Текст книги "Книга об отце (Ева и Фритьоф)"

Автор книги: Лив Нансен-Хейер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

На ночлег все-таки пришлось остановиться. Они попали в местность, испещренную поперечными трещинами и глубокими пропастями. Но впереди была земля, которую они уже видели. Она высоко поднималась над поверхностью льда и простиралась на юг насколько хватало взгляда, призрачная в лунном свете.

На резком ветру не скоро удалось поставить палатку, однако праздничный ужин, который заранее был назначен на тот день, когда покажется чистая ото льда и снега земля, пришлось отложить. Они разделили на части кусочек швейцарского сыра и, усталые, забрались в спальные мешки. Только тут Нансен заметил, что обморозил все пальцы. Растирать их снегом было поздно, и теперь они медленно отходили, причиняя отчаянную боль. Он долго не мог уснуть.

Выглянув наутро из палатки, путники увидели великолепное зрелище. Горные пики и округлые вершины купались в лучах солнца. Высоко на вершинах лежал только что выпавший снег, черные борозды прорезывали его. Можно было заключить, что горы вплотную подступают к берегам фьордов. Завтрак был обильным, как никогда. Даже Равна сиял точно ясное солнышко. Он сказал, что чует запах земли и мха.

И тут они сделали неприятное открытие. Вечером все были так измотаны, что и Нансен, и Свердруп забыли завести хронометр. Они утешились тем, что раз берег так близко, то можно, пожалуй, определить долготу и без хронометра. Хуже, что они забрались в местность, окруженную со всех сторон трещинами, и всем стало не по себе при мысли о том, мимо каких ловушек они прошли в обманчивом лунном свете, полуослепшие от усталости.

Положив лыжи на сани, они пошли дальше пешком. Труднее всего было править санями. Они сдерживали их, тормозя изо всех сил, продвигаясь вперед буквально сантиметр за сантиметром. В довершение всего разразился шторм с градом, и сани стало бросать ветром из стороны в сторону.

В течение многих дней путь был таким же тяжелым, к тому же их все больше мучили жажда и голод. Но однажды Свердруп, Нансен и Кристиансен пошли на разведку. Вдруг они заметили на льду темное гладкое пятно. Да это же вода! Они поспешно спустились вниз. Так и есть – вода! Не произнеся ни слова, все трое бросились на лед, приникли к воде и пили, пили...

Теперь им было ясно, что между ними и Готхобфьордом находится огромный ледник. С попутным ветром им удалось пройти под парусом большой кусок пути вниз по склону, но дальше опять пошли трещины. Они тянулись во всех направлениях, зияя темно-синей бездной.

Пришлось снова подниматься в гору и сворачивать на юг. Нансен шел впереди. Время от времени он проваливался в засыпанные снегом мелкие трещины, но с помощью лыжной палки выбирался на поверхность. И вот в один прекрасный день он увидел, что стоит на краю крутого склона без трещин. Лед спускался вниз в маленькое, покрытое льдом озерко, из которого вытекала речушка и бежала по глубокой расселине вниз, по земле, свободной ото льда и снега, прямо к фьорду. Он не верил своим глазам! «Наконец-то страшный материковый лед позади,– записал Нансен в своем дневнике.– Длинный, холодный, серый, усыпанный камнями склон к озеру остался позади. А перед нами лежит чистая ото льда земля, долина, окруженная грядами горных вершин. Это путь к фьорду».

Спустившись к Амераликфьорду, Свердруп и Нансен сразу же начали мастерить из брезента лодку, используя для каркаса березовые ветки и бамбуковые палки. Четверо участников экспедиции остались на берегу фьорда и принялись перетаскивать груз, оставленный на краю ледника, а Нансен со Свердрупом, спустив свою скорлупку на воду, отправились на север. По пути они пополнили свои запасы, настреляв птиц, и после шести суток трудного пути добрались до датского торгового поселка Готхоб.

Здесь их радушно встретили. Эскимосы высыпали из хижин, чтобы помочь высадиться на берег, а датчане-торговцы приветствовали гостей самым сердечным образом.

Однако путников ожидало жестокое разочарование – последний корабль уже давно ушел из Готхоба.

«Все наши надежды рухнули с этим известием. Желание успеть на корабль, идущий в Европу, двигало нами во льдах, не позволяло поддаваться усталости, гнало нас вперед и вперед».

Зато южнее, в четырехстах километрах от поселка Готхоб, стоял другой корабль, готовый отплыть со дня на день. О том, чтобы этот корабль задержался и взял на борт экспедицию, не могло быть и речи, но Нансен тотчас же снарядил два каяка, чтобы по крайней мере отправить домой почту. Это удалось, и таким образом известие о том, что экспедиция в целости и сохранности вышла на западное побережье и справилась со своей задачей, дошло до Норвегии. Им же самим не оставалось ничего другого, как смириться со своей судьбой и зазимовать в Готхобе.

Экспедиция Нансена впервые установила, что Гренландия представляет собой покрытый льдом остров и что она является живым примером того, как выглядели Северная Европа и Северная Америка в период великого оледенения. Нансен установил также, что внутренняя область Гренландии является полюсом холода, который оказывает колоссальное влияние на большую часть северного полушария. Экспедиция добыла ряд сведений, неизвестных ранее, которые дали толчок для дальнейших исследований.

Зимуя в Готхобе, Нансен не терял времени даром. Пользуясь возможностью Изучить жизнь эскимосов, он жил вместе с ними в их хижинах и следовал их образу жизни. Он изучал их нравы и обычаи, культуру, религиозные верования. В любую погоду отправлялся с ними на охоту и рыбную ловлю, учился обращаться с их оружием и снастями, управлять каяком. Он неплохо изучил язык эскимосов и разделял с ними все их радости и печали.

Нансен навсегда остался горячим защитником всех первобытных народов, которые были, по его мнению, добрыми и счастливыми людьми, пока им не навязывали «благодеяний» цивилизации. А эскимосы считали Нансена своим и гордились «своим белым эскимосом». Они очень уважали его за умение обращаться с каяком. Нансен систематически упражнялся в плавании на каяке. Сначала он для равновесия привязывал справа и слева по пустому каяку, но вскоре научился обходиться одним и балансировал на волнах не хуже местных эскимосов-охотников.

Однажды он оказался посреди стада белух, увлекся охотой и, преследуя животных, ушел далеко в море, не заметив, что уже темнеет. Вдруг налетел южный ветер. Этого ветра эскимосы боятся больше всего, в Готхобе поднялся страшный переполох. На всех холмах и пригорках стояли люди, вглядываясь в морскую даль, а датчане-колонисты уже собрались выйти в море за Нансеном на лодке. Но он справился сам, появившись у берега в тот момент, когда они уже отчаливали.

Книга Нансена «Жизнь эскимосов» – это гимн отважному маленькому народу, «который находится на аванпосте человечества в его непрестанной битве с природой». Книга прозвучала как страстный протест против губительного воздействия европейцев на местное население Гренландии.

Он описывает самобытную культуру, легенды и обычаи, общественную жизнь, методы охоты и восхищается безграничной стойкостью этого народа. Первейшей обществейной обязанностью у эскимосов является взаимная помощь. У них немыслимо, чтобы кто-то жил в довольстве, а другие терпели нужду. Между ними почти никогда не возникает конфликтов. Примечательно, что в их языке нет бранных слов. Жизнь эскимосов полна опасностей и лишений, и все-таки они сохранили жизнерадостность.

«Вот каков народ, на который мы, европейцы, считали себя вправе смотреть свысока,– пишет Нансен.– На словах наша миссионерская культурная работа в Гренландии велась не только для того, чтобы возвеличить самих себя в глазах бога и людей и обеспечить себе блаженство на том свете, но и для того, чтобы принести пользу туземцам.

А чего мы добились на деле?

Деморализовали первобытный народ, отняли у него здоровье, свободу, самостоятельность – вот все, чего мы достигли своими реформами».

Для молодого человека двадцати восьми лет это было смелым выступлением. Знакомство с эскимосами и глубокое сочувствие этому маленькому народу сослужили ему хорошую службу впоследствии, когда ему пришлось заниматься работой по оказанию помощи беженцам и национальным меньшинствам, лишившимся родины.

Как-то весной Нансен и другие члены экспедиции пили кофе в гостях у главы колонии. Вдруг поселок огласился криками эскимосов: «Умиартуит! Умиартуит!» («Корабль! Корабль!»)

Все вскочили  с  мест и выбежали наружу.  Далеко впереди в снежной пелене едва различимо виднелась «какая-то смутная тень».

Это был «Витбьёрн».

Прощание было грустным. И у тех, кто отплывал, и у тех, кто оставался, было тоскливо на душе. За несколько дней до отплытия парохода к Нансену пришел один из его друзей-эскимосов и сказал: «Теперь ты возвращаешься к себе в большой мир, откуда ты пришел. Там ты встретишь много людей, увидишь много нового и скоро забудешь нас. А мы тебя никогда не забудем».

Нансен не забыл эскимосов – ни своих личных друзей, ни весь этот народ. Каждое рождество он посылал подарки тому эскимосу, который научил его управлять каяком, и на всю жизнь остался защитником интересов этого народа.

30 мая корабль вошел в Христианияфьорд. Сияло солнце, сотни парусников и пароходов и толпы ликующих людей вышли встречать путешественников. Тогда-то на вопрос Дитрихсона о том, разве не приятно видеть всех этих людей, Равна и ответил: «Приятно. Хорошо бы это были олени».

Этим походом Фритьоф Нансен прославился на весь мир. Но известность очень скоро стала ему в тягость. Когда-то, еще ничего не совершив, он мечтал о славе как о большом счастье. «Теперь же, отведав славы, я уже больше к ней не стремлюсь»,– сказал он. Нансена возмущало, что люди думают и говорят не о научной ценности экспедиции, а лишь о спортивной стороне похода. Он слышать не мог слова «спорт». Конечно, переход был бы немыслим без лыж, но спортивные навыки ему и его товарищам нужны были лишь как средство, поставленное на службу науке. Об этом почти все забывали. Нансен надеялся, что в конце концов люди поймут истинное значение экспедиции. Когда– все наблюдения будут обработаны и опубликованы, это даст результаты, имеющие практическое значение.

Конечно, даже в день их возвращения были люди, действительно понимавшие важность этой экспедиции и придававшие ее результатам еще большее значение, чем сам Нансен. 30 мая Бьёрнстьерне Бьёрнсон прислал отцу следующее приветствие:

«И я тоже в моей одинокой лодке выйду Вас встречать и буду приветствовать Вас норвежским флагом.

Нам сейчас нужно освобождение – внутреннее, духовное, и внешнее – от Швеции.

Каждый подвиг, подобный Вашему, является важным вкладом в это дело. Он укрепляет в нашем народе самосознание и мужество и ослабляет единство наших противников.

Передайте Вашим славным соратникам привет от глубоко уважающего Вас

Бьёрнстьерне Бьёрнсона».

А Нансен уже вынашивал новые планы. Еще в 1884 году, когда он прочитал в газете изложение отчета профессора Мона о находке остатков «Жаннетты»[74]74
   Экспедиция на «Жаннетте» под командованием лейтенанта американского флота Джорджа Де Лонга была снаряжена издателем газеты «Нью-Йорк Геральд» Беннеттом. Отправилась в Северный Ледовитый океан из Сан-Франциско в июле 1879 г. Через несколько дней после прохода Берингова пролива вблизи о-ва Геральда была затерта льдами и унесена на северо-запад. Во время дрейфа открыла о-ва Жаннетты, Генриетты и Беннетта (объединяются ныне в архипелаг Де Лонга). 13 июня 1881 г. судно было раздавлено льдами на 77° 15' с. ш. Экипаж перешел по льду на Новосибирские острова и оттуда на материк. Де Лонг и большинство экипажа во время этого перехода погибли.


[Закрыть], у него появилась и уже более не оставляла его мысль об экспедиции к Северному полюсу.

Экспедиция Де Лонга погибла во льдах в 1881 году, но несколько проолифленных штанов и еще кое-какие предметы с «Жаннетты» были найдены на юго-западном побережье Гренландии, очевидно, занесенные сюда со льдом, дрейфовавшим через весь Ледовитый океан.

«Если льды могут дрейфовать этим путем, то, значит, этот дрейф можно использовать в исследовательских целях»,– подумал Нансен, еще не отложив в сторону газету. Об этом плане он говорил со Свердрупом еще тогда, когда они пробивались сквозь материковые льды Гренландии. И не раз они обсуждали возможность претворения этого плана в жизнь. Оба понимали, что подготовка к походу займет не один год.

Нужны были средства, и Нансен знал, что встретит сопротивление. Но это его не пугало.

Зато о зоологии думать было невесело. Выходило, что он опять вероломно забросил ее. Ведь его настоящая специальность – зоология, и он помнил предостережения отца о том, как опасно разбрасываться и заниматься несколькими делами сразу.

Но тяга к неведомому имела глубокие корни. Еще в «Королевском зерцале»[75]75
   «Королевское зерцало»– литературный памятник XIII в., единственное дошедшее до нас произведение, которое в ярких образах рисует жизнь средневековой Норвегии. «К. з.», построенное в форме диалога между сыном (вопросы) и отцом (ответы), представляет собой сводку  практических  сведений,  правил  морали  и   житейских   приличий.


[Закрыть], написанном шестьсот лет тому назад, есть строки о том, что «свойственное человеку влечение к неведомому, несмотря на великие опасности, имеет троякую природу. Первое в ней – дух соревнования и желание прославиться, второе – жажда знания, а третье – надежда на выгоду».

Слава и материальная выгода не влекли к себе Нансена, но, конечно же, его натуре было присуще страстное желание знать и видеть. И он с радостью готов был рисковать своей жизнью, лишь бы приподнять хоть краешек завесы, скрывающей загадки Ледовитого океана. Многие до него брались за это дело и погибали. Но все эти люди шли наперекор природе, а не заодно с нею. Вот в чем было главное различие.

Догадка о морском течении молнией озарила проблему, а затем из нее родился великий замысел, отказ от которого означал бы для Нансена измену самому себе.

VI. ФРИТЬОФ ВСТРЕЧАЕТ ЕВУ

Теперь-то уж Северный полюс полетит ко всем чертям»,– это было первое, о чем подумал Отто Свердруп, услышав, что Фритьоф Нансен помолвлен с певицей Евой Сарс.

Но тревога оказалась напрасной. Рассказывают – и это правда,– что, сделав Еве предложение, Фритьоф тут же добавил: «Но я должен отправиться на Северный полюс».

С первого же часа она знала об этом и не помышляла удерживать Фритьофа, хотя ей и нелегко было смириться с тем, что Фритьоф от нее уедет.

Самая первая их встреча произошла в лесу у Фрогнерсетера задолго до Гренландской экспедиции.

Однажды Фритьоф возвращался с лыжной прогулки в Hypмарке и вдруг заметил пару лыж и белый от снега зад, торчащий из сугроба. Из любопытства он остановился. Из сугроба показалась вся залепленная снегом голова, и на него глянули большие черные глаза.

Это была Ева.

Они представились друг другу, немного посмеялись и разошлись – каждый своей дорогой. Вот и вся встреча. В то время другая владела его помыслами.

Это была кареглазая девушка, пользовавшаяся большим успехом в Христиании, холодная и скучная, но очень красивая.

Позднее Фритьоф и сам не мог понять, что он тогда в ней находил. Так и бывает чаще всего, когда влюбленность уже пройдет. Но тогда влюбленность еще не прошла, и Фритьоф усердно ухаживал за красавицей, которой нравилось его поклонение, но которая поощряла его ровно настолько, чтобы он не охладел. Искусством ухаживать за такой дамой он, конечно, не обладал. Подносить цветы, французские духи и конфеты он не научился и уж совсем не владел тем «легким тоном», которым обсуждались в ее кругу даже самые серьезные вопросы. Его спортивное платье в обтяжку не годилось ни для Карл-Юхансгате, ни для ее салона. В своей оригинальности он был почти смешон, однако не настолько, чтобы без промедления отвергнуть его.

Вспоминая потом свою молодость, он сказал: «Я никогда не понимал женщин, а вернее, они меня не понимали. Однако же они всегда были у меня на уме».

А теперь его мыслями завладела лыжница из леса у Фрогнерсетера. Она была полной противоположностью светской кокетке, любила спорт и природу, была отважной и веселой. А какие у нее глаза!

Он знал, что она известная камерная певица. Слышал и о том, что Ева заядлая лыжница и что она дочь одного из выдающихся людей Норвегии, зоолога Микаэля Сарса, профессора Христианийского университета. Еще лучше ему были известны имена ее братьев, профессоров Эрнста и Оссиана Сарсов. О матери Евы, фру Марен, он много слышал еще в Бергене, от людей, которым посчастливилось побывать на ее знаменитых воскресеньях. Но сам Фритьоф еще не встречал никого из этой замечательной семьи, хотя давно уже собирался побывать у профессора Оссиана, чтобы побеседовать с ним о зоологии. Теперь он пожалел, что до сих пор с ним не познакомился. Он страстно желал встретиться с фрекен Сарс и договориться с ней о лыжной прогулке, но прийти прямо к ней в дом без приличного повода? Он даже не был уверен, помнит ли она ту короткую встречу в лесу.

Нейтральным местом было кафе «Музыка» на улице Карл-Юхансгате. Сюда в обеденное время заходили дамы Христиании. Однажды он заглянул туда и действительно посреди толпы увидел стройную девушку. Это была Ева. Он поклонился, она взглянула на него темными, немного близорукими глазами, довольно критически, как ему показалось, но затем узнала и улыбнулась.

Это мгновение он запомнил на всю жизнь. Через восемнадцать лет – в 1907 году – в Лондоне, вспоминая первые их встречи и первые лыжные прогулки вдвоем, он писал Еве:

«...Ты была для меня словно свежий ветер из Мира, мне еще не известного, вдруг вошедшего в мое серое существование. ...Подумай, разве это не дивный подарок судьбы, что мы тогда встретились!

...И потом, я вспоминаю первую нашу лыжную прогулку и возвращение из леса. В тот день я обедал с Харальдом Петерсеном у его зятя, и мне очень хотелось пойти к вам, но я боялся показаться навязчивым и не пошел.  Как я был глуп,  но теперь, пожалуй,  не стоит жалеть...»

Однако он уехал из Норвегии свободным, ничем не связанным человеком и написал прощальные письма лишь Марион и «прекрасной даме». Но он не забыл свою встречу с фрекен Сарс и только ее вспомнил в дороге, прислав какой-то пустячок из Шотландии и следующую записку:

«Эдинбург, 9.5.88

Собираясь покинуть цивилизованный мир, я прошу разрешения послать Вам то, что обещал, и сказать последнее прости. Через два часа мы отплываем на Север.

Надеюсь на встречу в добром здравии через шесть месяцев. С приветом

Ваш Фритьоф Нансен».

О первом свидании после возвращения из Гренландии отец рассказывал мне сам. Мы сидели и щелкали орехи и нашли орех-двойняшку. Когда отец положил в рот свою половинку, он вдруг рассмеялся: «Я уже один раз играл в орехи-двойняшки[76]76
  Имеется в виду распространенный в некоторых западных странах обычай: если два человека найдут орех-двойняшку, съедят его и договорятся в определенное время сделать друг другу подарок, то получает его тот, кто первым успеет поздороваться при встрече. (Прим. перев.)


[Закрыть], и тогда я действительно выиграл».

Я спросила, как это было, и он ответил: «Да, об этом надо тебе рассказать. Это было сразу после моего возвращения из Гренландии. Я ехал на полной скорости по улице Карл-Юхансгате и увидел на тротуаре твою мать с подругой. Я выпрыгнул из коляски, подбежал к ней и взял за руку. «Двойняшки!» – крикнул я и поехал дальше, прежде чем она успела перевести дух».

Отец захохотал, вспоминая этот случай. «И что же ты потом потребовал?» – спросила я невинно. «Всю девицу – и получил ее!»

Думаю, что не так-то легко было ее «получить». Ева Сарс была девушкой, очень привыкшей к вниманию, красивой, талантливой и очень сдержанной, и ее еще надо было завоевать. Тетя Малли рассказывала мне, как отец «осаждал» маму и не давал покоя ни ей, ни ее семье, пока не добился своего. Вероятно, он ей понравился с первой встречи и она была не на шутку влюблена в него уже тогда, когда он отправился в Гренландию, и дожидалась его возвращения оттуда. Я поняла это из письма, которое отец написал Бьёрнстьерне Бьёрнсону в августе 1889 года:

«Дорогой Бьёрнсон! Примите сердечную благодарность, мою и Евы, за Вашу телеграмму. Ева спрашивает, помните ли Вы еще слова, которыми утешали ее, когда я был в Гренландии: «Вот увидите, Вы получите своего Нансена»?

Так оно и вышло, и, я думаю, Вы согласитесь со мной, что лучшей награды я не мог бы придумать себе. Я чуть было не процитировал Ваши слова из стихотворения «Моя свита», но не стану».

Никогда еще Фритьоф не был так увлечен женщиной. Редко встретишь такое сочетание врожденной жизнерадостности и глубокой серьезности, юмора и достоинства, доброты и царственного презрения к мелочным условностям. Она была умна и уверена в себе, но в то же время трогательно наивна во многих вопросах.

Вдобавок она была и хороша собой. Маленькая головка, большие живые глаза с длинными ресницами, изящно очерченные брови, ясный и чистый профиль, энергичный подбородок. Стройная, гибкая фигура.

Главным, однако, была не внешняя красота, а красота и богатство ее внутреннего мира.

Только о ней он теперь и думал, не зная покоя ни днем, ни ночью. Если нельзя было увидеться, он писал ей:

«Ева – что ты сделала со мной? Я и сам не пойму. Все, что раньше привлекало меня – красота природы, море, работа, книги,– все теперь стало неинтересным. Я смотрю на это, как бессмысленное существо, а мысли все кружат вокруг одной-единственной – вокруг тебя».

Для Фритьофа, жизнь которого всегда была такой наполненной, это было подлинным переворотом.

Он часто говорил: «Жизнь началась с Евы».

А сама Ева?

Она и в своем доме, и в мире искусства привыкла видеть значительных людей, но этот человек не был похож ни на одного из тех, кого она встречала раньше. Его независимый образ мыслей, его подвиги, его титанические замыслы – все было сказкой!

То, что он не принимал на веру ходячих мнений, а сам хотел докапываться до сути вещей, часто вразрез с общепринятым мнением, было ново для нее. Она росла под влиянием высокоодаренных, утонченных людей, окружавших ее дома, людей, которых она любила и уважала. Веселая и беззаботная, она на многие вещи смотрела глазами братьев. Ей самой никогда не приходило в голову докапываться «до сути вещей». Поэтому она еще не задумывалась о том, во что, собственно, «верует». Как и Фритьоф, она не была склонна к какому бы то ни было мистицизму. Однако и философствовать она не любила.

Фритьоф, напротив, с ранних лет привык думать и разрешать свои сомнения сам. Он во всем полагался только на себя и считал, что нужно иметь свое собственное, а не чужое мнение. Христианская вера, в которой его воспитали, была для него слишком тесной, и, поняв, что она несовместима с законами природы, он тут же от нее отказался. Это не поколебало его уважения к родителям. Их высокие моральные принципы наложили на его мировоззрение неизгладимый отпечаток, они-то и побуждали его к бескомпромиссному самопознанию.

То мировосприятие, к которому он пришел, было достаточно просто. Мир создан без какой-либо определенной цели, свойства людей унаследованы, а все их поступки диктуются инстинктами, чувствами и потребностями. Душа неотделима от органической жизни. Бога не существует, и никакой потусторонней жизни нет. Единственная цель жизни заключается в том, чтобы развивать свои способности и возможности на пользу грядущим поколениям.

В то время он яростно отстаивал свои убеждения и называл себя атеистом. Впоследствии он стал называть себя агностиком. Всю жизнь он продолжал искать истину и всегда стремился жить согласно своим убеждениям. Его принципы пробудили в характере Евы черты, которые прежде в ней дремали. Мысленно возвращаясь к своей юности, Ева вспоминала одни лишь ясные солнечные дни. Никто не требовал от нее слишком многого, и, за что бы она ни бралась, все давалось ей легко. «Где наше солнышко?» – то и дело слышалось в доме. «Ева, иди сюда, дай послушать, как ты смеешься»,– говорили ее друзья.

Она танцевала и веселилась, ходила на лыжах и рисовала. У нее было много поклонников, и, конечно, порой она и сама слегка влюблялась. Влюблены были в Еву ее кузены Пауль и Эрнст Винге, с которыми она прилежно переписывалась, когда бывала за границей или когда они уезжали. Некоторые из писем Евы сохранились, они дают хорошее представление о ее беззаботной молодости и живой речи, характерной для молодой современной женщины. После своего дня рождения, совпавшего со смертью ее  брата   Киа,  она пишет Эрнсту, который учился в Ганновере:

«Дорогой Эрнст! Спасибо за твое участливое письмо к моему двадцатичетырехлетию. Прими также мою глубокую благодарность за прекрасную открытку с соболезнованием. День рождения я не отмечала. У меня был назначен вечер, но, как ты знаешь, умер Киа, и вечер теперь отложен на Новый год. Жаль, что тебя здесь не будет.

...Рождество-то как будешь встречать, горемыка? По-моему, ты будешь сильно тосковать по дому!

Я отправлюсь во Фрогнерсетер и буду кататься на лыжах. После рождества я, как ты, может быть, слышал, буду выступать в опере «Фауст» в роли Зибеля. Фру Кристиан Ларсен будет исполнять роль Гретхен, Фаустом будет тенор по имени Скрам, а Мефистофеля пока еще не нашли. Будет поставлен также один акт из «Кармен»,с Милли Тавлов в заглавной роли. Во главе этого предприятия стоит фру Илен, ей удалось снять помещение театра на Меллергатен, с оркестром, на две субботы подряд. Все это, конечно, провалится. Не так это легко, как они думают, поставить такие прекрасные оперы, как «Фауст» и «Кармен». А пока что мы можем забавляться на репетициях, которые бывают весьма веселыми.

Если бы было больше бумаги, мое письмо было бы длиннее. Но теперь я кончаю.

Твоя кузина Ева».

В письмах, относящихся к тому времени, когда она училась  пению в Берлине, сквозит добродушное, веселое кокетство, которое  свидетельствует о ее живом характере. Она всегда увлекалась исскусством, живо интересовалась людьми, и особенно молодыми  людьми. Но я никогда не слышала, чтобы она кого-то всерьез любила до встречи с Фритьофом.

В молодости Еву одинаково сильно влекло к двум видам искусства. Но постепенно ей стало ясно, что к живописи у нее нет достаточных способностей, и победило пение. В пении она предъявляла к себе серьезные требования, но ее честолюбие имело определенные пределы. Пять лет она проучилась у Торвальда Ламмерса. Она также ездила в Берлин и занималась пением у мадам Арто. Ева успешно дебютировала в филармонии в 1881 году, исполнив «Сон Эльзы» из «Лоэнгрина». Она пела с чувством, сохраняя естественность в передаче тонких оттенков. Ее одинаково хорошо принимала и публика, и музыкальная критика. Позже она оставила оперу и стала исполнительницей романсов. Публика Христиании очень любила ее концерты. Еще живы многие люди, слышавшие пение Евы. Они не могут забыть ее толкование Кьерульфа и Шуберта. Однажды публика аплодировала ей, стоя на стульях, пока не заставила в пятый раз повторить песенку Грига «Приходи, козлик, к мальчику».

И все же, хотя она и завоевала себе имя в нашем музыкальном мире и могла быть уверена в своей публике, она перед каждым выступлением неизменно волновалась.

«И сама не знаю, зачем я себя терзаю»,– говорила она и часто делала длительный перерыв между концертами. Поэтому ей не так трудно было отказаться от артистической карьеры и безраздельно посвятить себя отцу, его жизни, его планам.

Они с отцом были очень разные – и внешне, и внутренне. Но оба были художниками, личностями прямолинейными и сильными. Оба не терпели неправды и мелочности, оба любили природу – лес, горы, любили друг друга.

Решив пожениться, Ева и Фритьоф не видели надобности откладывать свадьбу. Оставалось только найти жилье. Пока Фритьоф на неделю уехал в Осгордстранн, где Ханс Хейердал писал его портрет, Ева обошла всю Христианию в поисках квартиры. Но не нашла ни одной, которая понравилась бы ей самой или Фритьофу. Что до него, то больше всего ему бы хотелось поселиться в хижине в безлюдной местности.

Но это было не единственное, что заботило Еву. Ее родные ожидали, что она будет венчаться в церкви, Ева же опасалась, что Фритьоф, как раз задумавший выйти из государственной церкви, не захочет и слышать ни о чем, кроме гражданского брака. Она не привыкла задумываться над подобными вопросами, а теперь оказалась между двух огней.

Всю неделю она страшно тосковала по Фритьофу. Так глупо пропадают чудесные дни. Неужели этот Хейердал не может писать побыстрее?!

«Ненавижу Хейердала!» – писала она Фритьофу.

Однажды вечером оба в одно и то же время сели писать друг другу, и письма одновременно пришли к адресатам. Фритьоф рассказывал, что только что получил письмо от Оссиана Сарса.

«Он обрисовал мне отрицательные стороны выхода из государственной церкви. Я прекрасно отдаю себе отчет в этом, но иначе не могу. Ева, что-то во мне сопротивляется этому. Между тем мысль о тебе заставляет меня колебаться. Он пишет о тебе, а это больное место, до которого нельзя касаться. Я могу ради того, что свято и дорого тебе, сделать все, только не могу перестать быть самим собой. А если я так поступлю, то буду чувствовать, что изменил себе. Ну, у меня есть еще время для размышлений такого рода».

Ева, же писала:

«Кроме того, что мне недостает тебя, меня еще изо дня в день терзают разговорами о нашем гражданском браке. Особенно огорчаются домашние – Эрнст, Оссиан и мама. Все они считают, что ты неправ.

Мама просит, чтобы я попыталась отговорить тебя. Но я не могу, Фритьоф. Что-то во мне этому сопротивляется, мне кажется, я не должна оказывать какого-либо давления на тебя в этом деле.

Я могу только повторить, что во всем с тобой соглашусь без тяжких вздохов.

Но ты подумай еще раз об этом ради себя самого, чтобы тебе самому не пришлось слишком плохо из-за этого в будущем.

Ты и правда считаешь, что это ужасно – пойти в церковь? Эрнст и Оссиан говорят, что если бы им пришлось жениться, они с радостью пошли бы туда и последовали бы старому обычаю вопреки своему неверию.

Помни только об одном: не беспокойся ни о чем, поступай так, как ты сам считаешь правильным».

Бракосочетание все-таки состоялось в церкви. Народу было столько – и в самой церкви Ураниенборг, и на улице перед нею,– что матушку Сарс чуть было не задавили. Увидев это, невеста закричала, и жениху пришлось вызволять тещу.

Обвенчавшись, они отправились в свадебное путешествие по Европе; Фритьофу предстояло выступить в нескольких странах с докладом об экспедиции в Гренландию.

Ева разделяла со своим супругом все – и его планы, и мысли, и его аскетические привычки. Ради него она ела простую и невкусную пищу, которой он придерживался, и ради него она мерзла первый год супружеской жизни, так как жили они в деревянном домике в Люсакере, где дуло изо всех щелей и где за ночь вода в кувшине промерзала до дна. «Мы никогда не были так здоровы, как в ту зиму»,– утверждал Фритьоф, считавший, что сквозняк и холод – самое полезное для здоровья.

Ему-то самому было жарко от работы. Он заканчивал объемистые книги «На лыжах через Гренландию» и «Жизнь эскимосов», последнюю к тому же он писал и по-норвежски, и по-английски. Несколько научных статей о результатах экспедиции он также написал на двух языках. В соавторстве с профессором Гюльдбергом он  подготовил  большую  книгу  «Строение  и  развитие  кита»  и вместе с тем же Гюльдбергом и профессором Вилле[77]77
  Вилле, Нурдаль (1858—1924),– норвежский ботаник, профессор;  с   1894  г.  вместе  с   Г.  А.   Гюльдбергом   и  Ф.   Нансеном  создал биологическую станцию в Дрёбаке, а в  1913—1914 гг.– Ботанический музей.


[Закрыть] открыл новую биологическую станцию в Дрёбаке.

Помимо этого надо было следить за постройкой дома в Люсакере у залива Свартебукте. Бьёрнстьерне Бьёрнсон окрестил его «Готхоб», архитектором же был кузен Евы – Ялмар Вельхавен. Впоследствии он же строил дом в Пульхёгде, задуманный отцом в итальянском стиле. Он был женат на Харриет Баккер, сестре Агаты Баккер-Грендаль, подруге тети Малли. Помню, что Ялмар Вельхавен очень любил плавание и не бросал купаться даже в период ледостава, что, как ни странно, вызывало глубокое презрение отца: ведь это всего лишь спорт!