Текст книги "Книга об отце (Ева и Фритьоф)"

Автор книги: Лив Нансен-Хейер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)

Отец получил теперь должность препаратора в Христианийском университете, и работать там приходилось много. Но больше всего его занимала подготовка к экспедиции на Северный полюс. Надо было обдумать великое множество вопросов, и он думал о них днем и ночью. Порою он просыпался, вспомнив о какой-нибудь мелочи, которая может случиться во время путешествия, зажигал стеариновую свечу на ночном столике и тут же записывал эту мысль.

Все-таки они часто совершали прогулки в лес и поля. Тогда Фритьоф забывал на время о своих заботах и был свободен и счастлив. Ева оказалась прекрасным товарищем. На охоте и на рыбалке, в пеших прогулках и на лыжах она не отставала от него. Однажды, вскоре после женитьбы, он ради шутки решил испытать ее. На полной скорости он съехал на лыжах с вершины Холменколлена, не оглядываясь назад.

«А когда спустился, она была рядом»,– рассказывал он.

Смолоду, так же как и у Фритьофа, у нее был сознательный и продуманный взгляд на лыжный спорт и на его значение для здоровья народа и воспитания молодежи. Ева считала, что лыжный спорт особенно полезен молодым женщинам, поскольку он укрепляет здоровье и воспитывает самостоятельность. Это видно из опубликованной ею в марте 1893 года в газете «Вердене Ганг»[78]78
  «Вердене Ганг»– газета партии Венстре, основана в 1864 г. как еженедельник, с 1885 г. стала выходить ежедневно.


[Закрыть] статьи в защиту права женщин ходить на лыжах. Это было первым и последним ее выступлением в прессе, которое к тому же относилось к моменту, когда, казалось бы, у нее не было на это ни особенных причин, ни лишнего времени. Я только что появилась на свет и требовала много внимания, а до отправки Фритьофа в экспедицию на «Фраме» оставалось всего несколько недель, так что все это не должно было оставлять в ее сердце места для чего-нибудь другого. Она горячо отстаивает право женщины самостоятельно совершать походы в лесу и в поле и не видит в этом повода для обвинения в вызывающем поведении. Право женщин заниматься спортом – это их человеческое право. Словом, статья была вызовом обществу, в котором господствуют мужчины, и ее личным вкладом в дело эмансипации женщин. Неожиданное участие в этом деле одной из известных певиц страны произвело впечатление в Христиании.

В новогоднюю ночь Фритьоф вместе с женой совершил переход через гору Нурефьелль. Оба были молоды и легкомысленны и отправились в путь довольно поздно, к тому же не взяв с собой ничего съестного, кроме нескольких кусков «противной замазки» – так Ева обычно называла пеммикан Фритьофа. А собирались они добраться до Хегеварде. Но не успели они дойти до вершины, как стемнело, и прекрасный вид и спуск с горы – все исчезло. Ветер хлестал им в лицо, они потеряли правильное направление. Но хуже всего было то, что они то и дело теряли друг друга, и Фритьоф каждый раз пугался и кричал в темноту: «Ева, Ева!» И голос ее доносился откуда-то издалека снизу.

Они пробирались вперед по склону, поросшему березками, и наконец набрели на какую-то хижину.

«Мне она показалась довольно уютной,– рассказывал позже Фритьоф,– но Ева сказала, что она черная и отвратительная; Тут у нее прибавилось сил, и мы двинулись дальше».

Добравшись через несколько часов до усадьбы звонаря в Эггедале, Ева уже не привередничала. Не успела она присесть на стул, как тотчас же заснула.

«Он, верно, устал, твой парнишка»,– сказал звонарь. «Это моя жена»,– ответил Фритьоф. «Боже правый, это же надо – потащить жену через Нурефьелль в новогодний вечер!»

Но когда на столе появилась еда и Ева почуяла сквозь сон, что это не пеммикан, она положила конец огорчениям звонаря. (9)

Дома Фритьоф был вечно занят работой, и Ева часто оставалась одна. Но, выходя замуж, она получила единственное напутствие от матери: «Помни, что ты жена ученого и никогда не должна претендовать на большее, чем на половину его».

Уж кто-кто, а Марен Сарс это знала.

Часто Ева не получала и этой половины. Днем и ночью он был занят своими планами, и она не смела мешать. Но все-таки они немного стесняли друг друга.

У Евы вскоре должен был появиться ребенок. Радостно мечтала она о новой жизни, которую носила в себе, однако уже на третьем месяце случилось несчастье. Она не пала духом – что ж, и такое бывает, но она молода, сильна, и в следующий раз все будет хорошо. Но и второй ребенок родился преждевременно, помощь при родах была неквалифицированной и мальчик умер через несколько часов. Теперь Ева тяжело это переживала. Она была подавлена и много плакала. Фритьоф пытался ее утешить. Он уверял, что ребенок ему совсем не важен, лишь бы она сама была здорова и весела.

Ева скорбела не только об умершем ребенке. Она была огорчена тем, что останется совсем одна, когда Фритьоф уйдет в экспедицию к Северному полюсу. Ей нужен был ребенок – частичка Фритьофа, если же его не будет, то она должна быть вместе с мужем на борту «Фрама».

У них был прекрасный дом у фьорда, и когда там собирались родственники и друзья, Ева и Фритьоф были самыми веселыми, самыми радушными хозяевами. Никому бы и в голову не пришло, что Северный полюс уже отбрасывает свою тень на них обоих. Они пытались скрыть это друг от друга. Прощание и разлука пугали обоих, но никто из них не проронил об этом ни слова.

В эти годы они жили большей частью очень уединенно. Некоторые старые друзья находили это эгоистичным, другие же посмеивались, но их это не заботило. Плохо стало с деньгами. Больших расходов требовали постройка дома и многое другое. Фритьоф думал также и о том, что надо обеспечить Еву на время экспедиции. Поэтому он хотел подкопить денег, пока еще было время.

Он как раз собирался ехать с докладами и лекциями в Англию, это могло дать немалые средства. Надо только прочесть вдвое больше лекций, чем было задумано, и он вернется богачом. Он собирался читать лекции об экспедиции в Гренландию и об эскимосах, которые стали ему так дороги. Одновременно он хотел пробудить в Англии интерес к экспедиции на Северный полюс.

Ева еще не совсем оправилась от неудачных родов, и, кроме того, поездка вдвоем обошлась бы вдвое дороже, поэтому они решили, что Ева останется с матерью на улице Фрогнерсгате. Дни пролетят незаметно, и тем сладостней будет встреча.

Но как только Фритьоф сел в поезд, он нашел эту разлуку бессмысленной. В письме, наскоро набросанном карандашом в поезде, он умолял ее приехать к нему. Он все устроит, ей нужно только пойти в контору к Александру и взять там деньги.

Ева заболела от тоски. «Если я не буду участвовать в экспедиции к Северному полюсу, я умру, я чувствую это»,– писала она. Но ехать за Фритьофом сейчас она не хотела.

Ее семья была рада хоть немного побыть с ней вместе.

«Мама и Биен нянчатся со мной, а Эрнст весь день напевает мелодии, которые я играю, петь-то, ты понимаешь, я не могу»,– писала Ева мужу. Лучше всего было уединиться с матерью и говорить о Фритьофе. Только с ней Ева могла быть полностью откровенна. Рассказывая матери о днях помолвки, о прекрасном времени, проведенном после этого вместе, она скрашивала себе разлуку.

Фритьоф тем временем читал лекции в Англии, Шотландии и Ирландии. Повсюду лекции давали полный сбор, вызывали интерес слушателей, а газеты посвящали целые полосы организатору Гренландской экспедиции, который теперь собирался в еще более рискованное путешествие. Интерес к экспедиции на Северный полюс был велик. От предложений денежной помощи и других видов поддержки не было отбоя. Это радовало Нансена, но, как правило, он ничего не принимал.

Доклад об эскимосах вызвал настоящую сенсацию. «Кажется, я сурово говорил о миссионерах и развитии цивилизации,– писал он из Бирмингема.– Но доклад был хорош и хорошо принят».

Он навестил родственников своей невестки – жены Александра, которые встретили его очень радушно.

«Это очень добрые люди, которые изо всех сил стремятся быть приятными. Но, боже мой, до чего они скучны, по большей части».

Он тосковал по Еве, и поэтому все окружающие люди казались ему несносными.

Но вдруг случилось нечто волнующее. В гостиной этой семьи было много безделушек и фотографий в рамках, расставленных повсюду, как в большинстве английских домов, и посреди всех этих совершенно неинтересных ему портретов он увидел на одном из столиков фотографию. «Я – к ней, и долго стоял и смотрел на нее, у меня чуть не брызнули слезы из глаз. В тот миг я желал, чтобы все эти люди провалились ко всем чертям, тогда я мог бы поцеловать портрет. Ведь это была ты!»

У Фритьофа для мамы было удивительное прозвище. Оно встречается почти во всех его письмах к ней. Он называл ее «Ева-лягушка».

«Дорогая, трогательная моя Ева-лягушка! – пишет он из Бирмингема.– Не мучай ты себя домашними заботами, о которых я не могу без боли читать. Я ведь теперь так много зарабатываю, а к тому же, когда мы вместе этим займемся, вот увидишь, дело пойдет на лад.  Да  ну их к чертям, все эти проклятые деньги.

Сказать просто не могу, до чего я рад, что ты опять здорова и Шельдеруп так доволен тобой. Да, ты замечательный человек, это ясно. Ты только не грусти больше, моя лягушечка, и что это ты вздумала терять аппетит, ты ешь побольше и веселись как следует. И пора тебе наконец ехать меня встречать».

А Ева у себя в Христиании «тосковала так, что даже побледнела и отощала и стала уродиной», как писала она Фритьофу. Но все-таки не вешала носа. Окрепнув немного, она сразу же начала занятия с детьми торговца музыкальными инструментами Вармута.

«У меня тоже денег – куры не клюют,– писала она с гордостью.– И я чувствую, что действительно могу чему-то научить».

Однажды в дружеском кругу профессора Амунда Хелланда ее все-таки вывели из равновесия. Шутник Хелланд, поддразнивая ее, рассказал о кареглазой красотке, в которую Фритьоф был влюблен до отъезда в Гренландию. И тут Ева не выдержала, написала об этом Фритьофу:

«Мы болтали о том, о сем, и между прочим Блер спросил меня, не были ли мы влюблены друг в друга до экспедиции в Гренландию. «Нет, не особенно»,– ответила я. «Ах да,– сказал Хелланд,– тогда было «Сокровище» и он».

И я, несчастная, страшно покраснела. Можно было подумать, что я ревную. Ну и рассердилась же я! А хуже всего, что так оно и есть на самом деле. От таких разговоров у меня всегда сердце сжимается, ой как худо, что ты, родной мой, когда-то мечтал о другой. Ты уж не сердись на меня, мальчик мой дорогой, я ведь знаю, что теперь ты влюблен в меня, как крыса в зеленый сыр...»

Фритьоф отвечал:

«Я улыбнулся, прочитав всю эту чепуху в твоем вчерашнем письме. Ах, какая же ты у меня чудачка, что можешь заниматься такой чепухой!»

Наконец приблизилось время возвращения.

«Я чувствую себя так легко, так радостно, что прямо не могу спокойно усидеть,– писал Фритьоф.– Теперь до нашей встречи остается всего лишь неделя. Представить себе невозможно, правда же?.. Кажется, будто нам с тобой еще год не видаться. Теперь мы снова как молодожены, да, пожалуй, так оно и было все время.

Я, как видишь, опять в нашем лондонском отеле, приехал сюда в полдень из Трафальгара в Уэльсе. Вчера вечером я прочел там неплохой доклад перед множеством людей, среди них было много рабочих с больших металлургических заводов. Но сейчас просто терпения не хватает рассказывать обо всей этой надоевшей чепухе, ведь скоро я смогу рассказать тебе устно все, что ты пожелаешь».

И опять он пытался упросить Еву выехать ему навстречу. Если только она приедет в Гамбург, то он задержится здесь на один день, и они замечательно проведут время. Но она решила, что ехать не стоит.

Ну, тогда, может быть, в Копенгаген? Нет, там слишком много знакомых, и побыть вместе не удастся.

Кончилось дело тем, что Ева встретила его на Восточном вокзале в Христиании, и они вдвоем поехали в Готхоб.

Следующие несколько месяцев прошли в лихорадочных сборах в экспедицию к Северному полюсу.

Ева по-прежнему давала уроки пения и старалась чем-то заняться. Не раз они возвращались к разговорам об ее участии в экспедиции. Она говорила об этом совершенно серьезно, но Фритьоф был непреклонен. В конце концов, должно быть, и она поняла, что есть на свете некоторые «невозможные» вещи. У Евы должен был родиться ребенок, которому в отсутствие Фритьофа потребуется ее внимание. На этот раз решили быть очень осторожными. И когда в ноябре 1892 года отцу опять пришлось ненадолго съездить в Англию, он и сам не стал звать с собой Еву.

Ему предстояло доложить о плане экспедиции к Северному полюсу в Королевском Географическом обществе в Лондоне, а заодно уладить и другие дела, связанные с экспедицией.

«Я ношусь по Лондону с утра до ночи, чтобы поскорее вернуться к тебе,– писал он Еве.– Как жаль, что за день так мало успеваешь сделать», И в другом письме: «Я ужасно стосковался по тебе, по дому! Ночью никак не могу уснуть и все думаю о тебе, а утром, как проснусь, опять начинаю думать.

У тебя-то все в порядке? Здорова, спокойна? Не объедайся и двигайся побольше. Ты знаешь, что ходить полезно, только не слишком увлекайся.

Ты ведь понимаешь, мне не совсем спокойно вдали от моей Евы-лягушечки, особенно теперь. Скорей бы покончить с делами в этом городе, а там скорей на поезд и на всех парах домой, к тебе, да присмотреть за тобой.

...Надеюсь, ты наконец побывала у доктора. Если нет, пойди немедленно».

На этот раз все страхи Фритьофа были напрасны. Ева ни разу не болела, и роды прошли нормально. В начале января, через несколько месяцев после спуска на воду «Фрама», появилась на свет девочка. Бьёрнстьерне Бьёрнсон сейчас же послал Фритьофу поздравление:

«Дорогой Нансен!

Один спуск со стапелей счастливее другого, один еще более драгоценен, чем другой. Врываются ко мне и показывают «Вердене  Ганг»:  «У  Евы Нансен родилась дочь!»   (Не у Нансена!)

Но только, ради бога, не назовите ребенка Марен!»

Нет, напрасно он беспокоился, младенца назвали Лив.

Теперь она была на руках у Евы, и Фритьоф мог отправиться в путь.

VII. ПРОЩАНИЕ С ЕВОЙ

 
От знания к Познанью он
подобно мысли устремился.
Норвежским флагом осенен,
на диво веку в путь пустился.
Норманнов славных имена
пусть мужество его утроят!
Сей муж – норвежец. Вся страна
ждет возвращения героя.
 

Бьёрнстьерне Бьёрнсон «Фритьоф  Нансен» (1895)

План экспедиции к Северному полюсу был разработан в 1890 году и представлен Норвежскому географическому обществу в Христиании. Он был принят недоверчиво и критически, как и план экспедиции в Гренландию. У нас в стране никто, пожалуй, не был достаточно хорошо знаком с арктическими условиями, чтобы по достоинству оценить замысел Нансена и план его экспедиции, которые во многом шли вразрез со всеми прежними традициями полярных путешествий.

Самой трудной задачей была постройка такого корабля, который сможет выдержать сжатие льдов. Отец с нею справился благодаря известному кораблестроителю Коллину Арчеру из Ларвика[79]79
  Ларвик – город   на   юго-западном   берегу   залива   Бахус   (в   этот залив выходит Ослофьорд).


[Закрыть]. Он взялся построить «самую прочную на свете шхуну», не похожую ни на одну другую. Это судно водоизмещением в 402 регистровых тонны было коротким и широким, как разрезанный кокосовый орех, но заостренным спереди и сзади. Днище было округлым, яйцевидным, поэтому, сжимаясь, льды должны были только приподнимать его, а раздавить не могли. Путем различных экспериментов Нансен рассчитал трение льда о дерево. Затем он рассчитал прочность корабля, учитывая, под каким углом его борт будет соприкасаться с поверхностью воды.

Нансен вместе с Коллином Арчером продумал все до мелочей. На корпус пошли лучшие сорта дерева, а между отдельными слоями обшивки была для большей прочности сделана прокладка из кожи. Много трудов было положено на то, чтобы сконструировать паровую машину, которая могла бы развивать достаточную мощность, если даже придется форсировать льды.

Жилые помещения располагались на корме под полуютом, а салон, где полярники будут обедать и проводить свободное время, находился посредине, со всех сторон защищенный от холода. Потолок и стены были очень толстыми и обладали хорошей теплоизоляцией. Никогда еще не было корабля, столь непроницаемого для стужи и воды.

Одним из самых важных вопросов был, конечно, полярный рацион. Вместе с профессором Софусом Торупом Нансен тщательно изучил этот вопрос и пришел к совершенно неожиданным выводам. Чтобы уберечься от цинги, нужна пища не только питательная и здоровая, но и как можно более разнообразная. И она должна содержать что-то такое, что в ту пору еще не имело названия, но что Нансен и Торуп считали необходимым, а именно – витамины. Результат был блестящим. Никогда еще не было арктической экспедиции, участники которой были бы столь здоровыми и бодрыми, как команда «Фрама».

Духовной пище было уделено не меньше внимания. Отовсюду – из Норвегии и из-за границы – друзья присылали всевозможную литературу, и для «Фрама» была укомплектована библиотека, столь же богатая и разнообразная, как и запасы продовольствия.

С особой тщательностью были подобраны и изготовлены инструменты для научных исследований. Правда, от экспедиции в Гренландию остались кое-какие инструменты, но этого было мало. И Нансен не пожалел ни трудов, ни расходов, чтобы научное оборудование было насколько возможно совершенным. Все остальное снаряжение было подобрано так же тщательно, и когда Нансена после экспедиции спросили, не случалось ли чего-либо непредвиденного во время похода, он смог ответить с чистой совестью: «Мы взяли с собой по меньшей мере в пять раз больше того, что понадобилось».

И наконец, команда. Как только стало известно о подготовке экспедиции, сотни людей из Норвегии и других стран изъявили желание принять в ней участие, и каждому Нансен отвечал лично. Выбрать было нелегко, но в конце концов он отобрал двенадцать решительных, сильных парней, хороших лыжников и хороших специалистов в своей области.

Капитаном «Фрама», конечно же, стал Отто Свердруп. Сигурду Скотт-Хансену, в ту пору старшему лейтенанту военно-морского флота, было поручено ведение метеорологических, астрономических и магнитных наблюдений, лиценциат медицинских наук Хенрик Блессинг стал врачом экспедиции и ботаником, Теодор Якобсен – штурманом, Антон Амундсен – первым механиком, Адольф Юэлл – заведующим провиантом и коком, а Ларс Петерсен – вторым механиком. Педер Хенриксен шел матросом. Ивар Могстад подвизался на многих ролях – от часовщика до каюра. Бернгард  Нурдаль ведал динамомашиной  и  электрическим  освещением, а лейтенант запаса Фридерик Ялмар Юхансен так стремился участвовать в экспедиции, что согласился за неимением другой вакантной должности пойти кочегаром. И наконец, в Тромсё был взят на борт – тринадцатым – Берн Бернтсен.

«С ним все решилось быстро,– писал Нансен.– В половине девятого он взошел на борт, а в десять „Фрам" отчалил».

Эта экспедиция должна была быть чисто норвежской, и стортинг без долгих размышлений ассигновал двести восемьдесят тысяч крон, которые покрыли две трети расходов. Уже в 1891 году консул Аксель Хейберг[80]80
  Хейберг, Аксель (1848—1932),– норвежский предприниматель, поддерживал экспедиции Нансена и Амундсена крупными денежными пожертвованиями. Вместе с В. К. Брёггером выступил организатором «Фонда Фритьофа Нансена» (1896 г.) для поддержки научных исследований.


[Закрыть], владелец пивоваренного завода Эйлиф Рингнес и оптовый торговец Томас Фернлей взяли на себя труд собрать недостающую сумму. В течение нескольких дней она была собрана по подписке, и первым в списке стоял король Оскар.

Осенью 1892 года со стапелей в Ларвике сошел корабль. «Имя ему – „Фрам"»,– сказала Ева и разбила бутылку шампанского о форштевень корабля. Отец сжал ее руку.

На берегу стоял седовласый Коллин Арчер, гордым взором он следил, как корабль медленно скользил по стапелям.

«Когда подумаешь о мрачной обстановке, в которой, вероятно, будут находиться корабль и его команда, становится не по себе. Однако в твердом, ясном и спокойном взгляде Фритьофа Нансена не видно и тени страха или сомнения. Он обладает силой воли и той верой в свое дело, которая может сдвигать горы»,– писал шведский исследователь Густав Ретциус об этом торжестве.

В ноябре того же года Нансен поехал в Лондон, чтобы доложить свой сенсационный план экспедиции к Северному полюсу в Королевском Географическом обществе. Сопротивление, с которым он столкнулся у себя в Норвегии, было пустячным по сравнению с той критикой, которая обрушилась на него здесь. Все светила дружно объединились против него. Лишь немногие с уважением отнеслись к его бесстрашию (да и те считали, что успех Гренландской экспедиции объясняется просто везением), но в этот план не верил никто.

Президент Общества адмирал Макклинток открыл дискуссию: «Полагаю, я не ошибусь, если скажу, что более дерзкого плана никто еще не представлял на рассмотрение Королевскому Географическому обществу». Пожелав доктору Нансену всяческих удач, он сказал, что все его друзья в Англии вздохнут с большим облегчением, если он вернется из этого предприятия целым и невредимым. Если сам Нансен ищет смерти, говорили другие, то это его личное дело. Но тащить с собой на верную гибель других – это же просто преступление!

Когда уже поздно вечером предоставили слово Нансену, он начал по пунктам отвечать на возражения и обвинения.

«Здесь высказано замечание, что, пускаясь в арктическую экспедицию, нужно обеспечить себе отступление. Я же придерживаюсь противоположного взгляда. Своей экспедицией в Гренландию я уже доказал, чего можно добиться, если сожжешь за собой мосты, и я рассчитываю на удачу и на этот раз».

И в заключение он сказал: «Поскольку не было высказано никаких серьезных возражений, то, я, полагаю, можно закрыть дискуссию».

Нансен не придал особого значения мнению именитого собрания. Отменить экспедицию было уже невозможно, Ева в него верит, а другие пускай думают что им угодно.

Спустя почти четыре года Нансен снова выступал в Лондоне, на этот раз – с докладом о результатах экспедиции на «Фраме». В зале Альберт-Холл среди нескольких тысяч людей присутствовали почти все те, кто был на заседании 14 ноября 1892 года. Когда вошел Нансен, все как один поднялись с мест и оркестр заиграл победный гимн из «Иуды Маккавейского» Генделя:

О, дайте лавровый венок! Он победитель.

Впоследствии Нансен сказал, что никогда в жизни он не был так горд, как в ту минуту.

Серый и печальный, наступил день Святого Ханса 1893 года. Фритьоф один вышел в сад и спустился к морю, где уже тарахтела маленькая моторная лодка с «Фрама». С Евой он попрощался в спальне.

«Чего бы я не отдал в это мгновение, чтобы вернуться назад,– писал он в дневнике.– Но наверху в окне сидела маленькая Лив и хлопала в ладошки. Счастливое дитя, ты еще не знаешь, что такое жизнь, как она удивительно сложна и переменчива».

Когда «Фрам» медленно проходил мимо Бюгдой[81]81
  Бюгдой – полуостров в Ослофьорде, район Осло, сейчас здесь находится музей, где экспонируется «Фрам».


[Закрыть], Нансен стоял на палубе и, всматриваясь в глубину Люсакерфьорда, где стоял Готхоб, в бинокль разглядел на скамейке под сосной одетую в белое Еву с ребенком на руках.

«Это был самый тяжелый миг за все время путешествия».

Затем корабль вышел из фьорда.

Ева несколько дней не выходила из дому. Она писала Фритьофу:

«За меня не бойся. Пройдет время, и печаль немного утихнет, и душа успокоится. Я ведь всегда тебе говорила, что верю в тебя. Я знаю, ты избранник судьбы, и в один прекрасный, счастливый день ты вернешься с победой. И тогда не будет конца твоему, моему блаженству, блаженству Лив».

Марта Ларсен, добрая душа, прислала ей омара. Ева на всю жизнь запомнила деликатность Марты, которая, послав привет, не пришла сама. Самым тяжким испытанием для Евы было принимать людей, которые приходили к ней с наилучшими намерениями, а потом плакали и называли ее бедняжкой.

Братья Фритьофа Эйнар Бёллинг и Александр Нансен проводили «Фрам» до Ларвика. Там взошел на борт Коллин Арчер и сам встал к штурвалу. Он управлял кораблем некоторое время, пока тот не вышел из фьорда. Тогда все трое сошли на берег.

Свердруп должен был присоединиться к экспедиции в Тронхейме и перед отъездом нанес Еве прощальный визит. Он рассказал, что экспедиции не хватает пятнадцати тысяч крон и Нансену придется еще читать лекции и в Бергене, и в других местах, чтобы покрыть хоть часть этой суммы.

Ева была в отчаянии. Перед отъездом он был таким усталым, и она боялась, что это его совершенно измучает.

«Что же, тебе никогда не будет покоя? – писала она Фритьофу.– Разве не лучше взять деньги из нашей кассы, мне не нужно теперь так много. Ради бога, сделай это! Тебе ведь надо отдохнуть, я знаю, не то ты заболеешь. Возьми у нас эти пятнадцать тысяч, я умоляю тебя, слышишь? Я прекрасно проживу без них, а когда ты вернешься, они не будут нужны ни тебе, ни мне. Эти проклятые деньги!»

Фритьоф был растроган и написал в ответ:

«Я долго сидел и смотрел на твой портрет, нарисованный Вереншельдом. (13) Как хорошо, что он со мной. Потом вынул твою фотографию работы Жазинского и поцеловал ее. Я достал альбом со всеми фотографиями Лив и твоими. (12) Милая, удивительная наша малышка Лив! И я просто заболел от тоски по тебе, дорогая моя Ева-лягушечка. Здесь, в моей маленькой каюте, меня окружают воспоминания о тебе, и я еще много раз часами буду мечтать о тебе. Любовь светится в каждой строчке, в каждом слове твоих писем, и они находят отклик глубоко-глубоко во мне. Ах, как прекрасно так крепко любить, разве не делает это жизнь совсем другой, и разве не прекрасна тоска, вопреки всему? Ведь мы обладаем друг другом во всех наших воспоминаниях, во всех мыслях, в нашей бесконечной любви. Пускай нас разделяет даль, что из того? Все снова наладится, и пока наши мысли будут находить дорогу к нашим сердцам, мы всегда будем вместе. А там, глядишь, мы встретимся опять, живые и здоровые, и счастье будет безгранично. Ты ведь знаешь, я и сам не могу сказать, сколько пройдет времени, но долго ли, коротко ли придется ждать – жди смело и знай, что мы хорошо снаряжены и наверняка вернемся домой. Я совершенно спокоен в этом отношении, никакого несчастья быть не может, я уж позабочусь, и рано или поздно я вернусь.

Ты, дорогая моя, хочешь, чтобы я взял наши деньги, чтобы собрать нужную сумму. Какая ты добрая и великодушная, и как я горжусь тобой! По счастью, это дело как будто улаживается, как ты, наверное, уже слышала от Александра, и эта забота отпала».

Все-таки он сделал доклад в Бергене, как было решено. Но публике пришлось прождать его почти полчаса, потому что, как раз когда ему надо было одеваться, хлынули потоком счета, а разобравшись в них и надев фрак, он, к своему ужасу, обнаружил, что в кают-компанию вошла целая группа американских туристов. Они пришли познакомиться с ним и осмотреть корабль.

Вдоль всего побережья толпился народ. То и дело с берега слышалось «ура» – то это была стайка детей, то крестьяне и рыбаки, которые стояли и смотрели вслед кораблю. Груженые пароходы выходили из гаваней и приветствовали их музыкой и пением. Битком набитые людьми большие туристские пароходы салютовали и поднимали флаги, и повсюду выходили в море маленькие лодки и поджидали «Фрам». Мужчины вставали и размахивали шляпами, женщины – платочками.

«Довольно неловко принимать все эти почести, не успев еще ничего совершить»,– писал в дневнике Нансен.

В каждой гавани его ждали письма и телеграммы от Евы, и из всех мест, где они по пути останавливались, Фритьоф писал и телеграфировал ей. Эти письма были самым большим утешением для них обоих в последующие три года, и оба не раз их перечитывали.

Ева уверяла, что она уже «пришла в норму» и Фритьофу не надо о ней беспокоиться. Она опять дает уроки, встречается с людьми, Лив растет и умнеет. Сколько бы лет ни прошло – три, четыре года,– она все равно будет ждать с верой и надеждой.

В Тромсё лето кончилось, и Полюс послал им навстречу свирепую метель. Зимняя погода сопровождала их вплоть до Вардё, последнего норвежского порта. Здесь их встретили с большой торжественностью. Весь фьорд был усеян лодками, люди дожидались на улицах еще с вечера. Многие приехали издалека и, воспользовавшись случаем, устроили сбор средств на покупку нового большого барабана для городского духового оркестра, который назывался «Северный полюс». Вечером в честь команды «Фрама» были устроены роскошные проводы, на которых прозвучало множество речей. Еву тоже вспомнили, и так хорошо, что Фритьофу с трудом удалось удержаться от слез.

Нелегко было собрать всех членов команды «Фрама», когда пришло время отправляться в путь. Все знали, что никаких пирушек на «Фраме» уже не будет, и, конечно же, всем хотелось выпить на прощанье.

В последнюю ночь на вахте стоял сам Нансен. Все было готово. Лоцман Хогенсен, провожавший их от Бергена, сошел с корабля и забрал с собой всю почту. На борту кроме команды оставался только секретарь Нансена Кристофферсен, который следовал вместе с ними до Югорского Шара. В три часа утра Фритьоф разбудил Свердрупа и, взяв несколько матросов с Кристофферсеном, отправился в шлюпке на берег, передал письма и сразу же вернулся назад. И вот «Фрам» снялся с якоря. Это было 21  июля.

Нансен стоял на капитанском мостике и смотрел, как вдали исчезает Норвегия. «Наша прекрасная отчизна, где живет Ева».

Но он уже не грустил. Письма Евы вселили в него бодрость, на душе было легко. На миг сквозь туман пробилось солнце и осветило вершины гор, когда «Фрам» выходил в море.

27-го вечером уже показался первый лед, и тут все увидели, какими превосходными ледовыми качествами обладает «Фрам».

Пройти через сплоченные дрейфующие льды в густом тумане было нелегко. Но «Фрам» вертелся, «как клецка на тарелке», и, как ни узок был проход между льдинами, он все же одолел его. Рулевому приходилось нелегко, зато какое наслаждение провести корабль через тяжелые льды! Они быстро прошли Югорский Шар и 29 июля были в Хабарове. Здесь надо было доверху набить углем трюм «Фрама» и принять на борт собачью упряжку, которую пригнал Тронтхейм.

В первую очередь Нансен расспросил его о ледовой обстановке в Карском море. Вместе со Свердрупом и Хенриксеном он отправился на рекогносцировку на восток. Обстановка была хорошей, надо было только выходить как можно быстрее.

Нансен сделал несколько пробных ездок на собаках и был очень доволен. Но оказалось, что большинство собак кастрировано и среди них нет ни одной суки. Оставалось надеяться только на маленькую суку Квик, которую он, к счастью, взял с собой из дома, и на четырех кобелей, которых не успели кастрировать.

3 августа все наконец было готово к отплытию. Всю ночь напролет Фритьоф писал письма. Надо было написать Еве и друзьям и, кроме того, деловые письма. Он написал также Бьёрнсону, который принимал живое участие в разработке планов экспедиции, следил за приготовлениями Нансена и подбадривал его. Особенно сильное впечатление произвело на отца стихотворение Бьёрнсона об исследователе и путешественнике Нансене. То, что Бьёрнсон считал его путешествия делом национального масштаба, было для отца большой поддержкой, и, конечно же, он понимал, что это накладывает на него соответствующие обязательства. В своем письме отец выразил, что значит для него эта дружба: