Текст книги "Испанская новелла Золотого века"

Автор книги: Лопе Феликс Карпио де Вега

Соавторы: Мигель Де Сервантес Сааведра,Тирсо Молина,Антонио де Вильегас,Антонио де Эслава,Хуан де Тимонеда,Хуан Перес де Монтальван,Дьего Агреда-и-Варгас,Себастьян Мей,Луис де Пинедо,Алонсо Кастильо де Солорсано
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 39 страниц)

Монаху поверили, несчастного пожалели, и, чем громче он кричал, что он-де муж Ипполиты, тем больше все убеждались в его безумии. Уже и впрямь полубезумного, повели Сантильяну, чуть не связав его, в монастырь. Там его опять наказали плетью и опять посадили в колодки; больше месяца страдал он в этот раз за страдания, причиненные жене, и наконец, как-то в полночь, его разбудил голос, доносившийся с крыши его узилища. Торжественно и громко голос вещал:

 
Ревнив с Ипполитой
И зол, точно зверь,
Ты стонешь теперь —
В колодки забитый,
С макушкой пробритой.
Не правда ль, мученье —
Твое заточенье?
Но если не впрок
Пришелся урок,
Продолжим ученье!
 

Трижды повторил эти стихи замогильный голос, и Сантильяна, рыдая и молитвенно сложив руки, самым смиренным тоном ответил:

– Небесный или земной оракул, кто бы ты ни был, забери меня отсюда – обещаю вполне исправиться!

После этого ему дали поужинать, поднесли и вина, которого он не пробовал со дня своего преображения, что было для него самой тяжкой карой. Он выпил вина и заодно – двойную дозу того же порошка, что прежде. Тотчас его сморил сон. За все это время волосы на голове и борода отросли у него порядочно, его постригли, подбрили, как он ходил всегда, потом отвезли в карете домой, и настоятель, он же врачеватель ревности, попрощался с сестрой, надеясь, что, когда муж ее проснется, он будет в полном разуме и нрав его улучшится. Жена положила мирское платье Сантильяны на сундук у изголовья кровати, сама легла рядом; сон, вызванный порошком, продолжался до рассвета, потому что Сантильяна выпил снадобье в десять часов вечера. Наконец он пробудился, думая, что он в колодках, как вдруг увидел, что лежит в постели и вокруг темно. Он никак не мог поверить: стал щупать подушки – не из дерева ли они, – и нащупал рядом свою жену. Вообразив, что это злой дух продолжает его искушать, он закричал и стал читать молитвы. Ипполита не спала, ждала, что будет дальше. Но вот она как будто проснулась и говорит:

– Что с тобой, муженек? Что случилось? Неужто у тебя опять приступ колик в печени?

– Кто ты и почему спрашиваешь меня об этом? – со страхом вопросил уже излечившийся ревнивец. – Ах, боли у меня не от печени, а от монашества.

– Но кто же может спать с тобой рядом, – отвечала она, – если не твоя жена Ипполита?

– Иисусе, спаси меня! – воскликнул муж. – Как ты проникла в монастырь, дорогая женушка? Разве ты не знаешь, что тебя отлучат, а если проведает наш старший или настоятель, тебе так исполосуют спину, что она станет как ломоть лососины?

– О каком монастыре ты говоришь, что за шутки, Сантильяна? – отвечала она. – То ли ты еще спишь, то ли рехнулся?

– Выходит, я не был пятнадцать лет монахом, – спросил он, – и не пел антифоны?

– Что-то не пойму я твоих мудреных словечек, – возразила жена. – Вставай, уже полдень, пора тебе идти принести чего-нибудь съестного.

Не помня себя от изумления, Сантильяна пощупал свой подбородок – борода была на месте, и тонзура на голове исчезла. Он приказал открыть окно и увидел, что лежит на своей кровати, в своей спальне и рядом его платье – ни следа колодок и рясы. Попросил он зеркало и увидел совсем другое лицо, не то, что в прошлые дни глядело на него из зеркала в ризнице. Тут он осенил себя крестным знамением и окончательно уверовал в пророчество оракула-виршеплета. Жена с притворным участием осведомилась о причине его страхов. Он ей все рассказал и заключил тем, что, видно, все это ему пригрезилось ночью во сне и сам Бог, видно, велит ему исправиться и быть довольным своей женой, как она и заслуживает. Жена поддержала эту химеру, сказав, что обещала отслужить девять обеден душам чистилища, если ум ее супруга прояснится; но если бы так не случилось, она-де решила броситься в колодец.

– Да не допустит этого Бог, царица всех Ипполит! – ответил он и попросил у нее прощения, клянясь впредь не верить даже тому, что увидит собственными глазами.

Теперь ей было разрешено выходить из дому, и она с двумя подругами отправилась к графу; каждая превозносила свою проделку, и графу так понравились все три, что он, не желая никого обидеть, сказал:

– К сожалению, сеньоры, бриллиант, который дал всем трем повод блеснуть остроумием, был потерян мною в тот же день, когда его нашли; стоит он двести эскудо, да я еще от себя посулил победительнице пятьдесят. Однако венец и звание хитроумнейших женщин в мире заслужили вы все; поэтому я, хоть и не могу наградить вас по достоинству, даю каждой эту сумму, триста эскудо, полагая, что никогда еще деньги, приобретавшие мне друзей, не были употреблены удачней, и буду счастлив, если мой дом станет вашим домом.

Женщины были в восторге от его щедрости и возвратились домой в дружбе и согласии. Вскоре вернулся из путешествия казначеи, совершенно забыв о подстроенной ему шутке; художник продал свой дом и купил другой, чтобы избавиться от проказливых домовых, а Сантильяна был настолько счастлив и надежно излечен от ревности, что отныне прямо-таки обожал свою жену, уверовав, что ее опекают таинственные оракулы.

Алонсо де Кастильо Солорсано

Из книги «Занимательные вечера»Новелла шестая
Обмануть правдой

Сколь дерзким ни покажется, о благосклонные и рассудительные слушатели, мое намерение вступить на эту стезю после того, как столь изобретательные умы нас своими новеллами восхищали и занимали, может оправдать меня лишь закон, обязующий к повиновению, и ежели мой стиль, неотделанный и грубый, не доставит вам наслаждения, памятуйте о том, что не было у меня иной цели, как только вам угодить. В новелле сей хочу я подвергнуть порицанию честолюбцев, которые, имея в виду одну только свою корысть, пускаются в отчаянные и безрассудные предприятия, а также и тех, кто, будучи приближен к высокой особе, из тщеславия своего и надменности чинят другим беззакония; и королям дается здесь урок – сколь терпеливо и стойко следует сносить им непостоянство жестокой Фортуны; начну же свое повествование так.

В государстве, которое в старину именовали Тинакрией, а в новые времена – Сицилией, на омываемом Тирренским морем прославленном этом острове, чьи нивы так плодородны, что недаром считали его некогда родиной богини Цереры, а нынче прозывают житницей Рима, правил достославный Ренато, король мужественный, отважный и стойкий: из тридцати лет, в продолжение которых властвовал он над своим островным королевством, четырнадцать пришлось ему воевать, вступая в жестокие и опасные сражения с непокорными вассалами, покуда, лишив жизни одних, других примерно покарав, он не восстановил в державе мир и тишину. Был отважный король женат на прекрасной Камилле, своей двоюродной сестре, которую нежно любил весь тот короткий срок, какой мог наслаждаться ею, ибо не прошло и трех лет, как она умерла родами, ввергнув в жестокую скорбь и возлюбленного супруга своего, и многих из его подданных, ибо все королеву искренне любили и почитали. Осталась после Камиллы дочь, которую назвали Кассандрой, – она одна примирила несчастного отца с утратой столь доброй матери, будучи для него несказанной отрадой и обещая сделаться утешением его преклонных лет. Когда же пришла к Кассандре во всем своем цветении пятнадцатая весна, то, не говоря уже о великой красоте принцессы – диве родной земли и изумлении окрестных, – не было прелестей, достоинств и совершенств, каких бы она в себе не заключала. Умна она была необычайно и обладала великолепным голосом – короче говоря, природа явила в ней одно из редкостных своих чудес.

В день пятнадцатилетия прекрасной принцессы затеял отец в ее честь королевский турнир, в котором пожелал самолично принять участие наравне с другими рыцарями, чтобы тем самым заставить вельмож и придворную знать устроить состязание с особенною пышностью и доселе не виданными ухищрениями. Закончились приготовления очень скоро, если учесть, сколь роскошным и блестящим этот турнир затевался, и, прослышав о нем, съехались из соседних княжеств и королевств самые искусные рыцари и дворяне, какие – чтобы на ристалище себя показать, а какие – чтобы на других посмотреть.

Когда же настал торжественный день, назначенный королем для веселого праздника, столица той державы, город Палермо, настолько заполонен был своими и чужеземцами, что едва возможно было пройти по его широким улицам. Главная площадь расцвела, как сад: золоченые балконы, на нее выходящие, украсились коврами и расшитыми-балдахинами, особенно те, что предназначались для прекрасной принцессы и ее благородных дам, та и другие явились во всей красе за полчаса до начала праздника, к великой радости всех, кто пришел на них полюбоваться. Едва заняла принцесса свое место на возвышении, а дамы расселись согласно обычному порядку, как рыцарь – устроитель турнира с невиданной пышностью и блеском въехал на площадь под звуки воинственных гимнов, что исполняли шедшие впереди музыканты, обряженные в дорогие, золотом шитые одежды, в которых видны были цвета его дамы; чулки, перья, плащ самого устроителя, равно как и чепрак его коня, были тех же цветов; позади ехали маршалы, оруженосцы, пажи – словом, все было так, как полагалось: не ошибся Ренато, поручив этому дворянину устроить королевский турнир.

Был он одним из принцев крови – знатен родом и богат землями и доходами; с роскошною своею свитой, каковая была уже мною упомянута, он объехал площадь под ликующие крики толпы и, прежде чем занять свое место на ристалище, сошел с прекрасного андалузского скакуна, рожденного на берегах полноводного Гвадалквивира, и скрылся в предназначенном ему великолепном шатре, где и стал ждать появления рыцарей, желающих вступить в поединок; дабы не утомлять вас, уведомлю вкратце, что выезжали они по одному на площадь, устроитель сразился с ними, выказал при этом сноровку и храбрость и выиграл три приза: первый отдал принцессе, два других – своей даме.

И вот настало время выехать на площадь королю; свиту его могут себе представить те из вас, кто видел, как на королевском празднике, устроенном намедни при мадридском дворе, вошли в залу католические наши государи, оказав честь всем присутствующим и возвеселив их сердца.

Король занял свое место, герольды протрубили атаку, и ринулся Ренато на противника, держа копье в кольце у правого стремени; на скаку выдернул его, взял наперевес и с превеликой силою нанес такой удар, что копье разломалось о панцирь; устроитель же выказал силу духа не меньшую: он поднял ввысь свое копье в тот самый миг, когда кони поравнялись, каковой учтивости рукоплескали все, кем она была замечена; король, однако, послал сказать, чтобы во второй схватке это не повторилось; и устроитель повиновался, хотя и не должен был бы, ибо, искусство ли его тому виною, несчастливая ли судьба, назначенная королю в этом состязании, но копье, ударившись о забрало шлема, разлетелось в щепы, и одна из них вонзилась королю в правый глаз с такой силою, что проникла в самый мозг, отчего король, не успев и слова молвить, грянул оземь бездыханным.

Прискорбные эти события вызвали всеобщее смятение; единый жалостный вопль вырвался изо всех уст, и, оставив свои места, все поспешили туда, где лежал король, чья душа уже рассталась с телом. Подъехали маршалы из его свиты, а с ними и другие придворные, и самые знатные на плечах отнесли его во дворец, оплакивая столь неожиданную и горестную утрату. Как подействовало на Кассандру несчастное это происшествие, невозможно описать словами: скажу только, что от горя она едва не лишилась рассудка.

Этим же вечером тело короля набальзамировали, чтобы наутро отнести в склеп и предать погребению со всей пышностью и торжественностью, какие приличествуют королевскому сану; и всеобщие стенания, вызванные его кончиною, свидетельствовали, сколь любим он был своими верными слугами. Прекрасная Кассандра, уязвленная горем, убитая ужасным несчастьем, ничем не могла утешиться или же умерить страдания. В таком положении находилась она много дней, но быстротекущее время, которое и не такие горести и печали исцеляет, помогло и Кассандре: через год после гибели отца, в свой шестнадцатый день рождения, она облегчила траур и дала старейшим советникам своей державы соизволение приискать ей жениха, чтобы вступить в брачный союз, выгодный для королевства и сообразный с ее собственной склонностью, и в союзе этом произвести на свет наследников престола.

Ей предложили троих принцев, из которых могла она избирать, а были то герцог Миланский, герцог Калабрийский и дон Ремон Борель, единственный сын графа Барселонского. Видела она и весьма схожие портреты всех троих; и хотя брак с герцогом Калабрийским, ее соседом, был бы выгоден, молва о его суровом нраве, распространившаяся по Калабрии и проникшая в сопредельные земли, отвратила от него принцессу; так что из троих принцев был ею избран сын дона Бореля, графа Барселонского, дон Ремон Борель, которого природа оделила всеми дарами, какие потребны были дворянину его ранга и положения, чтобы удостоиться несравненной Кассандры, которая достоинствами всех принцесс затмевала. Сообщили об этом каталонцам, и граф отправил посольство, чтобы составить брачный договор; хотелось ему, чтобы королева Сицилии, принявшая уже от своих подданных присягу, увидала воочию широту его души и щедрость сердца в пышных и великолепных дарах, собранных из всего лучшего, что есть в Испании и других королевствах: были там невиданные ткани, бесценные украшения и, наконец, чудные самоцветы и дорогие, редкостные каменья. Послы вручили подношение, и королева его приняла крайне благосклонно и с большой охотою, как памятуя о том, кто эти дары прислал, так и дивясь их великой ценности. Все условия были обговорены, и контракт в короткое время составлен: с тем и пустились в путь барселонские послы, а с ними вместе королевой были отправлены послы сицилийские с подношениями не менее пышными, чем полученные ею, и с наказом вручить их графу, а сыну его – особый дар: дивный портрет самой королевы в оправе, усыпанной алмазами, и перстень с бриллиантом, такой дорогой, что был приписан к королевской сокровищнице: испокон века им обручались короли Сицилии – это Кассандра велела непременно сообщить каталонскому принцу.

С попутным ветром добрались до места оба посольства, и были в честь сицилийцев устроены праздники и гуляния; старый граф встретил их весьма радушно и дары принял с великим удовольствием, на все лады их расхваливая и превознося, точно так, как прежде королева; и сын его принял портрет и перстень, по заслугам оценив и столь прекрасную копию, и столь богатое даяние: с тех самых пор никогда не снимал он этого перстня со своей правой руки, что и обозначило дальнейшую судьбу принца, как мы после о том узнаем.

В очень короткий срок послы закончили переговоры; обе стороны подтвердили свое согласие, и брачный контракт был составлен: граф радовался, видя, сколь высокий союз его сын заключает.

Остался у графа со времен его юности еще и побочный сын, теперь уже тридцати лет, силы необычайной, дерзкий, высокомерный и до крайности несдержанный, чем и заслужил неприязнь каталонских дворян, которым угодно, чтобы и сами их государи к ним относились с любовью и уважением, в каковых никогда им не отказывали ни природный их повелитель, ни его законный наследник, на которого дон Джофре – так звали внебрачного сына – нимало не походил, отчего все его ненавидели, если не считать простолюдинов, – эти поддерживали его и очень почитали, ибо из своих далеко идущих соображений он их жаловал более, нежели знатных.

И вот принялись снаряжать в дорогу принца и его свиту, куда входила самая родовитая знать Барселоны и всей Каталонии: графы, виконты, бароны и рыцари, собираясь в путь, тратили несметные богатства, чтобы не посрамить своего сеньора, показавшись с ним в Сицилийском королевстве.

В день, назначенный для отплытия, уже стояли в преславной барселонской гавани восемь галер, специально построенных на верфях каталонской столицы: были они, в особенности флагманская, украшены пестрыми флажками, расшитыми вымпелами и роскошными стягами, а также снабжены в изобилии всем потребным для плавания, не говоря уже о солдатах, пушках, умелых и опытных гребцах. Остается добавить только, что у достославного принца, который едет нынче жениться в Сицилию, было на службе три дворянина, происходивших из самых знатных в Каталонии семей: их он очень отличал и особенно жаловал; но, к немалому удивлению других придворных, все трое между собой пребывали в добром согласии, не завидуя друг другу и не входя в раздоры, – все это благодаря разумному обращению с ними их сеньора, который поровну оделял их милостями и знаками внимания, так что ни один не мог пожаловаться; звали дворян дон Уго, дон Гильен, а третьего – Гарсеран. Они приготовлялись более тщательно, нежели прочие, дабы всех затмить на предстоящей свадьбе, и потому замешкались в своих имениях, пошивая наряды и взимая подати, не без стеснения для вассалов, ибо они-то в подобных случаях и обеспечивают собственным имуществом траты господ.

О дне отплытия было им сообщено заранее, но, как они ни старались, к сроку прибыть не удалось: для них вместе с отборными гребцами оставлена была одна из лучших галер, с тем чтобы на другой день могли они пуститься в путь и догнать остальных в первом порту, где свадебный кортеж принца остановится на ночь. В день отплытия отважный дон Ремон попрощался с отцом и, получив благословение, взошел на корабль вместе с дворянами своей свиты, которые разместились на восьми галерах так, как им было назначено.

Хотел было и дон Джофре, внебрачный сын графа, сопровождать брата по такому случаю и побывать на его свадьбе, однако же отец, зная его крутой и нелюбезный нрав, не дал на то своего согласия, чем дон Джофре был крайне раздосадован, из каковой досады воспоследовали немалые смуты, как мы с вами после увидим.

Звонким и радостным залпом изо всех орудий встретили галеры своего принца; с берега тоже палили пушки, и множество музыкантов играли воинственные гимны, а корабли, поставив паруса по ветру и погрузив весла в волны, пустились в путь при благоприятствующей погоде; и чувствовал себя благородный дон Ремон счастливейшим из людей: минуты казались ему сутками, а сутки – месяцами, покуда не мог он насладиться видом желанной своей королевы; то и дело вынимал он ее портрет, который всегда носил на груди на цепочке, и подолгу созерцал его. Радость слегка омрачалась тем, что три его любимца опоздали и не смогли выехать вместе с ним, но все вокруг уверяли, что и двух дней не пройдет, как они догонят галеры в первом же порту, где те встанут на якорь.

Однако против ожиданий дворяне еще на два дня задержались с отплытием и принца догнать не смогли, как вы впоследствии о том услышите. Вот уж третью неделю под попутным ветром бороздили галеры светлую гладь бескрайнего Нептунова царства, как вдруг переменчивая Фортуна, которая еще недавно, обратив к каталонцам благосклонный взор, казалось, споспешествовала их стремлениям, обещая счастливое плавание и тихую гавань, нынче явилась во гневе, дабы не забывали о ее непостоянстве: стала скликать неистовые ветры и морщить безмятежную гладь Тирренского моря, взрастив наконец водяные горы, которые в дерзком стремлении к небесам то заставляли корабли, потерявшие друг друга в буре, коснуться высоких туч, то, напротив, погружали их глубоко в морскую пучину. Слоистые облака покрыли небо, и из мрачного их лона извергались обильно и непрестанно потоки дождя. Всех охватило смятение и ужас: кормчие оставили кормила, матросы метались по палубе, прилежные гребцы, не слыша свистка растерянного боцмана, уж не погружали весел в воду; волны росли, вздымаемые разъяренным ветром, и корабли то опускались под изогнутые своды лазурного царства, то устремлялись к небесным сферам. Отважный дон Ремон всячески старался укрепить дух своих товарищей, но, видя, как кормчие, матросы и гребцы дрожат за свои жизни и кричат о неминуемом крушении, все убоялись пагубного конца; так оно и вышло – десять часов мотало их по волнам, и неподалеку от Мессины, при входе в бухту, отстоявшую от гавани на две мили, флагманская галера, а с ней еще три, наскочили на рифы и разбились об острые выступы скал, отчего и затонули, поскольку попало в трюмы много воды, а при всеобщем смятении никто не подумал прибегнуть к насосам; ни один из тех, кто был на галерах, не спасся; лишь отважный дон Ремон, которого небо сберегло для того, чтобы он правил Сицилией вместе с прекрасною королевой, увидев неминуемую свою погибель, скинул одежду, оставшись в исподнем из тонкого голландского полотна, ухватился за бревно, отломившееся от галеры, и, отдавшись на волю разъяренных волн, изо всех сил стал загребать руками, пытаясь добраться до суши.

Жалостную эту картину наблюдали с берега три рыбака, чьим единственным достоянием были утлый челнок да несколько латаных сетей, с помощью которых добывали они пропитание для своих семей, живших в ближней деревушке; заметив среди разбушевавшихся волн человека, более счастливого, нежели его спутники, ибо он, ухватившись за бревно, тщился поддержать свою жизнь в надежде на помощь, захотели они отсрочить его кончину и решились, несмотря на опасность, покинуть берег; отвязали они челн, столкнули его в воду и очень скоро достигли места, где храбрый юноша из последних сил сражался с неистовыми валами. Бросили ему конец веревки, за который он ухватился, и вот, благодаря милосердию троих рыбаков, сменил наконец бревно, свое ненадежное судно, на безопасный челн. Как мог, поблагодарил добрый каталонец за христианскую помощь и прибавил, что вознаградит их небо, ибо сам он сейчас в таком положении, что и за столь благое дело отплатить не в силах.

Так выбрались они на сушу, и рыбаки отвели несчастного в свою убогую хижину, где развели огонь, тепло которого вместе с изношенным плащом, что дали спасенному, дабы прикрыть наготу, укрепили его пошатнувшийся было дух, и снова стал он благодарить рыбаков за радушие, какое он в их бедном жилище встретил. Спасаясь от ударов злополучной судьбы, сберег дон Ремон лишь перстень и портрет, присланные прекрасной Кассандрой; обе эти вещи спрятал он так, чтобы рыбаки не увидали. Спросили его, кто он таков, и он, отрекшись от звания, сказался купцом из Каталонии: плыл-де он вместе с принцем в Сицилию на одной из его галер и вез разные товары, дабы выгодно продать их на королевской свадьбе; все, кроме него, погибли, никто не спасся; весь груз его также затонул, о чем он ничуть не жалеет, коль скоро сам остался в живых. Вновь посетовали простодушные рыбаки на злую его судьбину, в изумление же их повергло то, что это каталонский принц и его люди потерпели крушение, ибо, желая повеселиться на королевской свадьбе, все здесь с нетерпением ждали его прибытия.

Добросердечные рыбаки старались, как могли, развеять грусть мнимого купца, всячески его утешая; пробыл у них дон Ремон два дня, а на третий сказал, что надумал идти в Мессину, где якобы знает одного купца, с которым ведет дела и который приютит его на время, пока вести о несчастий не достигнут родины и не поспеет оттуда помощь; рыбаки его проводили, показали, куда идти, и в дорогу дали всю пищу, какая была у них припасена на этот день; и вновь поблагодарил их дон Ремон. Побрел наш каталонский принц по дороге, которую ему указали, горюя и сокрушаясь – да и как было не сокрушаться тому, кто лишь недавно отплыл от родных берегов со свитою столь пышной и богатой, что подобной еще не видала Европа, а теперь утонули все его люди, он же, великим чудом избежав гибели, остался один, безо всякой поддержки, бос и наг, если не считать дырявого плаща, данного из жалости сердобольными рыбаками. Подумывал принц, не сообщить ли королеве о постигшем его несчастье, чтобы она за ним прислала людей; однако претила ему эта мысль: счел он позором для своей державы и уничижением исконной испанской гордости то, что чужеземцы, которыми будет он управлять, связав себя брачными узами с их законной повелительницей, впервые увидят его в столь жалком обличье – нет, лучше будет укрыться в прибрежной деревеньке и поглядеть, не явится ли туда какая-нибудь галера, отнесенная бурей, но избежавшая участи тех, что были с ним, ведь если корабль уцелел, моряки непременно приведут его к берегу, чтобы осмотреть повреждения, нанесенные жестоким штормом.

Порешив на том, отправился далее злосчастный принц и вскорости вышел на зеленую лужайку, у края которой виднелась малая деревушка; здесь, наслаждаясь свежестью и прохладой, пасли сельчане свои тучные стада. С ними была милая девушка, которая скот не пасла, а носила еду из дома, чтобы работники с пастбища не отлучались и не оставляли овец без ухода и присмотра. Подойдя к пастухам, стойкий каталонец поздоровался с ними дружески и спросил, что это за селение и далеко ли отсюда до столицы; отвечали ему, что селение зовется Флореспина, а до столицы отсюда двадцать миль.

– Найдется ли кто-нибудь в этой деревне, – осведомился злополучный юноша, – к кому бы я мог поступить на службу? Ибо я спасся вплавь во время жестокой бури, и нищета вынуждает меня искать заработка для поддержания жизни.

Тут отозвалась девушка:

– Если не претит вам занятие пастуха, то знайте, что мой отец владеет большей частью овец, пасущихся на этих лугах, и работник нам нужен, ибо два дня тому умер один из наших пастухов, и некому теперь позаботиться об отаре, которая ему была поручена; если вы не против, я попрошу отца вас нанять, ибо вы, сдается мне, человек честный.

– Очень меня обяжете, милая пастушка, – ответил дон Ремон, – если замолвите перед отцом за меня словечко.

– Охотно, – сказала она, – сделаю это: горько мне глядеть на вашу беду, и одного лишь я желаю – чтобы ремесло, которое вы избрали, пособило вам в вашей нужде.

– Да наградит вас небо за доброту, – молвил Дон Ремон, – и за помощь, которую вы готовы мне оказать; даю вам слово, что покуда останусь я на службе у вашего отца, пребуду покорным вашим слугою, ибо полюбились вы мне сразу, как только я вас увидал.

И пастушка рада была оказать ему услугу, частью оттого, что был он статен и пригож, частью – из сострадания к его невзгодам; повела она юношу в деревню и легко уговорила отца нанять его вместо умершего работника; определили ему изрядную отару и выдали вперед жалованье, чтобы мог он одеться, как пастуху подобает.

Заступил отважный дон Ремон на мужицкую эту работу, утешая себя многими примерами, приходившими ему на память: были такие суверены и принцы, которых злосчастная судьба ставила еще ниже, принуждая к более постыдным занятиям, да и не в окружении друзей и единоверцев-христиан, а в плену у язычников, противников Божьего закона; ему же остается лишь уповать на то, чтобы небо помогло ему в его невзгодах, и ожидать, что со временем произойдет и в его судьбе перемена к лучшему.

Весть о его злополучном конце распространилась не только в Сицилии, но и в соседних землях, вызывая всеобщее сочувствие и сострадание; а в душе прекрасной Кассандры возобновилась скорбь, поселившаяся там со дня смерти отца: ведь, ожидая нежно любимого супруга, слышит королева, что поглотили пенные валы соленого моря и его, и всех его людей, и ни один не спасся, чтобы поведать о пагубном происшествии; и вот, дабы все как следует разузнать, отправила она от сицилийских берегов шесть галер, которые, обыскав заливы и прибрежные скалы, должны были подтвердить или опровергнуть печальную весть. И едва лишь приступили к поискам, как обнаружились в гавани Мессины верные знаки случившегося несчастья, ибо обломки флагманской галеры и тех, что вместе с нею разбились об острые скалы, были неистовыми волнами выброшены на берег: нашли там, между обломками весел, вымпелами, флажками и штандарт флагманской галеры; и хотя он весь выцвел от соленой воды и песка, по некоторым сохранившимся квадратам возможно было узнать герб графа Барселонского. Сообщили об этом королеве, отчего несказанно возросло ее горе, и все же вновь она отправила свои галеры в соседние порты на случай, если причалит туда, сбившись после бури с курса, какая-нибудь из галер каталонского принца.

Так обстояли дела, когда трое приближенных дона Резона, пустившись вдогонку за его галерами на той, что им была оставлена, после описанной бури потеряли направление и носились наудачу по бурному и гневливому морю, покуда не встретили королевских галер, вышедших из Сицилии на поиски уцелевших каталонцев; тут, к великому своему горю, и услыхали они весть о прискорбной гибели принца; решили дворяне поворотить в Барселону, куда и прибыли через две недели, – а всего только месяц прошел с тех пор, как в веселии покидали они этот город, следуя за благородным доном Ремоном на его свадьбу.

Встали они на якорь в преславном барселонском порту и хотели было высадиться на берег, как вдруг донеслись до них из города крики и бряцание оружия; у портового люда осведомились они, что бы мог означать такой великий шум, и поведали им, что два дня тому назад приключился с графом внезапный удар, от которого он скончался, едва успев принять последнее причастие; увидя это, дон Джофре, его внебрачный сын, едва похоронив отца, потребовал, опираясь на простонародье, чтобы его признали сувереном, и добиться этого ему не составило труда, ибо не было в городе законного наследника, который поехал жениться в Сицилию, взяв с собою цвет каталонской знати; сообщили им также, что дон Джофре уже занял все самые важные в графстве крепости и присвоил имения отсутствующих дворян, дабы раздать их своим приспешникам вместе с сопутствующими этим землям титулами и званиями – все это неспроста, а затем, чтобы иметь надежную опору в новых владельцах, которые жизни не пожалеют, защищая свое добро; и вот каждодневно между мятежниками и верными подданными вспыхивают новые братоубийственные сражения и смертельные схватки. Услышав это, наши дворяне едва не лишились чувств: от стольких бед, обрушившихся на них за столь короткое время, растерялись они и не знали, что им и предпринять; к тому же они предположили – а так оно и было в действительности, – что тиран дон Джофре и у них отобрал владения и доходы и поделил между своими, поскольку фавориты дона Ремона сводного его брата никогда особенно не жаловали.

Долго обсуждали они, что же им теперь делать, и наконец остановились на решении, предложенном доном Уго: вернуться в Сицилию и поступить на службу к королеве: будучи приближенными ее суженого, могли они надеяться и у нее оказаться в чести. Так и порешив, они на другой день отплыли из Барселоны с попутным ветром, а еще через неделю бросили якорь в Мессинском порту; высадились, но в город войти не пожелали, а решили остановиться в какой-нибудь деревне неподалеку от столицы и побыть там, пока не будет готов траур и не поспеет соизволение королевы прибыть ко двору; и была ими избрана деревушка, в которой переодетый дон Ремон пас овец; заняли они комнату на постоялом дворе как раз рядом с той, где жил отважный принц, служивший своему хозяину.