Текст книги "Испанская новелла Золотого века"

Автор книги: Лопе Феликс Карпио де Вега

Хуан Перес де Монтальван

Небо было изукрашено множеством алмазов, а планета, льстящая ночи своею красотой и пребывающая во второй из сфер, так щедро посылала земле лучи, что, казалось, солнце еще не закатилось либо восходило новое; ночь возлежала в объятиях покоя, и день, феникс, которому суждено прожить всего несколько часов, поспешал на смену своему предшественнику. В эту пору Альбанио, позабыв про небольшое стадо, которое паслось среди лакомых трав, сладкогласно сетовал на скудость своего счастия, умоляя милосердные небеса либо избавить его от честной любви, которую питал он, либо послать ему возможность насладиться оною. Он любил пастушку, которую небо послало ему в супруги; и вот пребывал вдали от ее объятий, в тоске по ее очам и в разлуке с ее красотою, ибо любовь наведывается и к поселянам, и у нее в обычае жить в глуши. Присел Альбанио на берегу ручейка, который на бегу попирал серебряными стопами златопесчаное русло меж кустами роз и дарил жизнь юным деревцам, а те, полагаясь на его влагу, надеялись, что еще несколько весен – и они станут великанами. Альбанио тешился, воображая себе минуты блаженства, ибо для того, кто любит, но не видит любви своей, думы исполнены очарования; и вот, услаждаясь красою цветов и играми шаловливых кристаллов, услышал он голос, который жалобно и со вздохами призывал смерть и внушал любовь даже ветрам.

Альбанио вскочил; голос этот проник ему в душу, ибо грудь его была не настолько загрубелой, чтобы не поддаться состраданию, а сердце – не настолько робким, чтобы подпасть под власть страха: хоть и пастух, он был отважен, хоть и простолюдин, сострадателен, и последовав за бегом серебряных струй, поспешил он туда, откуда, как ему казалось, раздавались жалобные вопли. Он перебрался на небольшой островок, так густо поросший деревьями, что свет едва находил себе путь меж ветвей, и, вступив под безмятежную их сень, узрел даму прекрасной наружности, каковая, обессилев от мук недавних родов, казалось, вот-вот расстанется с жизнию.

Альбанио подошел поближе и увидел, что нет при ней никого, кроме сонма ее горестей да ангелочка, который совсем недавно ютился у нее в лоне, а теперь лежал в изумрудной траве, где было ему далеко не так приютно. Пастух взял дитя на руки и пригрел под полою бедного своего плаща, дабы ночной холод не покусился на хрупкую жизнь; затем, склонясь к почти бездыханной роженице, он пробудил ее от краткого забытья, спросив, кто она такая, и подбодрив словами, которые были подсказаны ему мудрым милосердием и христианскою учтивостью. Разглядела дама сердобольного пастуха и возблагодарила милость небес, пославших его на помощь к ней в такой миг; и, собравшись с силами, попросила она Альбанио проводить ее до того места, откуда она пришла. Так и сделал Альбанио, и вот что поведала ему дама по дороге:

– Я вправе именовать себя красавицей, коли верно, что несчастия – верные спутники красоты. Родители мои были люди знатные, но со мною обходились весьма жестоко, ибо с самого нежного детства предназначали меня для монашества, сообразуя намерение это не с моей склонностью, а с моим послушанием, поскольку, как они утверждали, выбор будущего зависит не от вкусов дитяти, а от прихоти родителей. Довод этот был бы хоть куда, когда бы небо благословило подобные законы, а желания были бы одни и те же и у детей, и у родителей, в то время как желания, хоть и рождаются у всех в одном и том же вместилище, но устремляются к различным целям. Я родилась под иною звездой и сколько ни пыталась принести в жертву родительской воле свои склонности, добиться этого не смогла. То, что я помышляла о совсем иной доле, по их мнению, не было для меня оправданием, ибо казалось им, что, стоя на своем, я их оскорбляю и даже гневлю Бога, коль скоро не приемлю советов стать ему супругою; мое сопротивление приписали они легкомыслию и порешили, раз я не повинуюсь их воле, никакой воли мне ни в чем не давать.

В таких раздорах прошла самая цветущая пора моей юности, а родители не сделали ни единой попытки ее устроить, так что не осталось у меня никаких благодарных воспоминаний: и воистину они заблуждались, ибо не замечали, что мы живем в такую пору, когда женщины лишь в том случае женщины, коли выходят замуж; и была я в отчаянии, ибо происходило все это во дни, когда взор мой уже остановился на одном кабальеро, который заслуживал всяческой приязни по своим достоинствам, у меня же приязнь сия перешла из любви в безумие: ведь женщины знатного происхождения подвластны слабостям, как и все иные, поскольку душе не спастись от обычных страстей.

Возлюбленный мой умел хранить в тайне свой думы, не проявлять опрометчивости в решениях, был учтив со всеми, ко мне же исполнен любви, пригож по всем статьям, но тем не похвалялся, и скромен, хоть не был от рождения ни бедняком, ни несчастливцем. Времени видаться со мною было у него предовольно, ибо дни проводил он перед моим домом, ночи же – в самом доме. Чем лучше узнавала я его, тем больше любила: ведь и для благоразумнейшей из женщин небезопасно пребывать постоянно вместе с тем, кто боготворит ее – хотя бы только на словах. От родителей моих видела я гоненья, от него слышала мольбы; как тут не впасть в ветреность, если только можно назвать ветреным шаг, после коего мой избранник стал полнейшим властелином моей чести, ибо я была уверена, что будет он мне супругом. И вот в одну из ночей насладился он мною так, что любовь моя стала еще сильнее, а его обязательства – еще настоятельнее.

Отцу моего возлюбленного была родиною Саламанка, знаменитый град, столица наук и слава Кастилии. Там он жил, там собирался женить сына на одной родственнице: ведь родители мнят удачным лишь тот брак, который свершается по их воле. Супруг мой отделывался отговорками и ради меня всячески оттягивал поездку домой.

Случилось так, что родитель мой за свою ученость и постоянные труды удостоился от государя назначения в Гранаду, каковое считается почетнейшей наградой, уступающей разве что местам в столице. Он принял свое возвышение как дар судьбы к начал готовиться к отъезду. Мой же супруг не мог свершить то, чего желал, ибо отец его стал требовать, чтобы он возвратился домой и стал готовиться ко браку с дамой, о которой так часто шла речь в письмах. Я также не могла ни на что решиться, ибо родители мои были столь крутого нрава и столь неблагосклонно внимали моим речам, особливо же тем, которые касались замужества, что, вполне возможно, они лишили бы меня жизни, когда б узнали, что я по своей воле устремила помыслы не к монашескому облачению и келье. Всего же более удручало меня то, что обнаружила я у себя некие признаки беременности. Я горько оплакивала свое несчастие и тысячу раз готова была наложить на себя руки; думаю, что осталась в живых лишь ради того, чтобы в живых остались супруг мой, который боготворит меня, и этот ангелок, которого я еще почти не знаю, хоть и стоит он мне бесконечных мук.

Я тянула с отъездом, сколько могла, притворяясь, будто стражду другими женскими недугами; лекарю же открыла всю правду, дабы он помог моему притворству и, лежа в постели, я могла бы скрыть то, что иначе скрыть было бы нелегко. Но отец мой мало пекся о моем благе, а нездоровье мое удручало его и того меньше, и о моем состоянии судил он по моему лицу, а не пульсу; по сей причине приписал мое недомогание не болезни, а дамской прихоти, и распорядился об отъезде. Мне едва хватило времени проститься с моим властелином в коротком письмеце, в котором я не столько словами, сколько следами слез поведала ему о моих горестях, моем печальном отъезде, мимолетности моего счастия и опасностях, меня подстерегающих. И вот по воле отца моего нынче в полдень покинули мы столицу, где оставила я ни много ни мало как свободу и радость. Со своим возлюбленным простилась я очами и сумела ими сказать ему многое, если пожелал он понять меня.

К ночи добрались мы до Пинто: хоть место это не совсем по пути нам, но нужно было отдать кое-какие распоряжения касательно поместья, которое здесь у нас есть; и едва забылись первым сном мои домашние, как я ощутила боль, которая вначале показалась мне слабее, чем была на самом деле, потому что мучила меня другая боль, омрачавшая душу. Однако же новая моя боль усиливалась, и я отчетливо поняла, что это верное предвестие родов. И вот оставила я в своей кровати одну служанку, знавшую о моем прегрешении, – на тот случай, если проснутся родители; а сама, одна-одинешенька, в смятении и в горе, ушла в эти поля; и здесь, в поросшем цветами укромном уголке, который, как видно, небо сотворило, дабы получше скрыть от света мой грех, здесь, где помощь находила я лишь у дерева, за ствол коего держалась, а отдых – находила лишь в собственных вздохах, силу же придавала мне необходимость, я, истекая пурпуром, произвела на свет сей плод моего лона. И когда была я от потери крови почти в объятиях смерти, появился ты, милосердный и сострадательный, дабы спасти две жизни и, более того, дабы при твоей поддержке смогла я скрыть от света урон, который потерпела моя честь, так что я смогу вернуться туда, откуда пришла, если только хватит малых моих сил; и пусть отнимут у меня жизнь мои несчастия, а не бесславие и не ущерб, нанесенный моему доброму имени.

Альбанио слушал все это с той же скорбью, с какою повествовала сама рассказчица, ибо несчастия, слезы и женщина растрогают даже камень. Дама спросила пастуха, как зовется он и где живет; и, достав кошелек с несколькими эскудо, вручила ему, попросив, чтобы взял он на себя попечение о прелестном дитятке, она же уведомит обо всем супруга, дабы тот постоянно и своевременно поспешествовал воспитанию ангелочка. Пастух пообещал, что исполнит ее повеления с величайшей неукоснительностью, и, проводив ее до усадьбы, которую назвала она своею, расстался с ней; был он изумлен диковинностью случая, и особливо великим мужеством, которое выказала эта дама, оказавшись совсем одна и в столь заведомой опасности; но чего не свершит женщина, дабы сокрыть свое прегрешение? Разве не содеет она невозможного, дабы сокрыть свое бесчестие?

Вернувшись в бедный свой дом, пастух поведал супруге о случившемся и, верно, дал бы повод к приступу злокозненной ревности, когда бы истинности слов его не подтвердило золото, им принесенное, ибо оно во всех случаях склоняет слух к вере. Женщина вспомнила, что одна из их соседок за несколько дней до того разрешилась от бремени так несчастливо, что сын, дарованный ей небом, едва успел появиться на свет, как тут же приумножил сонм ангельский; и муж с женою договорились с соседкой, что та попробует выкормить красавицу девочку, невинность и прелесть коей были таковы, что само небо возжаждало бы обрести подобного херувима. Оставив дитятко на попечении кормилицы, Альбанио и жена его на другой же день поспешили купить все потребное для того, чтобы содержать дитя в опрятности.

Отец девочки, оказавшись вдали от очей своей обожаемой повелительницы, вернулся в Саламанку и, узнав из писем со всей достоверностью о событиях той ночи, отписал Альбанио, послав пастуху весьма солидный дар признательности за его радение. И хотя из-за одного несчастия, приключившегося с этим кабальеро, пришлось ему отбыть в Италию, он успел препоручить сии заботы одному своему другу, каковой проявлял такую щедрость, что через несколько лет стал жить Альбанио в довольстве и достатке, наслаждаясь безмятежной жизнью.

Сильвия, так звали мнимую крестьянку, подросла, и едва достигла она брачного возраста, как все лучшие юноши из тех мест повлюблялись в нее и стали домогаться ее руки. Она была так белолика, что снег при виде ее усомнился бы в собственной белизне; кудри достойны были украшать главу бога солнца и ниспадали до самой земли, словно чистое золото жаждало вернуться в ее недра; глаза у Сильвии были веселые и, при всей черноте, смотрели столь самовластно, что, подобно истинным сеньорам, редко платили свои долги; ланиты не нуждались в прикрасах, ибо розы их были самые естественные, так что ланиты являли смесь алебастра с пурпуром либо же серебра с гвоздиками; уста были словно малая рана, и алые, как кровь, живили блеск жемчужин-зубов; длани же были словно две лилеи: они не захотели быть снегом, дабы не сделаться жертвами дерзостного солнца.

Нрава была она приветливого и открытого, хотя благородное происхождение подсказывало ей такие мысли, что она сама дивилась тому, как может под столь смиренною одеждой таиться столь возвышенная душа. В тех местах нередко проезжали кабальеро, и девушке нравилась рыцарственность их манер и осанки – не по ветрености, а потому, что сердце невнятно вещало ей о том, что и она благородного происхождения, ибо помыслы обычно передаются по наследству вместе с кровью.

И вот как-то летним вечером, когда Сильвия наслаждалась свежестью ветерка, который черпал благоухание у нее в устах, дабы подарить его цветам, мимо проезжал в сопровождении друзей и слуг один кабальеро из Мадрида по имени дон Дьего Осорио. Узрел он божество, каковое и средь грубых стен повелевало умами так, что нельзя было не заметить его небесного сияния; проехал он мимо и хоть тысячу раз хотел вернуться обратно, пересилил себя, ибо ему показалось малодушием сдаться на милость простолюдинки, словно алмаз теряет цену, если оправлен в свинец либо оказался средь поддельных самоцветов. Сила воли на время помогла ему одолеть влечение, и он прибыл в Аранхуэс, где справился со своими делами гораздо быстрее, чем предполагал, ибо его тянуло вернуться в Мадрид, а то и остаться в Пинто; для человека столица там, где его утеха. Добравшись до Пинто, он решил еще раз взглянуть на Сильвию, дабы друзья могли судить, есть ли ему оправдание. Они расспросили одного честного земледельца, каковой почел себя счастливым при возможности оказать им услугу, и, узнав от него, что Сильвия сейчас пребывает в одном саду вместе с подругами, все вместе отправились поглядеть на нее.

Сильвия вышла из сада, когда солнце уже лишило день своих милостей и настал темный вечер. Дон Дьего приветствовал Сильвию почтительно, как того требовала ее скромность, и поскольку тьма придавала ему духу, осмелился высказать ей отчасти свою печаль. Но хоть Сильвии и были по сердцу люди с такой осанкой, как у дона Дьего, она не захотела ответить, боясь показаться если не ветреной, то, по меньшей мере, развязной: ведь при неравенстве собеседников беседа кажется чем-то постыдным, ибо не может быть ни намерения, которое ее оправдывало бы, ни честной цели, которая делала бы ее достойной доверия. Сильвия ушла, не обернувшись, дабы не погрешить против скромности и не дать повода к злорадству многочисленным завистницам, которые, зная о чрезмерной ее суровости, хотели бы, чтобы она оступилась и тем самым показала, что властвует над своей волей не в большей степени, чем они сами.

Дон Дьего остался доволен тем, что узрел ту, кого хотел узреть, но при этом не очень-то верил, что преуспеет; однако ж ему подумалось, что ее холодность говорит не о презрении к нему, а лишь о ее стыдливости, и он решил проверить, не окажется ли она милостивее при меньшем числе свидетелей. И вот в полночь явился он к дому Сильвии с музыкальными инструментами, которые раздобыл, побуждаемый влюбленностью, и под аккомпанемент двух слуг-музыкантов спел нижеследующий романс, в коем восхвалял, средь прочих совершенств лика Сильвии, прекрасные ее уста, а красота их была такова, что одних только уст было довольно, чтобы пленять сердца, – незачем даже было глядеть ей в очи:

 
Пара лепестков гвоздики,
Перлы в алости коралла,
Сладкая угроза жизни,
Яркость раковинки малой,
 
 
Нежные врата дыханья,
Благовонного, как амбра,
И пленяющего ветер
Благом ласкового дара,
 
 
Кладезь прихотей прелестных.
Родственный самой багрянке
Багрецом, живым и чистым,
Словно кровь на свежей ранке,
 
 
Коль сравнили б тирский пурпур
С тем, что жемчугу оправой,
В страхе он поблек бы с горя,
Со своей расставшись славой.
 
 
Малая тюрьма желаний.
Лучшая утеха взгляда,
Смерть, сокрытая в кармине,
Коль возможна смерть-услада.
 
 
Безграничное всевластье
Сладостного совершенства,
Что в стыдливости безмолвной
Дарит робость и блаженство.
 
 
Роза, что в сердечке скрыла
Снег, не тающий и млечный,
И цветет цветам на зависть,
Словно май сужден ей вечный;
 
 
Красоты самой эмблема,
Коль пою тебе хваленья,
Разомкнись, молю, и молви,
Примешь ли мое служенье.
 
 
Но напрасны все старанья,
Я ваш раб, так пощадите!
Лишь одно о вас я знаю:
Смерти вы моей хотите.
 

Услышала Сильвия романс и поняла, что поет тот самый кабальеро, который говорил с нею вечером; ей хотелось открыть окно, чтоб не показаться простолюдинкой по незнанию законов учтивости, но она боялась, вдруг кто-нибудь увидит да потом расскажет больше, чем видел. Ей пришлись по сердцу и обличье дона Дьего, и учтивость его, и разумение, и мнилось ей, что она склонилась бы к мольбам человека с такими достоинствами, если бы он того заслужил; но, вспомнив о скромном своем происхождении, она изгнала эти помыслы и предала забвению, хоть и не так быстро, часы, отнятые певцом у сна.

Дон Дьего убедился в своем несчастий, ибо Сильвия в ответ на восхваленья не выказала ему признательности. На постоялый двор он возвратился куда более растревоженный, чем можно было ожидать от его здравомыслия; пытался он изобрести какую-нибудь хитрость, чтобы победить презрение Сильвии, и не мог ничего придумать: ведь останься он в Пинто, все тотчас же сочли бы его любовником Сильвии, и вместо того чтобы завоевать ее приязнь, он нанес бы ей оскорбление: в небольшом местечке тайны такого рода сохранить трудно, а женщина сдается своему обожателю лишь тогда, когда уверена, что одно только небо знает о ее прегрешении, но когда ей ведомо, что помыслы обожателя общеизвестны, она и не думает доказывать ему свою признательность, ибо не хочет давать повод к пересудам толпе, которая только и дожидается, чтобы она оступилась, дабы всласть позлословить на ее счет. Чтобы обо всем позабыть, лучше всего было бы возвратиться в Мадрид, но этого не позволяла ни любовь дона Дьего, ни красота Сильвии.

В такое отчаяние и растерянность пришел влюбленный кабальеро от этих раздумий, что вообразилось ему: а вдруг, сменив наряд, он больше придется Сильвии по нраву, ведь, может статься, причиной ее холодности не облик его, а разница в положении; когда надежда не подкрепляется равенством, она неохотно отворяет врата признательности. И подумалось ему, что если узрит его Сильвия не в пышных до безумия одеждах, а в скромном суконном платье, то полюбит хотя бы за то, что он ей ровня. С этой мыслью дон Дьего уснул, решив любым способом разрешить задачу. Утром призвал он хозяина дома и, поведав ему о великой своей любви и о том, сколь мало надежд оставляет ему суровость Сильвии, рассказал, как замыслил завоевать ее сердце, и не преминул заметить, что если добьется ее расположения, то в долгу не останется. Говорил он это с таким пылом и с такими непритворными вздохами, что старик, обнадеженный его обещанием и растроганный его горестями, посулил со своей стороны сделать все, что в его силах. Он рассказал дону Дьего, что был у него сын, который, едва достигнув весны своих лет, покинул отечество, и с тех пор нет от него никаких вестей; так он-де пустит слух, что сын воротился, и тогда дон Дьего наверняка сможет домогаться блаженной цели.

Дон Дьего бессчетное множество раз заключил старика в объятия, благодаря за милость, и, уведомив своих спутников о предстоящей метаморфозе, отбыл в Мадрид, дабы подготовить все, что надобно. Запасся он платьем, щегольским, хоть и простонародным, сменил имя, назвавшись Карденио, и однажды поздно вечером прибыл в дом своего нового отца. Тот распустил по всему Пинто слух о нежданном приезде сына, и все без конца поздравляли старика, видя, что сын этот, избавив отца от всех забот воспитания, вернулся таким повзрослевшим и похорошевшим.

Карденио завел знакомство с лучшими из жителей Пинто; и так как был он весьма сведущ в законах учтивости и столь пригож при всей скромности своего платья, все ему завидовали, и он расположил к себе все сердца. Жилось ему весело, и был он доволен своей удачей, потому что и в самом деле мог в любое время глядеть на Сильвию. Он служил ей со всей скромностью, следил за каждым ее шагом и на правах вновь прибывшего несколько раз навестил, а потому охотники соваться в чужие дела, которых в любом месте предовольно, стали поговаривать о том, что Карденио в Сильвию влюблен: ведь глаза любящих – плохие притворщики, да к тому же, куда бы Сильвия ни шла, Карденио следовал за нею по пятам, словно тень; она же была само сияние.

Сильвия тоже все это заметила, и притом с некоторым беспокойством; не потому, чтобы ей было внове, что в нее влюблены, но потому, что никто еще так не заслуживал взаимности. Сильвия была скромна и рассудительна, а потому могла оценить привлекательность и ум своего нового поклонника. Он казался ей человеком достойным, ибо достоинства, представляющиеся таковыми в воображении, не могут не нравиться. И вот она постепенно стала забывать о природной своей суровости и давать волю сердцу, ибо если еще не любила, то хотя бы чувствовала признательность, а признательность, в сущности, то же, что любовь, ибо тот, кто начинает с признательности, не кончает презрением. Сильвия стала размышлять о том, что она – ровня Карденио, любима им, и ей завидует немало девушек, от которых она слышит похвалы ему; ей подумалось, что было бы дурно обижать того, кто ее любит. При множестве ее обожателей ей не раз представлялась возможность прийти к этому выводу, но женщина никогда не сочувствует чужим страданиям, покуда сама не изведает душевных тревог.

Итак, Сильвия любила и любя сострадала. И вот однажды вечером, когда она, одна-одинешенька, перебирала в думах все эти заботы, зашел к ней ее старик отец (ибо до той поры она почитала Альбанио отцом). Он проведал, что на Сильвию заглядываются и Карденио, и многие другие, и опасался, как бы не совершила она какого-нибудь безрассудства, несовместимого с благородством ее происхождения. Дабы предостеречь Сильвию от подобной опасности, он рассказал ей всю правду о ее рождении, показал кое-какие из писем и предупредил, что положение ее может измениться со дня на день, когда она меньше всего того ожидает, так что пусть ведет себя поосмотрительней, ибо коли совершит она нечто неподобающее, то винить будут не ее, а его, Альбанио, что не позаботился защитить ее; и раз уж она от рождения одарена и умом, и красотою, а главное, выказывает природную добродетель, он умоляет ее никогда не забывать, какую кровь она унаследовала, и в отплату за любовь, которую он к ней питает, не отдавать сердца ни одному из тех, кто по неразумию ее домогается, ибо никто из них ее недостоин.

С величайшим вниманием выслушала Сильвия правдивые слова Альбанио и тайну своего рождения и, пообещав следовать его советам, постаралась развеять его подозрения, но сама при этом была и смущена, и разочарована. Вспомнился ей Карденио, и когда поняла она, что не суждено ей принадлежать ему, пожалела о потере; но при мысли о том, что любить его значит гневить Альбанио и наносить оскорбление своей крови, решила, хоть и без большей радости о позабыть об этом проблеске влечения и дождаться дня, когда сердечная ее склонность не будет противоречить ее положению.

Однажды под вечер Карденио, поклонявшийся стенам жилища Сильвии, увидел, что она в одиночестве выходит из дому; Сильвия направилась к прекрасному приветному лугу, то ли чтобы отвлечься от какой-то заботы, то ли чтобы скоротать долгий вечер, такой безмятежный в эту майскую пору. Он направился туда же, хоть и другим путем, чтобы встреча показалась случайностью, венчающей его желания, а не проявлением пронырливого любопытства. Диана в наряде поселянки вышла на луг; сидя среди неприхотливых цветов естественного сада, который без забот взрастила природа с помощью ручейка, протекавшего по соседству, и, как положено соседу, ворчливого, она дивилась тому, что, ей на горе, поведал в тот вечер Альбанио, и размышляла о том, как неудачлива; ведь когда могла она отдать сердце кабальеро, который и любил ее, и был бы ее достоин, ей помешало сознание того, что она не под стать его достоинствам, а теперь, когда ей нравится Карденио, ровня ей и заслуживающий ответного внимания, ей стало помехой то, что узнала она о своем происхождении. Карденио, увидев, что Сильвия всецело занята собственными мыслями и не замечает его, решил поведать ей о своих чувствах так, чтобы она узнала о них как бы помимо его воли; и притворившись, что не видит ее, Карденио превозмог смятение и запел сладостно и влюбленно:

 
Радостный пришел я, рощи.
Незачем пускать слезу мне:
Коли неразумным счастье,
Не бывал я неразумней.
 
 
Расскажу вам, чем я счастлив.
Не таюсь, не лицемерю:
Так я с горестями сжился,
Что сейчас себе не верю.
 
 
Я горю любовью, рощи,
И душой влекусь к богине.
Так что уж за самый выбор
Мудрым слыть могу отныне.
 
 
Вам ведь Сильвия знакома:
Очи – что два черных солнца,
И подвластны им навеки
Все, кого их взор коснется.
 
 
Украшенье сей долины!
Ей дано от неба право
Смертию карать влюбленных,
И умру я первым, право!
 
 
Сильвию увидев, рощи,
Вы шепнете сладкогласно:
«Как прекрасна дева эта!
У Карденьо вкус прекрасный!»
 
 
Осиянный взором дивным.
Все ж плачу сомненьям дань я:
Вправе ль я поверить в милость.
Если взор всегда – сиянье?
 
 
Мне от Сильвии погибель:
Коль взгляну, в огне сгораю.
Но любви своей в угоду
Я гляжу – и умираю.
 
 
И ревную, и жалею
Тех, кто встречи с нею жаждут:
Сам влюблен, вот и ревную,
А жалею, ибо страждут.
 
 
Коль решусь пред ней предстать я,
И смущаюсь, и краснею:
Я люблю – и полн почтенья.
Дерзость неуместна с нею.
 
 
Знаю, рощи: недостоин
Я небесного созданья.
Рад любить я безответно,
Мне б дождаться состраданья.
 
 
Рощи, я правдив во всем,
Исцелить меня спешите:
Ей мое внушите чувство
Иль меня любви лишите.
 

Влюбленный Карденио спел романс с таким чувством, что Сильвия призадумалась; и решила она отложить возвращение домой, дабы побеседовать с певцом и сочинителем. Карденио вышел ей навстречу, причем сделал вид, что удивился, застав ее здесь, и Сильвия ощутила страх при мысли об опасности, которою грозит ее сердечная склонность. Карденио показался ей еще привлекательнее, ибо теперь, глядя на него, она сознавала, что он не для нее.

Сильвия осведомилась, не он ли только что так сладкозвучно поведал рощам свои печали. Она и без того знала, кто был певец, ведь певец назвал свое имя; но чувства ее были уже таковы, что она повторила бы вопрос сотню раз, лишь бы один раз услышать снова его голос.

Карденио признался, что он и был певцом, хоть и несчастливым. Сильвия хотела было уйти, чтоб не слышать слов, от которых могли бы зардеться ее ланиты, и она в еще большей степени утратила бы власть над собой. Карденио остановил ее без большого труда и, промолвив, что сочтет свою любовь вознагражденной, если Сильвия выслушает хоть часть правды о его чувствах, обратился к ней с такими словами:

– Сильвия, когда бы я думал, что своей любовью могу нанести оскорбление твоему доброму имени либо твоим склонностям, видит Бог, я лишил бы себя жизни, жалкой уже потому, что ты не приемлешь ее в дар, дабы, лишив себя жизни, лишить тебя повода гневаться. Но я знаю твердо, что любовь мужчины, когда она не в ущерб женской чести, не может быть оскорблением, а потому я решаюсь высказать до конца свои мысли, ибо здесь мою тайну подслушают одни лишь дерева, а это – друзья, которые не проговорятся. Видишь, я тут пел или плакался, ведь влюбленным свойственно и то и другое. По-моему, ты меня слышала; если так оно и есть, не досадуй: коль скоро я терплю муки от сознания, что люблю безответно, ты можешь стерпеть удовольствие от сознания, что любима. Моя Сильвия, я не прошу взаимности, молю об одном – не гневайся, что я люблю тебя. Любовь моя так горда своим бескорыстием, что я едва осмеливаюсь желать тебя, ибо полагаю, что любовь, которая не дает воли объятиям, если не самая упоительная, то хотя бы самая совершенная.

Сильвия была уже настолько растрогана речами Карденио, что не очень-то доверяла собственной неприступности и не могла заставить себя уйти. Но она преодолела себя, проявив силу духа, достойную женщины знатного происхождения, и отвечала ему с такой суровостью, что ответ ее прозвучал жесточе, чем слова ненависти.

Сильвия удалилась, оплакивая то, что утратила, спеша подальше от того, к кому влекли ее желания; теперь она сожалела, что знает правду о своем рождении, благородном, но несчастливом.

– О Карденио! – говорила она, идя своей дорогою и временами устремляя взоры назад. – Когда бы могла я ответить тебе взаимностью, не опорочив благородства своей крови! Когда бы могла я вымолить для тебя у неба знатность, которой тебе не хватает, дабы вверить тебе любовь, которой у меня в избытке!

Так шла она и сетовала, сострадая Карденио настолько, что готова была поступиться стыдливостью и вернуться, дабы утешить того, кто остался на лугу и чувствовал, что любовь его усилилась, хоть надежда и ослабела. Карденио решил не следовать за Сильвией, дабы не гневить ее, ибо полагал, что она и в самом деле оскорбилась. Он был скромен, ибо не верил в себя, а поскольку любил, страшился, а поскольку страшился, не усомнился в суровости Сильвии. Теперь он снова убедился в собственной неудачливости, ибо, будучи кабальеро, оскорбил Сильвию, а будучи простолюдином, разгневал ее. Хотел бы он, чтобы в его власти было отделаться от благородной крови, унаследованной от рождения, ибо тогда он был бы свободнее и мог бы просить ее в жены. Пытаясь утешиться, он дал волю очам, и взгляд его остановился на одном из дерев, которое было настолько обделено матерью-весной, что стояло оголенное и безлистое, словно испытало на себе свирепость декабря. Показалось Карденио, что обрел он слушателя, коему может поведать и рассказать о своих печалях, как товарищу по несчастью; и на зависть певчим птахам спел он вот что:

 
Дубок, в молодые годы
Лишился ты упований,
Был горек твой опыт ранний
По воле самой природы,
Но благом сочти невзгоды:
Был жребий твой предрешен,
А путь уже завершен.
Несчастный же не страшится
После того, как свершится
То, чем он был устрашен.
 
 
Ты – зеркало бед моих:
Я тоже надежд лишился,
Хотя, глупец, не страшился,
Что ныне утрачу их;
А ты, безлистый, притих
По воле весны прекрасной:
Она могла б тебе дать
И силы, и благодать.
Но дева она – напрасно
От женщин благ ожидать.
 
 
Скорбишь о доле своей,
И я скорблю о себе:
Угодно было судьбе,
Чтоб оба мы в беге дней,
Утратив надежду, с ней
Утратили жизнь свою:
И ты был молод, как я,
Ждал столько ж от бытия;
Ты плачешь, я слезы лью,
Погиб ты, и гибну я.
 

Наступила ночь, и Сильвия стала ждать Карденио. Она не отходила от окна; Карденио же, вернувшись, заперся у себя в комнате, сбросил грубую одежду, облекся в лучшие наряды, какие привез с собой на всякий случай, и когда все предались ночному покою, вышел из своего дома и направился к дому своей бесчувственной Сильвии; а та, разгоряченная и вешней жарой, и вечерней беседой, не могла уснуть и найти во сне избавление от сладостной тоски.