Текст книги "Испанская новелла Золотого века"

Автор книги: Лопе Феликс Карпио де Вега

Герцог расположился в столице со всею роскошью, подобающей такому вельможе, как он. Он часто бывал во дворце, и Диана всегда его сопровождала в его карете; она превратилась в неусыпного Аргуса, стремясь увидеть на улицах или во дворцах и галереях королевского дворца Селио, который, закованный в цепи, пребывал в индийской Картахене.

Король часто выходил на балкон, с которого были хорошо видны ворота замка, чтобы наблюдать через оконные стекла, как прибывают гранды.

Судьбе Дианы, которая уже устала от разных превратностей, было угодно сделать так, чтобы однажды, когда экипажи въезжали в ворота и выезжали из них, какой-то слуга допустил грубость по отношению к герцогу, и так как все, кто был с герцогом, пришли в замешательство, потому что придворными они стали совсем недавно, то Диана, к счастью, упражнявшаяся когда-то со своими служанками на тех вороненых шпагах, которыми пользовался Октавио, ее брат, и Селио, мгновенно соскочила с подножки кареты, и никто не успел даже оглянуться, как она нанесла оскорбителю ловкий удар кинжалом. Это вызвало общее смятение, конец которому положило властное вмешательство герцога, приказавшего Диане следовать за ним до самых дверей королевской приемной.

Король принял герцога, и так как он, говоря с ним, не переставал улыбаться, герцог спросил, что вызвало улыбку его величества. На это король ответил: «Ловкость вашего дворянина, который нанес удар кинжалом человеку, допустившему по отношению к вам дерзость». Герцог, видя, что государь в хорошем расположении духа, стал ему расхваливать и превозносить достоинства, дарования и мужество Дианы так, что король пожелал ее видеть; и Диана предстала пред королем и поцеловала его руку. Осанка Дианы, ее изящество, скромность и непринужденность манер побудили короля попросить у герцога, чтобы тот уступил ему своего верного слугу. Герцог ответил, что, хотя он чрезвычайно им дорожит, все же с самого начала аудиенции он намеревался предложить его государю.

Ваша милость, сеньора Леонарда, вероятно, довольна улучшением в судьбе Дианы, так как она стала служить королю Испании и за несколько дней в такой мере завоевала его любовь, что в тысяче разных случаев он поступал по ее усмотрению, и постепенно через ее руки стали проходить все более значительные и важные бумаги. Но я заверяю вас, сеньора Леонарда, что Диану не радовало все это, потому что душа ее разрывалась между двумя Селио, которые были далеко от нее: один – в Индиях, другой – близ Пласенсии. Один – ее супруг, а другой – сын.

Дарования и услуги Дианы настолько усилили любовь к ней короля, что перед тем, как герцог покинул двор, король отблагодарил его за все, что он сделал для Дианы: по просьбе герцога король назначил его командором Алькантары[89]89
  Алькантара – крупнейший после Сантьяго духовно-светский рыцарский орден в Испании.


[Закрыть] и пожаловал его младшему брату шесть тысяч дукатов содержания.

Красота голоса Дианы во дворце не осталась тайной, хотя в своем новом положении и при новых занятиях она старалась скрыть его. Так уж повелось, что, достигнув положения в обществе, человек отворачивается от муз, ибо ошибочно считает, что тому, кому небо даровало способности к пению, рисованию или сложению стихов, недоступны иные занятия, и говорит об этих своих способностях как о чем-то позорном. Но ведь известно, что Александр играл на лире и пел, а Октавиан[90]90
  Александр Македонский (356–323 до н. э.) – крупнейший полководец и государственный деятель древнего мира. Октавиан – римский император Август (27–14 до н. э.), действительно писавший трагедии, эпиграммы и стихотворения.


[Закрыть] сочинял стихи, что, однако, не помешало первому завоевать чуть ли не всю землю, а второму – поддерживать мир.

Сын одного знатного вельможи ухаживал за придворной дамой, которой чрезвычайно хотелось послушать пение Дианы, чья наружность и ум не были ей неприятны. С большой настойчивостью она стала просить возлюбленного, чтобы тот уговорил Диану спеть ей как-нибудь вечером. Диана, чтобы не навлечь его неудовольствия и полагая, что ничего не случится, если об этом узнают, около часу ночи спела на террасе следующее:

 
Лес, мне жизнь давала много
Поводов слагать напевы.
Случаев мечтать о славе
И причин влюбляться нежно.
 
 
Ты тоску мою узнаешь,
Ты поймешь мое блаженство,
Ибо зазвучит мой голос
Под твоей безмолвной сенью.
 
 
Лес, излить свои печали
Побоялся я в деревне.
Где подслушает их зависть,
Чтобы осквернить насмешкой.
 
 
Здесь же, в чаще, я спокоен.
Ибо, если и лепечет
Ключ, моим словам внимая.
Он забудет их мгновенно.
 
 
Долго пленником томился
Разум мой в дворцах Цирцеи,
Покоряясь безотрадно
И страдая безответно.
 
 
Как ее пороки видеть
Мог он, превращенный в зверя?
Нет, плоха любовь такая,
О которой сожалеешь!
 
 
Но владычицу иную,
Друг мой лес, избрал теперь я.
Красоту ее бессильно
Описать воображенье.
 
 
Очи – словно две картины…
Нет, сравнение неверно:
То, что дивно на картине,
В жизни лучше несравненно.
 
 
В них гляжу я и, ликуя,
Их считаю чудом света.
Ибо, словно два светила.
Эти очи чудно блещут.
 
 
В них живут два живописца,
Двое юношей прелестных,
Кем и я в очах-картинах
Был подчас увековечен.
 
 
Эти очи сообщают
Красоту двум аркам черным.
Ибо все, что рядом с ними.
Украшает их соседство.
 
 
И природой и богиней.
Украшающей в апреле
Луг и лес нарядом новым,
Пурпур губ ее расцвечен.
 
 
Алых роз, даримых маем
Смертным людям в честь Венеры,
Роза уст ее багряней;
Но она грозит мне смертью.
 
 
Эта роза – из кораллов,
А под ними – нити перлов,
И о них не я словами,
А она расскажет смехом.
 
 
Руки у нее – как мрамор,
Пальцы – как Амура стрелы;
Ведь лучи из льда бросало б
Солнце, будь оно из снега.
 
 
Я смолкаю, ибо знаю,
Что, продолжив восхваленья.
Буду принят за счастливца,—
Я же лишь безумец бедный.
 
 
Расскажи я, как возвышен
Дух в ее прекрасном теле,
То, как в зеркале, предстал бы
Всем ее рассудок светлый.
 
 
И не три, а больше граций
Появилось бы у древних,
Если бы они увидеть
Грацию ее успели.
 
 
От красы ее жестокой
Я шесть лет спасаюсь бегством.
Но с лихвой свиданьем каждым
Долг оплачен шестилетний.
 
 
Не живу, а умираю
Я от встречи и до встречи.
Я клянусь бежать и тут же
Думаю о возвращенье.
 
 
Я исполнен странным чувством —
Смесью ревности с блаженством,
Ибо к собственному счастью
Я испытываю ревность.
 
 
Я погиб, коль правдой станет
То, что мне всего страшнее,
И боюсь об этом думать.
Чтоб не пасть от страха мертвым.
 

К несчастью или, вернее, к счастью Дианы, ее пение услышал один придворный, пользовавшийся милостью короля, но не заслуживший расположения этой дамы. Он рассказал об этой серенаде королю и при этом всячески поносил Диану. Король, который слышал ее пение, но пропустил его мимо ушей, составил приказ, обрадовавший многих придворных, осуждавших предпочтение, которое он оказывал Диане, ибо причиной его не были ни благородное ее происхождение, ни заслуги на мирном или военном поприще. Король знал о множестве беспорядков, происходящих в Индиях, и ему было известно, что при дворе начали завидовать Диане, по-прежнему называвшей себя во дворце Селио, за то, что их клевета не лишила ее королевской милости; поэтому он назначил ее правителем и генерал-капитаном всех недавно завоеванных владений и поручил ей наказать преступников, повинных в убийствах, о которых каждый день в Испанию приходили донесения. Диана не могла отказаться от этого назначения и, поцеловав руку своего государя, вместе с его срочными распоряжениями и необходимым количеством людей отбыла из Вальядолида в Севилью, где стояла армада и собирались люди, желавшие отплыть на ней, и так как уже дошли слухи о невиданных сокровищах той земли, то таких желающих было бесчисленное множество.

Диана проезжала через Толедо, свою родину, и так как там новость взволновала всех дам и кавалеров, то весь город вышел, чтобы посмотреть на нового вице-короля, красота и необыкновенный ум которого славились во всей Кастилии. Вышел на улицу и брат ее Октавио, и когда Диана увидела его среди множества других людей, она залилась слезами, задернула занавески своей кареты и, бросившись на подушки, едва не потеряла сознания. Она не захотела останавливаться в Толедо, и когда город почти скрылся из глаз, открыла окно и, горестно вздыхая, стала смотреть на родные стены.

Уже в Севилье судьба Дианы стала к ней добрее; послав благоприятную погоду, она помогла ей добраться до желанной земли, где ее встретили приветственными возгласами испанцы и индейцы. Зная, что следует почитать и бояться того, кто наказывает и награждает, а также видя незапятнанность ее рук и твердость ее суда, а возможно, еще и потому, что она казалась им человеком юным и целомудренным, они прозвали ее Солнцем Испании.

Многих, тщательно разобрав их дела, она отправила в Испанию, других велела лишить жизни и в полной тайне похоронить в могиле моря, если только оно было в тех местах. Наконец Диана прибыла в Картахену. Обходя тамошние тюрьмы, она обнаружила в одной из них Селио, и хотя он сильно похудел и изменился в лице, она его сразу узнала, потому что любовь, живя в крови, мгновенно приливает к сердцу и сообщает правду душе. Диана должна была не показывать свою радость, но лишь с трудом смогла она ее скрыть. Она спросила о причине его заключения и хотела освободить его, но два брата убитого – богатый купец и воинственный капитан корабля, которые до тех пор держали его в тюрьме под следствием, – подняли шум и стали взывать к справедливости, что сделало невозможным для Дианы выпустить задержанного на свободу. Тогда она приказала всем выйти из комнаты и велела, чтобы он сам рассказал ей обо всем случившемся, дав ему слово дворянина облегчить, насколько возможно, его участь, если только он скажет правду. Селио, почувствовав – и весьма основательно, – что вице-король проникся к нему большим расположением, хотя об истинной причине этого он и не догадывался, подробно рассказал ему обо всем, что с ним случилось: о своей толедской любви, об исчезновении Дианы, о том, что он испытал, пустившись ее разыскивать, в том числе и о том, что человек, которого он убил, оказался вором, укравшим ее драгоценности. Он объяснил, что, так как человек этот не пожелал вернуть ему алмаз, бывший первым залогом его любви, это привело его в исступление и продолжило цепь его несчастий. Диана смотрела на Селио и еле сдерживала слезы; но сердце ее обливалось кровью, как залили бы слезы ее лицо, если бы она была одна.

Она велела увести Селио и тайно приказала своему дворецкому, чтобы его окружили заботливым уходом. Каждый день она беседовала с ним и каждый раз просила его рассказать ей свою историю, и это чрезвычайно удивляло Селио, заметившего, что вице-король не хочет, чтобы он говорил с ним о чем-либо другом.

Закончив все, что она должна была сделать в этой стране, – наказав виновных и раздав верноподданным заслуженные награды, как ей предписал король в своих приказах и распоряжениях, – Диана, видя, что ни уговоры, ни деньги не могут смягчить родственников покойного судовладельца, велела поместить Селио на своем адмиральском корабле и под видом арестованного увезла его с собой, обедая и играя с ним в карты в течение всего путешествия.

Диана застала короля Испании в Севилье; она поцеловала его руку, сопровождаемая большой свитой, в которой находился и Селио; с ним, правда, было несколько стражников.

Я думаю – и, мне кажется, я не ошибаюсь, – что ваша милость считает меня плохим новеллистом, потому что, хотя Селио столько раз о себе рассказывал Диане, она, несмотря на все перенесенные испытания и злоключения, так-таки ни разу не открылась ему. Но я прошу вас, сеньора, ответить мне: если бы Диана себя ему выдала и порыв страсти бросил их друг другу в объятия, то как бы этот вице-король мог добраться до Севильи?

Многие к тому же уверяют, будто люди, заметив, что они беседуют все время наедине, стали на этот счет перешептываться. Было доложено королю, и тогда Диана вынуждена была открыть, кто она такая, и злые языки были посрамлены. Известно, во всяком случае, что среди милостей, которые она исходатайствовала у короля за свою службу в Индиях и их умиротворение, было помилование Селио. Вслед за тем она попросила, чтобы король заставил его выполнить свое обещание жениться на ней, что поразило короля, всех его придворных и Селио, узнавшего наконец, что губернатор был его прекрасной женой, которая стоила ему стольких слез и испытаний.

Велики были милости, которыми их осыпал король, и великолепны празднества, устроенные в честь их свадьбы, но не меньше была их радость, когда они увидели своего сына, за которым были посланы доверенные лица. Пастушка привезла им его, одетого в грубый наряд подпаска, но лицо у него было прелестно, и густые кудри спускались до самых плеч. Радость наших влюбленных, отдыхающих в объятиях счастья, ваша милость, обладающая большим воображением, может себе представить; возможно даже, что ваше воображение сделает ее еще сильнее.

А я тем временем отправлюсь в Толедо, чтобы сообщить добрую весть Лисене и Октавио, потому что на этом заканчиваются приключения прекрасной Дианы и верного Селио.

Гонсалло де Сеспедес-и-Менесес

Глава LIII

История, случившаяся в Толедо, а также о древнем происхождении и основании этого достославного императорского города

О происхождении императорского города Толедо, некогда стольного града знаменитейших готских королей, а ныне – величественной резиденции верховного прелата, иными словами, примаса и архиепископа обеих Испаний, – происхождении, имеющем возраст столь почтенный, приходится судить больше по догадкам, чем по свидетельствам очевидным. О городе этом, расположенном в ближней части Испании – Таррагоне, в Карпетанской провинции, особо упоминают и Тит Ливий, и Птоломей, и Плиний[91]91
  Тит Ливий (59 до н. э. – 17) – римский историк. Птоломей Клавдий (II в. до н. э.) – древнегреческий астроном, математик и географ. Плиний Старший (23–79) – римский естествоиспытатель.


[Закрыть]; все трое, авторы наисерьезнейшие, так превозносят его великолепие, его громкие победы и его бессмертную славу, что одного их весомого слова, одного их уважительного свидетельства хватило бы, чтобы поставить Толедо среди самых знаменитых и изобильных городов мира; почему, и не без справедливой на то причины, от самых начал и истоков красуется на гербе Толедо коронованный двуглавый орел, на долгие годы, на веки вечные неразлучный с городом, чьи великие деяния, гордое мужество и несметные богатства стяжали ему почетное звание императорского и пышное величие его царственного герба.

Об истоках и началах Толедо написано было немало подробных и достоверных трудов уроженцами Испании – а иногда и самого этого императорского города, – хотя один из них, причем отнюдь не менее сведущий, а именно высокоученый архиепископ дон Родриго, отрицает (не знаю, впрочем, по какой причине) древность города, называя его основателями Толемона и Брута; другие, глубоко изучив предмет, утверждают, что он был воздвигнут греками под предводительством отважного Геркулеса Ливийского, что подкрепляется не только преданием о знаменитой пещере, бытующим и по сей день, но и самим греческим словом Ptoliethron, из которого, стоит несколько изменить его, легко вывести испанское название города.

Третьи, вперив в эту загадку пытливый ум, говорят, что то был знаменитый греческий астролог Ферресий, каковой, угадав в благоприятном расположении светил счастливую будущность этого места, основал здесь город и посвятил пещеру Геркулесу – своему божеству, и было это в 1270 году до Рождества Христова.

Иного мнения держится Гарибай, ссылаясь на Бейтера, Фигераса и Ариаса Монтано[92]92
  Гарибай-и-Самальоа Эстебан де (1533–1599) испанский историк; Бейтер Педро Антонио (1490–1555) испанский историк; Ариас Монтано Бенито (1527–1598) – испанский эрудит и книгоиздатель.


[Закрыть] которые все сходятся на том, что город был основан войсками Навуходоносора – халдеями, персами и евреями; они-то, якобы, и нарекли его Toledoth, что значит «многоплеменный»; и все же большая часть самых серьезных и ученых авторов полагает, что наиболее вероятным его основателем был отважный Геркулес, а остальные лишь укрепили и расширили его пределы.

Славнейший сей город стоит на горе, образуя с ней как бы единое целое – так, что являет собой неприступнейшую твердыню, дополнительным укреплением и украшением которой служит полноводная река Тахо, плавной, подковообразной излучиной опоясывающая город и орошающая окрестные поля, пышность и плодородие которых достойны всяческого удивления и восхищения. Эти преимущества, а также мягкий климат, свежий и прозрачный воздух, неподверженность землетрясениям, наводнениям и туманам, влиятельность и процветание, красота и скромность толедских дам и повсюду известные достоинства здешних кавалеров, которыми город был славен во все времена, – все это по справедливости искупает скалистую суровость его природного облика.

Не стану описывать далее ни его святыню – первейший и знаменитейший храм всей Испании, ни гордые крепостные башни, ни великолепные дворцы, мосты, строения и древности, ибо тем самым не только уклонюсь от своего предмета, но и сделаю повествование чрезмерно и бесплодно пространным, а посему, не говоря лишних слов о том, что само стяжало себе такую известность и славу, и заранее извинившись за подобное упущение, приступаю к обещанному рассказу.

Глава LIV

Примечательная история, случившаяся в Толедо

Когда в тысяча пятьсот двадцать первом году большая часть Испании, охваченная смутой и раздорами, которые называют еще восстанием комунерос[93]93
  Восстание самоуправляющихся городов Кастилии в 1520–1522 гг. против абсолютизма, в защиту городских вольностей.


[Закрыть] пылала в кровавом огне гражданских войн, вызвавших столько тревог и пересудов среди прочих жителей страны, и произошел в императорском городе Толедо случай, о котором я собираюсь рассказать со всей правдивостью и достоверностью. И именно потому, что эта история во всей ее неповторимости зачиналась под грозное бряцание мечей, когда дух мщения и жестокости царил вокруг, я без колебания осмелюсь заявить, что никогда еще сыну Венеры не удавалось так насмеяться над своим прелюбодейным отцом, ибо, при явном неравенстве двух таких противоположных стихий, как война и любовь, он, как никогда ясно, показал свою силу и власть и явил истинный и высоконравственный смысл своего метафорического рождения.

В те поры в городе кипели такие страсти и он так страдал от усобицы, что только крепость устоев спасла его от погибели и разрушения. Пожар бедствий усердно раздували самые почтенные и влиятельные горожане, и не меньше других отличались в этом двое братьев Паломеке, знаменитые как своим могуществом и отвагой, так и древностью своего рода. Старшего звали дон Фернандо, младшего – дон Педро, и оба были великими ревнителями интересов своего дома, в чем следовали по стопам отца, благородного дона Родриго, который, к несчастью, в самом начале беспорядков был убит на площади Сан-Хуан-де-лос-Рейес, что послужило немалым поводом для того, чтобы беспокойство в городе возросло, и взаимная враждебность усилилась; причем оба брата словно соперничали в своей ненависти к дону Лопе Пачеко – знатному юноше, настолько прославившемуся своими геройскими поступками, добрым нравом и приятной наружностью, что молва единодушно окрестила его Безупречным.

Дважды дон Лопе со своей родней изгонял братьев Паломеке из Толедо; и оба раза, преследуемые по пятам, братья скрывались в своей загородной усадьбе, откуда затем исчезали таким чудесным и тайным образом, что все в городе называли эту усадьбу Паломеке не иначе как «Зачарованной».

Столь явное бесчестие не могло не вызвать в этих отважных людях неутолимой жажды мести, которую они пытались осуществить всеми возможными способами, устраивая ночные и даже дневные засады, подвергая себя немалой опасности, но все тщетно, так как дон Лопе и его близкие держались с благоразумной осмотрительностью.

И вот когда в таких непростых обстоятельствах наш кабальеро, будучи постоянно начеку, думал лишь о том, как бы избежать Харибды, он, сам того не ожидая, оказался во власти некоей прекрасноокой Сциллы, ставшей жестоким властелином его сердца. А случилось то, что, увидев на одном из городских празднеств прекраснейшую Лауренсию, он не только тут же сложил оружие, но и отдал той, что одержала над ним эту бескровную победу, ключи от своей свободы – самого бесценного дара, каким наделен человек.

Дама эта была дочерью некоего горожанина, богатого более уважением своих сограждан, чем имением и деньгами, что, как казалось дону Лопе, должно было послужить тайным ходом, ведущим в крепость, осаду которой он уже начал; а посему он стал настойчиво изыскивать способы не только поведать Лауренсии о своей страсти, но и разнообразными подарками и знаками внимания завоевать ее расположение, каковая уловка скоро и принесла плоды, ибо недостаток опыта и избыток красоты, капризный нрав и неумение его обуздать часто расстраивают и нарушают самые чистые замыслы. В конце концов, привороженная драгоценным блеском более, нежели любовной взаимностью, Лауренсия сама открыла воздыхателю врата своего чувства; и, хотя отец ее должным образом следил за всем, что происходит в доме, вряд ли бы это помешало любовникам, если бы почтенный горожанин не был предупрежден и уведомлен одним своим родственником, который уже давно добивался стать его зятем, и, не отказавшись от своего намерения и кое-что заподозрив, повел такую неусыпную слежку, что вскорости проведал суть дела со всеми тайными подробностями; а именно – спрятавшись как-то ночью в таком месте, где через окно мог легко слышать все, о чем дон Лопе говорил с Лауренсией, он ясно понял, что дама, мучимая не только собственными подозрениями, но чувствуя, что они мало-помалу зарождаются и у отца, просит своего любовника увезти ее из дома, вырвать из родительских рук, что бы в действительности и произошло, если бы не своевременное родственное вмешательство.

Глава LV

О том, какие предосторожности предпринял отец прекрасной Лауренсии, и о дальнейшем

Как я уже говорил, отец дамы был человек более уважаемый и почтенный, нежели самостоятельный, а поэтому он так переживал оскорбление, которое замыслил нанести ему дон Лопе, и с таким неосмотрительным усердием стал искать удовлетворения, что, как вы сами скоро увидите, не только потерял дочь, но и подверг ее жизнь и честь прямой опасности. Первым делом, он во всеуслышание заявил, что отныне выступает на стороне братьев Паломеке, чьей заботе, а вернее – заботе их матери, которая находилась тогда в Толедо, он поручил свое самое большое сокровище, уверенный, что дерзость дона Лопе не посягнет на этот дом, и настойчивость его окажется здесь бессильной, после чего отправился по деревням и селам, где рассчитывал встретить двух помянутых кабальеро, на каждом шагу обнаруживая желание мести, хотя куда более разумно было в таком случае выдать дочь замуж и этим не только искупить публичное бесчестье, но и пресечь все его пагубные последствия.

Дон Лопе не меньше переживал свое несчастье; поначалу, охваченный любовным гневом, он готов был учинить страшное насилие: уверенный, что его даму заключили в монастырь, он перебывал всюду, но тщетность его попыток как разжигала, так и смягчала его гневный пыл. Когда же он убедился в том, что его даму словно поглотила сама земля и окончательно расстался с надеждой найти ее, ему пришлось прибегнуть ко всей присущей ему сдержанности и благоразумию, – ведь чего иначе стоили бы все его совершенства, не будь он в состоянии смирить свою страсть.

В самом деле, поскольку страсть – недуг исцелимый, время стало оказывать свое действие, и, хотя выздоровление затянулось, дон Лопе ни на минуту не оставлял без внимания дел, касающихся городских усобиц.

Между тем прекрасная Лауренсия, скрытая в доме смертельных врагов дона Лопе, была немало удручена и опечалена, ибо, хотя любовь уже не пылала в ней так ярко – ведь немало неприятных минут пришлось ей пережить из-за своего возлюбленного, – досужее воображение, накрепко запертое в четырех стенах, принялось за работу, и мало-помалу память о былом заставила ее и вправду испытать то, к чему вначале ее побуждали определенные причины; а так как хрупкое женское естество не отличается стойкостью, то очень скоро ее досада и недовольство дали о себе знать, хотя истинная их причина оставалась в тайне. Хозяева благородного прибежища нашей дамы не могли не почувствовать этой скрытой неприязни, но поскольку они и в самом деле стремились доставить Лауренсии всяческое удовольствие, да и красота ее не могла никого оставить равнодушным, они прощали ей все ее капризы, а сами по возможности старались ублажить свою гостью, в чем особенную настойчивость проявляла донья Хуана Паломеке, сестра двух отважных кабальеро, которая, постоянно находясь рядом с Лауренсией и будучи к тому же существом очень юным, испытывала к ней все большую привязанность.

Благородная эта сеньора воспитывалась своей родительницей в такой тайне, что, не говоря о горожанах, мало кто из слуг мог бы вразумительно описать ее внешность; но полагаю, что вряд ли вообще нашелся бы гений, способный со всей проникновенностью и полнотой воссоздать этот ангельский облик, ибо, даже в столь младые годы, не успев расцвести и заблистать, красота ее была такова, что поистине нельзя не видеть справедливого умысла небес в том, что они оградили частицу своего сияния столькими стенами и затворами, ведь, явись она миру, от нее произошло бы больше бед и несчастий, чем крови и слез пролилось по вине буйного и кровожадного нрава ее братьев. В сравнении с ней еще более предосудительным выглядело угрюмое недовольство Лауренсии; но так как не искушенная в житейских делах донья Хуана обладала не по летам острым и проницательным умом, то, читая в мыслях Лауренсии, как в открытой книге, она вскоре догадалась о ее любовных тревогах, а вслед за тем и о том, кто был их причиной.

Глава LVI

О том, как донья Хуана, разгадав чувства Лауренсии, пыталась разуверить ее в них

Лауренсия прекрасно знала о соперничестве и вражде между доном Лопе, своим любовником, и семьей Паломеке, но, желая объяснить свои грехи и заблуждения ссылкой на столь серьезную причину, она решила заодно посвятить донью Хуану в свои сердечные дела; однако недобрым светом вспыхнули при звуке этого имени глаза ее подруги, которая, как говорят, подобно своим братьям, вместе с материнским молоком впитала яд злобы и ненависти к дону Лопе; едва услышав о нем, она попыталась разубедить Лауренсию, но тщетно, ибо нежная дама была не менее пристрастна в своих чувствах и, как то обычно случается со всеми одержимыми подобной страстью, хотела, чтобы прочие тоже по достоинству оценили предмет ее влюбленности; поэтому она не только не отступилась от своего, но принялась с еще большим пылом расписывать достоинства возлюбленного, называя его не только самым мужественным и великодушным, но и самым благородным, самым добродетельным, самым галантным, самым ученым и красоты несказанной; наконец, не в силах сдержать поток своих оправданий, встречая каждое возражение все новыми подобными доводами, разве что более мягкими, она сказала;

– И уж если, моя госпожа и повелительница, Лауренсия удостоилась любви такого человека, то скажите, могла ли она перед ней устоять? Разве это не тот, в ком находят опору и помощь павшие, кто тверд и непреклонен с надменными, кто сострадает слабым, кто великодушен и щедр с друзьями, наводит ужас на врагов, кто кроток и мягок с женщинами и учтив и обходителен с мужчинами? И, наконец, разве это не тот, кто, отличаясь среди прочих столькими достоинствами, заслужил имя Безупречного? Итак, если все признают его превосходство, все платят ему любовью и уважением, разве я, существо недостойное и слабое, каковым себя считаю, могла отказать ему в этом или, если бы и хотела, разве смогла бы противиться его уму и справедливости, каковые столь могущественны и беспристрастны, что, готова утверждать, либо полностью отсутствуют в вас, и вы не признаете очевидного, либо, как и у ваших братьев, их окончательно затмили злоба и ненависть?

Такого рода похвал, которые Лауренсия усердно расточала в адрес своего любовника, донья Хуана выслушала столько, что мало-помалу, и сама того не замечая, перестала считать его кровожадным и свирепым убийцей, и не только в уме ее стало складываться совсем иное представление о доне Лопе, но все больше хотелось ей собственными глазами убедиться в своем заблуждении. А посему, решив больше не противоречить, она в то же время вознамерилась помочь нашей даме в ее любовном затруднении; последняя, узнав о подобном намерении, с таким чувством принялась благодарить донью Хуану и выражать ей свою признательность, что та осталась более чем довольна и, вся во власти нового замысла, охваченная любопытством, без дальнейшего промедления и с полного согласия Лауренсии, стала изыскивать способы, при помощи которых можно было бы дать знать дону Лопе о том, где она находится, при этом будучи уверена в том, что отец Лауренсии избрал для нее подобное убежище с единственной целью – скрыть от преследований любовника; а так как в осуществлении ее плана это была лишь первая ступень, которую требовалось преодолеть, то она обдумала все возможные средства, все способы, какие только могло подсказать ей воображение; и наконец, испробовав не один окольный путь, столкнувшись не с одной непреодолимой трудностью и почти отчаявшись, она была вынуждена прибегнуть к некоей хитроумной уловке.

Глава LVII

В которой Лауренсия извещает дона Лопе о своем местонахождении, и что из этого воспоследовало

Как раз в это самое время мать доньи Хуаны стала ходить к новенам в церковь де ла Пьедра, где и пребывала тайно вместе с дочерью, Лауренсией и слугами каждый день с восьми до девяти часов утра. Желая воспользоваться этой возможностью, наша дама написала два письма – одинаковые по содержанию и оба адресованные дону Лопе Пачеко; она спрятала их на груди, а затем, улучив подходящий момент, обронила одно в церкви, а другое – на улице, предоставив их дальнейшую судьбу случаю, ибо полагала, что Фортуна должна быть благосклонной к дону Лопе, так как вряд ли человек, нашедший письмо и знающий обходительного и обаятельного кабальеро, отказал бы себе в удовольствии передать ему это послание, как оно в действительности и случилось: не пробило еще и полдень, как оба уже были в его руках; и все же наша дама не полностью доверилась судьбе, составив письма так, что, попади они к кому-нибудь другому, тайный их смысл не был бы открыт. Дон Лопе распечатал письмо и, с трудом разбирая неровный почерк, прочел следующее короткое послание.

Письмо Лауренсии дону Лопе

«Дабы не искушать Провидение, пославшее мне столь благую возможность, откладываю подробности до следующего раза, когда, надеюсь, смогу высказаться более определенно; пока же, дабы нам обоим избавиться от груза беспокойства и тоски, умоляю вас, доверяя вашей точности, быть завтра ровно в девять утра в часовне де ла Пьедра, имея при себе это письмо как условный знак; на ступенях перед алтарем вы найдете другое, где более обстоятельно будет изложено все, что вам предстоит исполнить. Да хранит вас Господь!»

Дон Лопе был весьма обрадован таким разрешением своих тревог и сомнений; и вот в назначенный час с письмом в руке, как то и было условлено, он стоял у подножия алтаря, осторожно стараясь высмотреть среди молящихся предмет своего поклонения; но попытки эти ни к чему не привели, так как женщин было много и лица их были скрыты; впрочем, он нашел письмо там, где и было обещано; Лауренсия же, увидев его, не только сделала то, что задумала, но и смогла, несмотря на то, что мать не спускала глаз с доньи Хуаны, незаметно указать своей подруге на того, кто был наградой всех ее прегрешений и порукой ее искренности.