Текст книги "Испанская новелла Золотого века"

Автор книги: Лопе Феликс Карпио де Вега

Соавторы: Мигель Де Сервантес Сааведра,Тирсо Молина,Антонио де Вильегас,Антонио де Эслава,Хуан де Тимонеда,Хуан Перес де Монтальван,Дьего Агреда-и-Варгас,Себастьян Мей,Луис де Пинедо,Алонсо Кастильо де Солорсано
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 39 страниц)

Когда они приехали в Париж, старый император вышел встречать Берту, а с ним – весь двор и все жители города, исполненные восторга и ликования, и в тот же вечер кардинал Вирин скрепил союз царственной четы своим благословением. Когда же наступил час исполнить супружеский долг, Берта, как это принято, ушла в свои покои, чтобы камеристки ее раздели, и не пожелала взять с собой никого, кроме своей любимой Фьяметты, и там они поменялись одеждой. Потом коварная Фьяметта вошла в спальню старого императора, перед тем посоветовав своей госпоже не ложиться в комнате, где спали другие камеристки, а устроиться на галерее, выходящей в сад.

Фьяметта уже поручила своим родичам выкрасть Берту, увести в лес, что находился в четырех лигах от Парижа, и там убить. Те послушались и, когда наступила ночь, схватили несчастную Берту и безжалостно поволокли в глухой лес, чтобы там предать смерти, а она, омывая прекрасное лицо свое горючими слезами, просила и умоляла оставить ее в живых. Но бесчестные кавалеры, вернее сказать, палачи, зайдя в глубь леса, вознамерились свершить свое черное дело, ибо слезы Берты нисколько не смягчили их жестокие сердца. Но в конце концов решили не убивать ее, а привязать к стволу высохшего дуба, сняв с нее одежды, кроме тонкой и легкой сорочки, и так оставить, чтобы она умерла с голоду или погибла от когтей и клыков какого-нибудь дикого зверя. Выполнив задуманное, они отнесли одежды Берты коварной Фьяметте в знак того, что настоящая императрица-де мертва, а бедная Берта осталась расплачиваться за свой легкомысленный поступок. Ее полуобнаженное девственное тело белизной могло бы соперничать со снегом, но ее божественную грудь созерцали лишь деревья лесные, ее стройные ноги – лишь дикие травы, а золотистые локоны – лишь укрытые густой листвой ветви, жалобные звуки ее нежного голоса глохли в лесной чаще и достигали только ушей мелких зверьков, которых они настораживали и пугали. А Берта изливала страдающую душу в жалобах.

– О скверный изменчивый мир, как мало в тебе постоянства и как много превратностей! Как скоротечны твои радости и как быстро ты одних возвышаешь, других обращаешь в прах, награждая не по заслугам и карая без вины! Впрочем, со мной ты поступил справедливо, ибо ради недолговечного удовольствия я замыслила отказаться от дарованного тобой могущества, вчера ты вознес меня на самую вершину, а сегодня низринул в бездну, вчера были у меня скипетр и корона, а сегодня я связана и оставлена на съеденье диким зверям, вчера на мне были королевские одежды, а сегодня я раздета почти донага, вчера я была свободна и вольна требовать чего захочу, а сегодня привязана к шершавому стволу высохшего дуба, подобно Анжелике, которую также некогда оставили на съеденье! Но увы, нет у меня Руджеро, который бы спас меня; вчера мне служили важные сеньоры, сегодня я отвержена всеми на свете. О неумолимая судьба, какой жестокой ты бываешь по собственной прихоти, не соразмеряя удары, которые наносишь любому и каждому! Что ж, добивай свою жертву, ведь тебе осталось лишь отнять у меня жизнь. У кого достанет терпения вынести такое несчастье, как то, что выпало мне на долю? И мало утешения в том, что и другие женщины страдали, потому что беды их приходили и уходили, а моя как будто стала на якорь в море моих несчастий. О Биант[40]40
  Биант – один из «семи мудрецов» Греции.


[Закрыть], знаменитый философ, если б ты испытал такие же страдания, как я, то не стал бы утверждать, что нельзя назвать счастливым того, кому не пришлось пережить несчастья, ты бы воздержался от такого изречения! Впрочем, что это я? На кого я жалуюсь? Мне надлежало бы жаловаться на самое себя и на свое дерзкое безрассудство, ведь это оно побудило меня отринуть скипетр и корону, отказаться от них в пользу самой вероломной женщины на свете, которая в отплату за такую высокую милость велела предать меня смерти. О лживая Фьяметта, обуянная тщеславием и гордыней, которые побудили тебя так жестоко поступить со мной, вот как ты отплатила за мое полное к тебе доверие, вот как ты исполнила свои обещания, вот как ты распорядилась моими сокровенными тайнами, которые я тебе поверила! Ах, предательница, ты вполне оправдала дурную славу своего рода: каков корень, такой и побег!

Вот так бедная Берта, заливаясь слезами, жаловалась ветру на свою горькую судьбу, но тут ее заметил сердобольный Липул, императорский лесник, который жил в глухом лесу, в своем скромном жилище на берегу полноводной реки Великой, протекавшей неподалеку. Увидев, в каком она состоянии, он удивился и робко приблизился к полуобнаженной Берте, ласково заговорил с ней и спросил, чья она и по какой причине подвержена таким страданиям, и она, утаив правду, сказала, будто она бедная вдова из дальних краев и ее похитил некий кавалер, а так как она не согласилась исполнить его волю, сорвал с нее одежды и привязал к дереву, чтоб ее пожрали дикие звери. Сердобольный Липул сразу поверил всему, что рассказала ему горемычная Берта, и, преисполнившись жалости к ней, развязал самые красивые в Галлии белые руки, которые были прикручены к шершавому стволу высохшего дуба, самого корявого в этом лесу, и пригласил ее в свое бедное жилище, до него совсем недалеко.

Берта согласилась, ведь ей надо было спасать свою жизнь, то есть то, что человек по самой своей природе любит больше всего, хотя она и содрогнулась, узнав, что Липул – императорский лесник. Нужда обуздывает любые желания, поэтому Берта, не показав вида, пошла с Липулом как была, в одной тонкой рубашке, ступая нежными босыми ногами по колючкам репейника; ревнивый ветер рвал и трепал легкую сорочку, словно хотел совсем обнажить ее нежное тело, дикий кустарник цеплялся за полупрозрачную ткань, не желая отпускать гостью, Так, пешком, добрела она до скромного жилища сердобольного Липула, а там ее встретила не менее сердобольная жена его Синтия, которая одела ее в крестьянские одежды. Прошло немного дней, и гостеприимные хозяева, очарованные красотой, скромностью и добротой Берты, решили удочерить ее, ибо своих детей и законных наследников у них не было.

Теперь мы на два года оставим прекрасную Берту исполнять обязанности дочери и помощницы сердобольной четы и посмотрим, как поживает предательница Фьяметта – за два года никто ее не опознал и не разоблачил, все принимали ее за Берту, настоящую, законную императрицу, а тех своих родичей, которые увели на смерть прекрасную Берту, она тайно отравила. Но предательство никогда и никому еще не удавалось сохранить в тайне, и жестокое злодеяние Фьяметты в конце концов всплыло на свет божий, а случилось это так: граф Мельгарии, выздоровев от долгой и тяжкой болезни, решил поехать в Париж навестить дочь, императрицу. Как только коварная Фьяметта узнала о скором приезде будто бы ее родителей, который грозил раскрытием ее гнусного предательства, она не придумала ничего лучшего, как сказаться больной неслыханной дотоле болезнью: мнимая императрица не переносила ни дневного, ни искусственного света и обретала покой, лишь оказавшись в полной темноте. Если случайно в ее комнату проникал свет, она громко кричала, словно он доставлял ей непереносимые страдания; мало того, она еще заявляла, что ей больно говорить, – так что все это вместе взятое позволяло ей надеяться, что граф и графиня ее не узнают, и, чтобы лечить ее от этой диковинной болезни, пригласили самых знаменитых лекарей Парижского университета. А император, когда узнал о скором приезде тестя и тещи, очень обрадовался, полагая, что свидание с родителями будет способствовать быстрейшему выздоровлению императрицы. И послал им навстречу гонца, чтобы выразить свою радость их приезду и сообщить о болезни их дочери, но гонец повстречал графа и графиню, когда они уже с почетом и помпой вступали в Париж через городские ворота.

Встречать гостей вышли император со своим двором и все жители города, и по прибытии во дворец граф и графиня пожелали тотчас навестить больную императрицу. Ту стали уговаривать, чтобы она согласилась ненадолго потерпеть в своей опочивальне свет хотя бы одной свечи, но Фьяметта ни за что не соглашалась и принималась кричать, когда ей об этом говорили; она боялась, как бы ее не узнали. Граф и графиня, едва перемолвились с нею немногими словами, сразу же заметили, увидели и поняли, что перед ними вовсе не их дорогая и любимая Берта, однако вида не показали, и, чтобы проверить свои подозрения, коснулись ее ног, потому что, как я уже говорил, у Берты одна ступня была длиннее другой, и тут уж они окончательно убедились в том, что перед ними Фьяметта, камеристка, и подумали, что, раз император держит ее как законную жену, значит он воспылал к ней любовью и, чтобы удовлетворить свою страсть, приказал тайно умертвить Берту, настоящую императрицу, а любовницу скрывает в опочивальне под предлогом болезни. Чем больше граф и графиня думали об этом, тем больше винили ни в чем не повинного императора и пожелали как можно скорее вернуться в свои владенья, дабы собрать там большое войско и с помощью других владетельных сеньоров пойти войной на императора и отмстить за свою дочь. А император ни о чем не догадывался, он думал, что сдержанность тестя и тещи проистекает из недомогания и болезни их дочери. Узнав к тому же, что они спешат отправиться в обратный путь, решил развлечь их грандиозной охотой, ибо любой другой праздник был бы неуместен; ему удалось уговорить родителей Берты, и все отправились на охоту.

Не стану описывать ни с чем не сравнимое охотничье снаряжение, а сразу расскажу о главной добыче. Когда охота началась, всех охватил азарт: кто гонялся за диким вепрем, кто за оленем с ветвистыми рогами, отовсюду доносился лай гончих и борзых собак, а император, преследуя раненого медведя, оказался вдали от остальных охотников. И так как румяный сын Латоны[41]41
  Латона – дочь титана Кея и Фебы, жена Юпитера (до Юноны), мать Аполлона (рим. миф.).


[Закрыть] уже скрывался за золотистым пологом, а Теллус[42]42
  Теллус – богиня земли (рим. миф.).


[Закрыть] укутывалась в черный покров, император зашел в скромное жилище сердобольного Липула и ласковой Синтии, у которых жила Берта как их дочь и помощница. Когда добрый лесник и его жена увидели на пороге своего дома императора и владыку большей части Европы, такая великая честь поразила их и опечалила, ведь им нечем было принять и ублаготворить своего монарха, однако император, в число добродетелей которого входила и скромность, сел на простой стул и попросил воды, ибо жажда мучила его больше всего. Сердобольный Липул велел Берте напоить высокого гостя, и та повиновалась с превеликим удовольствием, потому что была рада служить своему законному мужу. И когда она предстала перед ним, кроткая и почтительная, старый император посмотрел на нее, и с первого взгляда у него возникло влечение к ней. Он спросил, кто ее родители, и она ответила: «Липул и Синтия»; потом император спросил, не согласится ли она провести с ним ночь, и обещал ей за это великие милости. Она отвечала, что верит монаршему слову и почитает его предложение за честь для себя, но не может его принять без согласия своих родителей, Липула и Синтии. Император тотчас позвал их и тихонько спросил, не будут ли они против того, чтобы он провел ночь с их дочерью Бертой; они сказали, что не против, ибо верили в ее честность и надеялись, что она на такое не согласится. Тогда император снова позвал Берту, и та подтвердила свое согласие, так что егерю и его жене нечего было больше сказать, они лишь подивились такому внезапному и нескромному желанию Берты, ведь они так верили в ее святую добродетель. И Липул сказал жене:

– Подумать только, Синтия, мы-то считали, что держим в доме как дочь поистине добродетельную женщину, а она, оказывается, грешница, каких не видел свет, гляди, как легко она согласилась на предложение императора, которое он сделал, быть может, лишь для того, чтобы испытать нас.

Видя, однако, что императора и в самом деле обуяла любовная страсть, решили исполнить его волю, а император приказал, чтобы до того, как прибудут остальные охотники и доезжачие, ему приготовили ложе на свежем воздухе, на берегу реки Великой, оттого что в доме жарко и будет слишком шумно, когда соберется столько народу – сбор назначен в доме егеря. И вот Липул натаскал свежих веток в стоявшую на берегу реки телегу, на которой возил дрова и камни, и в ней устроил ложе для императора. Усталый Пипин сразу же лег спать вместе со своей законной женой, о чем он, правда, не знал, и она, выполнив супружеский долг, с той самой ночи понесла. Когда же среброкудрая Аврора своим сияньем возвестила начало нового дня, счастливая Берта обратилась к императору с такими словами:

– О государь мой, непобедимый император и всемирный монарх! Философ Фалес[43]43
  Фалес (ок. 600 до н. э.) – один из «семи мудрецов» Греции, основатель философской школы «физиологов».


[Закрыть] некогда сказал, что быстрей всего мысль, сильней всего нужда, а мудрей всего время, и был глубоко прав, ибо со временем становятся явными самые сокровенные в мире тайны; я говорю это затем, дабы в эту минуту, когда мы одни и времени у нас достаточно, открыть вашему величеству сокрытую от вас важную тайну и поведать истинную правду, а заключается она в том, что нынешнюю ночь вы спали со своей настоящей законной женой, потому что я и есть несчастная Берта, дочь графа Мельгарии и сестра герцога Аквитании Дюдона, а та, что услаждает вас в Париже, – моя лживая и коварная камеристка Фьяметта, происходящая из рода Маганца, и этим все уже сказано. Она помогла мне снять королевские одежды в нашу первую брачную ночь и пошла вместо меня в вашу опочивальню, а неким придворным, своим родственникам, велела тайно схватить меня, увести в этот самый глухой лес и лишить жизни, но они, сжалившись надо мной, лишь сорвали с меня одежды и обнаженную привязали к стволу высохшего дуба, где меня и нашел сердобольный Липул, но я не сказала ему, что со мной произошло на самом деле, и скрыла, кто я такая. Липул привел меня в свой дом и обращался со мной как с настоящей дочерью; вместе с тем не могу не признаться, что в случившемся со мной виновата и я сама, так как поддалась глупой и легкомысленной прихоти, но я уповаю на милосердие вашего величества и припадаю к вашим стопам, моля о прощении.

Император был так изумлен и поражен, что долгое время не мог произнести ни слова, потом попросил рассказать, как было дело, во всех подробностях, после чего поверил, встал с благословенной телеги и пошел в дом Липула, где нашел графа и графиню, прибывших ночью с множеством лошадей и богатой добычей – медведями, вепрями и оленями. Поздоровавшись с ними, отозвал их в сторону и рассказал им все, что узнал, а они, как я уже говорил, подозревали то же самое и теперь признались в этом императору, сообщив, что та, кого он держал во дворце как императрицу, – не их дочь Берта, а ее камеристка Фьяметта, которая притворилась больной из страха, как бы они ее не узнали. Родителям не терпелось увидеть свою возлюбленную дочь, и они направились к устланной ветками телеге, где по велению императора оставалась Берта. Они узнали ее с первого взгляда, и она их узнала, сколько тут было радости и восторга!

Зная о коварстве и хитрости Фьяметты, король послал двух дворян из своей свиты в Париж, наказав тайно привезти из дворца самые лучшие наряды Берты – так, чтобы об этом не узнала ни одна душа; те в точности выполнили приказ, и прекрасная Берта надела свои королевские одежды, которые на ней казались еще дороже и роскошней, и теперь она могла показаться перед всеми, не посрамив звания императрицы. Всем, кто был на охоте, объявили о столь удивительном событии, и Берта с подобающей пышностью и почетом вернулась в Париж, где снова была всенародно коронована как настоящая императрица, коварную Фьяметту обезглавили на городской площади, а сердобольному Липулу император пожаловал Арденнское графство. Прекрасная Берта родила сына, который и унаследовал трон своего отца Пипина. Назвали его Карлом, потому что зачат он был в телеге, а по-французски это слово произносится «шар» вот и получилось имя Шарль, то есть Карл; а Великим его прозвали потому, что случилось это на берегу реки, которую французы зовут Великой. И теперь его называют Карлом Великим.

Мигель де Сервантес Сааведра

Из книги «Назидательные новеллы»Ринконете и Кортадильо

В постоялом дворе Молинильо, расположенном на окраине знаменитых Алькудийских полей, по дороге из Кастилии в Андалусию, в один жаркий летний день случайно сошлись два подростка лет четырнадцати-пятнадцати; ни одному из них нельзя было дать больше семнадцати; несмотря на свой молодцеватый вид, оба были в лохмотьях, оборванные и потрепанные. Плащей у них не было вовсе; штаны были из холста, а чулки – из собственной кожи. Правда, одеяние это скрашивала обувь: на одном были изношенные и протоптанные сандалии, а на другом – башмаки, хотя и узорные, но без подошв, так что они служили скорее ножными колодками, чем башмаками. Один из мальчиков был в зеленом охотничьем берете, другой – в широкополой шляпе с низкой тульей и без ленты. У одного была закинута за плечо и завязана спереди вощеная рубаха цвета верблюжьей шерсти, другой шел без всякой клади, хотя на груди у него виднелся большой ком, который, как потом выяснилось, оказался так называемым валлонским воротником, густо-прегусто засаленным и до того поношенным, что обратился в одну бахрому. В воротнике были завернуты истрепанные овальные карты; от употребления углы карт износились, и для сохранности пришлось их обрезать, отчего и получили они свою нынешнюю форму. Лица мальчиков были обожжены солнцем, ногти с черной каймой, руки очень нечистые. Один из них был вооружен тесаком, другой – ножом с желтым черенком, так называемым мясницким. Оба мальчика вышли провести сьесту под навес или галерею, какие обыкновенно устраивают перед постоялыми дворами, сели друг против друга, и тот, кто казался постарше, спросил у младшего;

– Откуда вы родом, благородный сеньор, и куда держите путь?

– Родины своей, сеньор кабальеро, – ответил другой, – я не знаю; не знаю также, куда и путь держу.

– По правде сказать, – возразил старший, – не похоже на то, чтобы вы, ваша милость, упали с неба, а этот постоялый двор – не такое место, чтобы располагаться здесь надолго; так что волей-неволей придется следовать дальше.

– Совершенно верно, – ответил младший, – и тем не менее все, что я вам сказал, – сущая правда. Родина моя для меня не родина, так как дома у меня нет никого, кроме отца, не признающего меня сыном, да мачехи, которая обращается со мною, как с пасынком; сейчас я бреду куда глаза глядят и остановлюсь только там, где отыщу человека, который даст мне необходимые средства для моей горемычной жизни.

– А знаете ли вы, ваша милость, какое-нибудь ремесло? – спросил старший.

Младший ответил:

– Нет у меня никакого ремесла, кроме умения бегать как заяц, прыгать как серна, да еще очень ловко резать ножницами.

– Все это очень хорошо и даже выгодно, – сказал старший, – так как всегда найдется на свете ризничий, который отдаст вам приношения ко дню всех святых, лишь бы вы ему нарезали к страстному четвергу бумажных розеток для монумента.

– Нет, я вырезываю иначе, – ответил младший. – Мой отец – божьей милостью портной и гамашник; он научил меня кроить гетры, которые, как вы сами хорошо знаете, представляют собою особые чулки с подъемом, называемые обыкновенно «полайнас». Я крою их так хорошо, что, право, мог бы сдать экзамен на мастера, если бы не злая судьба, которая держит меня в неизвестности.

– Еще и не такие напасти случаются с хорошими людьми, – ответил старший. – Не раз мне доводилось слышать, что редкие способности чаще всего пропадают даром. Однако вы еще в таком возрасте, что успеете исправить свою судьбу. Впрочем, если я не ошибаюсь и если глаз меня не обманывает, ваша милость обладает другими скрытыми талантами, но, видно, не желает их выказывать.

– Да, обладаю, – согласился младший, – но они не для широкой огласки, как вы сами это отлично заметили.

На это старший ответил:

– В таком случае могу вам сказать, что лучшего человека для сбережения тайны вряд ли вы где еще сыщете, и, чтобы обязать вас открыть свою душу и быть со мною откровенным, я начну с того, что открою вам сначала свою. Мне сдается, что не без тайного умысла свела нас здесь судьба, и вполне возможно, что мы с вами до последнего дня нашей жизни останемся настоящими друзьями. Я, сеньор идальго, уроженец Фуэнфриды, селения, известного и прославленного именитыми путешественниками, которые через него постоянно проходят. Имя мое – Педро Ринкон; мой отец – видная персона, ибо служит делу крестовых походов: я хочу сказать, что он разносчик папских булл, или булдыга, как выражается простонародье. Одно время я помогал ему в этом занятии и изучил его так, что наиболее опытному человеку не дал бы себя превзойти в продаже булл. Но однажды, увлекшись деньгами, получаемыми за буллы, гораздо больше, чем самими буллами, я сжал в объятиях мешок и доставил его и самого себя в Мадрид, и там по милости разных удовольствий, которые всегда можно получить в столице, я в несколько дней так его выпотрошил, что он весь покрылся у меня складками, как платок у новобрачного. Владелец денег поспешил мне вслед – меня арестовали; особенной поддержки у меня не было, но судьи, посмотрев на мою юность, удовольствовались приказом привязать меня к столбу и этак… согнать плетями с моих плеч несколько мух, а затем изгнать меня на четыре года из столицы. Набравшись терпения и выгнув спину, я подчинился необходимости, снес наказание, а потом с такой быстротой отправился в изгнание, что не успел даже подыскать себе осла или лошади. Из своих пожитков я захватил все, что мог и что показалось мне особенно нужным; захватил, между прочим, и эти карты (тут он вытащил из своего воротника карты, о которых уже было сказано выше); ими я зарабатывал себе на жизнь, играя в «двадцать одно» во всех гостиницах и постоялых дворах, сколько их наберется от Мадрида до этого места. И хотя, как вы видите, карты эти засаленные и потрепанные, но они наделены чудесной силой для того, кто умеет ими пользоваться: стоит только снять – и снизу окажется туз, который сразу выходит в козыри и дает одиннадцать; пусть только предложат сыграть в «двадцать одно», как, имея туза на руках, ты сохраняешь все деньги в кармане. А если вы хоть немного играете в «двадцать одно», вы поймете, какое это преимущество, если наверняка знаешь, что в первой карте получаешь туза. Кроме того, у повара одного посланника я обучился кое-каким уловкам для игры в «пятки» и в «банк», который иначе называется еще «андавова», и выходит, что я могу стать маэстро по части игры в карты, совершенно так же, как вы можете сдать экзамен по кройке гамаш. Таким образом, я с голода не умру, потому что в любой усадьбе всегда найдется человек, желающий сыграть в картишки. Сейчас мы можем проверить это на опыте. Расставим силки и посмотрим, не попадутся ли в них какие-нибудь пташки, вроде находящихся тут погонщиков мулов. Мы будем с вами играть в «двадцать одно», как будто и вправду, а если кто захочет быть в нашей игре третьим, то быть ему первым, кто расстанется со своим капиталом.

– В добрый час! – ответил другой. – Вы, ваша милость, оказали мне большую честь, рассказав мне про свою жизнь; этим вы заставляете и меня открыть вам свое прошлое, которое в общих чертах сводится к следующему. Я родился в богоспасаемом селении, расположенном между Саламанкой и Медина-дель-Кампо. Мой отец – портной – обучил меня своему ремеслу, а благодаря своим способностям я быстро перешел от этой работы к отрезыванию кошельков. Мне наскучила бедная деревенская жизнь и дурное обращение мачехи; покинув родное село, я отправился в Толедо промышлять ремеслом, в котором я творил чудеса, ибо ни разу еще к токе не подвешивали такой ладанки и никто еще так не прятал своего кошелька, чтобы их не прощупали мои пальцы и не обрезали мои ножницы даже тогда, когда вещи эти сторожились глазами Аргуса. За четыре месяца пребывания в этом городе меня ни разу не приперли к стене, ни разу меня не накрыли и не обнаружили полицейские, а также ни разу не донес на меня ни один человек; правда, около недели тому назад какой-то криводушный сыщик дал знать о моих ловкачествах коррехидору, который заинтересовался было моими талантами и захотел меня увидеть; но я, по свойственной мне скромности, не люблю иметь дело со столь важными лицами и поэтому постарался избежать встречи с коррехидором, покинув город с такой поспешностью, что не успел раздобыть себе ни лошади, ни денег, ни обратной кареты или хотя бы только телеги.

– Оставим эти шутки, – заметил Ринкон, – ведь мы с вами уже познакомились: к чему нам важничанье и похвальба? Сознаемся чистосердечно, что сейчас у нас нет ни денег, ни пары башмаков.

– Да будет так! – ответил Дьего Кортадо (ибо так называл себя младший мальчик). – А если наша дружба, как вы, сеньор Ринкон, изволили сами заметить, должна быть вечной, то положим ей начало святым и прекрасным обрядом.

Тут Дьего Кортадо встал и обнялся с Ринконом нежно и крепко, а затем они принялись играть в «двадцать одно», пользуясь упомянутыми уже выше картами весьма чистой работы, но довольно-таки засаленными и вероломными, причем после нескольких партий Кортадо так же хорошо снимал туза, как и его учитель.

В это время один из погонщиков мулов вышел на галерею подышать свежим воздухом и изъявил желание войти третьим в игру. Его охотно приняли и менее чем в полчаса обставили на двенадцать реалов и двадцать два мараведи, что поразило беднягу, как двенадцать ударов копьем и двадцать две тысячи несчастий. Погонщик мулов хотел было отнять у мальчиков свои деньги, думая, что они, по молодости лет, не сумеют их отстоять. Но мальчики, схватившись один за тесак, другой за нож с желтым черенком, поставили его в столь затруднительное положение, что, если бы не выбежавшие товарищи, погонщику, без сомнения, пришлось бы плохо.

Как раз в это время по дороге случайно проезжало несколько всадников, которые собирались провести сьесту на постоялом дворе Алькальде, в полумиле дальше; заметив ссору погонщика с мальчиками, всадники их умиротворили и предложили юнцам ехать вместе, если только целью их путешествия была Севилья.

– Туда-то мы и направляемся, – сказал Ринкон, – и постараемся услужить вашим милостям всем, что от нас потребуется,.

И, недолго думая, мальчики одним прыжком очутились перед мулами и отправились со всадниками, оставив погонщика мулов обиженным и разгневанным, а хозяйку постоялого двора в изумлении от ловкого обхождения обоих плутов, разговор которых она незаметно для них подслушала. Когда хозяйка сообщила погонщику, что карты мальчиков, как она слышала, были крапленые, погонщик стал рвать себе бороду и пожелал было ехать вслед за ними на постоялый двор, чтобы получить обратно свое достояние, так как усмотрел величайшее оскорбление и унижение в том, что два мальчугана провели такого великовозрастного мужчину, как он. Товарищи его удержали и посоветовали не ездить, чтобы, по крайней мере, не разглашать своей оплошности и глупости, причем привели ему разные доводы, которые, правда, его не утешили, но заставили все же остаться.

Тем временем Кортадо и Ринкон с таким рвением принялись услуживать путешественникам, что те большую часть пути везли их на крестце своих мулов; и хотя мальчикам не один раз представлялся случай пощупать чемоданы своих господ, они им не воспользовались, не желая терять приятной возможности попасть в Севилью, куда им очень хотелось добраться. Тем не менее, когда при вечернем благовесте стали они въезжать в город через Таможенные ворота, Кортадо – во время осмотра вещей и уплаты пошлины – не удержался и вспорол чемодан или, вернее, дорожную сумку, которую вез на крупе своего мула француз, входивший в число путешественников; он нанес своим желтым ножом такую широкую и глубокую рану сумке, что внутренности ее сразу выступили наружу, а потом ловко извлек оттуда две отличных рубашки, солнечные часы и памятную книжку – вещи, не доставившие мальчикам особенного удовольствия. Приятели рассудили, что поскольку француз держал свою сумку неотлучно при себе, она была наполнена не такими пустяковыми предметами, как те, которые им достались, а потому решили было пощупать ее вторично, но не привели этого в исполнение, полагая, что путешественники, пожалуй, уже спохватились и позаботились спрятать в надежное место все остальное.

Еще до совершения кражи мальчики простились со своими хозяевами и кормильцами. На следующий день они продали рубашки на рынке, находящемся за воротами Ареналь, и выручили за них двенадцать реалов. Покончив с этим, они отправились осматривать город и подивились величине и великолепию собора, а также большому стечению портовых рабочих, собравшихся по случаю гружения флота. На реке стояло шесть галер, и, глядя на них, мальчики загрустили и даже содрогнулись при мысли о том дне, когда в наказание за преступления их заставят переехать сюда навсегда. Им сразу бросилось в глаза множество мальчиков-носильщиков, которые там расхаживали. У одного из них они спросили про его ремесло: не очень ли оно трудно и много ли дает дохода. Мальчуган-астуриец, которому они задали вопрос, ответил, что занятие это спокойное и налога за него платить не надо; что иной раз он выручает по пять или шесть реалов в день, на которые ест, пьет и веселится, как король, так что и хозяина ему искать не надо и поручительств представлять не приходится, и всегда он знает, что пообедает в любой час, когда захочет, потому что он во всякое время может получить еду даже в самой захудалой харчевне города, а тут их немало, и все они хорошие.

Оба друга не без удовольствия выслушали рассказ астурийца, ремесло которого не показалось им плохим, ибо, на их взгляд, оно, обеспечивая свободный вход во все дома, было словно создано для того, чтобы дать им возможность безопасно и тайно заниматься своим делом при доставке на место порученных им кладей и вещей. В ту же минуту они порешили закупить все принадлежности, необходимые носильщику, работа которого не требовала сдачи предварительного испытания. Они спросили астурийца, что им следует купить, и получили в ответ, что каждому нужно приобрести небольшой мешок, чистый и новый, и три плетеные корзинки – две побольше и одну маленькую; в корзины полагается класть мясо, рыбу и фрукты, а в мешок – хлеб. Астуриец свел их туда, где эти вещи продаются, и они приобрели все на деньги, вырученные от продажи пожитков француза. Через два часа они имели такой вид, что могли бы получить звание мастера своего нового ремесла – так ловко были прилажены корзинки и хорошо подвешены мешки. Их вожатый указал им места, где следовало стоять: по утрам – около мясного ряда и на площади Сан-Сальвадор; в постные дни – около рыбного ряда и на площади Костанилья; после полудня – на берегу реки; по четвергам – на ярмарке.