, принявшейся смеяться и шутить, тогда как сам я был охвачен страшным волнением, которое никак не мог унять.

Вскоре взрыв двух петард возвестил о том, что осужденный покинул я-мен; быстро приближающийся дикий шум разнес по окрестностям весть о том, что наступил момент искупления. В толпе произошло движение, и в открывшемся проходе мы увидели группу солдат, вооруженных алебардами, пиками и трезубцами, буквально тащивших за собой, испуская при этом громкие крики, несчастного осужденного. У меня сжалось сердце. Этот человек находился, казалось, в полной прострации, настолько неподвижными и как бы застывшими были черты его смертельно бледного лица. Он был гол до пояса, а руки ему связали за спиной. Подталкиваемый солдатами, он рухнул на колени и тут же помощник палача, схватив его за косичку, пригнул голову к земле, тогда как палач с обнаженным клинком встал слева от жертвы.

В толпе, только что еще страшно шумной, воцарилась мертвая тишина; солдаты выстроились по краям дороги и застыли в ожидании; на все это потребовалось времени гораздо меньше, чем на описание происшедшего. Палач, застывший как изваяние, устремил свой взгляд на дорогу. Вдруг со стороны я-мена показался верховой, это был мандарин в полном военном облачении; он размахивал чем-то вроде футляра, покрытого желтым шелком и вышивкой. Я почувствовал мгновенное облегчение: возможно, это было помилование или, по крайней мере, отсрочка приговора. Но увы! Это был роковой знак. Едва заметив его, палач быстро взмахнул саблей, и начиная с этого момента я уже ничего не видел. Перед моим взором что-то блеснуло, я услышал глухой удар, и, как мне показалось, успел различить что-то красное, и тут же толпа взорвалась дикими криками и в ней произошло какое-то движение.

Солдаты бегом направились в сторону я-мена, палач тоже куда-то исчез; толпа поредела, а на земле осталось лишь кровоточащее тело, которое вскоре покроют белой циновкой. Головы там уже не было. Взрыв третьей петарды возвестил о том, что палач только что доставил ее в я-мен в качестве свидетельства свершившегося искупления. Несколько часов спустя голова уже находилась в решетчатой клетке, подвешенной на верхушке столба, вкопанного на берегу реки, в качестве предупреждения любителям поживиться на чужой счет. И еще очень долго, два или три года, как мне кажется, после свершения приговора, эта голова еще была там.

Все произошло настолько быстро, что я даже не успел осмыслить драматическую сторону всей сцены. Единственное, что я смог заметить, так это ловкость и силу палача, а также превосходные качества его сабли, без чего он бы просто не смог выполнить свою ужасную миссию. Для того чтобы выполнить столь страшную работу, нужно, кроме того, обладать завидным хладнокровием, поскольку, как я узнал позже, палач не имеет права повторить удар, и если ему не удалось отрубить голову жертве с первой попытки, он обязан последовательно перерезать все, что еще связывает голову с телом, не имея права вновь поднять саблю для повторного удара. Ловкость “нашего” палача, к счастью, избавила присутствующих от необходимости лицезреть эту ужасную операцию. Перед исполнением приговора он, кажется, в качестве тренировки упражнялся со своей саблей, рассекая огурец на ломтики толщиной с бумажный лист…»

Таким образом, благодаря обилию свободного времени господину Леону Руссе удалось, проявив терпение и наблюдательность, с самого начала понять Китай, который для людей поверхностных остается и после длительного пребывания страной либо вообще за семью печатями, либо, что еще хуже, страной, понятой наполовину или на четверть.

В первую очередь любопытство европейцев, попавших в Китай, возбуждает опиум и опиумные курильни. Господин Леон Руссе описывает нам саму процедуру курения опиума, столь дорогую сердцу каждого жителя Поднебесной…

«… На “гане” расстелено красное покрывало; посреди находится лакированное блюдо, на котором расставлены все приспособления, необходимые для процедуры. С каждой стороны положены две огромные подушки, на которые курильщики могут преклонить головы. Трубка состоит из массивного черенка черного дерева, часто украшенного серебряным орнаментом и заканчивающегося с одной стороны цилиндром из нефрита или слоновой кости с отверстием посредине. На другом конце трубки, напоминающей несколько укороченную флейту, находится выступающая в сторону головка. По форме она напоминает луковицу и снабжена лишь очень узким отверстием. Курильщик располагается по одну сторону гана, а по другую – человек, занимающийся приготовлением опиума. В маленькую коробочку, содержащую опиум в виде сиропа, он погружает нечто вроде вязальной иглы и набирает небольшое количество этой отравы. Затем держит его в пламени лампы, стоящей на подносе. Опиумная вытяжка вздувается, уплотняется и густеет до консистенции мягкого воска. Разминая пальцами эту вязкую массу, ее уплотняют и придают ей форму небольшого конуса, пронзенного иглой, с вершиной, обращенной в сторону ее острия. Когда опиумная масса достаточно просушена, слегка нагревают отверстие головки трубки и, пока она не успела остыть, к дырке приклеивают вершину конуса опиумной массы. В таком положении массу держат некоторое время, чтобы она успела привариться к головке трубки. Затем, удерживая конус одной рукой в этом положении, другой осторожно вытаскивают иглу, которая оставляет в опиумной пасте сквозное отверстие.

На этом подготовка заканчивается, и к делу приступает курильщик. Он берет губами толстый конец трубки и, наклоняя головку трубки, подводит ее к пламени маленькой лампы. Опиум вспыхивает и буквально в две-три затяжки все продукты горения всасываются курильщиком. Причем затягивается он глубоко, стараясь загнать как можно дальше в себя весь дым, и делает выдох лишь несколько мгновений спустя. Как правило, одной трубкой он не довольствуется, а выкуривает, сообразуясь со своими средствами, привычками и темпераментом, две, три, четыре, а то и больше трубок.

У заядлого курильщика токсический эффект проявляется не сразу; отупение приходит медленно и вместо болезненного, извращенного сна, который, кажется, столь благостен для этих несчастных, наступает период непроходящего, тяжелого забытья, внушающего к людям, впавшим в подобное состояние, чувство глубокого сострадания. Несчастные, впавшие в такого рода забытье, становятся жертвами некоего летаргического оцепенения, превращающего их на время в настоящих рабов. Нет ничего ужаснее этого состояния каталептической неподвижности, при котором глаза закатываются и остаются видны лишь белки, лишенные всякого выражения; лицо превращается просто в маску, а движения становятся вялыми.

Но что еще ужаснее, так это то, что привычка к жуткому зелью переходит в настоящее исступление; пристрастившись к опиуму, курильщик теряет интерес и вкус к работе, и, по мере того как тают его денежные средства, страсть к дурману лишь возрастает, и, чтобы удовлетворить ее, он готов спустить все что угодно; ради нескольких затяжек он готов не есть, не пить и, доведенный наконец до крайней нужды, способен удариться во все тяжкие, даже нищенствовать, лишь бы продлить на несколько дней это жалкое существование, конец которого, впрочем, недалек, поскольку вскоре он уже не сможет достать яд, который его убивает, но без которого он не в состоянии прожить и дня.

К счастью, у китайцев есть и другие привязанности, более спокойные, более благородные и, главное, менее опасные. Они обожают все, что связано с сельским хозяйством, садами, цветами, разведением домашней птицы. В сельском хозяйстве их изобретательность и терпение дают просто фантастические результаты. Они умудряются буквально руками просеять всю землю, доставленную в совершенно недоступные места, полить, удобрить, просто заставить ее родить великолепные деревья и восхитительные цветы. Вкус их не всегда безупречен, поскольку они иногда насилуют природу, принуждая ее производить на свет настоящих чудовищ. Таковы, например, эти карликовые деревья, насчитывающие сто и более лет, выращенные в горшках, причем их рост сдерживался не одним поколением людей с целью придать им необычную, а иногда и просто нелепую форму. С помощью долготерпения и всякого рода ухищрений и уловок они заставили эти деревья воспроизводить форму человека, тигра, птицы, башни и т. п. Их сады являются образцом чистоты, порядка и ухоженности. Фруктовые деревья, выращенные с удивительной заботой, дают плоды редкой величины и вкуса. Овощи также отличаются великолепными размерами и вкусовыми качествами и приносят несколько урожаев в год. Кроме того, китайцы славятся поразительным искусством выращивать цветы. Здесь нет ни одного сада, в котором, как бы ни беден был его хозяин, вы не увидели бы цветника, большого или совсем крошечного, но в любом случае замечательно ухоженного, где бы не произрастали великолепные экземпляры. Следует также упомянуть и о восхитительных висячих садах, образующих гигантские корзины над озерами и реками, закрытые легкими оригинальными навесами от града и солнечных лучей и поддерживаемые ярко выкрашенными сваями, на которых покоятся в огромных плетенках роскошные цветники.

Будучи друзьями природы, китайцы относятся к ней с любовью, и охота, которой с такой страстью предаются «западные варвары», их совсем не привлекает. Есть, конечно, охотники и в Китае. Но они отнюдь не спортсмены, увлекающиеся этим занятием из любви к искусству, по велению моды или просто от нечего делать, а профессионалы, сделавшие охоту своим ремеслом. Они довольно многочисленны, и их легко опознать по некоторым отличительным признакам. На правой скуле пониже глаза, около носа, у них есть довольно заметный шрам, неизгладимый след их профессиональных занятий, связанных с огнестрельным оружием. Ружья китайских охотников не имеют прикладов, которые можно было бы легко упереть в плечо; деревянная часть ружья просто слегка изогнута на конце. Для прицеливания охотник вынужден упереть изогнутый конец в щеку; часто повторяющиеся удары, вызванные отдачей, приводят к тому, что в этом месте образуется шрам, происхождение которого можно было бы искать довольно долго, если не получить разъяснений от местных жителей.

То же самое можно сказать и о некоторых областях промышленности, в которых китайцы достигли поразительных результатов, несмотря на самые отсталые орудия труда. Можно сказать, что китайцам удается добиться замечательных результатов, благодаря своему неистощимому терпению и удивительной самоотдаче в работе. Например, в области переработки железной руды, залежи которой весьма велики и отличаются превосходным качеством. Вся переработка осуществляется на древесном угле. После предварительной промывки железной руды, дабы очистить ее от глины и песка, китайцы приступают к самой операции. Но представьте себе, какая рабочая сила, какой гигантский предварительный труд нужен для получения субстрата, правда, весьма богатого окисью магнитного железа, но себестоимость которого была бы уже очень высока в стране, где рабочая сила просто ничего не значит, если можно так выразиться. Теперь, вместо того чтобы получать железо сразу, как это делается в каталонских кузницах, китайцы начинают прежде плавить руду в устройствах, напоминающих доменную печь, но очень маленьких размеров. Если все прошло нормально, что бывает не всегда, они получают слиток чугуна, который затем перерабатывают в железо в небольших очистных печах. Все эти операции требуют тем большего внимания и точности, что сами орудия труда китайцев позволяют работать лишь с небольшими количествами материалов.

Получаемое в Китае железо отменного качества, что неудивительно, принимая во внимание превосходные свойства исходного сырья и способ его переработки; китайцы делают из него небольшие призматические слитки, правда, почти всегда плохо проваренные и пористые, и в таком виде поставляют их на рынок. Китайские заводы не имеют постоянного местоположения; они, как правило, высоко мобильны и постоянно переезжают с места на место, в зависимости от потребностей промышленности.

Что в конечном счете определяет расположение завода, так это не наличие сырья, а наличие необходимых запасов топлива. Промышленник покупает на корню весь лес, растущий на горе, и перевозит все необходимое оборудование и инструмент в какое-то место в пределах досягаемости ее склона; бригада лесорубов и угольщиков начинает валить лес и, обжигая его в печах, получает древесный уголь, необходимый для самых разнообразных нужд; это продолжается до тех пор, пока гора окончательно не «облысеет». Как только на ней совершенно не остается растительности, промышленник покупает другую гору и переезжает на новое место. Действительно, в горной стране, лишенной дорог и современных средств сообщения, гораздо выгоднее перевозить железную руду, нежели уголь; чем и объясняется кочевая промышленность этой страны и ее обычаи, на первый взгляд противоречащие здравому смыслу.

Только что мы сказали: отсутствие дорог и затрудненное сообщение. Два этих недостатка в такой огромной стране как Китай, стране с многовековой историей, столь велики, что это даже трудно себе представить.

Выражение «отсутствие дорог» не совсем справедливо, так как кое-какие дороги здесь все-таки есть, но они таковы, что лучше бы их не было вовсе. Прежде всего, порочен сам принцип их строительства в том смысле, что они не вымощены камнем. Мы, европейцы, считаем, что главным достоинством дороги является ее прочность. В Китае это далеко не так. Здесь же просто приказывают: чтобы попасть из одного пункта в другой, необходимо следовать в таком-то направлении. Первый экипаж прокладывает колею, которая постепенно все углубляется и разбалтывается, причем никто и не думает о том, чтобы заделать рытвины. А поскольку всякое покрытие отсутствует, от постоянного контакта колес с землей почва вскоре превращается в мельчайшую пыль, уносимую ветром бог знает куда, после того как она запорошит проезжающих с ног до головы. Вскоре такие дороги превращаются в две длинные глубокие ямы с высокими откосами по сторонам. Там же, где почва более рыхлая и легко уносится ветром, такие дороги вскоре начинают напоминать русло реки.

Кроме того, ни о каком благоустройстве дорог здесь и не помышляют. Если почва твердая или каменистая, вас будет немилосердно трясти, ибо никто и не подумал выровнять дорогу; если же она мягкая и податливая, вас ждет немилосердная пылища и непролазная грязь; если же она, не дай бог, болотистая, вы увязнете в ней всенепременно. О! Путешествие по Китаю в экипаже – это далеко не увеселительная прогулка, поскольку если дороги просто плохи, то об экипажах и говорить не приходится.

Господин Леон Руссе, которому предстояло совершить путешествие примерно в тысячу лье, из которых, на его счастье, две трети следовало сделать по воде, долго раздумывал, на чем же лучше проехать треть пути, приходящуюся на сушу. Сначала он подумывал о тачке. Да-да, не удивляйтесь! В Китае, насчитывающем сорок пять веков цивилизации, все еще в ходу тачки. Правда, эта тачка несколько совершеннее тех, которыми пользуются наши землекопы и которые уже заменены на больших предприятиях вагонетками Дековиля. Учитывая плачевное состояние китайских дорог, зачастую более смахивающих на тропинки, китайская тачка, не отличаясь ни удобством, ни комфортабельностью, тем не менее используется, за неимением лучшего, для перевозки людей и грузов на большие расстояния. Будучи чрезвычайно легкой, она представляет собой решетчатую раму с горизонтальными прутьями, установленную на одном колесе большого диаметра, расположенном примерно в центре всего сооружения. В результате тачка как бы делится колесом в продольном направлении на две примерно равные части, сужающиеся спереди. Груз равномерно размещается по бокам так, что основная тяжесть приходится на колесо, что облегчает возчику задачу по перемещению экипажа и управлению им.

Путешествуя на тачке, странник расстилает по одну сторону от колеса постельные принадлежности, с которыми здесь никогда не расстаются, а затем уже располагается сам. Его компаньон поступает точно так же с другой стороны колеса, дабы все сооружение находилось в равновесии. Если дорожного спутника не оказывается, то в качестве противовеса используется багаж.

Кроме очевидного неудобства подобного способа передвижения, другое соображение заставило господина Руссе выбрать иное, более комфортабельное и менее разорительное средство передвижения. Дело в том, что в Китае более чем где-либо нельзя обойтись без довольно значительного количества людей, чье число плохо согласуется со столь примитивными средствами передвижения. Сколько же нужно тачек, чтобы перевезти подобным образом, день за днем, такое число людей вместе с их багажом; а что за расходы!

Путешественник отдал предпочтение другому способу передвижения, соперничающему с вышеописанным и использующему вместо человека мула, к тому же снабженного двумя колесами: повозке. Китайская повозка представляет собой маленькую тележку, лишенную каких-либо рессор и поставленную прямо на ось. Все сооружение сработано чрезвычайно экономно: целиком из дерева без единой металлической детали. Колеса, очень тонкие сравнительно с их диаметром, обиты по окружности железными полосами, а дабы предупредить слишком быстрый износ ободьев от соприкосновения с бесконечными рытвинами, сбоку их обивают гвоздями с большими закругленными шляпками, образующими на колесе замысловатые фигуры. На ось устанавливается легкая полуцилиндрическая конструкция, обтянутая толстым полотном, закрывающим бока повозки и образующим навес для защиты от дождя и солнца. Однако размещаться в такой повозке можно только лежа и доступ в нее открыт только спереди. Рама повозки несколько выступает спереди и сзади этого подобия коробки. К выступающей задней части привязывается багаж, открытый, таким образом, всем ветрам и непогоде; спереди помещается возница со свешенными вниз ногами. Что касается упряжки, то она состоит из двух мулов, один из которых впрягается прямо в оглобли, а другой впрягается не цугом, а справа от повозки, с помощью постромок.

«Как ни медлительны и неудобны были эти отвратительные повозки, – сообщает господин Руссе, – мы были вынуждены их нанять за непомерную цену. Пришлось заплатить девяносто четыре тайла, то есть семьсот пятьдесят франков, за четыре повозки и девять мулов. Поездка, протяженностью в 1800 ли, или 180 лье, была рассчитана на восемнадцать дней.

В условленный час все было готово, и мы разместились каждый в своей повозке. Не без некоторого труда мы протиснулись в узкое отверстие, ставшее еще более узким по причине наших узлов с постельными принадлежностями, которые следовало разостлать внутри этого ящика для большего удобства. Предосторожность не была излишней, в чем мы вскоре и смогли убедиться. Первый же взгляд, брошенный в глубину ящика, привел нас в веселое расположение духа: уж очень смешным показалось нам все это сооружение.

Наконец мы кое-как устроились, и караван трогается в путь. Но не успел я крикнуть, чтобы возница остановился, как два или три ощутимых толчка заставили меня стукнуться головой и лицом об обе стенки ящика. И сразу все очарование исчезло; воображаемые достоинства, которыми я успел наделить свою повозку, мгновенно испарились, уступив место самому горькому разочарованию. Упершись обеими руками в стенки ящика, я делал нечеловеческие усилия, чтобы смягчить беспрерывные удары, которые, не прими я этих мер, непременно превратили бы мою голову в нечто бесформенное. Мой возница поглядывал на меня исподтишка и лишь втихомолку посмеивался над моей разбитой физиономией и неловкими усилиями избежать очередного толчка.

Мало-помалу я все же освоился с этой невообразимой тряской и свыкся с ней настолько, что в конце путешествия мне удалось даже несколько раз соснуть в этом ящике для пыток».

Вслед за этим произошел целый ряд совершенно невообразимых происшествий, являющихся непременным и весьма неприятным сопутствующим фактором любого путешествия по Китаю. Постоянная тряска здесь в счет уже не идет, ибо это постоянный атрибут кочевой жизни в катящемся ящике, называемом повозкой. Зачастую дорога становится совершенно непроезжей, а колдобины по краям колеи становятся такими высокими, что повозка того и гляди вот-вот развалится. Чтобы не опрокинуться, возница выбирается из колеи и идет куда глаза глядят, напрямик через поля, нимало не беспокоясь о том, что скажут или сделают их хозяева.

Наконец день заканчивается, очередной этап вымучен, как выражаются наши старые служаки, и мы оказываемся в деревне, а следовательно, на постоялом дворе. Но это уже не времена Марко Поло и, старея, Китай уже многое потерял. Постоялые дворы теперь грязны и находятся в еще более мерзких деревнях, где на улицах полно зловонных луж, наполненных нечистотами животных и людей и гниющими отходами…

За неимением лучшего приходится довольствоваться и этим. И все же иногда приятно оказаться под крышей, голодному, валящемуся с ног от усталости, измочаленному, и перекусить, отбросив всякие предубеждения, чем бог послал и тем, что можно достать за деньги. Чувствуешь себя просто счастливым, что удалось сюда добраться без поломки и не засесть на всю ночь в какой-нибудь рытвине под проливным дождем, поскольку в довершение всех несчастий, еще и льет дождь.

И еще одно крайне неприятное обстоятельство: полное отсутствие солидарности, взаимопомощи у возниц, доходящее до абсурда, поскольку они действуют по принципу: мое дело – сторона, не задумываясь о том, что завтра любой из них может попасть в такой же переплет. Они не оказывают никакой помощи своему товарищу, что мается от скуки в ожидании подмоги, за которой путешественник вынужден отправиться в ближайшую деревню. Наконец приводят быков, все наперебой начинают предлагать свои услуги и заламывают с вас втридорога, разумеется; повозку разгружают, быки вытаскивают ее, иногда по частям, из грязной колдобины, в которую она угодила. Так проходит часть ночи. Наконец добираемся до какой-то вонючей деревеньки и зловонного постоялого двора, наскоро перекусываем чем-то совершенно невообразимым из дикарской кухни, закутываемся в свои более или менее влажные одежды, дабы избежать укусов самых разнообразных насекомых, кишащих в этих грязных местах и в конце концов засыпаем, совершенно разбитые, на постели из листьев сорго; хорошо еще, если они оказываются свежими. Считайте, что вам повезло, если дальше к северу вам удастся отдохнуть на «кунге», представляющем собой нечто вроде большой печки, занимающей бо́льшую часть комнаты и служащей одновременно и лавкой и постелью. Построенная из глины или кирпича, она обладает тем достоинством, что на ней можно расстелить циновки и отдохнуть более или менее спокойно.